Борис Константинович Зайцев (10 февраля (29 января) 1881 – 28 января 1972)

Борис Константинович Зайцев

(10 февраля (29 января) 1881 – 28 января 1972)

«Универсализм, эрудиция, отзывчивость Бориса Константиновича Зайцева, широкий круг знакомств в литературном мире (он встречался едва ли не со всеми крупными русскими литераторами начала ХХ в.), необычайно долгий период его творческой активности, продолжавшийся семь десятилетий, а также прекрасная память и дар мемуариста – всё это определяет высокую значимость зайцевского наследия для постижения историко-культурных достижений как в России, так и в Европе. Зайцев фиксировал, осмыслял и оценивал взаимодействие различных культурных потоков начала и середины ХХ столетия и сам являлся организатором и участником многих культурных инициатив. Счастливое сочетание чуткости художника и трезвого аналитического дара дало ему возможность объективно оценивать исторические явления и процессы, способность видеть их глубинный смысл и перспективу», – писал А.М. Любомудров в предисловии к книге «Дневник писателя Б.К. Зайцева: Диалог времен, культур и традиций» (М., 2009. С. 5).

В 60-х годах прошлого века Олег Михайлов, друг автора этой книги, выдающийся знаток русской литературной эмиграции, много сделавший для её популяризации в Советской Росиии, много раз рассказывал о полученных им из Парижа письмах, в которых Борис Зайцев высказывал умные и тонкие замечания о своих современниках-эмигрантах. В то время вся образованная часть молодёжи увлекалась творчеством Владимира Набокова, передавали друг другу его книги, постоянно вели о нём разговоры. Но вдруг Олег Михайлов показал мне письмо Б. Зайцева о Набокове, и восторг наш постепенно стал угасать. Вот это письмо:

«Дорогой Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 29 июня 1964 года, – насчёт Набокова скажу вам так: человек весьма одарённый, но внутренне бесплодный. «Других берегов» я не читал, но знаю его ещё по Берлину 20-х гг., когда был он тоненьким изящным юношей. Тогда псевдоним его был: Сирин. Думаю, что в нём были барски-вырожденческие черты. Один из ранних его романов «Защита Лужина» (о шахматисте) мне очень нравился. Но болезненное и неестественное и там заметно – и чем дальше, тем больше проявлялось. Он имел успех в эмиграции, даже немалый. И странная вещь: происходя из родовитой дворянской семьи, нравился больше всего евреям – думаю, из-за некоего духа тления и разложения, которые сидели в натуре его. Это соединялось с огромной виртуозностью.

В своё время мы с Алдановым собирали ему деньги на отъезд в Америку. Он и отъехал. Материально процвёл там. Приезжал он и сюда, уже «Набоковым», а не «Сириным». В Nouvelle Litteraire (или Figaro Litteraire, точно не помню) было интервью с ним. Говорил он чушь потрясающую, а в растолстевшем этом «буржуе» никак уже нельзя было узнать приятного худенького Сирина.

У Данте сказано:

Non ragioniamo di lari

Ma guara e passa.

(Не будем говорить о них:

Взгляни и проходи.)

Бунин, как человек здорового склада, с трудом выносил его. На меня его облик наводит «метафизическую грусть»: больших размеров бесплодная смоковница.

Пишу это Вам, лично. Для энциклопедии пишите своё, что Вам кажется и видится…» (Архив О.Н. Михайлова). Возможно, мы ошибались в оценке В. Набокова, восхищаясь и отрицая, но слова «больших размеров бесплодная смоковница» остались в памяти навсегда.

В 1957 году в журнал «Вопросы литературы» Олег Михайлов сдал статью о раннем Бунине, а я – статью «Трагическое в «Тихом Доне» («Два Григория Мелехова»). До выхода в свет статьи Олег Михайлов послал Б. Зайцеву сборник студенческих работ о Л.Н. Толстом, в том числе и свою «Бунин и Толстой», одновременно попросив прислать воспоминания о Бунине. И тут же получил ответ:

«Многоуважаемый Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 17 апреля 1959 года, – охотно исполнил бы Вашу просьбу, но сделать это невозможно: никакой книги воспоминаний о Бунине я не выпускал и не писал никогда. Это недоразумение.

