БЕСКОНЕЧНЫЙ ЭТЮД

БЕСКОНЕЧНЫЙ ЭТЮД

— БАБУШКА, — ГОВОРИТ ВОСЬМИЛЕТНЯЯ ВЕРА, — ЗАПИШИ В ТЕТРАДЬ СТИХИ: БЕЗМОЛВНОЕ МОРЕ, ЛАЗУРНОЕ МОРЕ!

— НО ВЕДЬ ЭТО НЕ ТВОИ СТИХИ, ЭТО НАПИСАЛ ЖУКОВСКИЙ.

— ДА… ТОЛЬКО ЭТО И МОИ ТОЖЕ… ПУСКАЙ ЭТО БУДУТ И ЕГО СТИХИ И МОИ —. ВМЕСТЕ!..

КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ

В 1895 году — очень важная дата — человечество обогатилось сразу двумя искусствами: кинематографом (изобрел француз Люмьер) и пещерной живописью, которую вовсе не изобретал испанец Саутуола. В последнее обстоятельство двадцать лет никто не верил, и, собственно, оставалось неясным только одно: неужели для обмана и мистификации нельзя было придумать что-нибудь более остроумное, нежели расписывать сотнями многоцветных изображений оленей и бизонов стены и потолок темной, громадной, недоступной испанской пещеры Альтамира?

Быки и олень из Альтамиры

Но в 1895 году француз Ривьер открывает вторую пещеру с рисунками (Ла Мут), чем заставляет поверить в первую. А стоило поверить, и дело пошло: к началу нового столетия поверили в кинематограф, поверили в пещеры. В те самые годы, когда снимались первые фильмы, появились и первые пещерные музеи. К 1914 году открылось 20 больших пещер, в Испании и столько же во Франции. Древние пещеры, стены которых были покрыты изумительными фресками. Число новых рисунков было нисколько не меньше числа новых фильмов.

Молодые искусства процветали, одному было столько же месяцев, сколько другому веков.

Появились, наконец, настоящие подделки: гравюры на кости, ловко подкинутые одним рабочим в немецкой пещере Кессельлох (где были и подлинные творения древних мастеров).

Подделываются только под знаменитости.

Древнейшее искусство показалось из-под занавеса, который уже почти опустился над XIX столетием. Одряхлевшему веку это не очень понравилось, и его можно вполне понять: старик исповедовал разум, систему и верил в прогресс. Он очень гордился своей наукой (пар, телеграф, электричество).

Он хорошо знал, что французская живопись и немецкая музыка — это высокое достижение человеческого духа.

Открытия Чарлза Дарвина в конце концов тоже доказывали, что с прогрессом все обстоит благополучно: «Если человек от бога, то как низко он пал, а если от обезьяны, то как высоко он поднялся».

Но XX век начал «подсвистывать;» старику еще из колыбели.

Юный студент Цюрихского института Альберт Эйнштейн, поздравляя близких «с новым веком», и не подозревал, что через 5 лет не просто перевернет старую науку, но и заставит человечество вообще размышлять над относительностью многого совершенно определенного и абсолютного.

И старое искусство было внезапно атаковано с нескольких сторон: ему угрожают импрессионизм, футуризм и даже пещерная живопись самим фактом своего существования.

С точки зрения какого-нибудь 1850 года первобытный дикарь, конечно, не мог иметь искусства, которое было бы не хуже, чем у его образованных потомков.

Если дикарь видит ночью и в тумане, пробегает без передышки 25 лье или за пять верст чувствует тигра, если он первобытно дик, но благороден, — это нормально: еще от Руссо шли легенды о земном рае, не испорченном цивилизацией, где-нибудь в Экваториальной Африке или на Маркизских островах. Все это культурными людьми признавалось, хотя немножко свысока.

Но искусство?

Лишь грекам, великим грекам, да мастерам Возрождения позволялось творить не хуже и даже лучше, чем в XIX веке. Но шедевры дикарей, живших в темных, глубоких пещерах у края древнего ледника, дикарей, не ведавших ни домов, ни домашних растений и животных, ни письма, людей, удаленных не на 20 веков (Греция), не на 50 (Египет), а на 400?

«Если нет бога, какой же я капитан!» — воскликнул один из героев Достоевского.

Если дикарь рисует не хуже Делакруа, то какой же прогресс?

И в самом деле, если 40 тысяч лет назад высокое творение человеческого духа было не хуже, чем 40 тысяч лет спустя, — это говорит о чем-то очень важном, только не понять сразу о чем.

Старые века — отличная трибуна для обозрения нашей современной цивилизации. Изучая историю, мы как бы расчищаем себе места на этих трибунах. Места для наблюдения за XX веком нашей эры.

Места бывают разные.

С близких рядов (XIX, XVIII века) видно хорошо, но нешироко. С более дальних — панорама просторнее, хотя детали мельче, иных подробностей уж не разглядишь.

Но лучшие места где-то там, рядом с тысячепрадедушками и бабушками. Оттуда открываются любопытные пейзажи протяженностью в 300–400–420 веков. Они загромождены грудами предметов: каменные наконечники, бронзовые топоры, железные плуги, паровозы, телевизоры, синхрофазотроны, искусственные спутники: чем дальше, тем предметы лучше.

Но вот другой четырехсотвековый ряд:

Пещерные росписи в Альтамире, Ляско, Фон-де-Гом.

Наскальная живопись Средиземноморья и Африки.

Голова египетской царицы Нефертити.

Фигуры Фидия.

Римские скульптурные портреты.

Новгородские фрески Феофана Грека.

Сикстинская мадонна.

«Лондонский туман» Моне.

Гималайские пейзажи Николая Рериха.

Что лучше? Да ничего не лучше. Все очень хорошо, и одно вполне достойно другого.

400 веков — можно ли вообразить, что это такое?

400 веков назад начиналась великая пещерная живопись.

А на 400 веков вперед?

420 век нашей эры.

Мы видим…

Честное слово, ничего не видим.

