Кристиан Штрайт СОВЕТСКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ В ГЕРМАНИИ

Кристиан Штрайт

СОВЕТСКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ В ГЕРМАНИИ

Даже среди обилия ужасов и жестокостей, вызванных войной между Германией и Советским Союзом, выделяется судьба массы военнопленных обеих сторон. На первый взгляд судьбы обеих групп кажутся очень сходными: с обеих сторон десятки тысяч пленных погибли уже во время горестного пути в лагеря, с обеих сторон миллионная масса пленных сократилась за счет погибших ужасной смертью от голода и эпидемий. Однако при более точном сравнении можно установить кардинальные различия. Так, в системе советских штрафных лагерей немецкие военнопленные занимали во многих отношениях «привилегированное» положение. Самым ярким подтверждением этого служит многократно засвидетельствованный приказ Сталина от 1946 года, где говорится, что ни один немецкий военнопленный не должен более умереть [1]. На долю же советских военнопленных [2], напротив, наряду с евреями, выпала под нацистским господством наихудшая участь.

На основании германских документов, которые, несмотря на многие пробелы, дают удивительно много статистического материала, создается следующая общая картина: между 22 июня 1941 года и концом войны в германский плен попало около 5,7 млн красноармейцев. Из них 930 000 человек к началу 1945 года все еще находились в немецких лагерях. Максимум один миллион был освобожден из плена — большинство в качестве так называемых «добровольных помощников» для (часто вынужденной) вспомогательной службы в вермахте. Еще 500 000 человек, по оценке Верховного командования сухопутных сил (ОКХ), бежали из плена или были освобождены Красной Армией. Остальные пленные в количестве около 3 300 000 человек (т. е. 57,7 % от общего числа) погибли [3]. В одном из недавних российских исследований как в отношении общего числа советских пленных, так и в отношении числа погибших приводятся абсурдно низкие цифры, которые являются совершенно несостоятельными перед лицом предельно ясных свидетельств немецких источников [4].

Для сравнения можно указать, что из 232 000 английских и американских солдат, находившихся в руках немцев, до конца войны умерли 8348 (т. е. 3,5 %) [5]. Из 3 155 000 немецких пленных в Советском Союзе, по оценке одной комиссии историков ФРГ, погибло примерно 1 185 000 человек (37,5 %) — цифра, которая энергично оспаривается русскими историками [6].

Пять факторов вызывали массовую гибель советских пленных: голод, совершенно неприемлемые жилищные условия, условия транспортировки, обращение, которому они подвергались, и систематическое уничтожение определенных категорий пленных.

Конечно, снабжение массы пленных (к концу 1941 года насчитывалось почти 3,5 млн пленных) поставило перед вермахтом огромные проблемы. Но не это было непосредственной причиной массовой гибели пленных, а поставленные цели войны на Востоке и вытекающие из них решения, принятые еще за много месяцев до нападения Германии на Советский Союз [7]. Полный крах германского рейха в 1918 году, отчасти вследствие голода в Германии, был для Гитлера и его генералов травматическим синдромом. Поэтому на этот раз беззастенчивая эксплуатация продуктовых ресурсов на Востоке должна была обеспечить питание немецкого народа на довоенном уровне и, таким образом, сохранить высокий дух в течение длительной войны. Плановикам в германских министерствах уже в мае 1941 года было совершенно ясно, что в итоге, как говорится в одной из документальных записей, «без всякого сомнения, энное количество миллионов людей погибнет от голода» [8]. Советские военнопленные должны были стать первыми жертвами этой политики.

