«Царь-батюшка»

«Царь-батюшка»

Царей допетровской Златоглавой Руси у нас принято представлять сугубо иронически. Сидел он, дескать, на своем престоле, отягощенный какими-то бармами, шапкой Мономаха, державой, скипетром, золотыми цепями — скучно, примитивно, никакого тебе настоящего «блеска». Однако современники считали иначе. Британский посол Карлейль восхищенно писал: «Царь, ослепительным сиянием подобный солнцу, самым величественным образом восседал на троне со скипетром в руке, увенчанный короной. Его массивный трон был сделан из позолоченного серебра, а спинку украшала причудливая резьба и пирамидки. Приподнятый над полом на 7 или 8 ступеней, трон придавал монарху сверхъестественное величие. Его корона, надетая поверх шапки, отороченной черным соболем, была вся усыпана драгоценными камнями, а ее конусообразная вершина заканчивалась золотым крестом. Скипетр тоже весь сверкал драгоценными камнями, как и все царское облачение сверху донизу, включая бармы».

Что ж, приемы иностранных посольств были именно «парадными» мероприятиями — речь шла о престиже державы. Такие церемонии проходили (как и в любых других государствах) строго по протоколу. И царю действительно требовалось только восседать на троне и поддерживать имидж величия. Он лишь интересовался здоровьем монарха, от которого прибыло посольство, а прочие речи от имени государя произносил глава Посольского приказа. Но все, что должно быть сказано, выверялось заранее, в том числе и с участием царя. Если же он отклонялся от протокола и лично обращался к послам — например, спросив о их здоровье, это считалось великой честью и знаком расположения (и Алексей Михайлович подобные отклонения практиковал очень часто). Допустив дипломатов к целованию руки, царь мыл руки, чем многие иностранцы возмущались — вот, мол, за нехристей считают, руки моют! Хотя, учитывая европейскую антисанитарию и частые эпидемии, мера выглядит вполне разумной.

После приема следовал обед — тоже в большей степени церемония, чем еда. В зависимости от уровня мероприятия существовали протоколы «большого пира» и «малого пира». (В действительности не очень-то «малого» — поляки насчитали на нем 107 блюд и 82 вида напитков.) Если день не был постным, первым блюдом подавался жареный лебедь под винным соусом или шафраном. Его распределял гостям сам царь — кому ножку, кому крылышко. Он же жаловал гостей ломтями хлеба, рассылал тому или иному человеку некоторые лакомства. Стоя произносил тост за монарха послов и выслушивал ответный. А большая часть наготовленной еды и напитков отправлялась потом на дом дипломатам и другим почетным гостям.

Карлейль отмечал: «Двор московского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московитян». Да, это был не французский или польский двор с постоянными сварами вельмож, а то и дуэлями. В Соборном Уложении имелась целая глава «О государевом дворе, чтоб на государевом дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было». Когда на Постельном крыльце дворянин Иван Зайцев, повздорив с Иваном Бутурлиным, «матерно лаялся», царь посадил его в тюрьму «за честь двора своего». Не в кабаке ведь! «Честью двора» поддерживался авторитет верховной власти. Той же цели авторитета служили выезды государя — зимой на санях, летом Алексей Михайлович предпочитал ездить верхом, но всегда это пышно обставлялось эскортом стрельцов, большой свитой бояр и дворян. Кстати, а для подданных падать ниц перед царским поездом отнюдь не требовалось, все современники пишут только о «земных поклонах». Дань уважения, а не преклонения. И отметим, что все приемы, выходы и выезды несли не только «идеологическую», а и эстетическую нагрузку, они были очень красивы.