Наше убогое воображение рождает только фантастические (с нашей точки зрения) космические перелеты, десанты на звездах, всяческие кнопки («нажал на кнопку, и…»). Пожалуй, предел технической фантазии сегодня — это вполне здоровая мысль, что их, наших тысячеправнуков, не поймешь.

Слишком молоды.

А вот с искусством — другое дело!

Сколько гениальных шедевров ни сотворят с 20 по 420 век нашей эры (а сотворят, ох сколько сотворят!), сколько новых искусств ни родится (а ведь родятся!) и как ни расцветут старые (расцветут?), но все это будет не лучше (хоть, конечно, и не хуже), чем пещера Альтамира, Сикстинская мадонна и ре-риховские «Гималаи».

Приятно, что в чем-то наше время никогда не уступит «тысячеправнукам».

В техническом музее будущего нас ожидают признание и снисходительность. Конечно, без колеса, плуга, атомного котла не было бы техники 41 970 года. Но не пользоваться же старьем из благодаря ности?

Зато перед феноменами старого искусства — полное равенство тысячелетий.

Искусство легко я просто разрешает человеку «хлебнуть вечности»: какой угодно вечности — левой или правой (по оси координат), то есть прошедшей или грядущей.

Поскольку более 80 процентов всех впечатлений поставляет зрение и лишь около 20 — прочие чувства, то понятно, отчего лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, понюхать или пощупать. Именно поэтому, а также из естественного для каждого смертного желания «хлебнуть вечности» я оказываюсь однажды в самолете, который летит в Среднюю Азию.

Там я должен соединиться с группой археологов, которые отправляются изучать древнейшую живопись. Старейшие египетские пирамиды расположились примерно посредине тех тысячелетий, которые между нами и этой живописью.

ИЛ-18, подпрыгнув во Внукове и скользнув по гигантской дуге, коснулся земли в Ташкенте.

За пять часов полета наиболее заметным предметом там, внизу, оказалось Аральское море. Все прочее было мелко и эпизодично.

Понятно, меня, как и многих других пассажиров, для начала занимали тривиальные мысли.

Летим над древним путем скифов, половцев, татар… Ревущие моторы заглатывают бензин и время: в пяти часах нашего полета сконцентрированы месяцы и годы, долгие переходы древних всадников, ночные костры, набеги, протяжные песни, человеческие жизни, истории целых племен, которым не хватало столетий, чтобы достичь конца бесконечной степи.

Пять часов полета.

Ну и, разумеется, расчеты: 20 километров — примерно столько мог, может и сможет пробегать хорошо тренированный человек за один час. Такова же (разве чуть больше) предельная скорость всадника.

Оказывается, не больше 20 километров в час проходили и античные корабли.

20 километров в час — некая предельная норма первобытного, древнего и средневекового человека.

Поезд — в 4–5 раз быстрее. Удовлетворенно сообразив, что я разрезаю воздух почти в 40 раз скорее древних (а космический корабль в 14 тысяч раз!), наполняюсь весьма характерной (вероятно, для всех эпох) гордостью обогнавшего.

Короткие рейсы обычно не дают человеку перейти к новым размышлениям, и он выходит из машины, все еще заряженный и даже перезаряженный той самой гордостью.

Но на нашей более длинной дистанции мы успели все же сообразить и еще нечто!

Путь на земле всегда один и тот же.

Километр, тысяча, 10 тысяч километров равны друг другу во всякие эры.

S=Vt, путь равен скорости, помноженной на время.

Отчего мы торопимся? Почему так велика скорость?

Потому что времени не хватает!

У тех же пещерных художников или кочевников скорости были малы. Зато времени сколько угодно.

Ведь от питекантропа до синантропа протекло столько же времени, сколько от синантропа до нас с вами.

99,5 процента человеческой истории прошло в нескончаемых странствиях первобытных людей по планете.

Конечно, они не торопились.

Но даже если предположить, что они шли фантастически медленно: километр в год, пусть даже километр в десятилетие… Ну что ж. Земной круг — 40 тысяч километров, теоретически его можно, совсем не торопясь, обойти за 40, 100, ну 400 тысяч лет. А ведь от первых обезьянолюдей прошло больше миллиона лет.

Неторопливость, помноженная на годы, давала неплохие результаты.

Земля осваивалась и протаптывалась.

Придя к выводу, что не нужно думать о передвижениях первобытного человека слишком односторонне, мы выходим на ташкентском аэродроме, обрамленном светящимися, жаркими горами.

А вскоре новый самолет несет на юг, слегка покачиваясь и ныряя над долинами, отделяющими один хребет от другого.

Под нами центр Старого Света — центр Азии, самое сухопутное место на земле. (Логический антипод этого края — в лишенной островов южной части Тихого океана, где вода на тысячи миль удалена от всякой суши.)

Здесь родина древнейшего земледелия (дикая пшеница и до сей поры встречается в афганских горах — чуть южнее по курсу полета).

Хребты, уходя на восток, приподнимаются, разбегаясь и соединяясь в Памир и Гиндукуш, Тянь-Шань и Гималаи. Самолет едва не задевает последние, клыкастые и снеговые хребты и резко идет на снижение.

Аэродром. Неподалеку железная дорога, полосатый столб: станция Термез. От Москвы 4686 километров.

Когда умер один святой, то плот, на который положили его тело, разумеется, поплыл вверх по течению Амударьи. Но однажды плот остановился, и мертвый заявил, что дальше плыть не может, так как в этом месте проживает святой, который святее, чем он. Речь шла о мудреце Али-Хакиме, который, видно, тоже любил поговорить после смерти: когда начался плач над его телом, он будто бы поднял голову и объявил: «Трык быз!» («Мы живы!»)

Из «Трык быз» со временем получился «Термез».

Есть и другие предания об этом названии, и в каждом причудливая история края.

Вообще-то основал город Александр Македонский и, будучи человеком прямым и бесхитростным, назвал его Александрией, как и десятки прочих. Затем в честь греко-бактрийского царя Деметрия Александрия стал Дармамитрой, из Дармамитры потом получился Дарент, и где-то чуть позже Термез.

