Глава седьмая Ликвидация «котла» (1 января — 4 февраля 1943 г.)

Глава седьмая

Ликвидация «котла»

(1 января — 4 февраля 1943 г.)

Пятница, 1 января 1943 г. Новый, 1943 год!

Наступил новый, 1943 год. Полтора года с небольшим, как идет война. И куда забрался враг? У самой Волги, на Кавказе…

Пусть нож миновал сердце, но поразил другие не менее важные жизненные органы: печень, почки, селезенку… А организм не только жив, а вобрав живительные соки у своих истоков, расправил плечи, набрался новых сил не только, чтобы устоять, выжить, но и победить.

На полтора года его хватило, дойти до Волги. А дальше что? Наверняка на этом кончится вражеское шествие. Отсюда пойдет начало его краха. Наконец сложилась обстановка в нашу пользу. Попытка выручить своих под Сталинградом не удалась ему. Мало того, размололи отборную группировку Манштейна и 3-ю румынскую армию. Сейчас предстоит разгром окруженной группировки немцев под Сталинградом, в исходе которого нет сомнений. Из котла ему уже не выбраться. В этой операции будет участвовать и наша бригада. Приятно сознавать, что такие времена, наконец, настали и мы причастны к этому.

Хорошая стоит зима по нашим меркам. И мороз крепкий, и снег обильный, и солнце яркое, но холодное. Суровая, нам привычная зима. В валенках хорошо — ногам тепло, но телу холодно. Полушубки выдали только водителям и части ремонтников. Долго находиться на улице в шинели невозможно — мороз быстро добирается до косточек и ломает их. Теплых квартир нет, и не ждут нас. В движении, в работе холод переносится легче. Говорят, что нельзя привыкнуть к голоду, но и трескучие морозы — тяжелое испытание. Наши люди в какой-то мере все же привычны к такой погоде, а при хорошем настроении и морозы не настолько уже страшны. А настроение у людей хорошее. Еще бы! Гоним и добиваем врага.

Во время завтрака командир и новый политрук посетили место приема пищи личным составом возле кухни. Командир поздравил всех с Новым годом и пожелал, чтобы 1943 год стал годом разгрома врага. В ответ нестройно, но бодро прозвучало: «Смерть врагу!», «Смерть немецким оккупантам!», «Даешь победу!», «Победа, победа!». Они ушли к себе в отапливаемую летучку.

Хорошо посидели вчера вечером. Разошлись далеко за полночь. Каждый что-то принес. Столик был маленький — столбик, вкопанный в землю, и крышка на нем. Не все поместилось. Сидели на нарах, скамейке. Хотели начать «пир» перед самым началом нового года, но Наумов не смог выдержать, стал настаивать, чтоб наливал, и я разлил содержимое своей пол-литровой посудинки на восемь кружек. Начались тосты за старый год, чтобы все наши беды остались в нем, и, конечно, за победу.

Говорили кто о чем. Начали с мировой политики, о союзниках, что проститутки они — все виляют с открытием второго фронта, затягивают, чтобы мы ослабли к тому времени. Говорили о делах нашего фронта, о бригаде и нашей роте. Перешли к семьям нашим — бедолаги они, как им трудно. И конечно, не обошли женский вопрос в целом и в частности. Подняли тост, чтобы этот новый, 1943 год стал годом изгнания немецко-фашистских захватчиков из нашей страны. Это было заветной мечтой каждого из нас. Разошлись под утро.

До обеда сходил в медсанвзвод поздравить коллег с Новым годом. Нечего было взять с собой для женщин. Выручил Бяширов. Дал нераспечатанную пачку трофейных галет. Пошел хоть не с пустыми руками. Первой в медсанвзводе встретилась Шура Ладна, медсестра. Поздравил ее с Новым годом и преподнес пакет с галетами, сказав при этом:

— Для всех девчат.

— Тогда пошли пить чай. Прошу в нашу келью.

— Спасибо, Александра Батьковна. Разрешите, поздравлю мужиков с Новым годом и через пару минут зайду к вам. Пока передайте женщинам привет.

— Ждем, — махнула она мне рукой и пошла в пристройку, в комнату, в которой разместились женщины.

Мужчины сидели в комнате кто где: на двух кроватях, табуретках, ящиках. В углу стояли носилки. На одних носилках лежали ватные конверты. Возгласами приветствия встретили меня — обрадовались новому человеку. Были здесь Гасан-Заде, Модзелевский, Шепшелев, Иванов, два красноармейца — санитары. Видно, что были навеселе и о многом переговорили. Поздравил всех с Новым годом и пожелал, чтоб он стал годом окончания войны.

— А подарки какие принес? — спросил Модзелевский.

— А вы что принесли? — спросил я его.

— Требование на спирт, и выставляю его на этот стол.

— Думаю, что ты не будешь меня уговаривать подписать это требование, — обратился ко мне Гасан-Заде.

— Не стану.

— Молодец! Вот учитесь! Самый молодец из всех молодцов. И не зря люблю его. Спасибо. Хотел отдохнуть. Пришли ко мне и за горло берут. Подпиши, подпиши. Они хотят, чтобы я их вывел из строя. Могу ли я это сделать? Нет. Молодец, что меня поддержал. Надеюсь, что не принес заявку на спирт?

— Нет, и не думал. Хотя на всякий случай заготовил.

Взрыв хохота потряс домик. Не смеялся Гасан-Заде.

— Вот! — указал он на меня. — Такой же вымогатель, как все, только более хитрый.

— Как же без подарка? — опять обратился ко мне Модзелевский.

— Нес подарок, но встретил женщин и отдал им. Сладкое, вкусное — новогоднее.

— Учитесь! Настоящий мужчина, как у нас на Кавказе.

— Тогда пойду к девчатам, идемте со мной чай пить.

— Иди сам. Нам они уже не в интерес, приелись, — бросил Шепшелев.

Я пошел к женщинам. За мной никто не последовал.

— Вот и гость — хозяин подарка. Принимайте, — встретила Шура, и ко мне: — Они все истомились от желания узнать, кто нам прислал подарок.