Ну а в будний «рабочий день» Алексей Михайлович вставал очень рано, в 4 часа утра. Шел в молельню, прикладывался к праздничной иконе, духовник благословлял его и кропил святой водой. Потом царь отправлялся к супруге и вместе с ней шел к заутрене. К этому времени во дворец уже собирались думные чины, начальники приказов с докладами. После службы государь беседовал с ними, узнавал новости. Около 9 часов он шел к обедне в один из кремлевских храмов. Через Соборную площадь, встречаемый поклонами собравшегося народа. Ежедневно подданные могли видеть своего царя! Если случались особо важные и срочные дела, он иногда потихоньку решал их и во время службы. А по ее окончании уходил во внутренние покои «сидеть с боярами», заниматься государственными делами. Обедал он обычно один. Готовилось 50–70 блюд, но Алексей Михайлович был умерен в еде. Выбирал то, что нравилось, а остальное рассылал кому-то из придворных и слуг, что считалось очень почетным. Хмельное употреблял мало. Пил квас, реже — брагу или пиво, сдобренное корицей. Во время постов обедал три раза в неделю, а в^Л остальные дни довольствовался куском хлеба с солью, соленым грибком или огурцом. Его врач Коллинз писал: «Ни один монах так рьяно не блюдет часы молитв, как царь — посты. Можно сказать, что он постится почти 8 месяцев в году».

После обеда он 2–3 часа отдыхал, потом отправлялся к вечерне, а остаток дня проводил в кругу семьи и друзей. Вместе ужинали. Царь играл с друзьями в шахматы, любил чтение — читал отрывки из Священного Писания, жития святых, хроники, письма русских послов из-за границы, выдержки из иностранных газет, переводные книги, привозимые из Польши. Любил он и слушать рассказы интересных людей. К царю и его семье приглашались побывавшие в дальних краях купцы, паломники, путешественники. Если в начале правления под влиянием «кружка ревнителей благочестия» государь запретил скоморошество, музыку, пляски, то позже одумался. После ухода из Москвы сурового Никона была восстановлена Потешная палата, где выступали музыканты, певцы, скоморохи, «бахари» народных сказок и былин.

А вот праздничные дни являлись для царя не развлечением, а тоже работой. Он обязательно участвовал в торжествах Водосвятия, Вербного воскресенья, крестных ходах. Перед большими праздниками обходил богадельни, тюрьмы, выкупал должников, миловал преступников, раздавал милостыню, а иногда и устраивал обеды с нищими. Глубокое понимание им не только царского, но и христианского долга поражало иностранцев. Павел Алеппский писал, что он «взял себе за правило пешком являться на праздники всех главных святых в посвященных им церквях, воздерживаясь от езды в экипаже. Он простаивает всю службу до конца, обнажив голову, без конца бьет поклоны, ударяется лбом оземь, рыдая и сокрушаясь перед иконой святого, и все это на глазах собравшихся». Совершал паломничества к святым местам — в Можайск, Боровск, Звенигород, Кашин, Углич, в сентябре почти каждый год ездил в Троице-Сергиев монастырь. Когда возили по монастырям Макария Антиохийского, царь взял его за руку и повел в богадельню, чтобы патриарх благословил парализованных и больных. И Павел Алеппский (епископ!) вспоминал: «Войдя туда, некоторые из нас не смогли оставаться в помещении из-за отвратительного запаха гниения и невыносимого зрелища людских страданий. Но государь думал лишь о том, чтобы наш господин помолился и благословил больных. Патриарх шел, благословляя каждого, а царь следовал за ним и всех подряд целовал в лоб, губы, руки. Поистине удивительны были для нас такие святость и смирение, ведь сами мы только и мечтали поскорее оттуда выбраться».

Для отдыха Алексей Михайлович выезжал в свои загородные села: Голенищево, Покровское, Хорошево, Воробьево, Семеновское, Никольское, Всевидное, Остров, Соколово, Алексеевское, Дьяково, Коломенское, Преображенское, Измайлово. Точнее, делами он и там занимался, но от соблюдения придворного ритуала отходил, вел себя гораздо свободнее. Любил пошутить и повеселиться. Например, в Коломенском ввел в обычай купать в пруду стольников, опоздавших на смотр. Но шутил безобидно, а «наказанных» потом приглашал к своему столу, так что некоторые стольники опаздывали нарочно. Очень ценил красоту, природу, и его излюбленной забавой являлась соколиная охота — целью в ней была не добыча, а зрелищность. Верховая прогулка по лесам и лугам, взлет в небо сильных и гордых птиц, наблюдение за ними — лучшие соколы не сразу били добычу, а делали по несколько заходов. Однако в развлечениях государь знал меру и других учил: делу время — потехе час.