Однако легенда, восходящая к Кушанскому царству (Индия, начало нашей эры), объясняет, что этот город получил имя «Та-ла-ми», что означает «по ту сторону реки» (очевидно, город долго не сдавался завоевателям), а от «Та-ла-ми» до «Термез» совсем недалеко.

В одном названии смешались легенды местные, греческие, кушанские, индийские; а если добавить еще арабов, персов, Чингисхана, Тимура, то мы получим некоторое представление о пестрой, многослойной истории края, «что в семи днях караванного пути от Бухары на юг и восток…».

Если представить время чем-то овеществленным, то, пожалуй, горы и долины Тохаристана — у Сурхана и верхней Амударьи — переполнены, буквально дыбятся от времени.

Совсем недавно, после дождей, забуксовала машина и вывернула колесом великолепную базу античной колонны.

Близ Денау — столицы здешних субтропиков — было заболоченное место. Вдруг оно само собой разболотилось, и обнажились остатки кушанского города. Ему почти 2 тысячи лет. Сейчас начались раскопки.

В фундаменте старинного дома нашли замурованное «на счастье» изваяние Будды.

После удара крестьянского кетменя из земли выскочил полный комплект старинных шахмат.

Века перемешиваются, стили сплетаются. Захватив легкую доску — переносной мост через бесконечную сеть арыков, — можно подойти вплотную к пыльно-бурой башне V века. В музее статуэтки, изображения, сочетающие индийскую извилистость с античной стройностью. Всего в нескольких часах езды отсюда, у Шахрисябза, родины Тимура, возвышаются исполинские пилоны недостроенного дворца, которым свирепый император хотел поразить вселенную. А рядом, в деревнях, и сейчас встречаются «нездешние» лица! прямые потомки мастеров, насильно вывезенных Тимуром из Индии. На чудесных кушанских фресках, открытых несколько лет назад археологом Л. И. Альбаумом, изображены люди, спокойные, расслабленные; в руках чаши, опахала, на лицах блаженство: их, верно, обвевает ветерок, доносящий ласковое бульканье арыка.

Но что такое греки, кушаны, Тимур по сравнению с первобытными тысячелетиями?

Тут в горах, совсем неподалеку, всемирно знаменитая пещера Тешик-Таш, поселение древнейшего человека. Рядом открытая еще до войны Мачайская пещера со множеством каменных орудий (большая часть пещеры завалена громадной каменной глыбой, за которой, без всякого сомнения, таятся ненайденные сокровища).

Ребята с учителями ходят в горы, ищут, собирают рассказы, легенды о пещерах-дворцах, пещерах с мраморными стенами, о пещерах, куда могут войти сотни "овец, о загадочной «верблюжьей пещере».

Мы же мечтали увидеть самую древнюю живопись этого края. Она была открыта еще до войны благодаря усилиям прежнего директора музея, ныне пенсионера, Гавриила Васильевича Парфенова. Об этой находке хорошую книжку «Зараут-сай» написала 15 лет назад художница А. Рогинская, которая копировала древние рисунки. Однако после войны почти никто из исследователей не изучал интереснейшие рисунки, во многом оЬи оставались необъясненными, нерасшифрованными.

Специалисты хотели посмотреть и подумать. Для этого мы и отправлялись в горы. (Мы — это археологи Александр Александрович Формозов, Тамара Георгиевна Салихова, Гулям Дадабашев и при них автор этой книги.)

В изделиях старинных мастеров, будь то изумительная сагана (гробница) Али-Хакима или сложный орнамент, покрывающий стену, доску, глиняный сосуд, если хорошенько искать, найдется недоделка: там не хватает завитка, тут на 999 повторяющихся узоров один как бы недорисованный. Старые мастера это делали нарочно: не бывает законченного труда на этом свете, и тот, кто дорисовал все узоры, уже не ищет продолжения работы и объявляет смерти, что ему нечего делать на земле.

Мастера хитрят и уходят из мира, не закончив работы, но тем, кто смотрит на нее, объявляют: «Мы еще не завершили своих дел. Мы живы. Трык быз!»

С чем только первобытный человек не встречался!

Кости питекантропа Евгений Дюбуа нашел среди вулканического пепла и пемзы. Последнее, что видел этот питекантроп в своей жизни, оборвавшейся сотни тысяч лет назад, была, вероятно, страшная картина извергающегося вулкана.

На глазах неандертальца поднялся Кавказ, а однажды он увидел, как море с чудовищным грохотом и шумом отрезало у Европы огромный кусок суши — Англию.

Краски мира менялись на гдазах; краски ледника, густые цвета третичных тропиков. На всей планете еще продолжалась тишина миллионов столетий.

Странный вопрос — был ли красив мир миллион, сто тысяч, пятьдесят тысяч лет назад, ва времена, когда не создавалось поэм, скульптур и симфоний?

Красив — для нас, которые едва ли смогут его представить? Или для предков? Но что он мог понять, первобытный человек… Он принимается рисовать, вырезывать, лепить примерно 40 тысяч лет назад. А миллион более ранних лет?

Считалось, что никакой искусственной красоты в ту пору не было. Правда, во французских пещерах, занятых неандертальцами, нашли нанесенные на стены пятна краски и кучки камней, разложенных в какой-то системе, симметрично (Недавно в слоях Мустье найдены более яркие свидетельства неандертальского искусства — заточенные стержни для краски, «первые карандаши»). Почему-то это доставляло обитателям пещеры смутное удовольствие — пятна краски, группировка камней. «Смутное удовольствие» — в этих словах и ответ и задача.

А было ли оно прежде, смутное удовольствие, у первых обезьянолюдей и у животных? Очень уж мы боимся иногда сопоставлять сложные человеческие духовные процессы и животные, а если сопоставляем, то уж слишком извиняемся.

