ГЛАВА X

ГЛАВА X

Исторические самодуры Д.И. Чичерин и В.В. Нарышкин. Иркутский губернатор Н.И. Трескин. Пышная жизнь князя Куракина. Брат канцлера в Орловском имении.

В числе исторических замечательных самодуров в екатерининское время известны были два сибирских губернатора - Д.И. Ч[ичери]н[97] и В.В. На[рышки]н[98]. Первый у сибиряков был известен под именем «батюшки», второй - «шалуна». Д.И. Ч[ичери]н был роста среднего красив лицом, ловок и телосложения крепкого; вспыльчив он был до бесконечности. По крутости характера легко выходил за пределы, но при самоуправстве, которое делало его страшным в народной молве страны, он скоро смягчался, в разговоре любезничал, любил веселое препровождение времени, давал балы, вечера. Обычные народные праздники, как, например, масленицу, Ч[ичери]н праздновал так: в избранный день у губернаторского крыльца стояли народные огромные сани, устланные коврами, с беседками-балдахинами, мягко и богато убранными. Ч[ичери]н c дамами и свитою садился в сани и отправлялся в сопровождении гайдуков и драгун, а впереди другие, также огромные сани, с музыкантами.

У известных домов поезд останавливается, музыканты бегут в прихожую, хозяин и хозяйка ждут гостей у дверей. Первый гость подает руку хозяйке и, приплясывая под музыку, проходит комнаты при общем подражании всех гостей и тотчас выходит, уводя с собою хозяйку и хозяина. Таким же образом заезжают в прочие дома и увеличивают поезд. Потом катаются по городу и около гор с шумною музыкою и оканчивают веселый день в доме гостеприимного губернатора.

Чичерин Денис Иванович (1721-1785)

Ч[ичери]н жил очень пышно при дворне с гайдуками, скороходами, гусарами, арабами и проч. Таких прислужников у него считалось более трехсот человек. В высокоторжественные дни, сопутствуемый военными и гражданскими чиновниками, он ходил с азиатскою пышностью в собор, будучи облечен в мантию ордена св. Александра Невского, со скороходами и пажами впереди, а в заключение кортежа следовали гайдуки.

Ежедневно за столом он угощал более пятидесяти человек, а в праздничные дни давал большие обеды. В делах он был трудолюбив и не оставлял их даже тогда, когда у него танцевали гости: сам он являлся только к ужину. Страдая постоянно бессонницей, он превращал ночь в день, издавая приказы, чтобы чиновники работали только ночью, а днем спали. В дни своего величавого губернаторства он раз задумал создать у себя целый сенат, в роде римского, и сенаторами произвел всех учителей семинарии, которые и были наряжены в римские тоги.

Когда он приезжал в этот сенат, ему говорилось латинское приветствие, на которое он отвечал по латыни же. В дни его губернаторства утренняя и вечерняя заря в летние месяцы сопровождались особенным церемониалом: перед губернаторским домом становилась музыкальная и певческая капеллы, и когда после отбоя барабана все затихало, над городом разносились усладительные мелодии из кларнетов и скрипок, оживлявшие пение тенором или альтом божественного стиха: «О всепетая Мати, рождшая всех святых Светлейшее Слово, нынешнее приемши приношение, от всякой напасти избави всех и будущие нам муки Тебе вопиющих: аллилуйя!»

Ч[ичери]н, несмотря на любовь к нему государыни, вскоре впал у неё в немилость и получил выговор за лишнюю во время голода в Сибири закупку провианта: он израсходовал 1800000 р. сверх определенных ему ста тысяч рублей медною монетою из Екатеринбурга.

При дворе у него было много врагов и завистников, которые воспользовались случаем представить поступок его действием неограниченного властолюбия. Он подал в отставку, которую вскоре и получил.

По получении отставки жил он в орловской деревне, в с. Ильинском, где вначале не бросал своей прежней пышной жизни, но наконец деревня стала ему скучна, он сделался угрюмым, задумчивым, начал чуждаться людей, заперся в свой кабинет, никого не видал и умер в 1785 году, отвергая пищу и все услуги своей дворни.