Уже перед началом агрессии в военном руководстве существовало полное согласие, что пленные должны получать «лишь самое необходимое питание». В соответствии с этим выделенный им пищевой рацион с самого начала находился намного ниже уровня выживания. Так, например, пленные, которые после первых сражений июля — августа 1941 года выводились из Белоруссии, получали ежедневные рационы в виде «20 граммов пшенной каши и 100 граммов хлеба без мяса» или «100 граммов пшенной каши без хлеба», т. е. рационы, не достигавшие даже четверти минимума, необходимого для выживания [9]. В августе 1941 года Верховное командование вермахта установило для всех советских военнопленных единые рационы питания. Работающие пленные должны были теперь получать 2100 калорий вдень, а неработающие — немного меньше. Из документов ясно видно, что, как правило, пленные не получали даже этих совершенно недостаточных рационов. По целому ряду лагерей документально доказано, что пленные в отчаянии ели траву, листья или древесную кору. Уже в конце августа начали распространяться эпидемии, вызванные голодом: состояние здоровья пленных в лагерях на территории рейха ухудшилось столь угрожающе, что «во избежание эпидемий» было принято решение о временном улучшении пищевых рационов. В отдельных лагерях на Востоке, например в шталаге-307 (Бяла-Подляска) и в дулаге-112 (Мо-лодечно) эпидемии, вызванные голодом, уже в сентябре унесли тысячи жизней. Тем не менее 21 октября 1941 года генерал-квартирмейстер сухопутных сил генерал Эдуард Вагнер приказал резко снизить пищевой рацион для пленных. Больше всего пострадали неработающие пленные, т. е. те, которые были уже слишком слабы, чтобы работать. Они должны были теперь получать не более 1500 калорий вдень, что составляло менее 2/3 абсолютного минимума, необходимого для выживания. Вагнер действовал в соответствии с требованием Геринга, который, несмотря на возрастающее количество пленных, любой ценой хотел сохранить постоянный уровень питания немецкого населения [10]. Приказ вышел в то время, когда массовая гибель пленных уже приобрела характер эпидемии. На территории оккупированной Польши до 20 октября 1941 года умерло около 54 000 советских военнопленных; но уже в течение следующих десяти дней умерло еще 45 690 человек, т. е. почти 4600 человек в день [11]. Смертность среди пленных была ускорена наступившей зимой, от которой они были совершенно не защищены. На территории рейха и в оккупированной Польше в местах обучения войск было запланировано строительство гигантских лагерных комплексов, рассчитанных на 30–50 тысяч пленных каждый [12]. Так как расходы должны были быть сведены к минимуму, на практике были выделены лишь колючая проволока, котлы для варки пищи, хлорка и рабочие инструменты. Пленные должны были строить свое жилье с помощью примитивнейших средств. На территории рейха пленные во многих лагерях, например в Штукенбро-ке, Берген-Бельзене, Фаллингбостеле и Ламсдорфе в Верхней Силезии [13], должны были даже зимой укрываться в вырытых ими самими ямах и землянках. Лишь в октябре 1941 года, когда уже ежедневно умирали тысячи, в оккупированной Польше приступили к перевозке пленных из лагерей, где они лежали под открытым небом, в импровизированные «зимние лагеря» в бывших фабриках и тюрьмах. На оккупированной советской территории условия были скорее еще хуже. Когда начались морозы и снегопады, во многих лагерях в тылу группы армий «Центр» существовали лишь «защитные крыши»: даже в январе 1942 года пленные во многих лагерях все еще укрывались в землянках. Десятки, если не сотни тысяч пленных погибли на пути с фронта в лагеря. Большинство пленных 1941 года должны были добираться в тыл пешим маршем за сотни километров. При этом тысячи обессиленных пленных были просто пристрелены. Вновь и вновь поступали сообщения о подобных фактах, имевших место даже в центре таких больших городов, как Минск и Смоленск. Отдельные командующие издали возмущенные приказы с осуждением подобной практики. Другие же придерживались совершенно иного мнения; в 6-й армии фельдмаршала фон Рейхенау существовал приказ «расстреливать всех пленных-слабаков» [14].

Верховное командование сухопутных сил допускало перевозку пленных по железной дороге только в открытых товарных вагонах. Это не только ограничивало число используемых вагонов, но и вызвало с наступлением зимы огромные потери. На участке группы армий «Центр» использование крытых вагонов было разрешено лишь 22 ноября 1941 года, после того как сильные морозы стояли уже в течение свыше трех недель. Непосредственным поводом для этой уступки было то, что в одном из эшелонов из 5000 пленных 1000 погибла от мороза. Перевозка пленных в крытых, но неотапливаемых вагонах не принесла существенного улучшения. Согласно одному из донесений от начала декабря 1941 года, при железнодорожных перевозках погибало «от 25 до 70 % пленных», в том числе потому, что они иногда целыми днями находились без пищи [15].

У немецких солдат в 1941 г. должно было возникнуть впечатление, что жизнь советских военнопленных или гражданских лиц представляет весьма незначительную ценность. Это было не только следствием создаваемого пропагандой «образа врага» в лице «недочеловека». Также и основополагающие приказы военного руководства должны были создавать такое впечатление [16].

Так называемый «декрет «Барбаросса» ограничивал подсудность военно-полевым судам только фактов нарушения воинской дисциплины. Любые «враждебные действия» советских гражданских лиц должны были наказываться смертной казнью. Цель заключалась в полном подчинении населения и подавлении любых попыток сопротивления. Следовательно, под «враждебными действиями» Верховное командование сухопутных сил понимало даже распространение листовок и неподчинение приказам германских властей. Населенные пункты, где немецкие солдаты подверглись нападению со стороны гражданских лиц, должны были быть превращены в пепел, а часть их населения — расстреляна. С другой стороны, преступления немецких солдат против советских граждан с самого начала были объявлены ненаказуемыми, если виновник ссылался на идеологический мотив своих действий. В соответствии с «приказом о комиссарах» от военнослужащих требовалось выявлять среди пленных политработников Красной Армии и расстреливать их. После войны замешанные в этом военачальники, как, например, главнокомандующие групп армий «Север» и «Юг» фельдмаршалы фон Лееб, фон Кюх-лер и фон Рундштедт и командующие 2-й и 3-й группами танковых армий генерал-полковники Гудериан и Хот, уверяли, что вследствие преступного характера они не передавали в войска этого приказа или запретили его выполнение. Сегодня, однако, не существует сомнений в том, что это не соответствует истине и что летом и осенью 1941 года этот приказ почти повсеместно выполнялся [17]. Невыполнение было возможно только там, где командиры в непосредственно подчиненном им подразделении, например в штабе полка, разделяли традиционные солдатские ценности и могли быть уверены, что не последует доноса на невыполнение приказа. В мае 1942 года Гитлер под нажимом командующих фронтами отменил этот приказ, так как, после того как стало известно о расстрелах, сопротивление Красной Армии на фронте резко возросло. С этого времени выявление комиссаров производилось специальными командами эсэсовцев в лагерях на территории оккупированной Польши, после чего их замучивали в концлагере Маутхаузен.