Писем Бунина у меня было много. Подавляющая часть их ушла в архив Колумбийского университета (Нью-Йорк), а недавно я послал 4 письма В.И. Малышеву в Академию наук в Ленинграде, он получил их и пишет, что они будут напечатаны в Бюллетене рукописного отдела Пушкинского Дома. Письма его – и эти, и те, что в Америке, – больше домашнего, семейного характера. Общих высказываний вряд ли много найдёшь. Но его облик отражается и в манере письма, и в отдельных словечках. Он замечательно рассказывал. Вообще в нём был артист – недаром Станиславский предлагал ему даже сыграть небольшую роль в какой-то постановке Художественного театра. Но театра он не любил. «Нет, дорогой мой, я не дурак, чтобы быть актёром!» (Букву «г» выговаривал по-южному, очень напирая на неё. Но вообще русский язык его был наш, среднерусский, нашей Тоскании российской, давшей всю нашу великую литературу.)

Благодарю Вас за книгу статей о Толстом. Пока прочел Вашу – с интересом. Настаивая на связи Бунина с Толстым, Вы правы, связь есть, конечно, даже в самом складе описания, но есть и огромная разница, о которой Вы не упоминаете: духовный мир – совесть, человеколюбие, сочувствие обездоленным, сострадание, чувство греха и ответственности перед Богом – этого у Бунина почти нет, а у Толстого, в его душе, как раз и занимало громадное место. (Да и вся наша великая литература ХIХ в., «золотого века» искусства русского, была полна этим, в этом и величие её.) Поэтому Толстого и раздражал бунинский «дождик».

Во всяком случае хорошо, что Вы Буниным занимаетесь с любовью и вниманием, писатель выдающийся, внешняя изобразительность его очень велика, язык прекрасный, темперамент большой (он был очень страстный человек) – но внутренне, по душе, он не наследник великой традиции нашей литературы (ХIХ в.)» (Архив О.Н. Михайлова).

Б.К. Зайцев написал О.Н. Михайлову десятки писем, высказывал свои мысли и наблюдения об Иване Шмелёве, «писателе сильного темперамента, страстном, бурном, очень одарённом и подземно навсегда связанном с Россией», он «очень мучительная натура, сверхнервная», «дарование большое, несколько исступлённое и собою мало владеющее», называет лучшими его произведениями «Лето Господне» и «Богомолье», но понимает, что в Советской России они не пройдут цензуру.

В письмах Б. Зайцева, содержанием которых щедро делился в своих разговорах Олег Михайлов, были рассыпаны суждения, разбивавшие литературно-эстетические догмы популярных критиков и литературоведов социалистического реализма, открывавшие нам пути к справедливой науке о литературе.

Борис Константинович Зайцев родился в дворянской семье Константина Николаевича (директора Московского металлического завода Гужона) и Татьяны Васильевны Зайцевых в городе Орле, детство прошло в одном из сёл Калужской губернии. Получил хорошее домашнее образование, учился во многих гимназиях, окончил Калужское реальное училище, но высшее образование так и не получил, хотя учился в Московском техническом училище, Горном институте, на юридическом факультете Московского университета. Страсть к литературному творчеству победила, он познакомился с Чеховым, Короленко, с Андреевым, Чулковым, Блоком, Вячеславом Ивановым. Но все эти знакомства и первые литературные опыты отошли на второй план, как только он побывал в Италии, которая его просто покорила и своей природой, и своими городами, и богатством и разнообразием культуры. Итальянским языком он владел блестяще, «Божественная комедия» Данте не оставляла его почти всю жизнь. Он прочитал «Образы Италии» в трёх томах П.П. Муратова, познакомился с автором. В 1922 году Б. Зайцев закончил исследование «Данте и его поэма», перевел «Ад» из поэмы.