Второй из этих администраторов-самодуров, Вас[илий] Вас[ильевич] На[рышки]н, представляется личностью тоже очень сумасбродной, но ещё не вполне разгаданной. Он был - широкая русская натура, хорошо знакомая с возникшим тогда учением энциклопедистов. Судя по некоторым его поступкам, он обнаруживал демократические и социальные убеждения для того, чтобы приобрести популярность в среде русского и бурятского населения, имея целью достигнуть отделения Забайкалья от российской короны. Действия его, пожалуй, можно объяснить и примерами общего произвола и ненормальностью тогдашнего строя жизни.

В.В. На[рышки]н был крестник императрицы Екатерины II. По приезде из Петербурга в Нерчинский завод, Н[арышки]н одиннадцать месяцев не выходил из дома, окна его квартиры были закрыты ставнями. Он ревностно занялся делами, заботился о крестьянах, о хлебопашестве, о школе и т.д. Но выйдя на Пасхе в церковь, он заставил сначала служить обедню, а потом утреню. Все следующие дни в церковь его вводили под руки две толстые барыни, а он по дороге приплясывал и пел песни. Чиновники, шедшие позади, тоже подпевали и притопывали.

После этого Н[арышки]н продолжал нередко поучать народ изустно и письменно, объясняя обязанности к Богу, государю и ближним; кроме того, делал крестьянам умные и практичные наставления по домохозяйству. Затем учредил праздник - «открытие новой благодати» и, приказывая всем каяться во грехах, остановил заводские работы и стал задавать народу обеды, приготовляемые на несколько сот человек.

На этих празднествах он разжаловывал чиновников, а арестантов производил в чины, сажал с собою обедать и заставлял первых прислуживать последним. В служебном штате у Н[арышки]на состояло несколько человек из секретных арестантов, вероятно, людей с образованием, из них двое при нем были секретарями. Кроме того, Н[арыш-ки]н приблизил к себе двух князей Гантимуровых, замешанных перед тем в истории самозванца Петра I.

Во время церемониальных празднеств, которые устраивал Н[арышки]н, происходила пальба из пушек и разбрасывались народу казенные деньги, а когда денег в казне уже не оказалось, то он потребовал их у купца Сибирякова и, окружив дом его пушками, угрожал в случае отказа бомбардировкой. Испуганный Сибиряков вынужден был вынести ему на серебряном блюде несколько тысяч рублей.

Н[арышки]н катался по городу в экипаже, запряженном провинившимися перед ним чиновниками. Под конец своего губернаторства из соперничества во власти Н[арышки]н предпринял военный поход против иркутского губернатора Немцова[99]. Поход этот вышел каким-то опереточным, веселым шествием толпы бурят и местных жителей с даурским красных гусар полком, который он сформировал из бурят, с песнями и музыкой. В процессии везли пушки и колокола, по дороге в деревнях звонили и стреляли, а чтобы увлечь ещё более народа, поили всех вином и разбрасывали в толпу казенные деньги. В степи, на отдыхах, кипели огромные котлы, в которые сваливался цибиками чай и сахар, вино выставлялось бочками, и все это забиралось с встречных обозов. Н[арышки]н совершил таким образом шумный тысячеверстный доход до Верхнеудинска, и только воевода этого города Тевяшев успел положить предел завоеваний «шалуна», как наименовала императрица Екатерина II этого сумасброда.

В первых годах текущего столетия в Сибири служил губернатором Т[рески]н[100], прозванный у жителей вторым Аракчеевым. Родом Т[рески]н происходил из смоленских священнических детей. Это был величайший оригинал. Он не был зол и жесток, но, как власть, был очень строг. Вся полиция при нем была доведена до совершенства, и во всей И[ркутско]й губернии не было ни грабежей, ни воровства. Рассказывали, что всякий проезжий, забывший в доме крестьянина какую-нибудь вещь, непременно был догоняем и получал забытое. Дороги и мосты были превосходны, деревни чисты, крестьяне зажиточны, скота и лошадей много. О преступлениях в городе не было слышно.

Трескин Николай Иванович (1763-1842)

Что такое был Т[рески]н в этом городе - теперь трудно иметь понятие. Т[рески]н и законы были синонимы.