Он отнюдь не был ретроградом. Побывав в войну в Белоруссии, Литве, Лифляндии, с интересом знакомился с местными обычаями. И перенимал то, что ему нравилось. Во дворце появились мебель и обстановка немецкого и польского образца. Чай, впервые завезенный при Михаиле Федоровиче, завоевывал все большую популярность, и в договор с монголами был включен специальный пункт о поставках чая. Алексей Михайлович снял запрет на табак — ведь все украинские казаки «люльки» курили. В России курение не поощрялось, но и не запрещалось. В хозяйство внедрились кукуруза, подсолнечник (тоже быстро ставший популярным). И картошку уже выращивали! Никон в 1666 г. клеймил тех, кто курит табак, лузгает семечки и употребляет в пищу «богопротивный картовь». Менялась и мода. Мужчины, в отличие от начала XVII в., начали подстригать бороды и усы. Исчезли длинные декоративные рукава, кафтаны стали короче. Из женских нарядов исчезли оплечья и ожерелья (накладные воротники), платки-убрусы, теперь костюмы оставляли открытыми шею и верхнюю часть груди.

Продолжала развиваться система образования. Действовали школы при Чудовом, Андреевском и Заиконоспасском монастырях (в Заиконоспасской ученикам полагалась стипендия — 10 рублей в год!). Открывались и новые центры просвещения — в 1667 г. «Гимнасион» при церкви Иоанна Богослова в Китай-городе, в 1668 г. — училище при церкви Иоанна Богослова в Бронной слободе, потом школа при Московском печатном дворе. При многих монастырях функционировали «работные школы», обучающие подростков тому или иному ремеслу. И небезынтересным представляется гнев протопопа Аввакума, обрушенный на девку Евдокию, за то, что она «высокие науки ищет»: «На что тебе, вороне, высокие хоромы? Грамматику и риторику Васильев и Златоустов и Афанасьев разумом обдержал. К тому же и диалектику, и философию, что потребно — то в церковь взяли, а что непотребно — под гору лопатой сбросили. А ты кто, чадь немочная? И себе имени не знаешь, нежели богословия себе составляит. Ай, девка! Нет полно меня при тебе близко, я бы тебе ощипал волосье за грамматику ту». Оставляю без комментариев позицию самого Аввакума, но выходит, что и для девки из простонародья изучать гуманитарные науки было возможно!

Заимствовался полезный опыт иноземцев в военной и технической области. Но Алексей Михайлович осуществлял реформы не «революционно», а «эволюционно», без ломки старого, без разрыва с традициями. И строго придерживался национальной политики. Иноземцев держал в узде и хищничать в ущерб России и ее гражданам не позволял. Так, в 1662 г., когда вышел срок лицензий, данных Марселису и Виниусу, половина построенных ими металлургических заводов была «отписана на государя». Получили прибыль — и будьте этим довольны. А для дальнейших прибылей оставили вам другую половину — и тоже будьте довольны.