С тех пор как было объявлено, что человек произошел «не от бога», наука усиленно подчеркивала разницу «царя природы» и бессловесных тварей, разницу лапы и руки, животного сознания и человеческого мышления.

Разница громадная, качественная — все это тысячу раз говорилось, все это правильно, но в беспрерывном подчеркивании «как высоко мы поднялись» есть нечто от той боязни животного предка, которая так хорошо известна по «обезьяньим процессам» (неужели мы все-таки от обезьян?!).

Искусство человека и «искусство» животных.

Дарвин изучал пение птиц (известно, что германские любители чижей знают девятнадцать оттенков их «колоратуры», которые меняются из года в год), наблюдал, как животные (птицы и крысы) украшают гнезда, норы, тащат блестящие вещи, крылья насекомых, яркие листья. Известен интерес животных к различным краскам. Все это внешне похоже на какие-то зачатки искусства.

Дарвин не решает вопросы, а только спрашивает себя и других: есть ли какая-либо преемственность между этим звериным украшательством и человеческим искусством?

Мы понимаем, что главные причины происхождения искусства не животные, а человеческие, общественные. Но от Дарвиновой задачи не отмахнуться.

Какова физиологическая основа искусства? Какие процессы происходят в мозгу, в организме человека, наслаждающегося искусством или совершенно равнодушного, человека, исполняющего чужие произведения или творящего собственные? Несомненно, что эти процессы, во-первых, необыкновенно сложны, а во-вторых, почти совсем не изучены. Мы знаем только, что «мороз продирает по коже», когда слышишь чудесную музыку. Еще знаем, что музыка оказывает странное действие на многих животных (кобры!), и даже, как выяснилось недавно, растения растут лучше или хуже под воздействием определенных мелодий. Кроме физиологии звуков, очевидно, существует физиология цветов, запахов.

Обезьянолюди были, конечно, много сложнее и умнее любых обезьян. А ведь даже обезьяны активно воспринимают определенные краски, звуки.

Но как это все мало изучено, как мало опытов, мало наблюдений!

Может быть, их мало из-за того самого презрительного: «Ну какое это имеет отношение к великому человеческому искусству?»

Идет время. Человек, самолюбиво защищая свое право на первое место в животном мире, сейчас, в середине XX века, пожалуй, больше интересуется не своими отличиями, а сходством с животными. Даже то, в чем мы схожи с собаками, крысами, комарами, оказывается невероятно сложным и еще во многом непонятным.

Конечно, и сходство и различия царя природы и рядовых подданных — в общем одна проблема, но именно сейчас, когда задача находится под обстрелом ультрасовременных наук (кибернетики, бионики, биофизики), именно сейчас мы начинаем, пожалуй, с большим уважением относиться к обезьяне и комару.

Теперь признаемся, что очень мало знаем о змее, качающейся в такт мелодии, о быке, бросающемся на красное, о сороке, ворующей блестящие металлические опилки для украшения гнезда.

Легко быть пророком, предсказывая великие и даже величайшие открытия в этой области!

Обезьянолюди, еще не рисовавшие и не лепившие, были, очевидно, неравнодушны к определенным видениям, краскам и звукам. Этнографы собрали много фактов об искусстве первобытных народов. Конечно, ни одно самое отсталое племя на земле не живет теперь на уровне первых художников и тем более их «безыскусных» предков. Но наблюдения, проделанные в Австралии, Океании, Огненной Земле, среди бушменов, эскимосов, показали, что в искусстве этих народов громадную роль играют ритм, симметрия: симметрия в рисунках, ритм — и в музыке, и в танце, и в ожерелье, где правильно чередуются большие и маленькие зубы зверя. Наверное, сотни тысяч лет назад у обезьянолюдей уже была (унаследованная из животного прошлого) тяга к ритму, симметрии. Потом они сумели перейти от пассивного наслаждения «приятными ритмами» к активному, то есть к творчеству. Сначала обезьянолюди брали от мира все как есть: палки, травы, звуки, краски. И вот величайшее событие: заострили палку, оббили гальку, создали первое орудие, потом более сложное — каменное ручное рубило, с которым не хотели расставаться в течение тысячи веков.

Давно замечено археологами, что рубила, каменные треугольники, которые когда-то сжимала рука питекантропа и неандертальца, имеют довольно правильные, симметричные формы. Доказано, что эта симметрия отнюдь не диктовалась «производственными нуждами». Просто у него была потребность, у нашего шерстистого прадедушки, обточить свое орудие симметрично. Тут производственные нужды сливаются с какими-то другими: вся техника, наука, искусство объединялись тогда в одном каменном ручном рубиле. Конфликт физиков и лириков был, пожалуй, невозможен: вся физика и вся лирика заключалась опять же в одном ручном рубиле.

В эпоху Мустье, при неандертальцах, начинается медленное разделение техники и искусства, пока, примерно 400 веков назад, не происходит великий взрыв, переворот: появляются замечательная пещерная живопись и гравюра на кости — явления, конечно, не менее сложные, чем живопись древних египтян, Андрея Рублева, Рафаэля, Сезанна.

Вот обо всем этом: о красоте первобытного мира, о звуках, красках и запахах земли 100 тысяч, миллион лет назад, о необыкновенной тайне творчества — мы говорили и размышляли во время долгих странствий по горным дорогам.

Мы у цели. Несколько километров идем по зеленой траве, пересеченной полосами из тысяч красных тюльпанов. Вершины дальних хребтов уж розовеют, под розовой полосой — коричневая, еще ниже — темная; небо бледное, почти подмосковное (только днем оно станет совершенно синим). Примерно через час мы проникаем в узкое ущелье, где шумит, бормочет и, спотыкаясь о камни, стремительно сбегает вниз Зараут-сай. Ширина его один шаг. А справа и слева вздымаются отвесные стены ущелья, по сравнению с которыми поток представляется совсем ничтожным.

