Глава 3 НАЧАЛО

Глава 3

НАЧАЛО

По-настоящему жизнь Отто Штрассера началась — подобно многим мужчинам, родившимся в Европе на рубеже веков, — с началом в 1914 году мировой войны. С момента ее приостановки, то есть с 1918 года, в его жизни, как говорят, было всего лишь пара минут покоя в год. Война вовлекла его в водоворот событий тех бурных лет, которые до сих пор каким-то особым образом воздействуют на нас.

Если сегодня мы посмотрим на тот тихий семейный круг, в котором вырос Отто, то увидим, что он совершенно типичен для большинства семей того времени. Старший брат, Грегор, мертв — его убил человек, которого он сам и выпестовал — Гитлер. Второй брат, Пауль, монах-бенедиктинец, последнее время живет в Бельгии; в Германии ему жить не давали, но ему удалось бежать оттуда целым и невредимым. Вообще о Пауле нужно сказать особо. После прихода Гитлера к власти он отправился в паломничество в Рим с группой молодых немцев. За это в газетах против него была развязана настоящая кампания, и на обратном пути его арестовали прямо на границе. Выйдя из заточения, он решил не давать своим преследователям нового шанса и уехал в Австрию, а оттуда, незадолго до вторжения Гитлера, в Бельгию.

Сам Отто находится в ссылке. Он — вне закона, и на протяжении многих лет за ним гоняются в разных странах мира. Самый младший брат, появившийся на свет на десять лет позже Отто, адвокат по профессии, служит младшим офицером в гитлеровской пехоте. Его зять, муж младшей и единственной сестры, является полковником той же армии. Грегор, Пауль и Отто служили на офицерских должностях во время Первой мировой войны 1914–1918 гг.

Отто Штрассер родился 10 сентября 1897 года в баварском городке Виндсхейм. А за девять лет до этого неподалеку, в Браунау, что лежит аккурат напротив через границу с Австрией, появился на свет Адольф Гитлер. Однако эти два человека жили в совершенно разных мирах. Для того чтобы понять кого-то, нужно знать его происхождение. Так сказать, корни. Никто не может сказать что-то о корнях Гитлера. А вот у Отто Штрассера таких корней было три: глубокий немецкий патриотизм, унаследованная религиозность и сильные социалистические, отчасти также наследственные, убеждения.

Эти три аспекта и сформировали этого человека. Патриотизм был воспитан в нем местностью, в которой он родился, одним из самых красивых и замечательных мест во всей Германии — Франконскими землями Баварии. Здесь один потрясающий город соседствует с другим, не менее замечательным. В нескольких километрах от Виндсхейма лежит Ротенбург — потрясающий «живой» образец средневекового города, со стенами и башнями; мать Отто родилась в Динкельсбюле, по своей красоте соперничающем с Ротенбургом, и выросла в знаменитом деревянном Deutsches Haus^{7}, посмотреть на который съезжаются туристы со всего мира. Ее отец держал в этом родовом гнезде благородного баварского семейства гостиницу. Дед Отто Штрассера также был весьма тесно связан с Баварией, землей, вторая религия которой — пиво. Он делал чудное пиво, ибо был преуспевающим крестьянином и владельцем пивоварни. Место, где рос Отто Штрассер, было поистине чудесным; иностранец может всю жизнь думать и так и не найти ответа на вопрос о том, как соотносятся между собой эти благолепные города, благодатные и возделанные земли и то, что творит сегодня государство Германия.

Обитатели этих мест были благочестивыми католиками, и Штрассеры не отличались в этом от всех. Как, впрочем, и в остальном. Здесь-то и зародилось его религиозное чувство.

Третий из корней Отто Штрассера, политический, явился на свет достаточно необычно.

Политическая мысль, словно плоды на дереве, традиционно «процветает» во Франконии, которая дала Германии больше политиков, чем любая другая немецкая земля. Среди них — Штейн, Меттерних, барон фон Дальберг, Франц фон Зиккинген, Ульрих фон Гуттен и Флориан Гейер. Внешне отец Отто Штрассера был образцом тихого, прилежного, государственного чиновника не самого высокого ранга, служившего по судейской части. Но сердцем он был революционером и социалистом — но на христианской, не марксистской платформе.