С самого начала обращение с советскими военнопленными диктовалось нацистской идеологией [18]. Указывалось, что они «в высшей степени опасны и коварны» и «полностью потеряли право на обращение как с достойными солдатами». Вновь и вновь выдвигалось требование «действовать беспощадно». В принципиально важном приказе Верховного командования вермахта от 8 сентября 1941 года говорилось даже, что применение оружия против этих пленных считается «как правило, законным» — открытое оправдание убийств. Спустя полгода это предложение было вычеркнуто, так как было отмечено слишком много произвольных расстрелов, а также потому, что к тому времени осознали, что пленные необходимы как рабочая сила.

Имеются многочисленные документальные свидетельства, что немецкие солдаты и гражданские лица, в пределах своих возможностей, пытались добиться более гуманного обращения с пленными. Этому противодействовали, однако, убежденные нацисты в вермахте, администрации и экономике. Если, начиная с весны 1942 года, можно отметить улучшения в практике перевозок, питания, размещения и обращения с пленными, то они были вызваны исключительно соображениями целесообразности. Одну из важнейших попыток добиться принципиальных перемен предпринял граф Гельмут Джеймс фон Мольтке, который, без сомнения, был одним из виднейших представителей немецкого Сопротивления. По его настоянию шеф немецкой армейской разведки адмирал Канарис потребовал от главнокомандующего вермахта фельдмаршала Кейтеля отмены вышеупомянутого приказа от 8 сентября 1941 года. При этом он критиковал его не только с точки зрения нарушения международного права, но и выдвигал весомые политические и военные обоснования. Ответ Кейтеля был совершенно однозначным [19]: «Высказанные возражения соответствуют представлениям солдата о рыцарской войне! Но здесь речь идет об уничтожении мировоззрения! Поэтому я одобряю эти меры и покрываю их».

Протест Канариса, как и ответ Кейтеля, относился к систематическому уничтожению определенных категорий заключенных. Своими расстрелами комиссаров вермахт уже закрепил свое участие в политике истребления, проводившейся на Востоке. Но вовлеченность вермахта распространялась значительно дальше. Еще в середине июля 1941 года Верховное командование вермахта и начальник Главного управления имперской безопасности Рейнхард Гейдрих достигли соглашения, что «специальные команды полиции безопасности и СД» будут выявлять среди советских пленных «все неприемлемые в политическом и расовом отношении элементы» и уничтожать их. При этом число жертв одним махом было увеличено во много раз, так как к подобным «неприемлемым элементам» были причислены не только «все видные функционеры государства и партии», но также, например, «советские интеллигенты», все «фанатичные коммунисты» и «все евреи». Число жертв этих смертоносных акций, проводившихся вплоть до конца войны, оценивается как минимум в 140 000 человек, а по моему мнению, оно значительно выше [20]. При «сортировке» пленных особый интерес у гестапо вызывали «коммунистические подстрекатели», в особенности после того, как в июне 1943 года была раскрыта подпольная организация Сопротивления [21]. Даже в малейшей степени подозреваемые были переправлены в концлагеря и немедленно казнены, если казалось, что они представляют опасность. Для Гиммлера же пленные не представляли опасности только тогда, когда «при малейших мелочах мы будем наносить сильный удар… Каждый малейший огонек будет немедленно затоптан». При этом считалось, что даже попытка побега является доказательством слишком сильного духа сопротивления. Пойманные вновь пленные отправлялись в концлагеря, а офицеры, числом более 4000, были уничтожены в концлагере Маутхаузен [22].

Привязка этих массовых убийств к геноциду евреев очевидна [23]. Но я хотел бы указать на еще более отчетливую связь. Концлагеря смерти Освенцим-Биркенау и Майданек первоначально были построены для размещения тех советских военнопленных, которых эсэсовская империя Гиммлера должна была сохранить как рабов подневольного труда для гигантских промышленных комплексов, строительство которых планировалось СС совместно с такими концернами, как «ИГ Фарбен АГ» [24]. Но так как в Освенциме из первоначально 10 000 советских военнопленных в январе 1942 года содержалось лишь несколько сотен (остальные были зверски уничтожены или умерли от голода), Гиммлер спустя неделю после совещания в Ваннзее приказал депортировать в концлагеря 150 000 немецких евреев. Таким образом, с постройкой эсэсовских лагерей для военнопленных была создана часть инфраструктуры, необходимой для осуществления геноцида. Методы уничтожения людей, применявшиеся при геноциде евреев, также были впервые опробованы при «особом обращении» с советскими пленными. Летом 1941 года в Освенцим для уничтожения было доставлено несколько партий пленных, отсортированных эсэсовскими спецкомандами как «политически неприемлемые». Первые партии были расстреляны. Чтобы уменьшить нервную нагрузку у солдат из расстрельных команд и сэкономить расходы и энергию, палачи вскоре начали поиски более простого метода. В начале сентября 1941 года заместитель коменданта лагеря Фрич опробовал отравляющее действие пестицида «циклон Б» на примерно 600 таких пленных и 250 неработоспособных узниках концлагеря. После дальнейших «пробных» отравлений газом (уничтожены были как минимум еще два эшелона советских пленных, в том числе один с числом жертв 900 человек) в январе 1942 года в Освенциме началось затем уничтожение газом евреев [25].