А ведь все это громадное ущелье он и вырыл, маленький ручеек, каким был и миллион веков назад. С виду он торопится, бежит, а скалы и горы незыблемы. На самом же деле он никуда не торопится, а горам не устоять. Он начал много раньше, чем появился первый человек. Когда-то, миллионы лет назад, он тек где-то на уровне вершин, потом все уминал, углублял, размывал ущелье, буравил, обходил твердые места, вгрызался в мягкие, и вот сегодня его обступили высокие скалы, удивленно разглядывая создавшего их карлика. Еще через 10, 20, 40 миллионов лет долина, наверное, углубится, горы станут много выше, круче.

Упасть и разбиться с 5 тысяч или 200 метров — это как-то даже благородно, трагично, все-таки была опасность, была высота… Но грот — в 10–12 метрах над дном ущелья. Разбиться с 10 метров как-то нелепо, почти смешно, а между тем разбиться очень даже просто: стены гладкие, внизу река и острые камни.

Наш проводник пастух Норбек взлетает наверх быстро и легко, как серна. Он даже не понимает, как можно в горах медленно ходить. Мы же ползем осторожно и неуклюже. Ноги наши вступают в явное противоречие с руками: руки — вверх, а ноги — вниз; наконец с помощью Норбека делаем последние усилия и ныряем в грот, отбрасывая предательскую мысль: «Как слезать будем?»

Мы видим желтовато-бурые изгибы стен и потолка: первобытный камень, первый холст первых художников. По стенам и потолку везде красные фигуры, словно разом высыпавшие при нашем приближении.

Большая часть рисунков, в том числе самые интересные, в полумраке утренних теней и слегка прикрыта теплым, мягким чехлом из пыли.

Потом мы смотрим вниз. Шум Зараут-сая не ослабляет, а как-то усиливает великую тишину. Вся природа выглядит как древний этюд, нарочно не законченный мастером, чтобы работа никогда не кончалась. Мастер ворчит и тихо перебирает камни.

Пещеры и скалы Земли покрыты сотнями тысяч рисунков. Сейчас мы только начинаем видеть первобытную планету, разрисованную древнейшими художниками: несколько десятков знаменитых пещер с рисунками во Франции и Испании. Сотни разрисованных с скал в Скандинавии, Карелии. Недавно открыты скалы с цветными изображениями на Памирском высокогорье. Сотни тысяч изображений в горах Закавказья. Тысячи рисунков на крутых береговых скалах Лены, Енисея, Ангары, Амура.

Африканский воздух, видно, благоприятен для всяческой живности, в том числе и нарисованной… В мертвой Сахаре фрески Тассили, скалы Ахагарра. Тысячи пещерных рисунков в Эфиопии. На юго-западе Черного континента — в одном из пустыннейших мест земли, на горе Брандберг — знаменитое и таинственное изображение «белой дамы», за которой следует угрюмый черный скелет, дамы, появление которой один из лучших знатоков первобытной живописи, А. Брейль, объяснял влиянием далекой древнекритской культуры.

Земля — вся в целом — оказывается громадной, великолепной картинной галереей… Но самое смешное, что многие весьма ученые мужи еще не знают или не хотят знать об открытии галереи; все та же старинная идея: «Куда им, древним, диким, до нас!»

При этом случаются эпизоды грустные и веселые.

Веселый эпизод: группа студентов отправилась на Енисей, где нашла и зарисовала несколько новых наскальных изображений.

Изображения любопытные, хотя похожие на сотни других так называемых сибирских писаниц. Однако несколько солидных искусствоведов с высокими учеными степенями приветствовали студентов как «великих первооткрывателей», сделавших «второй шаг» после открытия пещерной живописи во Франции и Испании. Ей-богу, они не подозревали, эти профессора-искусствоведы, как много рисунков оставили древние.

Бывает хуже: известна докторская диссертация «успешно защищенная, в центре которой — опровержение рисунков: «не было древних рисунков, и все».

Такой великолепной живописи, как в пещерах Франции и Испании, мало во всем мире. Почему же на территории остальной планеты подобных шедевров нет или почти нет?

Конечно, во Франции и Испании жили художеств венно одаренные племена. Но много ли мы знаем о своих пещерах?

Биолог Рюмин несколько лет назад нашел в Каиновой пещере громадные изображения лошадей, носорогов, по стилю близкие к первобытной живописи Франции и Испании. Никто не ожидал такого на Урале. Правда, Рюмин увлекся: ему уже грезились громадные рисунки в натеках Капповой пещеры, а в выступах уральских утесов и скал — колоссальные изображения верблюдов и других животных. К сожалению, он поторопился разослать статьи, где сообщал о фресках, которым едва ли не 100 тысяч лет, о культуре, будто бы породившей едва ли не все культуры, в том числе французских и испанских художников…

Это, конечно, «перегиб», но действительные находки Рюмина очень интересны.

Наверх, в грот, поднимаем ведро воды, обмываем рисунки и, подобно древним шаманам, ждем солнца, чтобы с первым лучом исполнить свои заклинания.

Солнце поднимается и вдруг освещает красные фигурки быков и охотников. Это длится всего несколько минут каждые сутки. А за всю историю рисунков из этих минуток можно сложить столетие.

В солнечные мгновения археологи выстреливают кадры цветной пленки.

Потом мы снова садимся и смотрим. Смотрим и молчим. Быки, мастерски нарисованные выцветшей от тысячелетий охрой; стремительные фигурки охотников с луками и собаками, какие-то таинственные фигуры в колоколообразных одеяниях. Еще фигуры и какие-то знаки: один похож на ключ, другой — на жука (они посветлее, верно, на несколько тысячелетий моложе). И наконец, надпись из корана—совсем светлая, ей нет и тысячи лет.

Грот у самого входа в ущелье. Сидящего в гроте снизу не видно. Пожалуй, это лучшее место для засады на пути быков, идущих по ущелью. Может быть, животных гнало сюда солнце, и они хотели скрыться в прохладных расщелинах.