По праздникам Т[рески]н дозволял дамам целовать свою руку; из мужчин допускались к руке только старшие чины и купцы первой гильдии. Все дамы целовали ручки у его супруги и у дочерей.

Рассказов о его деспотической власти множество. Жалобы до Петербурга не доходили, а если редкая и прорывалась, то для того, чтобы не повторяться. Т[рески]н был замечательно деятелен, работал он с раннего утра до глубокой ночи, вникал во все мелочи. Город при нем превратился в военное поселение. Не знали, когда спит Т[рески]н: его можно было встретить во всякое время дня и ночи, и встретить, скорее всего, там, где не ожидаете. Он, как сказочный халиф Гарун-аль-Рашид, гулял в простом платье, заходил в частные дома, замечал все: плохи ли были калачи на базаре, плох ли гороховый кисель, бывший в постах в большом употреблении в Сибири. Зайдет, бывало, в частный дом и видит - муж с утра ушел на работу, а жена сидит и попивает чаек. «А что ты, матушка, приготовила мужу поесть?» - и в печь. Если в печи ничего нет - тотчас расправа. Он ходил всегда один, но полицейские зорко следили издали и тотчас являлись, куда нужно.

Наружное безобразие города сильно возмущало Т[рески]на, и он его в три года переломал и переустроил. Это была настоящая архитектурная революция, но он совершил её. Управляя при военном губернаторе Пестеле обширнейшей в мире провинцией, он не имел понятия о том, что такое статистика и вообще терпеть не мог ученых, считая науки занятием пустым и бесполезным. Он держал в своих руках местного архиерея, приказывал ему являться на свои вечера; даже проповеди в торжественные дни последний говорил не иначе, как с распоряжения или по приказаниям его, отдаваемым через полицеймейстера.

Т[рески]н держал себя со всеми как восточный властитель, заставляя даже вице-губернатора подавать ему шубу. Ежедневные официальные приемы у него происходили в девять часов утра. Его большая прихожая всегда была полна служебного люда - казаки, полицейские офицеры, дежурные чиновники. Тишина полная. У глухой стены на раз назначенных местах стояли чиновники с бумагами, и ни один чиновник не смел пошевелить ногой или кашлянуть. Более часа чиновники, как каменные, ожидали его выхода, не сводя глаз с маленькой двери, где должен был появиться Т[рески]н. Появление его было очень характерное, потому что являлся он, как мраморная белая статуя Командора. На нем был как снег белый колпак, из-под колпака свисали длинные белые волосы, рубашка со стоячим воротником без галстука, подпоясанный белым кушаком белоснежный халат, из-под которого видно нижнее белье, чулки и мягкие туфли без задков. Он не шел, а двигался, скользя туфлями.

Взяток Т[рески]н лично не брал; их брала его супруга, по сибирскому выражению, Трещиха[101], которая задалась собрать для своих восьмерых детей по пуду ассигнаций на каждого. Жена его имела огромное влияние на дела, она всегда была окружена молодыми, красивыми чиновниками, которых называла своими «детками».

Она раздавала должности и брала взятки по важным делам. Губернатор, говорили, не берет, а Трещихе «надо поклониться».

Прием был следующий: купи у нее мех соболий. Принесут мех, сторгуются тысяч за пять - и мех возьмут назад, и деньги. То же и другому, и третьему. Один этот мех раз пятьдесят продавали. В большие праздники, в именины и т.д., Трещиха запросто угощала у себя купцов, съезжавшихся по этим дням исправников и бурятских тайшей, играла с ними в карты и, понятно, выигрывала, не говоря уже о подносившихся ей подарках и всевозможных припасах, доставлявшихся в этот день в дом губернатора.

У нее был любимец откупщик Кузнецов, тоже замечательная личность, ловко обделывавший свои кабацкие дела. Впоследствии он открыл богатейшие золотые прииски, сделался миллионером, статским советником и украсился орденами[102]. Дочерей своих он отдал за титулованных особ. Мотовство его было, безгранично: он однажды за один визит заплатил доктору 50000 рублей, а в другой раз - 25000 рублей.