В конце октября 1941 года германскими властями было принято решение, которое поначалу, казалось, позволяло надеяться на кардинальный поворот в отношении к советским военнопленным [26]. Первоначально германское руководство предполагало покрыть сильную нехватку рабочей силы с помощью расформирования пятидесяти германских дивизий после победы в «блицкриге» над Советским Союзом, ожидавшейся в конце лета. В октябре 1941 года стало ясно, что до зимы этой победы достигнуть не удастся и что война на Востоке в гораздо большей степени, чем ожидалось, потребует напряжения производственной мощности военной промышленности. Советские пленные — равно как и советское гражданское население — вдруг оказались последним резервом рабочей силы, которым можно было располагать, и следовало как можно быстрее и в наибольшем возможном количестве их использовать. Даже Гитлер, который из опасения расового и политического «заражения» ранее категорически возражал против использования советских пленных в германской промышленности, теперь смирился с этой необходимостью. Он согласился даже с тем, что это предполагает «соответствующее питание». Но вскоре оказалось, что германское руководство было не готово отказаться от существующих приоритетов. Пищевые рационы хоть и были увеличены, однако и далее остались ниже минимума выживания. Не удалось, правда, осуществить замысел Геринга — использовать для питания советских пленных «животных, обычно не идущих в пищу» (Геринг имел в виду «кошек, лошадей и т. д.»), в имперском министерстве продовольствия был разработан особый «хлеб для русских», состоявший из 50 % ржаных отрубей, 20 % измельченной сахарной свеклы, 20 % мучной клетчатки и 10 % толченой соломы или листьев [27]. Спустя год пришлось выдавать советским пленным нормальный хлеб, так как «хлеб для русских» вызывал массовые желудочные заболевания.

В любом случае пробудившаяся заинтересованность в сохранении жизни пленных привела к тому, что весной 1942 года снизилась массовая смертность, массовые расстрелы и произвольные убийства были несколько ограничены, что в целом делалось больше для того, чтобы сохранить жизнь пленным. Теперь, как выразился Гиммлер в одном из выступлений, «человеческая масса» расценивалась «как сырье, как рабочая сила» [28]. Военное руководство столкнулось со значительными трудностями в проведении в жизнь измененных весной 1942 года принципов обращения с пленными. По крайней мере теперь солдаты с традиционным образом мышления получили в руки основание, позволявшее им настаивать на более гуманном обращении с пленными. Наряду с этим было много солдат-фанатиков, отрицавших любую гуманность. Например, еще в феврале 1945 года главнокомандующий группы армий «Центр» фельдмаршал Шернер, один из фанатичных нацистов в рядах вермахта, хвалил тех солдат, которые не берут пленных вообще [29].

С помощью средств, на которые весной 1942 года было вынуждено пойти нацистское руководство, даже в малой степени было невозможно свести смертность среди советских пленных к нормальному уровню. Она все еще многократно превышала смертность среди военнопленных других союзных держав. Начиная с конца 1943 года ее уровень вновь возрос, так как последствия длительных лишений вызвали у пленных заболевания туберкулезом и другие болезни внутренних органов [30].

Не осуществилась и надежда восполнить нехватку рабочей силы с помощью советских пленных. Массовая смертность слишком сильно сократила их численность, а из-за оставшихся в живых развернулась конкуренция между военной промышленностью, вермахтом и администрацией оккупированных территорий. Количество советских пленных, занятых в промышленности рейха, росло крайне медленно и, несмотря на повторные «акции» по добыванию новой рабочей силы, никогда не превышало 631 000 человек (август 1944 года), т. е. всего 11 % от общего числа, так как пленные постоянно теряли работоспособность или умирали [31]. Так, в угледобывающей промышленности в первой половине 1944 года было зарегистрировано 32 236 «невыходов на работу» вследствие смерти или болезней, что на 1495 человек превышало численность вновь направленных на работу за тот же период. Важнейшей причиной этого было все еще недостаточное питание. Действие этого фактора усиливалось еще и тем, что рацион каждого отдельного пленного (как в угледобывающей промышленности) был поставлен в зависимость от производительности его труда [32]. Это означало, что и без того обессиленные пленные подвергались процессу всевозрастающего ослабления. Несмотря на негативные последствия этого для военной промышленности, германские власти были не готовы улучшить питание пленных. Это привело бы к снижению рационов питания немецкого населения, чего Гитлер не желал допустить любой ценой, чтобы не ставить под угрозу «боевой дух». Лишь в конце октября 1944 года, когда положение стало уже совершенно отчаянным, рационы советских военнопленных были приравнены к рационам немецкого гражданского населения [33]. Здесь вновь проявляется различие в обращении с военнопленными с обеих сторон. В то время как немецкие пленные получали равные с советским гражданским населением рационы, т. е. разделяли с ним голод, советские пленные должны были голодать, чтобы обеспечить лучшее снабжение немецкого населения. Фактор недоедания усиливался еще и тем, что в слишком многих случаях предприниматели, действуя из идеологического фанатизма или в неприкрытой погоне за прибылью методами рабовладельцев, пытались добиваться от пленных все более высокой производительности труда. При этом они руководствовались провозглашенным гауляйтером Заукелем, генеральным уполномоченным по вопросам рабочей силы, «высшим принципом… добиваться от военнопленных с Востока такой производительности труда, какой только возможно» [34].