Его ум, скрывавшийся за оболочкой рассудительного, рядового обывателя, был недоволен тем, что видели его глаза. Ему не нравились все эти придворные, вся эта роскошь, а потому он написал и анонимно напечатал (как и должен поступать госслужащий, если он хочет выразить свои мысли) книжку под названием Der Neue Weg (Новый путь), в которой изложил свои политические идеи в отношении Новой Германии. В то время, да и долгие годы после, многие немцы думали о Новой Германии. Пройдет всего несколько лет, и молодой Адольф Гитлер тоже начнет думать о ней. Книга была напечатана под псевдонимом «Пауль Вегер», хотя звали автора Петер Штрассер.

Политический зуд не давал Петеру покоя, и вскоре он пишет вторую книгу, однако тут за этим занятием его застает жена. Она была типичной супругой чиновника — со свойственным женщинам порывом она боролась за спокойное, прозаическое существование своих детей, за пенсию в конце жизни, на которую ее муж мог, как госчиновник, вполне рассчитывать, если только он будет держать язык за зубами и не рассказывать никому о своих убеждениях. В эту минуту в доме Штрассеров можно было услышать звуки легкой перебранки, однако, в конце концов, Петер Штрассер, человек мирный, отказался от своей затеи и запер рукопись в ящике стола.

И тем не менее, именно тут и появился тот политический «микроб», который, несмотря на все противостояние Hausfrau^{8}, некоторое время спустя обнаружился в крови сыновей Петера. Точно такой же спор состоялся позднее и в жизни Отто Штрассера. Он привел к разводу с первой женой (сегодня он женат уже в третий раз). Однако, в отличие от отца, Отто Штрассер вышел победителем в этом домашнем споре, решив скорее расстаться с супругой, нежели поступиться своими политическими убеждениями. Он был непоколебимым революционером и социалистом, а его отец — разочарованным революционером и социалистом. Именно поэтому впоследствии отец всегда принимал сторону Отто во всех спорах.

Я написал здесь обо всем этом потому, что подобные детали помогают нам понять Отто Штрассера сегодняшнего: родная Южная Германия, религиозное воспитание, унаследованный интерес к политической проблематике.

Остальное — до тех пор, пока в воздухе не запахло порохом — к делу не относится. Почти. Школу он закончил в 1913 году, и поскольку отец не мог позволить себе платить денег за учебу (а он уже платил за учебу Грегора в университете и Пауля в гимназии), то Отто поступил учеником на текстильную фабрику.

«Это был ужасный год, — вспоминает он, — шесть месяцев при бухгалтерии и шесть месяцев в цехах». В первые полгода он научился только наполнять чернильницы (печатные машинки еще не добрались до этой фабрики), переписывать письма, приносить еду клеркам и рабочим в 10 утра и гасить штемпелем марки. За вторые полгода, уже будучи на фабрике, он научился лишь паковать продукцию. «Сегодня я могу упаковать товар как вам угодно… никогда не утеряю этого навыка». В сентябре 1914-го он смог продолжить обучении, — к тому моменту появились деньги, но в воздухе уже слышались залпы орудий Первой мировой.

Отто Штрассеру было 16 лет и 10 месяцев. 2 августа 1914 года, будучи в Аугсбурге, он записался добровольцем на фронт. В этот же день то же самое сделал и Гитлер, но только в Мюнхене. Штрассер хотел попасть в легкую кавалерию — о, эти длинные шинели, тяжелые сабли, бряцанье шпор! — однако, когда его вместе с тремя сотнями других добровольцев заперли на трое суток в казарме при школе верховой езды, забыв о них, он круто поменял решение и был зачислен в Четвертый артиллерийский полк. Причем взяли его туда только на испытательный срок в шесть недель — Штрассер показался слишком хилым для этого! Однако шесть недель превратились в пять лет.

Тогда он был шестнадцатилетним юношей. И именно в эти годы сформировались его характер и личность. И хотя война закалила его любовь к родине и к своей армии, он, тем не менее, с ужасом думал о том опыте, который он получил, будучи в шкуре новобранца и молодого бойца армии имперской Германии. Его описания пережитого лишь углубляют растерянность, царящую в душе иностранца, размышляющего о двойственности немецкого характера, о существовании в одной природе одного народа двух крайних противоположностей, когда самые высокие военные и гражданские человеческие качества стоят бок о бок со звериной жестокостью.