«Пещеры, где палящим днем таятся робкие олени…»

Одни охотники, наверное, сидели в гроте с рисунками, другие подползали с тыла, и сотни быков падали на землю, окрашивая кровью камни Зараут-сая и отдавая мясо с костями своим победителям. Победители хотели рисовать. Может быть, они это делали, дожидаясь добычи или на досуге, спокойно, сознательно «отвлекаясь от текущего момента»?

Пространства, заполнявшиеся древними изображениями, обычно под стать самим рисункам и художникам: бивень мамонта, лопатка орла, рог северного оленя, стены и потолки пещер и скал.

К сожалению, в ложе Зараут-сая мало надежд найти кости или первобытные орудия. Каждый год река наполнялась тающим снегом и за тысячелетия унесла все… Но, может быть, совсем рядом, в неоткрытых пещерах, орудия, остатки пиршеств, костров и, наконец, кости тех охотников, которые сидели здесь и, слушая говор Зараут-сая, ждали зверя и рисовали.

Самое интересное на фресках, пожалуй, быки. Это дикие яки или туры, которых уже давным-давно не встретить в здешних краях.

Быки нарисованы мастерски и к тому же обладают знаменитой родней. Быки шествуют по стенам десятков знаменитых приледниковых пещер Франции и Испании, а рядом с ними олени, бизоны, козлы, мамонты… Громадный «зал быков» в пещере Ляско, во мраке, над подземным потоком, среди фантастического изгиба стен. Темные быки будто парят над стадом диких лошадок, и между крупными зверями несколько маленьких желтовато-красных оленей.

Мрачный, полный достоинства козел из пещеры Кастильо весь в движении, ритме. Детали недорисованы, будто искушенный художник знал, что, если дорисует, хуже будет, тяжелее.

Нежная, трогательная лань из Альтамиры.

Мамонт из Фон-де-Гом… По рисунку ученые восстановили неизвестные детали строения хобота (потом на севере нашли целую сохранившуюся тушу зверя: детали подтвердились).

Подлинность всех этих «зверей» доказана несколькими способами.

В одних пещерах зола, кости, каменные орудия (то, что мы называем культурным слоем) закрывали полностью или частично некоторые настенные рисунки: значит, последние обитатели этих пещер уже пировали у костров, освещавших громадные фрески, нарисованные прежде.

Возраст культурного слоя этих пещер определяется теперь довольно точно: от 15 до 30 тысяч лет — эпоха кроманьонцев.

В других пещерах геологи четко определяют время завала, когда единственный вход на десятки тысячелетий становился недоступным. Знаменитый французский ученый Норбер Кастере, автор книги «30 лет под землей», должен был нырнуть в невидимое подземное озеро, чтобы, вынырнув, открыть пещеру Монтеспан с ее замечательными скульптурами.

Другой прославленный изыскатель, Бегуэн, полз десятки метров вместе с сыном по необычайно узкому тоннелю. В то же время два юных Бегуэна карабкались по двум соседним тоннелям, и в конце концов все встретились в громадном подземном дворце, украшенном множеством первобытных рисунков. Дворец получил название «Пещера трех братьев». В одном из углов пещеры Бегуэн разыскал ступку для растирания краски и другие вещи древнего художника, забытые много тысяч лет назад.

В другой пещере нашли незаконченный этюд — на лопатке орла, валявшейся на дне, было начертано изображение оленя, и абсолютно тот же, но уже законченный рисунок был рядом, на известковой стене пещеры. Маленький эпизод из жизни художника 150-х веков до нашей эры.

Наконец, еще доказательство «неподдельности»: одни рисунки безжалостно нарисованы на других: раскрашенные львы движутся поперек контуров пасущихся оленей; перемешиваются, как бы заходя друг в друга, бизоны, олени, мамонты. Одни старше других. Может быть, на год, или век, или несколько тысячелетий. При этом предки и потомки стихийно создали неожиданные, прекрасные, смелые композиции, хотя каждый из них рисовал только своего зверя. (Специалисты полагают, что перед очередным сеансом художник, возможно, размазывал краску по стене — старые фигурки исчезали, и по краске вырисовывался новый контур; однако спустя тысячелетия краска полностью или частично сошла, и мы видим несколько «звериных слоев» одновременно.)

В Зараут-сае потемневшая и более светлая красная краска разных фигур явно свидетельствует, что стены пещеры использовались для живописи не раз…

Самой темной, то есть древней, краской нарисованы быки, менее совершенные, чем их приледниковая родня, но достаточно хорошие, чтобы вспомнить о ней.

Мы сумели спуститься вниз, съели припасенную банку консервов, выпили чистой прохладной воды, послушали тишину.

Разговор о тайне древнейшего искусства должен был начаться и поэтому начался.

Я неосторожно заявил, что вот-де кроманьонец развил мозг и сразу создал пару десятков орудий и сотни великолепных рисунков: переворот в технике повлек за собой революцию в искусстве. Археологи ухмылялись.

— Все у тебя просто: технику подразвил, искусство расцвело.

— Да нет, я этого не говорю, я знаю, что лучшие византийские фрески и иконы создавались на закате империи, а у немцев и итальянцев лучшие композиторы были до объединения и усиления Германии и Италии. Но это в наше, сложное время.

— Да. и у первых людей тоже ни черта не поймешь. Пришли кроманьонцы, поселились, охотятся у ледника, совершенствуют свои кремни, начинают рисовать: период Ориньяк, длившийся несколько тысяч лет. Со временем рисуют все лучше — сперва только очертания, контуры, потом стали делать гравюры, штриховку; фигуры еще одноцветные, но мастерство уже высокое. Вдруг наступает так называемая эпоха Солютре (все названия в честь пещер и находок). Солютре — это еще несколько тысяч лет. Легче произнести, чем представить. Ведь вся наша цивилизация — древние, средние и новые века, вместе взятые, — пожалуй, короче, чем это самое Солютре.

Так вот, в Солютре происходят великие технические открытия. Изобретается такой совершенный каменный наконечник для копий и дротиков (луков еще нет), какой обычно встречается много позже — через 10–15 тысяч лет — в неолите, новокаменном веке.