Почему все это стало возможным? В конце концов, не в традициях германской армии было допускать гибель беззащитных пленных, не говоря уже о том, чтобы убивать их. На этот вопрос трудно ответить одной фразой. Верхушка руководства, основываясь на идеологических предпосылках, ненависти и презрении, а не на хладнокровно разработанной политике, исходила из того, что можно одновременно преследовать цели истребления и эксплуатации, не давая себе труда задуматься над последствиями. С самого начала можно было предвидеть, что проводимая политика, в особенности в области питания, должна была привести к гибели значительной части пленных. Но в окружении Гитлера сокращение численности славянских масс считалось провозглашенной целью. Очевидно, что он неоднократно давал понять в этом кругу, что гибель от голода советских пленных можно только приветствовать [35]. Но, с другой стороны, он заявил 17 октября 1941 года (когда на территории оккупированной Польши ежедневно погибало уже более одного процента пленных), что «с помощью трех миллионов пленных» «в течение следующих 20 лет» на завоеванных восточных землях будут построены автострады [36].

К этому времени принципиально важные приказы военного командования и пропаганда о «недочеловеке» давно уже создали общее впечатление, что жизнь советских граждан не представляет никакой ценности. Значительная часть вермахта, как офицеры, так и рядовые, подпала под влияние нацистской идеологии и была готова обращаться с «недочеловеками» соответственно. Примечательно, что уже в первые дни войны на Востоке не только подразделения войск СС, но и солдаты вермахта без приказа или отчасти даже вопреки категорическому приказу не брали пленных. Точно так же в руководстве многих лагерей царило мнение, что «чем больше этих пленных погибнет, тем лучше для нас» [37]. Практика истребления из тенденции превратилась в самостоятельно действующий фактор и не нуждалась более ни в каких приказах.

Еще один фактор представляла собой, в особенности на начальном этапе войны на Востоке, эйфория победы, совершенно необъяснимая с точки зрения сегодняшнего дня, под влиянием которой даже те, кто довольно прохладно относился к нацизму, не задумывались над последствиями собственных решений — например, по вопросу питания пленных [38]. Правда, и это не объясняет, как в проведение политики истребления позволили вовлечь себя даже те солдаты, которые отрицательно относились к идеологии нацизма или даже однозначно являлись противниками Гитлера. Более подробный анализ показывает, что тем решающим аргументом, который позволил втянуть солдат различных идеологических взглядов в проведение политики истребления, был воинствующий антибольшевизм. По моему мнению, характерно также, что первыми смертоносными акциями, на осуществление которых требовалось и давалось согласие военных, были меры по уничтожению руководящих кадров коммунистической партии. Руководство армии дало согласие на деятельность специальных команд СС в первую очередь потому, что они должны были разгромить партийные ячейки ВКП(б) [39].

Один пример показывает, что этот фактор действовал даже на солдат, придерживающихся традиционных ценностей. 30 июня 1941 года генерал Иоахим Лемельсен резко осудил (кстати, вторично в течение недели) многочисленные факты расстрела пленных, имевшие место в его танковом корпусе: «Это убийство!» Русский солдат, который храбро сражался, имеет право на «достойное, хорошее обращение». Для приказа на Восточном фронте это были весьма необычные слова. Но в том же приказе Лемельсен подтвердил, что «комиссары и партизаны должны быть отведены в сторону и по приказу офицера расстреляны» [40]. В отношении комиссаров, т. е. коммунистических функционеров, традиционный принцип, что сдавшийся противник должен быть пощажен, не действовал даже для Лемельсена.

Проведение германской политики в отношении советских пленных не в последнюю очередь облегчалось тем, что международно-правовые обязательства обеих сторон в военной области не были однозначными [41]. К моменту германского нападения СССР окончательно не ратифицировал Женевскую конвенцию о военнопленных 1929 года и не признал себя связанным Гаагской конвенцией 1907 года о ведении военных действий на суше. Правительство рейха использовало это для утверждения, что в отношении СССР оно вообще ничем не связано в международно-правовом смысле. Это не соответствовало действительности, так как в соответствии с учением о международном праве обязательными для обеих сторон являются принципы общего международного военного права. Это означало, что жизнь военнопленных должна находиться под защитой, что с ними должны обращаться гуманно и обеспечивать питанием, одеждой и размещением примерно по тем же нормам, что войска резерва интернирующего государства. Кроме того, Советский Союз ратифицировал Женевскую конвенцию 1929 года о раненых, так что в этом вопросе существовала безусловная связь, которая, однако, совершенно сознательно игнорировалась германским руководством [42]. Оно не хотело себя связывать никакими ограничениями ни в вопросах ведения боевых действий, ни в обращении с военнопленными, ни в проведении оккупационной политики. Даже когда в июле 1941 года Советский Союз предложил взаимно придерживаться принципов Гаагской конвенции, германское руководство отклонило это предложение, так как ожидало победы Германии в самые короткие сроки [43].