Царь был примерным семьянином, любил жену, детей, сестер, писал им с войны обстоятельные и теплые письма. Мария Милославская родила ему 13 детей. Впрочем, тут надо сделать отступление, касающееся русских женщин вообще. С легкой руки ряда иностранных путешественников и последующих историков с какой-то стати внедрилось представление, будто бабы на Руси были бесправными и забитыми, полностью зависевшими от мужа, пребывали в «заточении» в своих теремах, не смея выйти на люди и занимаясь только шитьем и прядением. Представление это совершенно нелепое. 90 % населения составляли крестьяне — ну и подумайте сами, могли ли крестьянки сидеть взаперти? А в поле работать кто будет, за скотиной ходить? Что касается горожанок, то те же иноземцы описывают множество женщин на улицах и площадях, на праздничных мероприятиях, на базарах. Кстати, Коллинз упоминает, что Милославские жили очень бедно, и будущая царица в юности собирала грибы и продавала их на рынке. В семьях дворян и детей боярских мужчины подолгу отсутствовали, находясь на службе, а хозяйство в их поместьях вели жены или матери. И за себя постоять умели. А бывало и так, что не жена от мужа, а он от нее страдал. Скажем, в 1670 г. дворянин Никифор Скорятин даже к царю обратился с жалобой на свою супругу Пелагею, которая его била и за бороду драла. Но в данном случае власть ему ничем помочь не смогла, и Скорятин подал вторую челобитную с просьбой защитить его от женушки или дать разрешение на развод. И опять Алексей Михайлович не счел для себя возможным вмешиваться в их семейные отношения.

Правда, в домах знати существовала отдельная женская половина, которую называли теремом. Но «заточение» выражалось только в том, что было не принято устраивать совместных пиров и балов с участием мужчин и женщин. Хозяин в виде особой чести мог представить гостям супругу — она выйдет, по рюмочке им поднесет, сама пригубит и удалится. Так ведь и к ней свои подружки, свои гости ходили. Можно вспомнить и боярыню Морозову, которая после смерти мужа руководила огромным хозяйством, вела активную работу с раскольниками. Какое уж тут женское закрепощение? Наконец, представительницы знати и сами находились на службе, каждый день ездили во дворец. У царицы был свой двор из боярынь и дворянок. Мамками и няньками у малолетних царевичей и царевен тоже были аристократки. Да, государыне не полагалось показываться на народе, она выезжала в закрытом возке, а за теми или иными торжествами наблюдала из особых помещений, оставаясь невидимой снаружи. Но и сам по себе царский терем был местом многолюдным и от внешнего мира отнюдь не обособленным. Мария Милославская нередко и без мужа выезжала со своим двором в паломничества, занималась благотворительностью, ведала «царицыными» мануфактурами.

Кроме того, при «женской половине» жили или посещали ее русские и иностранные доктора, учителя, гувернеры. Государь старался дать детям хорошее образование. Наставником для них он выбрал известного поэта, публициста и проповедника Симеона Полоцкого (в миру Самуил Гаврилович Петровский-Ситниакович). Он в свое время окончил Виленскую иезуитскую коллегию, но твердо остался в православии, преподавал в школе Полоцкого братства, а в 1660 г. приехал в Москву. Читал свои стихи перед царской семьей, предложил литературную службу и был назначен преподавателем в школу при Заиконоспасском монастыре. К царским детям приглашались и другие учителя. И наследник престола Алексей Алексеевич, сохраняя уважение к национальным традициям, был крайне увлечен науками. По воспоминаниям современников, его покои были увешаны иконами, но одновременно завалены физическими приборами, моделями, книгами, картами, глобусами. Он владел несколькими языками, читал классиков, книги по философии, математике, географии, русские летописи.

Царь и сам обладал хорошим слогом, пробовал писать воспоминания о войне (к сожалению, не написал). В качестве развлечения создал трактат о соколиной охоте. Собственноручно составлял и редактировал указы, писал письма. И по дошедшей до нас переписке видно, что его интересовало буквально все — и политика, и военные вопросы, и садоводство, и правила церковного пения, и охота, и театр, и пожарная охрана, и буйство пьяного монаха. И он сам пишет этому монаху, учинившему драку со стрельцами, чтобы пристыдить его! Алексей Михайлович был человеком искренним. Не стеснялся, допустим, признаться в письме, что когда ему одному пришлось ночью сидеть у гроба патриарха Иосифа, ему было страшно. По натуре был вспыльчивым. Мог под горячую руку и ударить провинившегося. Но быстро отходил, умел прощать и мириться с людьми. И вообще конфликтов не любил. Иногда даже держал на руководящих должностях неспособных людей — но терпел их, не желая связываться с дрязгами. Просто старался дать таким деятелям посты, где они не могли бы напортачить, или выделял им хороших помощников.