Там застал, кроме Шуры, Майю и Любу Большакову. Комната так же была завалена, но лучше отапливалась. Отдыхали, приходили в себя после пережитого кошмара боевых действий. Обрадовались встрече, что остались в живых, как добавили — пока в живых. Поздравил всех с Новым годом, пожелал быстрейшего окончания войны, остаться в живых, встретиться с родными, выйти замуж за любимых и заняться чисто бабьим делом — нарожать побольше детей, в которых будет большая нужда после такой войны.

Шура первая отозвалась, сказала, что за ней дело не станет, постарается в этом смысле. Я недобрым делом подумал, что у нее уже ничего не получится после такого хоровода вокруг нее. Мне пожелали вернуться к родным и так же активно участвовать в пополнении населения страны. Большакова поставила на ящик из-под медикаментов банку мясной тушенки, рыбные консервы, сухари, налила миску с тепловатой водой из чайника для их размачивания. Хитро улыбаясь, водрузила рядом маленький пузырек со спиртом, оправдывалась, что больше нет, — хотя бы символически отметить наступивший Новый год. Предложили мне разлить спирт почти по каплям в армейские кружки.

Каждый разбавил по своему усмотрению водой и после тоста выпили. Вспомнили погибших коллег и воинов бригады, нашедших вечное пристанище в приволжской земле. Вспомнили боевые эпизоды последних недель, родных и близких, о судьбе которых мало что знали, погоревали о женской судьбе на фронте. Попили кипяток с галетами. Так отметили с коллегами первый день нового, 1943 года.

Вскоре стал прощаться. Я попросил Майю проводить меня и заодно прогуляться, но она отказалась, сказала, что устала и хочет просто полежать или «провалиться в бездну, до того тошно на душе». Вдруг вскочила, махнула рукой. «Подождите! Пройдусь, девочки, прогуляюсь с кавалером, все-таки наступил новый год! Грех отказываться. Нельзя это делать в первый день нового года — еще старой девой останусь. Вы не раздумали? Ваше приглашение остается в силе?» — театрально спросила она меня. «Я жду вас», — ответил и в стиле рыцаря Средних веков снял шапку и склонился в продолжительном и глубоком поклоне. «Извольте подождать меня у крыльца, — продолжала она в том же игривом тоне, указав на дверь, и добавила: — Оденусь потеплее в мою норковую шубу и выйду». Я еще раз поклонился всем. Вслед мне раздался громкий хохот женщин. Как понять этих непредсказуемых в эмоциях и поступках созданий?

Доктор Майя Ванштейн была под грузом личных переживаний: не знала о судьбе отца и своего друга по институту.

…Ждал у крыльца. Ко мне вышла Майя:

— Ну и зима снежная, настоящая новогодняя! Уведите меня хоть на короткое время в снежную карусель от всего этого кошмара: перевязок, крови, людской боли, страданий.

Передо мной стоял на голову ниже меня с тремя кубиками в петлицах старший лейтенант медицинской службы в шапке-ушанке, шинели, стянутой портупеей, в валенках. Во всем этом была женщина, божье творение, не созданное для войны, а предназначенное для жизни, ее продолжения, для радости и счастья.

Как мне хотелось увести эту женщину от страшной действительности. «Улетим отсюда». — «Куда и как?» — «В страну пальм, бананов, цитрусовых и теплого моря». — «Согласна. Прямо сейчас, — и через короткое время: — Почему молчите? В чем проблема?» — «Нелетная погода», — печально отозвался я. На лице появилась улыбка. Она приняла эту игру. «Тогда что?» — «Пошли». — «Куда поведете?» В меня уставился бесенок в образе лукавой и игривой женщины, облаченной в военное обмундирование. Глаза… Необыкновенные глаза. Они и улыбались, и дразнили, и молнии метали… Что они выражали? Мне 19 лет, ей 24. На что я мог рассчитывать? Мне приятно быть рядом. Я старался поддержать игривый тон. «В корчму степную пойдем, новогодняя дама моя. Дворец мой далеко отсюда, а корчма где-то рядом. Там музыка играет, и к столу подадут. А главное — отогреемся и попляшем, Пошли?» — «Веди, мой рыцарь!»

И мы свернули в переулок и пошли в степь мимо разных видов военной техники, военнослужащих всех рангов, провожавших нас многозначительным взглядом и репликами. Вскоре перед нами открылась бескрайняя степь, покрытая сугробами снега. Шел густой массой снег и порывами в вихре кружил вокруг нас. Большие легкие пушинки плясали перед нами. Часть их падала вниз, и, пожалуй, такое же количество поднималось вверх. Они дразнили, звали нас вперед. Мы были очарованы их игрой. Словами не выразить охватившие нас чувства. Лицо доктора Майи выражало восхищение и удивление — лицо ребенка, увлеченного чудесной сказкой. Мы остановились. Майя протягивала руку, и на рукав шинели ложились волшебные творения — снежинки разных узоров. «Смотрите, какая прелесть! Кто их такими делает? — Она в упор смотрела на меня. — Правда? Что-то удивительное во всем этом. Я их такими никогда не видела. Кто их создает?» — «Должно быть, любовь. Любовь к красоте, счастью, наконец, к жизни. Это напоминание людям, для чего им стоит жить. Они об этом забыли, уничтожая друг друга. Может, одумаются, увидев такую красоту?» — «Если бы так было… Давайте крикнем через эту степь всему миру: „Люди! Опомнитесь, остановитесь! Прекратите эту бойню! Как красива и интересна жизнь, сама жизнь, жизнь, жизнь!“» — «Жизнь, жизнь, жизнь!» — во всю мочь подал и я свой голос. «Жизнь, жизнь, жизнь!» — кричали мы вместе в бескрайнюю степь. «Жизнь, жизнь, жизнь!» — разнесло эхо крик наших душ на весь мир, который не должен оставаться глухим к нашим призывам. Крик наших душ не был игрой. Все это было серьезно. Очень надеялись, что нас услышат. Есть ли такая сила на земле, есть ли Бог в небесах, до которых дошла бы наша мольба и они сумели бы прекратить бойню?! Если есть, то они должны нас услышать. Мы держались за руки и смотрели в лицо друг другу. Стояли одни в заснеженной степи, под густым падающим снегом, закрывшим от нас поселок и весь этот мир.