Позиция, которую Сталин к моменту нападения Германии занимал в отношении собственных военнопленных, до сих пор не вполне ясна, равным образом и то, почему Советский Союз не примкнул к Женевской конвенции. Ратификация им Женевской конвенции о раненых дает понять, что он не отрицал априори обязательств, налагаемых международным правом. Основополагающий приказ об обращении с немецкими военнопленными от 1 июля 1941 года [44] во многих отношениях даже выходил за рамки Гаагской конвенции, но не обеспечивал гарантий безопасности, требуемых ею. В первые же месяцы войны Советский Союз пошел навстречу усилиям Международного комитета Красного Креста и нейтральных государств, в первую очередь США, которые стремились обеспечить обращение с военнопленными обеих сторон в соответствии с нормами международного права. Некоторые факты позволяют предположить, что кремлевское руководство было озабочено в первую очередь политическим воздействием на союзников и нейтралов и на немецких солдат, а не защитой собственных солдат. Присоединение к Женевской конвенции оно отклонило под надуманными предлогами [45].

Самое позднее в августе 1941 года в кругах Красной Армии стало ясно, что Сталин и руководство армии хотели любой ценой воспрепятствовать тому, чтобы красноармейцы попадали в плен. Уже Устав внутренней службы Красной Армии предусматривал, что советский солдат против своей воли не может быть взят в плен; если же он сдастся, то это является изменой родине. Первые же крупные сражения в котлах под Минском и Смоленском, в ходе которых более 600 000 советских солдат попали в руки вермахта, усилили у патологически недоверчивого Сталина подозрение, что здесь замешано предательство. 16 августа 1941 года вышел «приказ № 270» [46], в котором, в частности, говорилось, что офицеры и политработники, которые сдаются в плен, должны рассматриваться как дезертиры, а их семьи должны быть репрессированы. Семьи же пленных немецких солдат должны были быть лишены государственной поддержки. Американское правительство, которое продолжало свои усилия по соблюдению обеими сторонами требований Женевской конвенции, вскоре пришло к выводу, что советская сторона была в этом заинтересована не больше, чем германская.

Полная ясность в отношении позиции советского правительства возникла не позднее августа 1943 года. Чтобы дать понять советским пленным, что они не могут рассчитывать ни на какую помощь, Верховное командование вермахта дало указание огласить во всех лагерях заявление, сделанное Кремлем в адрес Международного комитета Красного Креста: «Россия не имеет своих военнопленных во враждебных странах. Русские, попавшие в руки врага, не выполнили своего долга погибнуть в бою. Вследствие этого глава русского государства не заинтересован в том, чтобы способствовать установлению международной переписки с военнопленными». При этом германской стороне не нужно было прибегать к фальсификации. С подобными заявлениями выступили тогда советские послы в Анкаре и Стокгольме [47]. Советские пленные, которые, как правило, сдавались лишь после отчаянного сопротивления, должны были чувствовать себя преданными собственным правительством, которое не делало ничего, чтобы облегчить их участь. Сознание того, что собственное правительство, которое вынудило их к фатальным битвам в окружении и тем самым к плену, а теперь рассматривало их как предателей и не делало ничего, чтобы облегчить их ужасную долю, было для части пленных последним толчком к решению пойти на службу к немцам.

Вермахт с самого начала стремился к тому, чтобы привлечь добровольцев для трудовой службы («добровольных помощников») и для полицейской службы в тылу действующей армии («служба поддержания порядка»). Вскоре были сформированы «ост-батальоны» и «ост-легионы», в первую очередь из числа представителей национальных меньшинств. СС, со своей стороны, вербовала пленных для полицейской службы в «охранных командах». Все это часто ошибочно объединяется понятием «власовского движения»; в советском понимании все или почти все, сотрудничавшие с немцами, считались «власовцами».

При этом подход здесь должен быть весьма дифференцированным. Во-первых, власовское движение вначале в значительной мере было фантомом германской пропаганды, так как Гитлер и Гиммлер в высшей степени подозрительно относились к созданию русских подразделений. Когда, наконец, осенью 1944 года армия Власова была действительно сформирована, это было отчаянной попыткой предотвратить поражение с помощью средств, которые ранее категорически отвергались. Утверждение, что в целом от 800 000 до 1 000 000 советских граждан, которые, в той или иной форме служа немцам, делали это сознательно, по политическим убеждениям выступая против советского руководства [48], проходит мимо исторических реальностей. В гораздо большей степени следует подчеркнуть, что существовали весьма различные мотивы, которые заставляли отдельных военнопленных или гражданских лиц (значительная часть «добровольных помощников», служащих полиции по охране порядка и охранных команд вербовалась также из числа представителей гражданского населения) идти на службу к немцам в качестве добровольцев. Разумеется, были завербованные, главным образом в «ост-легионах», а позднее — в армии Власова, которые сознательно приняли решение вступить в борьбу со Сталиным — не в последнюю очередь те, кто ранее пострадал в ходе сталинских «чисток» [49]. Но гораздо большая часть «добровольцев» скорее всего видела в этом шаге единственную возможность избежать ужасной участи в лагерях для пленных и выжить. Это относится не только к 1941 году, но и к последующим годам [50]. Многие шли на это с самого начала с намерением воспользоваться первой же представившейся возможностью и перебежать к своим. Это подтверждает целый ряд случаев, когда целые «восточные подразделения» с оружием переходили на сторону партизан или Красной Армии. К осени 1943 года это достигло таких размеров, что большая часть «восточных подразделений» была передислоцирована в Западную Европу и на Балканы для борьбы с партизанским движением [51].