Алексея Михайловича трогало всякое чужое несчастье, и он утешал подданных в их горестях. Когда Никита Одоевский потерял сына, писал ему: «И тебе бы, боярину нашему, через меру не скорбеть, и нельзя, чтоб не скорбеть и не поплакать, и поплакать надобно, только в меру, чтобы Бога не гневить… Князь Никита Иванович! Не горюй и уповай на Бога и на нас будь надежен!» А когда сын Ордина-Нащокина совершил вдруг измену, бежал за границу, и боярин из-за этого подал в отставку, царь ее не принял. Писал: «И что удивительного в том, что надурил твой сын? От малоумия так поступил. Человек он молодой, захотелось посмотреть мир Божий и Его дела; как птица полетает туда-сюда и, налетавшись, прилетает в свое гнездо, так и сын ваш припомнит свое гнездо и свою духовную привязанность и скоро к вам воротится». И действительно, вернулся. И царь его простил. Коллинз делал вывод: «Его царское величество — приятный человек».

Иноземцев чрезвычайно удивляло патриархально-отеческое отношение Алексея Михайловича к народу, и Коллинз отмечал: «Он мог сурово карать, но вместе с тем очень дорожил любовью своих подданных». И я даже берусь утверждать, что при Алексее Михайловиче Россия была страной наивысшей социальной защищенности в тогдашней Европе, а то и в мире! Он старался вникать в нужды людей, сам читал поданные ему челобитные, назначал разбирательства, выносил решения, через приказ Тайных дел контролировал их выполнение. И судил не по общественному или материальному положению сторон, а «по правде» — по закону и справедливости. Пожаловались, скажем, крестьяне (и не черносошные, а крепостные!) что помещик, князь Оболенский, заставляет их работать сверхурочно, по воскресеньям и праздникам, да еще и говорит им «скверные слова». Царь велел посадить его в тюрьму, а поместье отобрать. Пожаловались псковичи, что на выборах в земское самоуправление туда подобрались богатые и мухлюют с налогами, перекладывая их на «бедных людишек» — царь назначил перевыборы.

В спорных ситуациях он обычно шел навстречу пожеланиям «мира». Например, обратились к нему посадские, попросили выборного целовальника вместо назначенного — пожалуйста, государь разрешил. Или обратились, что из Москвы прислали нового подьячего, а прежний был лучше — государь распорядился оставить прежнего. А когда Ордин-Нащокин, пользуясь властью канцлера, вздумал возобновить во Пскове эксперимент с вольной продажей вина, Алексей Михайлович вынес этот вопрос на суд самих псковичей — как они решат, так и будет. И любопытно, что за реформу высказались только крестьяне, а духовенство, дворянство, купцы и посадские постановили, что «питейным дворам быть никак нельзя», так как из-за этого «людям быть в лишних скудостях и бесчестьях за пьянственным невоздержанием».

Со злоупотреблениями государь вел непримиримую борьбу не только карательными, а и профилактическими мерами. Скажем, издал указ, запрещавший воеводам судить тех лиц, которые подавали на них жалобы. Этих людей должны были судить воеводы соседних городов. Другим указом запрещалось назначать в города таких воевод, чьи поместья и вотчины входят в данный уезд. Когда требовалось поддержать законность и справедливость, Алексей Михайлович мог быть и очень крутым. И целый ряд подобных примеров приводит в своих записках секретарь датского посольства А. Роде — как ни парадоксально, приводит их в качестве иллюстраций русской «тирании». Ведь в Европе под «свободами» понимались только привилегии верхушки общества. А царь, получалось, ущемлял «свободы» верхушки!