В глубине души Штрассер был настоящим солдатом, однако он считает офицеров запаса того времени самыми отталкивающими созданиями, когда-либо встречавшимися на его пути. Из 300 человек, числившихся в его подразделении, было около 180 студентов. И эти офицеры от всей души вымещали на них свою злобу и раздражительность. Причем делалось это таким образом, что в душе Штрассера поселилось неискоренимое неприятие этого сорта людей, ныне, к слову, составляющих верхушку командования чернорубашечников.

Но дадим слово самому Штрассеру. Пусть он расскажет об этом своими устами. «Как-то субботним днем, дело было в октябре 1914 года, когда мы готовились к увольнительной в город и надели было самую лучшую форму, причем девушки уже ждали нас снаружи, к нам зашел громила сержант, выгнал нас на плац и буквально заорал: «Кто говорит по-английски или по-французски — встать справа, кто играет на пианино — слева». В то время в войну только что вступила Турция, и мы, по простоте душевной, подумали, что тех, кто может понимать команды, отдаваемые турецкими офицерами на английском или французском, отправят в Восточную армию. Поэтому большинство встало справа. Тогда этот толстяк сержант выпятил свое пузо, злобно глянул на нас и сказал: «Значит, так. Сейчас любители играть на фортепьянах отправятся скрести полы, а умники-зазнайки, которые справа, до ужина будут драить сортиры. Остальные могут идти. Разойдись!» И с тех пор я никогда не заявлял в армии о своих каких-то умениях и способностях интеллектуального плана. Я пошел в туалет, увидел, что там все забито и вообще, кругом бардак. Тогда я попросил у нашего капрала длинный кусок толстой проволоки с крючком на конце, чтобы было легче чистить сортир. Когда я чистил нужник, капрал подошел и спросил: «А что это ты делаешь?» Я по уставу ответил: «Согласно приказу, чищу туалеты». «Ах ты, хитроумная тварь… встань на колени и чисти руками, как это делают солдаты». Мне пришлось просто лечь в это дерьмо и выгребать оттуда все руками. С того дня я возненавидел этих людей, которых не пронять ничем. Сегодня они все в СС. Эсэсовский дух родился именно там и тогда».

(Эсэсовцы, о которых говорит Штрассер, это одетые в черную униформу члены Schutzstaffel, бывшего элитного подразделения чернорубашечников, позднее занимавшиеся охраной концлагерей, пытками, убийствами и борьбой с «внутренним врагом».)

В четыре часа утра поднимали, чтобы идти в конюшни — чистить солому. Штрассер случайно предложил использовать вилы — тогда навоз падал на землю, а на вилах оставалась чистая солома. Но тут опять пришел тот же капрал, ненавидевший «проклятых умников», и приказал проделать всю работу руками. Один такой же тип заставил молодого призывника пить из плевательницы с окурками. Парень не смог вынести такого позора и застрелился.

В такие вещи практически невозможно поверить, но они происходили в Германии, и вы слышите рассказ о них, исходящий из уст немецкого патриота. Я знал о них, да и многие иностранцы знали об этом, и понимали, что этот дух, эти ничтожества окажутся в первых рядах, если национал-социалисты Гитлера одержат победу. Так и случилось; и хотя я не верю, что подобное происходит в немецкой армии сегодня, они проявились — как совершенно справедливо заметил Отто Штрассер — в другом виде: в зверствах СС и концентрационных лагерях. (Почти о том же самом я писал в своей «Ярмарке безумия».)

Хуже всего было Штрассеру из-за того сержанта, который особенно ненавидел его, видимо, из-за того, что тот был «умником».

В апреле 1915-го, уже на фронте, когда батарея стояла на позиции, он заставлял Штрассера ежедневно, в четыре часа утра, начищать ему сапоги. Он выставлял их на улицу и говорил: «Ну не пойду же я сам за ними на холод». Позднее, когда часть находилась в резерве, он поручил Штрассеру, хотя тот уже был капралом и не должен был ухаживать за лошадями, почистить больных лошадей, некоторые из которых были настолько завшивлены, что их проще было пристрелить. При первом прикосновении к животным вши оказывались и на человеке, так что его товарищи по оружию не допускали его даже в палатку и он был вынужден ночевать на открытом воздухе. Это и случилось со Штрассером. Его, пытавшегося хоть как-то уснуть, обнаружил один из офицеров, Он выслушал его рассказ и приказал никогда больше не использовать его на этой работе. Сержант же получил 14 суток ареста. Отбыв наказание и возвратившись в расположение, он случайно столкнулся со Штрассером. Он двинулся на юношу, изрыгая проклятия на том непечатном жаргоне, которым общались в те дни с нижними чинами подобные типы. «Сейчас я твои мозги по стене размажу», — орал он.