В западной литературе, а также благодаря Сталину (как показывает ожесточенное преследование «власовцев») политические шансы власовского движения часто сильно переоценивались. Политика истребления на оккупированных советских территориях, обращение с советским гражданским населением и военнопленными давно лишили это движение всякой массовой базы, прежде чем оно получило поддержку германского руководства. Не в последнюю очередь это подтверждается довольно ограниченным откликом на вербовку в армию Власова [52]. Соединения этой армии насчитывали к концу войны не более 50 000 человек, и лишь часть из них вообще использовалась в борьбе с Красной Армией.

Как в Советском Союзе обращались с собственными пленными, которые бежали из плена или были освобождены или репатриированы после войны, сегодня еще невозможно достоверно установить. Так как тема военнопленных принадлежала в Советском государстве к числу запретных, почти не существует исследований российских историков по этому вопросу. Насколько известно, обращение с пленными, которым во время войны удалось бежать к своим, не было одинаковым. Многие были расстреляны, так как их сочли вражескими шпионами, другие посланы в штрафные батальоны, где у них почти не было шансов выжить, а третьи, избежав серьезного наказания, были вновь включены в состав частей действующей армии. Следует подчеркнуть, что бежавшие пленные внесли решающий вклад в создание партизанского движения на оккупированной территории, при этом особо нужно отметить, что Сталин, в отличие от позднейшей официальной версии, отнюдь не допускал целенаправленной подготовки к партизанской войне [53]. Для советских военнопленных, которые встретили конец войны в лагерях, с репатриацией на родину страдания не кончились. В других странах пленные были встречены на родине со всеми почестями, были приняты меры, чтобы компенсировать им вынесенные лишения и облегчить включение в нормальную жизнь. Национальная лояльность немецких военнопленных в Советском Союзе никогда не подвергалась сомнению [54]. Вернувшись на родину, они могли рассчитывать на особое сочувствие со стороны немецкого населения. Даже в Японии, где, подобно СССР, сдача в плен считалась тяжелейшим преступлением, полное поражение страны привело к переосмыслению отношения к пленным. Так как без всяких условий капитулировала целая нация, индивидуальная капитуляция потеряла свой характер бесчестья.

Иначе было в Советском Союзе. Сразу же после капитуляции Германии Сталин приказал организовать при фронтовых армиях 100 «фильтрационных лагерей», в которых бывшие пленные, по 10 000 в каждом, должны были пройти проверку со стороны контрразведки «Смерш» [55]. У пленных, правда, создавалось впечатление, что они избегнут наказания: «Родина зовет!» — так называлась газета, издававшаяся для пленных, ожидавших в Германии своей репатриации. «Родина вас простила!» — могли они прочитать там. До 1 октября 1945 года было «профильтровано» 5,2 млн советских граждан — пленных, рабочих принудительного труда, но также и жителей оккупированной советской территории [56]. До сих пор неизвестно, каков процент тех, кто был приговорен к наказанию. Приговоры к смертной казни выносились, по-видимому, только высшим офицерам. Пленные, прошедшие проверку в «фильтрационных лагерях», по большей части, как кажется, были приговорены к 10 годам каторжных работ [57]. Тот факт, что вернувшиеся на родину вынесли в германском плену тяжелейшие испытания, ни в малейшей степени не повлиял на решение Сталина. Что при всем этом речь шла не об установлении индивидуальной вины каждого, видно из того, что те пленные, которые в роли лагерных полицейских сотрудничали с немцами и мучили своих же товарищей по плену, получили ту же меру наказания, что и их жертвы [58]. Но и те, которые избежали приговора и нового заключения в лагере, несли на себе клеймо; они подвергались особой регистрации и находились под подозрением у органов госбезопасности.

Весной 1957 года, после XX съезда партии, на котором Хрущев разоблачил преступления Сталина, осужденные были амнистированы и выпущены на свободу. К многим фактам «черной иронии» в их судьбе относится и тот, что еще в 1955 году, в связи с так называемой «аденауэровской амнистией», были амнистированы советские граждане, отбывавшие наказание в каторжных лагерях за сотрудничество с немцами [59]. Амнистия весны 1957 года не означала, однако, полной реабилитации бывших военнопленных. Вопрос о полной реабилитации рассматривался после XX съезда, но она так и не была осуществлена. Бывшие военнопленные хотя и вышли на свободу, но продолжали носить на себе клеймо. Их укоряли в том, что они «отсиживали время», «ели фашистский хлеб», не имея ни малейшего представления о том, что это означало в действительности. Как и во времена Сталина, пребывание в плену считалось пороком, который носители его старались скрывать. Вплоть до 80-х годов в официальных анкетах требовалось указывать даже пребывание в плену близких родственников [60].

После XX съезда партии некоторые советские историки приступили к пересмотру сталинистской концепции истории войны. Александр Некрич и поддерживавший его генерал в отставке Петр Григоренко в 1965 году выступили с резкой критикой официальной версии истории войны [61]. Они впервые в неприкрашенном виде показали подлинные масштабы поражений и потерь первого этапа войны, и впервые немногие читатели, которым удалось ознакомиться с их материалом, смогли узнать, что у солдат окруженных армий после героической борьбы не было никакого другого выбора, кроме капитуляции. Эта версия получила значительную поддержку у советских историков, однако вскоре при помощи партийного руководства вновь возобладала ортодоксальная линия. Книга Некрича была изъята из библиотек, ее автор и Григоренко были объявлены врагами общества и в конце концов были вынуждены эмигрировать.