При Т[рески]не в Сибири взяточничество доходило до высшей степени. Подарки от разных обществ и частных лиц ему уже некуда было девать, и Трещиха открыла в гостином дворе лавку, где последние и продавались. Он ежегодно отправлял обозы всякого добра на сохранение к своему брату в Москву. Всё, присланное им до 1812 года, сгорело при нашествии французов, но и после этого он продолжал посылать обозы.

С опалой Т[рески]на, по сибирским преданиям, в чиновничьем мире началась паника вроде той, какую описывают древние летописцы перед падением царств. Не появлялось только невидимой руки, которая написала бы на стене его кабинета огненные слова «мене, текел, фарес», но видения вроде этого были.

Так, ему докладывали, что «некошной» (черт) в губернаторском доме давил часового; в полночь отворялись двери, под полом бренчали кандалы; часовой от казначейства видел в губернаторском доме носимую большую свечу с огнем, а другой, стоявший на противной стороне, был осыпан камнями и видел человека в белой рубахе.

Пошли несчастия воочию: советник Кузнецов стал мешаться в уме, бегал по улицам и хотел топиться в Ангаре; другой секретарь его, Белявский[103], тоже впал в острое помешательство, стал неистовствовать и буянить. Несчастия, казалось, опережали одно другое: пришла из Петербурга весть, что сын губернатора, ещё молодой человек, в азарте и неприличной компании убил бутылкой актрису и находился под судом.

К довершению всего, пришло крайне печальное известие из Верхнеудинска о смерти самой губернаторши. Во время путешествия с двумя любимцами за Байкалом её понесли лошади и убили до смерти. Узнав об этом, Т[рески]н рвал на себе волосы и горько плакал. Замечательно, что все эти горестные события делались известными губернатору по четвергам и почти в один час - невежество и суеверие, видимо, и здесь играли видную роль. Сибирское общество не верило, чтобы кто-нибудь мог поколебать могущество этого человека, который придерживался строго одного только правила: кто не за нас - тот против нас, и преследовал всех ему непокорных. Советника Корсакова за непокорность он выслал из И[ркутско]й губернии и предписал от имени военного генерал-губернатора всем губернаторам не дозволять ему нигде жить дольше трех дней, но в то же время не выпускал за пределы Сибири. Корсаков целых четыре года кружил по Сибири, как легендарный Вечный жид.

Сперанский, сменив Т[рески]на и главных его пособников, насчитал на них взысканий на 2847000 руб. Под суд было отдано более 600 человек. Т[рески]н был лишен чинов.

После своей отставки он, поселившись в Москве, притворился бедняком, водил дочерей в заячьих салопах и «по бедности» просил даже у государя пособия через известного сановника Нарышкина[104]. Но кто тогда не знал о миллионах Т[рески]на… Существует предание, что он вывез из Сибири пуды ассигнаций в замороженных осетрах; говорили, что после его смерти в одном из диванов нашли в подушке более 500 тысяч рублей депозитками: предполагали, что покойный об них забыл…

Выдающимся хлебосольством и гостеприимством отличались многие из наших вельмож и помещиков старого времени. Таким большим хлебосолом был представитель сластолюбивого XVIII века, великолепный, покрытый бриллиантами и окруженный всегда множеством всякой прислуги канцлер Александр Борисович Куракин, правнук знаменитого дипломата и свояк Петра Великого.

При Екатерине II этот вельможа был сослан в ссылку в свое саратовское имение. Причиною ссылки князя стала обнаруженная во время путешествия секретная переписка его с флигель-адъютантом П.А. Бибиковым[105].

Когда князь проживал в своем Надеждине, все кипело жизнью шумной и полной всякого довольства. Учтивая, внимательная барская дворня прежнего времени по уши была занята услугами: большой наплыв посетителей всегда был приятен князю. Часто многие из бедных дворян жили здесь, из скромности по нескольку месяцев не смея представиться князю, однако пользуясь всеми удобствами широкой барской жизни. Во дворе для выездов были всегда готовы экипажи и верховые лошади, а на прудах желающих ожидали шлюпки с молодцами-гребцами.