Штрассер вытащил револьвер и приготовился стрелять, на что сержант закричал: «Ага! Вот ты и попался! Ах ты..» — и он подал жалобу в военный суд. Но Штрассер был оправдан, а сержант вновь получил наказание.

Эта история имела свое продолжение. В январе 1918 года Штрассер уже командовал на фронте артиллерийской батареей. И однажды к нему прислали пополнение. Среди солдат оказался и тот человек. Штрассер спокойно сказал ему, что о давнем инциденте можно забыть, но что если он хоть раз неуважительно поведет себя в отношении к капралу, то его разжалуют. Сержант батареи получил указание пристально следить за этим человеком, который, к слову, впоследствии был все-таки пойман за руку. Он предстал перед трибуналом, его разжаловали и он получил пять лет исправительных работ.

Когда все это начиналось, Отто Штрасеру было семнадцать лет. События эти крайне важны для понимания человека, который мог оказаться в горниле истории — потому что они объясняют и проясняют слова, которые он произносит сегодня: «Именно с тех пор во мне жила неизбывная ненависть к милитаризму как явной противоположности солдатской профессии вообще, ведь это совершенно разные вещи». Они также объясняют и его ненависть к гитлеризму, который для него означал лишь одно — что Германия оказалась в тисках человека, обращавшегося с ней так же, как с ним в 1914 году.

В октябре 1914-го, боясь, что война закончится, а он так и не попадет на фронт, Штрассер, будучи уже вполне подготовленным артиллеристом, решил перейти в пехоту. В то время 6-я Баварская пехотная дивизия резерва состояла из четырех полков — 16-го, 17-го, 20-го и 21-го. Адольф Гитлер служил в 16-м полку, ординарцем при штабе, и находился за линией фронта. Штрассер попал в 20-й полк и семнадцати лет от роду сразу оказался в окопах Фландрии. Против них сражались британские войска, на первых парах сикхи. Дело было при Витшете и Варнетоне.

Более половины добровольцев составляли студенты. Все они были примерно одного возраста со Штрассером. В бой они шли, подражая героям иллюстрированных книжонок, распевая Deutschland ?ber Alles — и в результате, при Варнетоне полк, в котором сражался Штрассер, потерял 70 % личного состава. «Огонь англичан, — говорит он, — был просто убийственным».

Там он пробыл до марта 1915-го. Затем его батальон перебросили на русский фронт. Ночные марши давались тяжело — было очень холодно, и даже кофе застывал во флягах. Люди без сил валились на обочины дорог, и даже угрозы офицеров, размахивавших над их головами саблями и пистолетами, ни к чему не приводили. Сутки они проспали в заброшенной фабрике — и не успели они подняться, как тут же пришел приказ возвращаться. Англичане начали наступление при Невшателе.

В марте 1915 года Штрассера вернули в артиллерию. После небольшого разбирательства его отправили под Армантьер, где он и получил свой Железный крест 2-го класса, сдерживая в конце лета ожесточенные атаки англичан. В сентябре того же года он был уже сержантом; в мае 1916-го его тяжело ранило осколком снаряда. В канун Рождества 1916-го, в самый разгар подготовки к празднику, он получает приказ перейти на службу в новый, Третий дивизион Первого Баварского резервного артиллерийского полка. В сражении при Вердене он отвечал за телефонную связь между своей батареей и остальными подразделениями. В мае 1917-го он уже был унтер-офицером, а в октябре того же года — лейтенантом артиллерии.

На Западном направлении шли жестокие бои — армии противников сцепились намертво. И вот началась его служба уже в качестве офицера немецкой армии. И сегодня его ненависть к тогдашним офицерам запаса не уступает его восхищению офицерским корпусом немецкой армии. В нем он нашел и, как говорится, больше демократии, и более здоровый человеческий дух. Здесь он открыл и свое призвание — быть солдатом.