Так, состоявший на русской службе майор фон Зален, возвращаясь пьяным из гостей, захотел купить на базаре яиц. Они ему показались несвежими, и он швырнул их в лицо продавцу-крестьянину. Русские, видевшие это, набросились на хулигана и избили. Подоспел наряд стрельцов. Разобрались, кто виноват, и отвели фон Залена в кутузку, где он и сидел до следующего дня, пока протрезвится. Царь, узнав о случившемся, взысканий на майора не наложил — счел, что он свое получил. Но вызвал его начальника, князя Юрия Ромодановского, и учинил выговор за то, что тот распустил офицеров. А когда князь попытался возражать, еще и оттаскал за бороду. Ромодановский выяснил, где напивались его подчиненные, и запретил им ходить к датскому послу (обидели офицеров!)

Другой случай был с генералом-шотландцем Доумондом. Он решил отомстить немецкому купцу Колю, выразившемуся о шотландцах «непочтительно». Пригласил домой, там полковник Джонстон наставил на купца пистолет, чтоб не рыпался, а Доумонд приказал слугам разрезать у него на спине одежду, заткнуть рот и бить батогами. Лупили, пока не зашли какие-то торговцы и не выручили Коля. К удивлению офицеров (подумаешь — дворяне проучили купчишку!) русский суд приговорил их просить прощения у пострадавшего и выплатить ему 60 червонцев «за поругание». Мало того, их еще и предупредили, что они легко отделались из-за военного времени и нехватки командных кадров — а иначе за такое преступление могли бы лишиться правой руки и ушей. А полковник Мейн, поссорившись с законоучителем из Немецкой слободы, подал на него донос об измене. В истине быстро разобрались, полковника вызвали в Иноземный приказ, и боярин Милославский сделал ему строгое предупреждение. Объяснил, что по русским законам за ложный донос предусматривается наказание, равнозначное тому, какое следовало бы по сути доноса. И что только на первый раз Мейна прощают и не дают делу ход.

Еще один скандал произошел с генеральшей-англичанкой, как пишет Роде, «весьма распутной дамой». Когда муж был в походе, она возненавидела свою смазливую служанку, приревновав к любовнику. И учинила над ней зверскую расправу (какую именно, не уточняется). Генеральшу арестовали, отвели в Иноземный приказ к Милославскому. Чувствовала она себя уверенно — велика ли беда, жена генерала изувечила какую-то там холопку! И к тому же Илья Милославский, глава приказа и царский тесть, еще и приходился англичанке крестным отцом. Поэтому ни малейшего раскаяния она не выказала и даже посетовала, что не добила свою жертву совсем. Однако в России такое с рук сойти не могло. Милославский посадил ее в монастырь и доложил царю. А Алексей Михайлович вынес приговор — «принимая во внимание, что пострадавшая женщина осталась в живых», генеральше «всего лишь» отрубить правую руку, отрезать нос и сослать в Сибирь. Привели ли приговор в исполнение или позже удалось добиться его смягчения, мы не знаем — датчане, описавшие эту историю, уехали домой.

Но и на обратном пути, в районе Нахабино, с ними произошел весьма любопытный эпизод. Они сочли, что их везут медленно, стали понукать ямщиков, подгонять их тычками и пинками. И ямщики «были очень удивлены» подобным обращением. Остановились, выпрягли лошадей и заявили, что возвращаются в Москву жаловаться царю. В результате самому послу пришлось просить извинения у простых русских мужиков и задабривать их деньгами и водкой.

Ну а наглядной иллюстрацией того, к чему приводила царская забота о подданных, служит история возникновения в Москве Мещанской слободы. Термина «мещане» в нашей стране еще не было, так называли горожан в Речи Посполитой. И во время войны в Россию были депортированы белорусские мещане. Подчеркну — не из тех городов, которые добровольно отдались «под государеву руку», а из тех, что отбивались и оборонялись. После заключения Андрусовского мира им разрешили вернуться. Но белорусы предпочли остаться. Это несмотря ни на какое «магдебургское право» и «вольности» родных городов. Просто они побыли в России и поняли, что тут живется лучше, увереннее, сытнее и спокойнее. Видать, все же не зря родилась в народе пословица: «Царь — батюшка, а земля — матушка».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.