Каждому из приезжих гостей подавалась печатная инструкция: «Обряд и правила для здешнего образа жизни в селе Надеждине». Первое правило гласило: «хозяин, удалясь от сует и пышностей мирских, желает и надеется обрести здесь уединение совершенное, а от онаго проистекающее счастливое и ничем непоколебимое спокойствие духа»; второе - «хозяин почитает хлебосольство и гостеприимство основанием взаимственного удовольствия в общежитии. Следственно, видит в оных приятные для себя должности»; третье - «всякое, здесь деланное посещение хозяину будет им принято с удовольствием и признанием совершенным»; четвертое - «хозяин, наблюдая предмет и пользу своего сюда приезда, определяет в каждый день разделять свое время с жалующими к нему гостьми от часу пополудни до обеда, время обеда и все время после обеда до 7-ми часов вечера»; пятое - «хозяин по вышеуказанному наблюдению определяет утро каждого дня от 7-ми часов до полудни - для разных собственных его хозяйственных объездов, осмотров и упражнений, а вечер каждого дня, от 7-ми до 10-ти часов, определяет он для уединенного своего чтения или письма»; шестое - «хозяин просит тех, кои могут пожаловать к нему на один, или на два дня, или на многие дни, чтобы, быв в его доме, почитали себя сами хозяевами, никак не помня о нем единственно в сем качестве, приказывали его людям все надобные для них услуги и, одним словом, распоряжались бы своим временем и своими упражнениями от самого утра, как каждый привык и как каждому угодно, отнюдь не снаравливая в провождении времени самого хозяина, который чрез то с новою к ним благодарностью получит всю свободу им принятое безостановочно и с продолжительным тщанием выполнять»; седьмое: «хозяин никогда не ужинает, но всякий день, в девять часов вечера, будет у него ужин готов для всех, приобыкших к оному, и он, прося дозволения от оного всегда отлучаться, просит также своих случающихся гостей, несмотря на его отсутствие, за оный садиться и за оным самим хозяйничать».

Куракин Александр Борисович (1752-1818)

С восшествием на престол Павла Петровича, князь был отозван в Петербург и на него тотчас посыпались нескончаемые царские милости. В течение одного месяца Куракин получил чин тайного и действительного тайного советника, звание канцлера, орден св. Александра Невского и св. Андрея Первозванного, 5 т[ысяч] душ, 20 т[ысяч] десятин земли в Тамбовской губернии и рыбные ловли на Волге.

При императоре Александре I на его долю также выпало немало почетных должностей. Так, в 1808 г. он был назначен русским послом в Париж, где и пробыл до 1812 г.

Там в 1810 г. его постигло большое несчастье: он едва не погиб во время пожара на празднике, данном австрийским послом, князем Шварценбергом, по случаю бракосочетания Наполеона с эрцгерцогинею Марией-Луизою. Он очень обгорел, у него совсем не осталось волос, голова повреждена была во многих местах и особенно пострадали уши; ресницы сгорели, ноги и руки были раздуты и покрыты ранами; на одной руке ожог оказался настолько силен, что кожа слезла, как перчатка. Спасением своим он отчасти был обязан своему мундиру, который весь был залит золотом; последнее до того нагрелось, что вытащившие князя из огня долго не могли поднять его, обжигаясь от одного прикосновения к его одежде. Независимо от здоровья, Куракин во время суматохи лишился ещё бриллиантов на сумму более 70000 франков, до которых он был очень большой охотник.

Существует редкая гравюра, изображающая князя Куракина в больном виде после этого пожара. Князь Куракин был вытащен в обмороке из толпы доктором Кфеф при содействии французских офицеров. Платье на нем тлело, и его тушили водою из лужи, между тем как другие отрезывали бриллиантовые пуговицы его одежды. На этом балу погибло до двадцати жертв, в числе которых и жена князя Шварценберга. Потеря драгоценностей исчислялась в несколько миллионов.