Майя спохватилась, на лице восхищение: «Смотри, правда здорово?» — протянула свою ладонь, на которую ложились и таяли снежинки. Незаметно перешла на «ты», как уже бывало прежде. «Правда все очень здорово! И степь, и снежинки, и ты, и что мы одни». Снежинки падали на ее ресницы, щеки и не таяли, целиком удерживались на них. Я пригнулся к ее лицу и своим дыханием превращал снежинки в капельки воды и пытался слизать их языком, губами. Восприняла ли она мое прикосновение как поцелуй — не знаю, но вдруг отпрянула от меня, в глазах появился какой-то страх, очарование всем окружающим пропало. Руки выставила перед собой! «Не надо, прошу вас». — «О чем ты, Майя? Опять перешла на „вы“?» — «Не могу я. Не хочу, чтобы ты видел во мне женщину. А ты стал обращаться со мной, как с женщиной. Мы могли бы быть хорошими друзьями». — «Странно, что ты могла так подумать, да еще в этих условиях. Я еще не знаю, как вообще нужно себя вести с вашим братом». — «Молчи! Извини меня, — она взяла меня за руки, уставилась в меня своими такими для меня потеплевшими глазами, — извини меня, пожалуйста. Я всегда все порчу. Вот и сейчас испортила очарование такой прогулки, такого дня — первого дня нового года. Никому со мною не будет хорошо». — «Никогда не забуду, как я оттаивал снежинки на твоих ресницах, щеках». — «Не надо, прошу тебя, не надо». — «Знаешь, что я подумал, когда таяли снежинки на твоих ресницах?» — «Что?» — «Как такая красота превратилась в обыкновенную капельку, так и человек в этой войне в любой момент может превратиться в пепел, в ничто. И наша жизнь в том числе. Об этом ты подумала?» — «Думала и много раз. Становится жалко себя». — «Я не планировал растапливать снежинки на твоих ресницах. Оно само вдруг пришло. Так получилось. И какая во всем этом прелесть была…» — «Хватит издеваться!»

Руками в двупальцевых армейских рукавицах вцепилась в концы моего воротника. Шапка-ушанка съехала назад, на лоб выступили черные локоны, щеки румяны от мороза, задорная улыбка, в глазах пляшут чертики… Валил густой снег, снежинки в порывах ветра пребывали в пляске, часть их ложилась на плечи шинели, шапку, брови, ресницы, на пушок верхней губы. Уже не видны кубики на петлицах. Мы и заснеженная степь кругом. Уже не представлял, где я. Оторвался от пространства и времени. Плыл в облаках вместе с Майей. Опустил меня на землю голос: «Если бы могла достать до твоих губ, то поцеловала бы». — «Могу пригнуться, могу для твоего удобства и на колени стать», — и я опустился на колени. «Встань, пожалуйста, прошу тебя. Это уже не то. Получается по приказу, а не по порыву…» — «Пока дождешься от тебя порыва — мы оба замерзнем. Ты уже замерзаешь. У тебя местами подбородок и щеки покрылись белесоватыми пятнами». — «Лучше замерзнуть в очаровательной сказке, чем возвращаться в эту кровавую бойню…» — «А если нам будет дарована жизнь после этой бойни?» Она тихо промолвила: «Боюсь что-либо сказать…» Я стал ладонями растирать ее щеки, подбородок, лоб. «Нам надо возвращаться», — и она убежала от меня. Пустился и я вдогонку. Бежали по сугробам до первых домиков поселка. Немного согрелись. По поселку шли до медсанвзвода быстрым шагом. «Спасибо за дивную новогоднюю прогулку, — подпрыгнула, поцеловала в щеку и отскочила, — очень здорово было. Век буду помнить». — «Дай Бог тебе век прожить. Кругом люди. В ответ целую умозрительно. Не обидел?» — «Обидел, — ответила она, улыбаясь, — обидел отсутствием состава действия, что не было бы преступлением». Смеется… «Все же удерживаю себя от ответного поцелуя. Ведь люди смотрят на нас». Мимо проходят военные разных рангов, улыбаются, здороваются, поздравляют с Новым годом, не скупясь на реплики, подчас и очень сальные, что позволительно военным людям, прошедшим и пережившим ад недавних военных действий.

В это время доктор Майя стояла с протянутой голой ладонью, пристально смотрела на падающие снежинки и тихо шептала. «Что шепчешь?» — «Я загадала: останемся ли мы с тобой в живых по завершении сражения?» — «И что получилось?» — «Вышло, что да, мы с тобой останемся в живых! И не грех закрепить это поцелуем, всенародно, в первый день нового года, чтоб предсказание сбылось!» И положив руки на плечи, дотянулась до моего лица и прилюдно поцеловала меня в губы. При этом тихо промолвила: «До встречи, родной мне человек, приходи, почаще приходи! Всегда буду рада тебе». Взмахнула рукой и скрылась за калиткой. Послышались возгласы одобрения проходивших мимо воинов: «Ай да баба! Повезло же мужику!»

И сказка промелькнула как миг, оставив глубокий след в сердце моем. А впереди — продолжение кровавой битвы и всей этой проклятой войны…

Перед закрытой калиткой, за которой только что исчез дорогой мне человек, я подумал о том, что счастье, в полном смысле этого слова, может дать одному человеку только другой человек. Ни кубики, шпалы или ромбы в петлицах, ни положение в обществе, ни богатство, ничто другое в жизни не дает того, что можно назвать одним словом — любовь. Взаимная любовь. Не могу пока себе представить, что значит для меня Майя. В этом аду — луч света и надежда на счастье, если сохранится жизнь — наша жизнь, как она загадала. Пожалуй, за все время пребывания на фронте впервые очень захотелось остаться в живых, любить и быть любимым. Какой это прекрасный дар — жизнь, Божий дар, и до чего он обесценился сейчас. Жизнь людей в руках самих людей!

Люди, опомнитесь! Мы созданы для счастья и любви, которые возможны только при жизни. Не уничтожайте самих себя!

Суббота, 2 января 1943 г. Получаем боевую технику.

Кошары забиты колесными машинами, получили партию новых ЗИС-5. Танковые батальоны дополучили новые танки Т-34 — с экипажами. Большая часть наших ремонтников для обслуживания техники направлена непосредственно в батальоны и в танковый полк. Все приспособленные для жилья помещения заняты. Испытываем трудности с водой для приготовления пищи. В поселке ее не хватает. Ночью и рано утром очереди у колодцев, а днем черпают воду с песком. Ответственность за ее пригодность для приготовления пищи лежит на мне. Пока подходящего источника не нашли.