Ты представляешь, что такое обогнать технику на 10–15 тысяч лет?

Я делаю вид, что представляю.

— Трудно нам разобраться во всех событиях и перипетиях тех веков, но несомненно, что в технике была преждевременная революция, искусство же в солютрейские времена явно затухает. Сейчас в науке гуляют гипотезы, отчего бы это могло произойти?

— Все силы людей ушли в технику, было не до лирики…

— Пришла суровая, техническая, низкорослая раса, подчинившая художников-кроманьонцев.

Сейчас ты спросишь, конечно: «А отчего в самом деле произошел этот спад?» Отвечаем ясно и четко: «А кто его знает?»

Затем наступает так называемая эпоха Мадлен. Совершенные наконечники исчезают: они слишком дороги для такого, в общем, низкого уровня цивилизации; позже, через 10 тысяч лет, к этим наконечникам вернутся (вернее, изобретут их снова), и они себя оправдают… Техника Мадлен в общем мало отличается от техники Ориньяк (легко изготовляемые костяные наконечники!). Но искусство вдруг снова резко оживляется, причем стиль, манера таковы, будто Солютре вовсе не было, будто минуло всего несколько лет, а не десятки веков со времен первых, ориньякских художников.

Рисуют в Мадлен там же и так же, только еще лучше. Мадлен — это расцвет, апогей. Здесь употребляют несколько красок, знают перспективу, отлично передают движение. Если употребить современные термины, то Мадлен — это расцвет древнейшего импрессионизма… В эти-то века и создается лучшая живопись Альтамиры, в которую не верили скептики XIX века. Тогда появились и быки Ляско (по измерениям, произведенным новейшими техническими приемами, время обитателей Альтамиры — 15 500 ±700 лет; Ляско—15 516 ± 900 лет).

То был неслыханный расцвет «звериной живописи» (людей почти не рисуют). Когда глядишь на эти изображения, кажется, что мы уже переходим во времена Египта, Греции, Рима, Возрождения, что стовековой пропасти от этих быков и бизонов до первых пирамид не существует.

Но после эпохи Мадлен великий ледник начинает отступать на север, подчиняясь тем же таинственным законам, которые прежде гнали его к югу. Становится теплее, техника в общем прогрессирует, труд, охота, жилища совершенствуются, но искусство, как всегда, своевольничает.

Великая живопись Мадлен исчезает. Искусство совершает странный, неожиданный ш ворот и как бы ныряет в ту самую стовековую пропасть, о которой только что говорилось.

На зараут-сайских быков несутся люди и собак и в этом сразу целая эпоха, потому что в великих пещерах Франции и Испании человеческих изображений почти нет. Звери там органически «не выносят» присутствия людей. Зато эти звери огромны, до 2–3 метров, иногда в натуральную величину, словно никто и ничто не мешает им разгуляться на стенах древних пещер.

А здесь, в зараут-сайском гроте, бегут быки, их атакуют собаки, вдоль щели (естественной линии, пересекающей стену) вытянулись еле намеченные, стилизованные тонкие фигурки охотников, натягивающих луки. И вот уже стрелы несутся и впиваются в быков.

Мезолитическая живопись (Испания)

А справа и слева, как бы выстроясь вдоль выступа скалы, идут к быкам какие-то странные фигуры, одетые в колоколообразные капюшоны. У этих фигур луков нет, лишь какие-то трещотки или топорики, но они явно принимают участие в охоте.

Археолог, этнограф для расшифровки сравнивает. Сравнение — очень сильное оружие, тем более что другого вооружения для этого случая почти нет. Подобные изображения известны: далеко отсюда, на другом конце Старого Света, в юго-восточной Испании и Северной Африке.

Скалы юго-восточной Испании покрыты быстро несущимися фигурками оленей, в стремительном движении несутся люди, летят стрелы. Фигуры мелки, как в Зараут-сае. Звери и люди изображены вместе, бегут собаки, натянуты луки — все как здесь.

Каждый год в Европе, Африке и Азии открываются новые скалы и гроты с маленькими, стремительно несущимися фигурками. Изображения выполнены в лучшем современном стиле — передается прежде всего основное настроение, движение, динамика. Лишние детали, которые могут помешать целому, отбрасываются.

Возраст этих фигурок уже расшифрован. Это мезолит, среднекаменный век.

Примерно десять тысяч лет до нашей эры.

Ледник тогда отступил, с ним ушли его громадные звери — северный олень, мамонт, бизон. Происходит новая техническая революция: люди выходят из пещер, начинают селиться «под небом» (научились, да и потеплело), овладевают великим оружием грядущих тысячелетий, луком и стрелами, приручают собаку.

Тысячи фигур со стрелами и собаками «пробегают» от Северной Африки до Средней Азии. Дальше, насколько мы знаем, не идут. Лишь через несколько тысяч километров начинается область новых наскальных изображений — Сибирь. Но там другие рисунки, другая культура.

Здесь еще много неведомого, непонятного.

Десятки и сотни веков назад протягивались таинственные связи от Испании до Памира; люди, которые жили здесь, близ Зараут-сая, конечно, понятия не имели ни об Испании, ни о Средиземном море. Для них это невообразимое расстояние. Скорость передвижения была, как известно, не больше 20 километров в сутки. Впрочем, скорость была невелика, зато времени хватало.

Несутся по стене Зараута древние охотники, солидно выступают люди в «колоколах»… Г. В. Парфенов думал, что это охотники, замаскированные под дрофу, подобно бушменам, которые на охоте «переодеваются» в страусов. Однако страусов в горах Памира не было, а дрофы слишком малы, чтоб человек мог ими прикинуться.

Но, может быть, ответ проще: фигуры в капюшонах — женщины? Такие колоколообразные костюмы встречаются у женщин на фресках юго-восточной Испании.

Сначала женщина охотилась наравне с мужчиной, но с развитием оседлости, домашнего очага, материнского рода она либо помогает при загоне зверя (трещотки, шум!), либо просто сидит дома, но приносит мужчине удачу, колдуя и заклиная, и тем самым заслуживает свое право на добычу.