Командиром его батареи был граф фон Хертлинг, племянник и тезка тогдашнего канцлера Германии. Отто Штрассер так рассказывает о человеке, которым он восхищался:

«В офицерский корпус — то есть начиная с лейтенантского звания — не допускался никто, если на это не было единодушного согласия всех офицеров подразделения. Это было что-то вроде клуба, и его правила соблюдались крайне ревниво. Без такого единогласного одобрения со стороны офицерского корпуса даже сам король Баварии (Штрассер все время служил в баварских подразделениях. — Авт.) не мог назначить этого офицера. Тогдашний военный министр Баварии был крайне раздражен, что его сын, назовем его граф N, не был принят в ряды офицеров. Командир того полка спросил графа фон Хертлинга, командира батареи, почему он выступил против кандидата. На что Хертлинг ответил: «Он ничего не может, трусоват, и толку от него никакого». Через несколько недель от военного министра Баварии пришла срочная телеграмма. В ней он спрашивал, почему граф N не получил офицерского звания — ведь Его Величество хотел, чтобы тот стал офицером аккурат к Рождеству. Тогда комполка собрал офицерское собрание — он хотел, чтобы остальные офицеры провалили инициативу графа Хертлинга. Он выступил перед офицерами, рассказал о случившемся, после чего произнес: «Итак, господа, это — сын военного министра. Да и к тому же у нас в армии и так достаточно глупых офицеров… ну, будет еще один — какая нам разница. И вообще, этого желает Его Величество. Ну просто папа его так сказал. В Мюнхене при дворе зреет большой скандал». Граф Хертлинг ответил: «Я, конечно, могу понять, что господин папа беспокоится по этому поводу, но жизни солдат, которые окажутся под командой графа N, если он станет офицером, гораздо важнее, чем недовольство придворных в Мюнхене». После этого все присутствующие офицеры проголосовали — и «за» позицию Хертлинга оказалось гораздо больше офицеров, так что предложение полковника было отвергнуто. Его Величеству королю Баварии и военному министру не оставалось ничего иного, как отозвать молодого графа N и перевести его в более послушный полк — но Первый Баварский артполк был лучшим в государстве; он стоял на одном уровне с гвардией. В конце концов, граф N, конечно же, получил свои погоны лейтенанта, но произошло это в каком-то дальнем и обычном полку под номером 46 или что-то в этом роде».

Это еще один пример, дающий представление об этой стране, Германии, и о немце Отто Штрассере. Во время политических потрясений, последовавших за войной, Штрассеры всегда поддерживали армейских и имели друзей в самых высших эшелонах военного командования. И действительно, когда Гитлер пришел к власти, то именно военные хотели свергнуть его и передать это место Грегору Штрассеру. Что и послужило одной из причин большой чистки 30 июня 1934-го и убийства Грегора Штрассера. Нити этой дружбы никогда не порывались и, возможно, в будущем они еще сыграют свою роль.

И вот произошло последнее великое потрясение Первой мировой войны, последняя победа Германии в этой войне великих немецких побед, но не войне победоносной. Царская Россия развалилась, страна переживала муки большевистской революции, зараза которой посредством Ленина и толпы окружавших его иностранцев была послана туда именно из Германии. В немецком тылу стало тихо; вся мощь немецкого оружия могла быть обращена на запад — нужно было успеть до того, как на континент высадятся американцы. Людендорф предпринял свой последний великий бросок к победе. Пятая армия англичан ощутила на себе в полной мере всю мощь германского удара. Снова немецкая волна набегала на Париж, берег, о который она так часто плескалась, но так и не могла накрыть целиком.

В тот знаменательный день, 21 марта 1918 года Отто Штрассер находился в гуще событий, на передовой к югу от Сен-Кантена. Он был офицером связи у артиллеристов. В его обязанности входило поддержание связи между продвигавшейся вперед пехотой и находившимися позади артиллерийскими батареями. В этот день была впервые применена новая тактика — пехоту посылали в атаку сразу после артподготовки. То есть она шла буквально вплотную за удалявшимися в расположение врага взрывами собственных же снарядов.

Не потеряв почти ни одного человека и воспользовавшись утренним туманом, немецкие войска в вверенном Штрассеру секторе, на самом острие атаки, преодолели две линии британских окопов и увидели, что примерно в 350 метрах от них расположена артиллерийская батарея англичан. Командир пехотинцев отказался идти дальше. Тогда Штрассер спросил, кто пойдет с ним. Вызвалось семнадцать человек, и именно с ними Штрассер захватил батарею. В ходе схватки он ранил командира англичан из его же собственного пистолета и, когда тот, раненый, лежал на земле, спросил у него, где находится следующая батарея. «Я не скажу ничего», — отвечал офицер. «Тогда я перебинтовал его, — рассказывает Штрассер, — и приказал его же подчиненным унести его с поля боя. Потом я развернул одно из британских орудий и подавил пулеметное гнездо противника, находившееся неподалеку».