Во вторую половину дня внезапно заговорили зенитки. Вначале единичные, и вскоре уже стоял невообразимый лай. Заголосили зенитные пулеметы. Над нами шли транспортные самолеты врага в сопровождении «мессеров». В небе возникали раздувающиеся дымчатые шары разрывавшихся зенитных снарядов, в основном позади проходивших самолетов. Последние прошли без потерь на северо-восток. Что-то недоработала наша противовоздушная оборона, пропустив такое большое количество вражеских самолетов к Сталинграду.

Воскресенье, 3 января 1943 г. Встреча.

Бригада, как и вся армия и фронт, готовилась к боям по разгрому окруженной немецкой группировки под Сталинградом. Ежедневно командир бригады собирал командиров всех подразделений, в том числе и нашего. Выезжали к населенному пункту Варваровка — район прорыва бригадой обороны противника. Знакомились на местности с маршрутом движения. Разведка круглосуточно собирала данные о противнике.

Очень интересная встреча произошла этой ночью. Уже улегся на нарах. Рядом посапывал Костя и храпел Николай. «Крошка» и красноармеец сидели у печки. Федя Бяширов еще не вернулся из рейса. В это время раздался очень настойчивый стук в дверь и упорно не прекращался. Раздавались за дверью настойчивые голоса, ругань. Мы уже двери не открывали на стук. Свои звали по фамилии — тогда открывали. Мимо нас проходило много частей, останавливались в поселке, искали пристанище. Стук все продолжался. Старшина долго не отзывался, наконец, спросил:

— Кого несет?

— Откройте! Замерзли. Пустите согреться! Мать вашу так.

— Что будем делать? — спросил старшина. В прошлую ночь сидели и дремали до утра шесть человек, еле втиснулись вокруг печки. И на нарах у наших ног сидело двое.

— Пустить надо, не замерзать же людям, — проговорил я.

— Носит их, чертей тут, — беззлобно отозвался старшина и открыл дверь. Ввалилась группа красноармейцев и вместе с ними клубы морозного воздуха. Сразу стало холодно.

— Больше как три-четыре человека не поместятся. Куда все, остудите землянку, ну хватит!

Втиснулось шесть человек в полном снаряжении. Остальные отошли, и дверь закрылась. Стало холодно. Вошедшие размещались вокруг печки, двое сели на табуретки, остальные на полу. Фонарь закоптился, тусклое освещение едва проявляло в темноте лица. Вошедшие сняли шапки, расстегнули шинели. Двое были в полушубках. Должно быть, командиры.

— Извините нас, отогреемся и пойдем, — сказал один из них в полушубке. Они сбросили полушубки, и в петлицах гимнастерки я разглядел кубики.

— Сбрасывайте шинели, — сказал один из командиров остальным, — быстрее согреетесь.

Старшина поставил чайник на плитку.

— Кипяток попейте, быстрее согреетесь. Сухари берите, сахар. На столике лежат и кружки там.

— Спасибо, отойдем немного, — и они все продолжали растирать лицо, руки. Сбрасывали по очереди валенки и стали растирать пальцы ног, стопы.

— Долго шли? — спросил старшина.

— Утром вышли. То пешком шли, то на повозке, пока не окоченеешь от холода, и опять шли. Вся надежда на ноги.

— И далеко еще идти!

— Километров тридцать осталось. К полудню надо быть на месте, в районе сосредоточения.

Чем-то показался мне знакомым окающий голос одного из командиров. Приподнялся на нарах и присмотрелся. Это был Сережа Беляков, однокашник по военно-медицинскому училищу. Вот так встреча! Были в одном отделении. Их было трое из Пскова и держались очень дружно, опекали меня. Все это промелькнуло в памяти. Я слез с нар, вытащил ящик с нашими продуктами и стал выкладывать на стол консервы, хлеб. Сергей уставился в меня, узнал или нет?

— Перекусите, — сказал я, улыбаясь. Заулыбался и он.

— Ну и встреча! Надо же. Здорово! И не пускали, сукины дети. Могли замерзнуть у порога однокашника. Ну и здорово!

— Здравствуй, Сергей! — мы обнялись, расцеловались. — Рассказывай, как попал сюда. Ведь в войска ПВО пошел, а очутился, как понял, в пехоте. Где остальные псковичане?

— Был в ПВО, затем перевели в стрелковый полк и бросили сюда. Участвовал в отражении Манштейна, а сейчас бросили добивать немцев в Сталинграде. Следуем туда. Утром выступать.

— Надо же, и мы прошли такой путь: участвовали в окружении немцев под Сталинградом, били Манштейна, а сейчас опять сюда бросили. Добивать гадов.

— В каких ты войсках?

— В танковой бригаде. Старший военфельдшер роты технического обеспечения.

— Тебе легче. Да и в пехоте жить можно. Военфельдшер батальона. Две лошаденки, повозки. И все-таки очень трудно — много топать приходится.

— Где остальные псковичане?

— Под Москвой, в Вязьме были, в войсках ПВО. Там служить легче. На одном месте. Так не мерзнут, как мы, и не скитаются.

— Хорошо там, где нас нет. Кто еще знает, что кого ждет и где… Живы, и слава богу.

Так за чаем, едой и воспоминаниями просидели до утра. Отдал ему на дорогу все, что было съестного. У них, видно, скуднее было с питанием. Проводил его. Батальон на заре пешком походной колонной двинулся в заснеженную степь. Несколько повозок замыкали колонну. Рядом с одной из них шел Сережа Беляков — военный фельдшер батальона.

Понедельник, 4 января 1943 г. Лишились землянки.

Стряслась беда. У нас забрали землянку. Красноармеец, охранявший ее и топивший печку, прибежал к Манько и сообщил, что какие-то чужие командиры приказали освободить землянку и их красноармейцы уже выносят на улицу наше имущество. Манько побежал туда и увидел, что у землянки стоит часовой и почти все наше имущество уже на улице. Какой-то капитан сказал ему, что тут будет размещаться командир стрелкового полка. Когда я с Наумовым прибежали, то все уже было на улице, и вносили туда какие-то ящики, чемоданы, устанавливали телефон. Манько еще ругался про себя, стоя у вещей.