Может быть, загадочные фигуры без луков, участвующие в загоне, — одно из древнейших изображений женской участи?

Легко критиковать тех, кто нашел десяток «лишних» изображений: мы сами это испытали, попав в Зараут-сай. Я делал великие открытия раз двадцать: видел пещерного медведя, готовящегося к броску, громадные неясные изображения то ли тигра, то ли другого зверя… Горы наклоняли исполинские бычьи головы, по скалам стремительно неслись красные и темные охотники. Членам экспедиции Парфенова показалось даже, что они обнаружили грубое изображение карты ущелья.

Но все это была игра света, природных красок, черных гротов, желтых вершин.

Тысячи причудливых трещин и натеков могут обмануть кого угодно. Прибавьте к этому то особое влияние, которое оказывает на «свежего человека» глухое, загадочное ущелье.

Мы проходим в тот день больше двадцати километров, раз пятьдесят переходим Зараут-сай, который бежит то справа, то слева, то под нами. Время от времени укрываемся от горячих лучей под сухой ароматной арчой или под громадной зеленой кроной карагача. Каждый раз, останавливаясь, пьем горную воду — уж очень жарко и очень приятно.

И снова идем по ущелью, и снова на каждом шагу нам чудятся пещеры, изображения. Заходим в гроты и углубления — там тишина и прохлада, и вдруг попадаются иглы дикобраза, который недавно чесался о выступ скалы.

Мы поднялись довольно высоко, а над нами, еще выше, снеговые вершины Гиссара, уходящие на восток, к Памиру…

Дальнейшая беседа происходила вечерней дорогой из Зараут-сая к нашей юрте. Потом в грузовике, который вез нас обратно. И наконец, в тенистом саду Термезского музея, когда у ног булькает арычок, в тени сорок градусов, а сколько на солнце, никто не знает.

Высшее удовольствие, получаемое простым смертным во время беседы со специалистом, заключается в серии вопросов, в конце которой специалист объявляет: «не знаю», «не знаем», «наука не знает» или «ишь чего захотел!».

Именно к этой цели я и продвигался, атакуя моих археологов, чьи силы были ослаблены жарой и коварством проблемы.

— Все вы, дорогие товарищи, вроде бы объяснить можете. И сколько лет рисункам — определяете, и Испанию с Памиром соединяете: «Люди, луки, собаки — мезолит…» А отчего, разрешите полюбопытствовать, раньше, в палеолите, рисовали иначе: только одних животных, красками и крупно — едва не в натуральный размер?

— Ответим: у кроманьонцев в период их «лучших пещер» главное в жизни — зверь, охота. К зверю громадный интерес. Заметь, рисуют главным образом промыслового зверя, а не «страшного»: медведей, львов, тигров — совсем мало. Потом ледник уходит, крупный зверь исчезает; начинается иная жизнь — по-прежнему охотятся, да уж не так, как бывало. В мезолите начинают приручать животных, «берут курс» на скотоводство и земледелие. Поэтому рисуют дикого зверя меньших размеров, не стремясь к реалистической передаче всех подробностей.

— А людей отчего прежде мезолита не рисовали? Может быть, их тоже до мезолита не было и пещерные фрески выполнены машинами?

— Тут дело сложное — надо бы сначала точно разобраться, для чего они, древние, рисовали.

Хохочем: выяснилось, что многодневный разговор был без начала.

— А в самом деле, для чего рисовали?..

Позже, в Москве, я задал этот же вопрос нескольким знакомым — людям самых различных профессий (но прежде специально не занимавшимся или же не интересовавшимся происхождением искусства):

«Предки совсем не рисовали, а затем стали рисовать зверей, прекрасных зверей. Как вы думаете, зачем?»

Ответы были разные, но, по сути дела, сводились к трем основным вариантам.

Вариант первый: «А кто его знает, зачем им, предкам, это надо было, нам их не понять».

Вариант второй: «Тут замешана религия, магия: рисовали, чтобы помолиться перед охотой на этого самого, нарисованного зверя».

Вариант третий: «Захотелось им порисовать, вот и все: развлекались…»

Позднее я узнал, что все споры о тайне искусства, которые давным-давно ведутся среди «профессионалов» и «любителей», сводятся в общем к этим же трем вариантам.

А какой же из них нравится мне самому? Я принялся сравнивать разные точки зрения и пришел в ужас. Каждый казался мне в чем-то правым. Неприемлемые на 100 процентов просто не встречались.

Леонардо да Винчи: Искусство — детище, вернее, внук природы (ибо дети — это мы). «Искусство появилось из подражания человека природе».

Конечно, было подражание: утесы, трещины, натеки, похожие на звериные головы и лапы, волновали древних людей не меньше, чем нас. Подражание было, но почему однажды вдруг стали так активно подражать, творить?.. Одного «подражания» мало.

Ф. Шиллер: «Искусство — незаинтересованное наслаждение», не связанное с грубым материальным интересом. Значит, оно возникло из наиболее примитивной, древнейшей формы «бескорыстного удовольствия» — игры.

Игры были и у животных и у обезьянолюдей. Но неясно, отчего, в связи с чем звериные игры могли превратиться в высокое человеческое искусство. Тот, кто рисовал бизона в Альтамире или быков в Зараут-сае, конечно, испытывал «чистое удовольствие» художника, но только ли? Как понять тогда, что лучшие кроманьонские шедевры, находившиеся в темных, иногда не заселявшихся пещерах, порой проткнуты копьями, стрелами (нарисованными, а то и вполне реальными)?

Гаузенштейн (немецкий искусствовед): «Великолепная, дерзкая небрежность этих форм имеет… что-то спортивно-изящное, джентльменское». Рисовали, «если погода мешала охоте», из чисто эстетические побуждений.

Вроде бы чепуху говорит Гаузенштейн, но живость, свежесть искусства схвачены верно. Так что чепуха не стопроцентная.