Выздоровление Куракина долгое время считалось сомнительным, хотя лучшие парижские врачи окружали его, в том числе доктор Наполеона. Получив немного облегчения, он велел перенести себя в бархатных креслах, халате и в соломенной шляпе в загородный свой дом, находившийся в окрестностях Парижа. Служители его шли впереди по два человека в ряд, свита следовала за ним; многочисленная толпа народа толпилась вокруг него. Прибыв в Нельи, князь Куракин произнес приветственную речь жителям, вышедшим к нему навстречу.

Под конец своей жизни князь Куракин, состоя членом Государственного Совета, жил в Петербурге, где он часто давал пышные обеды и блистательные балы в обширном своем доме на Большой Морской. Палаццо Куракина по вечерам горело огнями, огромный оркестр гремел полонезы, толпа ливрейных слуг и официантов кишела в комнатах, скороходы, расставленные на крыльце, встречали и провожали гостей.

На балах у Куракина разыгрывались безденежно в пользу прекрасного пола лотереи из дорогих вещей. В кругу лучшего петербургского общества и всего дипломатического корпуса гостеприимный хозяин не раз имел счастье принимать у себя царскую фамилию. Князь Куракин носил всегда глазетовый или бархатный французский кафтан, на котором, как и на камзоле, все пуговицы были бриллиантовые, а звезды, как и кресты на шее, - из крупных солитеров. На правое плечо он надевал бриллиантовый или жемчужный эполет, пряжки и шпагу имел алмазные, даже петлю на шляпе - из бриллиантов; кружева носил на груди и рукавах.

Куракин был большой педант в одежде. Каждое утро, когда он просыпался, камердинер подавал ему книгу вроде альбома, где находились образчики материй, из которых были сшиты его великолепные костюмы, и образцы платья; при каждом платье были особенная шпага, пряжки, перстень, табакерка и т.д.

Однажды, играя в карты у императрицы, князь внезапно почувствовал дурноту: открывая табакерку, он увидал, что перстень, бывший у него на пальце, совсем не подходит к табакерке, а табакерка не соответствует остальному костюму. Волнение его было настолько сильно, что он с крупными картами проиграл игру; по счастью, никто, кроме него, не заметил ужасной небрежности камердинера.

В Александровское время, когда сам император ездил в одну лошадь, когда исчезли богатые экипажи и обложенные галунами ливреи, в Петербурге только один Куракин сохранял прежний екатерининский обычай и ездил в вызолоченной карете о восьми стеклах цугом с одним форейтором, двумя лакеями и скороходом на запятках, двумя верховыми впереди и двумя скороходами, бежавшими за каретой.

Князь Куракин во всю свою жизнь не оскорбил никого: отличительная его черта была - за всякую безделицу быть благодарным.

С благоговением он хранил у себя стол, за которым провел лучшее время своей жизни, обучаясь вместе с Павлом Петровичем.

Куракин Алексей Борисович (1759-1829)

Куракин умер в 1818 году, в Веймаре; тело его перевезено и погребено в Павловске. Императрица Мария Федоровна воздвигла ему памятник с надписью: «Другу супруга моего», а брат его, Алексей Борисович, бывший тогда министром внутренних дел, подле церкви, где был похоронен князь, выстроил дом для инвалидов.

Этот Куракин жил тоже пышно, но отличался необыкновенною гордостью. В его имении Орловской губернии Малоархангельского уезда был целый штат придворных - полная пародия на двор. Были даже чины полиции: на кладбище сельской церкви села Куракина посейчас ещё целы могилы куракинских крепостных полицеймейстеров и камергеров.

При дворе князя соблюдался самый строгий этикет и нередко даже родная его дочь дожидалась выхода князя по пяти и более дней. Дочь его была замужем за графом Зотовым; она выведена в романе «Война и мир». Роскошный деревенский дом князя Куракина был в пятьдесят комнат, с залами в два света, галереей в помпейском стиле и со всеми затеями былого барства.

В конце шестидесятых годов эта диковинка конца XVIII века была в неделю сломана каким-то молодым управляющим. Одного железа было продано из него более, чем десяток тысяч пудов, и место, где он стоял, было распахано под коноплянник. Золотые кареты и разные портшезы были тоже уничтожены управляющим, как ненужные вещи, занимающие только место в сараях. Этому погрому очевидцем был пишущий эти строки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.