— К командиру роты пойду доложить, — сказал я ему.

— Той тот як его, поможет, как мертвому припарки, — махнул он рукой.

Вторник, 5 января 1943 г. Готовились к завершающей битве.

Каждое утро командир уезжал в штаб бригады. Там проигрывали в штабных условиях предстоящие боевые действия применительно к своей полосе наступления. Учитывались по данным разведки огневые средства противника, его оборонительные полосы. Увязывалось взаимодействие с соседями. Неоднократно выезжали в район сосредоточения непосредственно на передний край. Начало наступления чувствовалось во всем.

Уже без старшего и контроля проводилась обработка обмундирования и белья в вошебойке. Она топилась почти беспрерывно ради тепла, но и как вошебойка не бездействовала. Завоевала популярность. Многие охотно пользовались ею — были вынуждены. Действовала надежно. С горячим паром она стала безопасной, но белье и обмундирование получалось влажным. Приходилось после обработки открывать верхнюю крышку минут на десять, а затем подсушивать возле печки. Будучи прикрытым только шинелью или полушубком, было не очень удобно в холодном амбаре, зато избавлялись от насекомых. Последнее стоило того, чтобы померзнуть. Приезжавшие из длительных рейсов обязательно проводили санобработку белья и обмундирования через наш «агрегат». Особенно гордился им красноармеец Ожешко — автор изобретения. Он сделал повыше решетку над поверхностью воды, и если белье срывалось с крючков, то не намокало. Оборудовал небольшой помост со ступеньками, что облегчало загрузку вещей. Агрегат стал и моей гордостью.

О вошебойке прослышали в бригаде. Приезжал смотреть военфельдшер Модзелевский и доктор Гасан-Заде.

Доктор просил командира роты изготовить им такой «агрегат». Михайловский обещал при возможности сделать.

Среда, 6 января 1943 г. «Брызги шампанского».

Утром получил перевязочный материал и медикаменты. В медсанвзводе появилась новая женщина — жена бригврача Джатиева, военфельдшер. Откуда-то перевел ее. Высокая, яркая, светловолосая — крашенная перекисью, с тремя кубиками в петлицах. Познакомился. Зовут ее Ниной, несколько полноватая, лет под сорок. Здорово иметь рядом с собой женщину, жену, даже в таких условиях. А может быть, и плохо, если очень любишь. Подвергать таким опасностям любимого человека может только эгоист. Вакантных должностей в медсанвзводе нет. Как-то определил ее. Шура представила меня ей как воздыхателя Майи. Становлюсь объектом шуток, а как сам понимаю, громоотводом. И надо с этим смириться. Вот прошла рядом Майя, кивнула и даже не подошла к нам.

— Могу ли я после этого быть воздыхателем? — указал я на ее удаляющуюся фигуру.

— Не только воздыхателем, но и поедателем уже пора быть. А вы все скромничаете, — не унималась Шура.

— Как съешь это существо? Этой мадонной только любоваться.

— Вы любуйтесь, а съедят ее другие, — проговорила Шура. Мы рассмеялись.

Сильно вьюжило. Намело сугробы, трудно было идти в валенках. Мороз несколько ослабел, но при влажном ветре пробирал насквозь.

После обеда, по окончании перевязок и приема больных, решил пройтись в поисках более полноводного колодца. Сегодня утром каша похрустывала песком, как-то сошло, но дальше допускать такого уже нельзя. Посмотрел еще пару колодцев в этом районе поселка, вокруг них стояло много частей, и узнал, что к завтраку уже вычерпывали всю воду.

На обратном пути шел уже в сумерках. Проходя мимо одного дома, услышал музыку. Из неплотно затемненного ставнями окна виден был полосками свет, и слышна была знакомая мелодия танго «Брызги шампанского». Я невольно остановился.

До войны у меня был патефон с клепаной-переклепаной пружиной и с десятком пластинок. Среди них были и «Брызги шампанского», а на обратной стороне «Три поросенка» — быстрый танец — популярный фокстрот. В нашем классе патефон был только у меня, что делало меня «первым парнем на деревне». Если у кого из соучениц был день рождения или другой повод, меня приглашали из-за патефона, конечно. Мы собирались в доме именинницы с согласия родителей на чай с вареньем и пирогом. Гвоздем программы были танцы, и главным гостем был патефон. Так под эту знакомую мелодию я вернулся в прерванную войной гражданскую жизнь. Как бы трудно мы ни жили, а вспоминалась, как прекрасная сказка. Я даже не заметил, как меня уже порядком обсыпало снегом. Мои мысли прервала какая-то старушка в ватнике, пуховом платке, из-под которого почти не было видно лица. Откуда она взялась здесь?

— Чего стоишь, сынок?

— Музыку слушаю. У меня дома тоже был патефон и такая же пластинка.

— Заходи в дом, согреешься и послушаешь.

— А можно?

— Конечно можно, отчего же нельзя.

Я пошел за ней. Открыла калитку, пропустила меня и пошла к крыльцу. Я смел снег с валенок. Провела меня через сени в большую комнату, в которой располагались военные. Остановился у порога, снял шапку, поздоровался.

— Вот стоял под окном и слушал музыку, окоченел весь, снегом почти всего засыпало. Завела согреться, — сказала она всем и обратилась ко мне: — Проходи, снимай шинель.

Я откашлялся, еще раз поздоровался и стал пересказывать ту же историю:

— У меня дома тоже был патефон и пластинки точно такие: «Брызги шампанского», «Три поросенка», и другие, — старался я им объяснить и перекричать раздававшуюся музыку с залихватским хохотом «Трех поросят…» Я все еще стоял у порога, осматривался. Одна большая комната. Под потолком висела керосиновая лампа. Справа топилась русская печь, а за ней стояла пышная с большим количеством подушек никелированная кровать. Слева от порога — пирамида винтовок, минометы, противогазы, шинели и еще какое-то имущество, сложенное кучей, и дальше железная односпальная кровать, накрытая одеялом. Посредине, ближе к окнам — большой стол, на котором стоял патефон. Вокруг стола на скамейке и табуретках сидели красноармейцы, в большинстве пожилые, и младшие командиры.