Таким образом, и в брежневское время судьба бывших пленных оставалась запретной темой. Поэтому неудивительно, что первое детальное исследование судьбы советских военнопленных, вышедшее в свет в 1978 году в ФРГ, хотя и было сразу же переведено на русский язык для внутреннего пользования в Институте военной истории при советском Министерстве обороны, но одновременно под грифом «совершенно секретно» было спрятано под замок [62].

Лишь во времена гласности были вновь использованы те подходы, которым положили начало Некрич и Григоренко. Советские историки, вооруженные новым самосознанием и в совершенно иных условиях работы, вновь обратились к исследованиям сталинизма [63]. Наряду с другими запретными темами, в частности — «массовых репрессий» 1936–1938 годов, пакта Сталина — Гитлера, ошибочных решений начального периода войны и советских военных потерь, в центре всеобщего интереса оказалась и судьба советских военнопленных. Решающий импульс к общественной дискуссии на эту тему дала публикация в правительственной газете «Известия» в августе 1987 года статьи, в которой было выдвинуто требование о принятии закона о полной реабилитации бывших военнопленных. Сам факт, что данная статья была опубликована «Известиями», свидетельствует о том, что это требование поддерживалось и в правительстве. Это не означает, однако, что внутри советского руководства существовал консенсус в этом вопросе. Напротив, статья «Известий» вызвала резкие протесты в первую очередь со стороны старых военных. Рупором жесткой оппозиции стала армейская газета «Красная Звезда». В начале 1988 года в статье полковника В. Филатова по вопросу военнопленных говорилось: «Означает ли это, что было ошибкой считать плен позором, бесчестьем и унижением? Означает ли это, что сегодня хотят доказать, что плен — это мужество и героизм? Означает ли это, что нам хотят доказать, что поля битвы, на котором солдат может завоевать почести или покрыть себя позором, более не существует?» [64].

Цитируя «Войну и мир» Льва Толстого, Филатов утверждал: «Нельзя никого взять в плен, если только тот, кого берут в плен, с этим не согласен, так же как и нельзя поймать ласточку, если только она сама не сядет на ладонь».

В этом высказывании отразился взгляд на ситуацию окруженных советских армий летом 1941 года, который хотя и соответствовал принятой со времен Сталина линии советской исторической науки, но не имел ничего общего с действительностью. Конечно, верно то, что в первые недели войны тысячи советских солдат перебежали на сторону немцев, то есть, как гласило обвинение в адрес всех бывших военнопленных, «направились в плен». Однако даже при поверхностном ознакомлении с германскими военными документами не остается никакого сомнения в том, что лишь незначительную долю пленных составляли перебежчики. Уже после первых крупных сражений в «котлах» в августе 1941 года немецкие командиры в войсках потребовали отмены приказа о комиссарах, так как после известий о расстрелах перебежчики исчезли, а советские солдаты стали оказывать ожесточенное сопротивление. За

1942–1944 годы, когда германская пропаганда предпринимала огромные усилия, чтобы побудить красноармейцев к переходу линии фронта, существуют статистические данные: в 1942 году было 79 769 перебежчиков, в 1943-м — 26 108, а в 1944 году — 9207 [65]. Но за тот же период было взято в плен 2 400 000 советских солдат. Любой ценой удержать линию фронта — отвечало целям германского командования, которое стремилось уничтожить Красную Армию в ходе сражений в «котлах». Отрезанным от собственного тыла красноармейцам не оставалось иного выбора, как капитулировать, когда у них иссякли боеприпасы, горючее и провиант. Альтернатива могла состоять лишь в том, чтобы подвергнуть себя массовому уничтожению, без возможности оказать сопротивление и без малейшего военного смысла.

Распад Советского Союза и огромные экономические и социальные проблемы, вставшие перед населением государств-преемников, привели к тому, что начавшаяся переоценка судьбы советских военнопленных была в значительной мере позабыта. Однако полная реабилитация этой группы населения, которая вынесла самые тяжкие испытания сначала под гнетом нацизма, а затем сталинизма, все еще отсутствует.

Примечания

1. Kurt W. Boh me. Die deutschen Kriegsgefangenen in sowjetischer Hand. Eine Bilanz. (Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen im Zweiten >№ltkrieg, Bd. VII). Munchen, 1966.

2. О судьбе советских военнопленных см.: Streit Ch. Keine Kameraden. Die >fehrmacht und die sowjetischen Kriegsgefangenen 1941–1945. Stuttgart, 1978; новое издание: Bonn, Dietz, 1991. В новом издании на с. 19–23 имеется перечень новых публикаций по этой теме. Кроме того, см.: Streim A. Die Behandlung sowjetischer Kriegsgefangener im «Fall Barbarossa*. Heidelberg, 1981.

3. Cm.: Streit Ch. Op. cit. S. 244–246 с прим. — Число освобожденных пленных оценивается приблизительно. До мая 1944 года из плена было освобождено 816 000 советских военнопленных. Сколько пленных было освобождено в 1944–1945 годах для службы в армии Власова, установить не представляется возможным. Ввиду отчаянных усилий промышленности и вермахта по привлечению дополнительной рабочей силы, представляется маловероятным, что их число превысило 100 000 человек.