В 1906 году в издательстве «Шиповник» вышел первый сборник Б. Зайцева «Рассказы. Книга 1-я», который поддержали критики в разных газетах и журналах, затем второй сборник рассказов, третий сборник рассказов (1909—1911), роман «Дальний край» (1913—1915). В этих сборниках и романе автор рассказывает преимущественно о московской интеллигенции, в образах которой угадываются черты автора и его жены Веры Алексеевны, герои испытывают тревожные волнения во время революции, хоронят близких друзей, единственная ценность в жизни – это их любовь. «Дальний край» попал под обстрел критики. «Его герои – вовсе не «русская интеллигенция», но лишь московская богема; они действуют на фоне русской революции, и этот фон окончательно губит их», – писал Р. Иванов-Разумник (Заветы. 1913. № 6), а другие критики, А.Б. Дерман, В.Л. Львов-Рогачевский, Л.Н. Войтоловская, А.А. Бурнакин, В.П. Кранихвельд, на разные лады объясняли причины этой неудачи: Б. Зайцев – мастер короткого рассказа, роман ему не по плечу. А. Бурнакин в рецензии «Засахаренная революция» (Новое время. 1913. 4 октября) подвёл итог идеологическим спорам вокруг этого романа Б. Зайцева.

В 1916—1919 годах в «Книгоиздательстве писателей в Москве» вышло первое Собрание сочинений в семи томах. В одном из интервью литературоведу Венгерову Борис Зайцев вспоминал о начале творческой работы: «Начал с повестей натуралистических; ко времени выступления – увлечение т. н. «импрессионизмом», затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется растущее тяготение к реализму». В автобиографическом очерке «О себе» Б. Зайцев называл близких ему по духу писателей – Гоголя, Чехова, Пушкина, Данте, Гёте, Флобера: «Для внутреннего моего мира, его роста Владимир Соловьёв был очень важен… Соловьёв первый пробивал пантеистическое одеянье моей юности и давал толчок вере» (Возрождение. Париж, 1957. № 70). «Духовное развитие З. шло от неопределённого мистич. ощущения божественности мира к твёрдому православию, переломным на этом пути оказалась революция, к-рую он решительно не принял. Потрясения, связанные с рев. событиями (гибель племянника – офицера, убитого толпой в февр. 1917; арест З. в 1921; тяготы разрухи и голода, болезнь) вызвали в З. религ. подъём и окончательно определили его путь к Церкви», – писала Е.В. Воропаева (Воропаева Е. Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь. М., 1992. Т. 2. С. 312).

В 1922 году заболел брюшным тифом, для лечения выехал за границу, жил в Германии, потом в Италии, в 1924 году переехал в Париж, активно сотрудничал с «Современными записками», «Возрождением», «Русской мыслью», «Новым журналом».

Сборник рассказов «Улица св. Николая» (1923), сборник рассказов и новелл «Рафаэль» и сборник очерков «Италия» (1922) надолго определили творческие искания Бориса Зайцева – религиозная тема и полный уход от современности в мир европейской культуры.

Б. Зайцев написал несколько романизированных биографий «Жизнь Тургенева» (Париж, 1932), «Жуковский» (Париж, 1951), «Чехов» (Нью-Йорк, 1954) и две книги мемуаров «Москва» (Париж, 1939) и «Далёкое» (Вашингтон, 1965).