Старушка, не раздеваясь, вышла из комнаты. Ко мне подошла девушка лет шестнадцати.

— Меня зовут Любой, — сказала она и спросила: — Ты танцуешь?

— В школе, бывало, танцевал и у подруг знакомых, — ответил я.

— Потанцуем?

— Можно, — пробормотал я, — прямо так? — и я показал на шинель, валенки…

— Снимай шинель.

Она сбросила валенки, влезла в туфли на высоком каблуке, подошла ко мне и доверчиво положила левую руку мне на плечо, а правую в ладонь мою.

Красноармейцы подкрутили пружину патефона, поставили головку на начало пластинки. Под мелодию «Брызги шампанского» мы медленно начали танцевать. Люди расступились, освободили нам больше места для танцев. Ноги в валенках не очень были послушны, еще не отошли от мороза, но во время танца стали отходить, почувствовал, что теплеют. Теплее стало и от прильнувшей ко мне Любы. Голова ее была приподнята и подбородком касалась моей шеи. Светлые волосы, рассыпанные по спине, достигали до моей руки, лежавшей между ее лопатками. Смотрела на меня голубыми неулыбающимися, грустными глазами.

Пластинка кончилась, и кто-то поставил ее сначала, и мы продолжали танцевать. Как попала сюда эта девочка-школьница? Кем ей приходится эта старушка? Я решил спросить ее об этом.

— Как вы сюда попали? Гражданских выселили отсюда еще в прошлом году.

— Мы жили в Сталинграде. Мама учительница. Отец пошел в ополчение. Когда началась массированная бомбежка города 23 августа, мы с мамой спустились в подвал дома, где просидели до утра следующего дня. Наш дом оказался разрушенным бомбой, и жить в нем уже было нельзя. Кое-что подобрали из зимних вещей и отправились к Волге в надежде переправиться на левый берег. В Омске у нас родственники, и надеялись добраться к ним. К переправам нас не допускали. Их бомбили, все горело вокруг. Скопилось много войск, беженцев, местных жителей. Соседи из нашего подъезда несколько дней протолкались здесь и не смогли переправиться. Убедились, что и нам переправиться не удастся, и пешком ушли сюда к тетке. Но семью ее здесь не застали. Дом был заколочен. Мы остались с мамой тут жить. К счастью, в погребе была оставлена картошка и еще кое-что, а то бы умерли от голода. Вскоре нас захватили немцы. Потом наши освободили, и пока живем здесь. Куда деваться? Где-то отец воюет, если жив. Живем надеждой, что найдет нас.

Так, в танце, я узнал ее историю. Мелодия не прерывалась, была бесконечной. Я плыл где-то в облаках, согрелся. Знакомая мелодия, близость Любы, благожелательные лица воинов, дом — увели меня от действительности. Зашла старушка, сбросила охапку дров, сняла платок, ватник, и я увидел еще молодую женщину лет тридцати пяти.

— Оказывается, партнера тебе нашла, Любушка. Танцуйте, дети, танцуйте. Дело молодое.

Мелодии не было конца, как и танцу. Я уже давно подумывал, что нужно остановиться, но первым не мог решиться. Наконец, мелодия прервалась. Перевернули пластинку на другую сторону, и раздалась быстрая, под фокстрот музыка и песня «Трех поросят». Мы стали танцевать фокстрот. Хватило меня еще на один раз, после чего остановился. Мне было очень жарко. Я уже был мокрый. Портянки в валенках сбились комом, и я сдался, попросил пощады, отдыха. И Люба вся разрумянилась, глаза повеселели. Сказали комплименты друг другу, красноармейцы нам аплодировали, а я присел на табурет и стал перематывать портянки. Зашла мать Любы, внесла чугун картошки и поставила в печь.

— Картошку вареную скоро будем кушать, — сказала она мне. Я заторопился, стал одеваться.

— Куда же ты, картошку будем кушать, посиди.

— Я скоро приду, обязательно приду. К своим надо, и скажу, где я буду.

Побежал к себе. Снять пробу ужина уже опоздал. Надеялся, что пройдет как-нибудь. В амбаре разыскал старшину, сказал, что встретил знакомых, и попросил у него буханку хлеба и банку консервов. Он дал мне. Я опять побежал в этот дом. На столе уже исходил паром чугун с вареной картошкой. Стояли банки консервов, лежал хлеб, лук. Я добавил свой хлеб и консервы. Раздвинулись, и я присел к столу. Зашел старший лейтенант, видно их командир, немолодой уже. Противогаз и планшет положил на железную кровать, туда же положил шинель, ремень с пистолетом надел поверх гимнастерки и сел к столу.

Разливали какую-то спиртовую жидкость. И мне немного досталось — от большего отказался. Посидел, как среди своих, хотя этих людей никогда не встречал. Военная обстановка, суровые условия быстро сближали людей. Это было какое-то минометное подразделение, которое днями, как и мы, временно остановилось здесь. И их ждет в самые ближайшие дни горячее дело.

После ужина опять запустили патефон. Крутили две стороны этой одной-единственной пластинки, которая сохранилась у них. И еще танцевали. Это был удивительный вечер танцев под две мелодии, которые подолгу звучали и попеременно сменялись по настроению и инициативе танцующих.

Как только раздались звуки танго, командир этого подразделения пригласил Любу. Она посмотрела на меня и пошла танцевать. Красноармейцы сдвинули стол и табуретки к стенам. По окончании мелодии командир церемонно поблагодарил Любу, сказал всем: «Танцуйте, а я покурю», — накинул на плечи полушубок и вышел в сени. Кто-то подкрутил патефон, и мелодия танго продолжалась. Пошли танцевать красноармейцы друг с другом. В большинстве своем в валенках, некоторые в сапогах, кто умеючи, кто и неуклюже, расслабленные ужином, алкоголем люди как-то отвлеклись от военной и суровой действительности, вспомнили довоенное время, родных, близких. Выходили курить, некоторые сидели, разговаривали, делились воспоминаниями. Люба почти с каждым перетанцевала. Мама отказалась танцевать, я несколько раз вставал, когда Люба приглашала, но большую часть вечера проговорил с Любиной мамой, красноармейцами. Мелодия, сопровождавшаяся хохотом, всем нравилась, вызывала умиление на лицах и улыбки у присутствующих при каждом исполнении. А прокрутили ее, только в моем присутствии, может быть больше десятка раз.