«Дневник писателя» Борис Зайцев опубликовал в 1929—1932 годах в парижской газете «Возрождение»; в нём поведано о злободневных проблемах культурной, общественной и религиозной жизни русского зарубежья. «Бесстыдница в Афоне», «Иоанн Кронштадтский», «Оптина пустынь», «Сын Человеческий», «Памяти погибших», «Вновь об Афоне», «Об интеллигенции», «Итальянский друг России», «Крест», «Новые книги Муратова», «Дела литературные» – здесь множество ярких, колоритных портретов русских людей проходит перед глазами читателей. Иоанн Кронштадтский не был оценен официальными кругами, но народ, простые люди, ломился на его богослужения. Многих людей спасал он от болезней, о чём рассказал в своей книге о нём отец Василий Шустин. «Русская народная природа очень сильно была в нём выражена, эти голубые, совсем крестьянские глаза, полные ветра и полей, наверно, действовали неотразимо – особенно когда горели любовью и молитвой. О. Иоанн являлся своего рода «Николой Угодником», ходатаем и заступником, к нему можно обратиться в горе, беде, в болезни – он поможет. Недаром всюду, где он появлялся, собиралась толпа – так было и всегда с существами, как он» (Зайцев Б. Дневник писателя. М., 2009. С. 65). Не обошёл своим вниманием Б. Зайцев и событие в Париже, когда утром 26 января 1930 года сотрудники ОГПУ украли генерала Кутепова, руководителя Русского общевоинского союза (РОВС), ведшего борьбу с большевиками. Сообщение своё Б. Зайцев назвал «Крест» (Возрождение. 1930. 6 февраля). «Мне не важно знать, – писал Б. Зайцев, – такой или этакий был Кутепов, сколько у него врагов, сколько друзей. Сейчас он – знамя мученичества, знамя России распинаемой, он не может, не может не быть своим каждому русскому, каких бы взглядов тот ни был. Горе сближает, но и проводит грань. Кто с тобой, тот свой. Кто против тебя, от того отойду. Пусть он отличнее, он уже не мой» (Зайцев Б. Дневник писателя. С. 98).

Огромное впечатление сейчас производит имя Павла Петровича Муратова (1881—1950), писателя и искусствоведа, о котором Б. Зайцев не раз писал ещё в 1912 году, когда вышла книга П. Муратова «Образы Италии» в двух томах. А сейчас, когда вышла в свет и третья книга «Образов Италии» (Берлин, 1924), Б. Зайцев дал многогранную характеристику деятельности П.П. Муратова, отметив, как искусствовед от «образов Италии» перешёл к русской иконе: «Изучение итальянского Ренессанса, византийской и эллинистической живописи привело к русской иконе. В этой области довелось ему многое сделать. Как раз начало нашего века ознаменовано новым подходом к искусству древнерусскому: зодчеству, фресковой живописи, иконе. Имена Муратова, Остроухова, Анисимова навсегда связаны с этим возрождением старой Руси в огромных художнических её делах… Много тут помогла так называемая «расчистка» икон и фресок – высвобождение их от позднейших записей… В связи с этим движением, опираясь на него, появилась «Древнерусская иконопись» Муратова, установившая прямую связь нашего иконного художества с Византией… Но и не просто Византия дала нам нашу иконопись – а Византия лучшего своего, неоэлинистического расцвета (ХII в.)» (Возрождение. 1931. 30 мая).

В «Дневнике писателя» Б. Зайцев упрекает Леонида Леонова, который так хорошо начал свой творческий путь, но потом в романах «Барсуки» и «Соть» начал сдавать: «Почти за десять лет работы лучшая вещь – тот же «Петушихинский пролом», «Барсуки» сумбурны, многословны, в них есть аляповатость, но это можно читать. «Вора» уж просто не дочитаешь (я, по крайней мере, не мог, до такой степени длинно, фальшиво, лубочно)… И вот у меня на столе «Соть». Это ещё новый поворот. Самое в ней, пожалуй, интересное (но и страшное) – это: как за десять лет сумели обработать и сломить человека даровитого, настоящего, может быть, даже крупного писателя…» (Зайцев Б. Дневник писателя. С. 135).

Зайцев Б. Избр. произв.: В 3 т. / Вступ. ст. и коммент. Е. Воропаевой. М., 1991.

Зайцев Б. Дневник писателя. М., 2009.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.