Как ни хотелось, а надо было уходить. Поблагодарил хозяйку и стал надевать шинель. Хозяйка спросила, где я остановился и удобно ли там спать. Сказал, что спали в землянке, но ее отобрало начальство побольше, и пришлось прошлой ночью спать в амбаре на носилках — мерз всю ночь.

— Оставайся у нас ночевать.

— У вас негде, и так много людей.

— Оставайся, устроимся как-нибудь, зато в тепле будешь.

— Оставайся, — присоединилась и Люба.

Я не стал заставлять их долго себя упрашивать и сказал:

— Спасибо, приду. Скажу только, где я буду, чтобы нашли, если вдруг понадоблюсь. Мало ли что.

— Приходи, сынок, устроим.

Я побежал в темень ночи к себе. Другой мысли не было, как вернуться к этим людям. Встретил старшину транспортного взвода «Крошку» и сказал ему, что остаюсь ночевать у знакомых, попросил пойти посмотреть, где этот дом. На всякий случай, если вдруг срочно буду нужен.

И мы со старшиной пошли к дому моих знакомых.

— Там женщины? — спросил он.

— Да, мать и дочь, и полный дом красноармейцев.

— Мать ничего еще?

— Мать, как мать, — ответил я, не сообразив, о чем он.

— Может, и мне там место найдется возле кого-нибудь из них, — ехидно улыбаясь, спросил он.

— Нет, старшина, об этом речи быть не может, — стало доходить до меня, — там только одна комната и полно людей, даже не знаю, куда меня уложат.

— Ладно, разберетесь там, а завтра вместе зайдем. Желаю успеха.

— Какого там успеха, хоть в тепле пересидеть.

Нигде не запиралось в этом доме. В темных сенях на ощупь я нашел дверь в комнату, открыл ее. Фитиль лампы был прикручен, но рассмотрел, что весь пол был занят лежавшими людьми. Хозяйка вылезла из-под одеяла, подошла ко мне, взяла за руку и повела к кровати, где она с дочерью лежали. Услышал ее шепот:

— Думала, что уже не придешь. Раздевайся, клади одежду на табуретку. Спать будешь с нами.

— Как так?! Я на полу…

— Не разговаривай, раздевайся до белья и ложись.

Я разделся до белья, одежду свою сложил на табуретку у кровати. Она стояла возле меня, пока раздевался, затем взяла за руку, залезла под одеяло и потянула меня.

— Ложись и спи.

Люба сдвинулась к стенке, мать посредине кровати, и я оказался с краю.

Ничего не успел сообразить, как я провалился в мягкую теплую постель, оказался накрытым легким пуховым одеялом и, самое невероятное, что и представить не мог, лежал рядом с женщиной и ее дочерью. Лежал на спине и не дышал — перехватило дыхание. Чувствую, что задыхаюсь, не хватало воздуха, и приходилось с промежутками делать глубокие вдохи.

— Успокойся и спи, — проговорила мать.

У меня стала болеть спина и мышцы на ногах от скованности, напряжения. Пожалуй, я уже дышал, и воздуха стало хватать, но не смел повернуться или подтянуть ногу, боясь задеть хозяйку или разбудить ее. Долго не мог уснуть. Вокруг раздавался разноголосый храп, стоны, вскрикивания уставших людей, заснувших тревожным сном в неудобных позах, в одежде, и, может быть, это была у них одна из более удачных ночевок в тепле, в этих зимних фронтовых условиях. Через какое-то время услышал посапывание рядом уснувшей женщины. Временами стонала, что-то говорила сквозь сон. Любы не было слышно. Видно, с самого начала безмятежно уснула.

Должно быть, под утро уснул. Возможно, еще во сне почувствовал над собой дыхание и пронизывающий меня взгляд. Кто-то очень осторожно раскрывал мне пальцами глаза, и встретился со смотревшими на меня в упор большими голубыми глазами. Казалось, что вижу сон, но вдруг все вспомнил. Оглянулся: красноармейцев уже не было, через ставни пробивался полосками дневной свет. Давно, должно быть, наступило утро. Я проспал снять пробу с завтрака. Лежу в белоснежной пуховой постели рядом с уставившейся на меня девчонкой:

— Соня, пора вставать, — и видя мое удивление, замешательство, залилась громким непосредственным детским смехом, которого уже давно не слышал, и сквозь смех промолвила: — Заспался, как у мамы дома… Целый день решил спать… Может, тебя уже ищут…

Я вскочил в своем солдатском белье с завязками и стал быстро одеваться. Трудно удавалось влезть в теплое белье и завязать все завязки, которые были вместо пуговиц, как на поясе впереди, так и внизу у стоп.

— Куда ты? Полежи еще. Чего испугался? Все равно опоздал на всякие там построения.

— Какие сейчас построения? А где красноармейцы?

— Уехали. Не слышал?

— Нет, может, и наши уехали, — и я продолжал торопливо одеваться. Завязки все не удавалось завязать. Как-то оделся и бросил:

— Спасибо, — и побежал к дверям, остановился, оглянулся. Она сидела, свернувшись калачиком под одеялом. Светлые волосы красиво растрепаны. Я вернулся, чмокнул ее в лоб, глаза, на ходу промолвил:

— Маме спасибо большое передай, вернусь еще, обязательно вернусь, если можно будет, — и торопливо ушел из дома.

Четверг, 7 января 1943 г. Что же такое любовь?

Шел очередной январский день. Кругом намело за ночь, и метель продолжалась. От крыльца до калитки и от калитки до дороги прокопана в снегу свежая тропинка, терявшая свои очертания под падающим снегом. У некоторых домишек сугробы доходили до окон. Идти можно было посередине улицы, и то местами валенками проваливался до колен. Резкие порывы ветра обжигали лицо. Особенно мерзла шея, подбородок. Но на холод не реагировал, настроение было приподнятое. Даже петь хотелось. Но было не к месту. Улица забита воинскими частями, техникой. Немного пришел в себя, когда почувствовал резкую боль в области подбородка, щек. Мороз был где-то за двадцать градусов.

Пришел в расположение, зашел в амбар, где стояла кухня. Завтрак давно раздали. Хотелось кушать. Спросил у повара:

— Все ли нормально?

— Раз не стреляют, то нормально, — ответил Харитонов и спросил:

— Где-то кормили или будете тут кушать?

— Осталось что?

— Найдем.

Из термоса он наложил в алюминиевую миску еще теплую кашу, дал краюху замерзшего хлеба и свою ложку, которую вытащил из валенка.

— Чая уже нет. Котлы вымыли, кухни пошли по воду.

Я сидел в амбаре на нарах в шинели, шапке возле топившейся бочки-печки и ел кашу с оттаявшим хлебом. Я еще не отошел от вчерашнего вечера, ночи и утра. Все это калейдоскопом перебиралось в памяти.

Во сне ли я видел красивую сказку? Бесконечное танго, Люба, ее мама и пуховая постель… Все это было наяву. Сказка в жизни! И в какой жизни… И во сне не приснится.

Опомнился, сделал обход территории, кошар, где шел ремонт техники. Встретил Гена.

— Живой? О тебе спрашивал Манько, говорит, что пропал где-то. Не ночевал в амбаре.

— Было. Ночевал у знакомых. Встретил тут.

— Откуда у тебя тут знакомые? Что ты выдумываешь.

— Нашлись. Расскажу потом, — и направился в расположение транспортного взвода к Манько.

— Куда пропал? Думал, замерз где-то.

— Отогрелся, как никогда в жизни. Что тут, какие новости, не искал ли меня командир?

— Нет, не спрашивал. А где ты был?

— Не знаю даже, что сказать. Сказка и только. И танцевал под патефон весь вечер, и ужинал, и спал в роскошной постели.

— С кем?

— С мамой и дочкой.

— Что?

Манько широко раскрыл свои монголоидные глаза, рот.

— Да, это правда, Коля. Хотя и не совсем верится, что так было. Кажется, что видел в кино красивую сказку и я в ней участвовал.

— Той тот як его, бисов сын, ничего не пойму. Не рехнулся ли?

— И я не понимаю. Дай мне банку консервов. Схожу к ним.

— Возьми, что надо. Ты хоть покажи, где будешь. Можем с часу на час выехать. Где тебя искать?

— Покажу, после обеда пойдем. Сейчас сделаю перевязки, меня уже ждут.

Я ушел в амбар, где уже собирались больные и нуждавшиеся в перевязке.

После обеда зашел к своим знакомым. Предупредил накануне Манько, что старшина «Крошка» знает, где находится этот дом, и в случае чего можно послать его за мной. Во дворе и в доме было полно новых военных из другой части. В сенях сложены минометы, ящики с боеприпасами, пирамидой стояли винтовки.

— У нас уже новые стоят, — встретила меня Люба, — а койка будет для тебя. Мама предупредила, что тут доктор стоит и спал прошлые ночи.

— Спасибо.

— Нагоняя не было?

— Нет, все обошлось. Я пойду. Буду вечером или раньше, если смогу.

— Уже скоро вечер, темнеет, — сказала Люба.

— Это маме, вам, — я выложил из вещмешка булку хлеба, консервы, несколько пачек концентратов, сахар и соль — все что удалось раздобыть у сослуживцев, — мама где?

— В конец деревни ушла, к знакомым. Скоро будет. Не уходи.

— Надо пробу с ужина снять и узнать о планах на ночь. Постараюсь скоро освободиться и приду, — и я ушел.

Во время ужина командир объявил, что ремонтники будут работать всю ночь. К утру нужно отремонтировать все машины подразделений и отправить им. Приказал многим специалистам других отделений и взводов помочь ремонтникам. Решил идти ночевать к знакомым. Ни у кого не отпрашивался. Предупредил старшину «Крошку», что буду ночевать там же, где и прошлую ночь. Вспомнил, что у меня далеко не свежее белье, и один черт знает, что в нем водится. Накануне не успел переодеться, не ожидал, что попаду в такую ситуацию. Пошел к старшине и сказал ему, что мне нужно надеть чистое белье.

— Прямо сейчас?

— Да, сейчас.

— Где-то лежит в мешках, кто его там найдет.

— Нужно, товарищ старшина.

— Не под венец ли собираетесь?

— Все может быть.

— По такому случаю пошли искать, — сказал он, почесав затылок. Зашел за перегородку, где лежало имущество хозвзвода. Достал мешок и вытащил чистое теплое белье.

— А простое белье?

— Где тут найдешь, хватит одного теплого.

Я тут же в амбаре переоделся, дрожа от холода. Старое сдал ему.

— А меня возьмете с собой?

— Некуда, там полно людей. Меня в кровать к себе положили. Спал с ними, поэтому и белье решил надеть новое, вернее чистое. Хотя и переспал в сомнительном.

— Во даешь, доктор! С мамой рядом или с дочкой спали?

— С мамой.

— Ну, а меня к дочке. Пойдет?

Я стоял в замешательстве. Шутит он или настаивает всерьез? Куда же его положить? Думаю, что в кровать исключено. Да и меня уже не положат. Сказали, что койка для меня.

— Некуда, товарищ старшина, не обижайтесь, не могу я туда взять вас.

— Ладно, жадина, пользуйтесь, пока повезло.

Я опять пошел к моим знакомым. Заканчивался ужин у них. Хозяйка пригласила меня к столу, но я отказался, сказал, что уже поужинал. Патефон в этот вечер не заводили.

Вся комната была забита людьми. Стали вповалку укладываться на полу.

Хозяйка отвернула одеяло на железной койке, постелила на матрац простыню, положила подушку и предложила мне располагаться на ночлег. Разделся до белья и залез под одеяло. Сетка и матрац со скрипом провисли под моей тяжестью. Закончив свои дела в подсобной кухне в сенях, мама с Любой зашли в дом. Кто-то из них прикрутил фитиль лампы, и они улеглись спать на своей и мне знакомой по прошлой ночи кровати.

Сон стал быстро брать уставших от ратных дел, отогревшихся в натопленной хате людей, основную часть суток пребывавших на морозе. Многие уже храпели. Меня сон не брал. Разные мысли лезли в голову…

Переступая через спавших на полу людей, пришла ко мне Люба и залезла под одеяло.

— Побуду с тобою немного, — проговорила она шепотом и прильнула ко мне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.