За этот поступок и за другие подвиги, совершенные в те решающие дни, включая захват в плен штаба одной из британских бригад, Штрассер, который к тому моменту уже имел на груди Железный крест первого класса, баварский орден «За отличную службу», был дважды представлен к баварскому ордену Макса Йозефа. Это была очень редкая немецкая награда за доблесть, которую хотят получить даже больше, чем прусский орден Pour le Merite, который носит Геринг, и которая как бы обозначает принадлежность к аристократии. Отто Штрассер мог бы вполне себя называть «рыцарь Отто фон Штрассер», точно так же, как Джон Браун превращается в сэра Джона Брауна. Но послевоенные события в Германии и исчезновение Баварской монархии положили конец его надеждам на получение этой награды.

Таковы были дни величия Отто Штрассера. Он познал приятное возбуждение от победоносного продвижения вперед, когда, казалось, за каждым новым объектом находится желанная победа. И в нем самом, и в его подчиненных жила очень сильная надежда. Он крайне уважительно относился к английской армии, против которой, в основном, и сражался, и к британцам как противнику. «Если англичане что-то начнут, — писал он тогда, — то они уже не отступятся». И я думаю, что тут он прав: сравнение с бульдогом порой действительно справедливо. Командир «Графа Шпее» скажет то же самое двадцать один год спустя…

Но той весной, ведя своих людей в атаку, он думал, что война складывается для Германии наилучшим образом. Ее армии захватили почти всю Европу; они сокрушили Россию, и вот теперь снова рвались к Парижу.

В такую весну молодой офицер просто не мог думать иначе. Людендорф обязательно выиграет эту игру! Какой же он полководец, с восхищением думал Штрассер и его друзья-офицеры. (Сегодня Штрассер говорит, что приходит в ужас, когда видит, как Гитлер повторяет ошибки Людендорфа. Людендорф завоевал одну страну, победил одного врага, одерживал победы одну за другой, много побед, но в итоге так и не победил. Гитлер делает то же самое, говорит Штрассер. Он проглотил две страны, он может хапнуть еще десяток, может идти от победы к победе, но он никогда не придет к большой Победе.) Оглядываясь назад, Штрассер склонен считать, что Людендорф совершил ошибку, направив после победы над Россией все оставшиеся силы против французских и английских армий на Западном фронте. Было бы лучше, считает он, если бы Людендорф использовал хотя бы часть сил, чтобы захватить Италию. Эта победа стоила бы несравненно меньших усилий, и тот эффект, который она бы вызвала, дал бы Германии весьма хорошие возможности, чтобы выторговать для себя оптимальные условия мирного договора.

Сейчас трудно что-либо сказать об этом. Но тогда, к лету, наступление германских войск замедлилось, американцы все прибывали и прибывали во Францию, и на душе у Отто Штрассера становилось как-то не так. К июню 1918-го стало ясно, что обещания германского Адмиралтейства остановить переброску американских войск во Францию через Атлантику, использовав против кораблей противника подводные лодки, не сбылись. В Европе уже находилось около полумиллиона американцев, и каждый последующий месяц могло прибывать еще по двести пятьдесят тысяч человек.

«И они были неплохие солдаты! — говорит Штрассер. — Никогда не забуду впечатления от первого столкновения с американцами. Дело было 25 августа 1918 года. Моя батарея плюс несколько пехотинцев и пулеметчиков обороняла мост через канал недалеко от Суассона. Уже несколько дней мы отходили под натиском стремительно наступавшего, да к тому же численно превосходящего нас противника. У нас уже не хватало пищи и боеприпасов, мы не могли вывезти раненых и больных. У нас не было нормальной связи ни со штабом, ни с соседями на флангах. Мы окопались у этого моста и должны были сдерживать наступающую французскую армию — против нас действовали африканские подразделения, из колоний. Нам поручили продержаться как можно дольше, чтобы прикрыть отступление основных сил. И вот прошло несколько часов, а мы, к своему изумлению, так и не увидели противника. Вместе с ординарцем мы поскакали через мост и выехали на пустырь за ним, достаточно большой, километра два примерно.

Внезапно я увидел, как прямо передо мной, метрах в восьмистах, за скрытым деревьями поворотом бесконечные колонны солдат. Они шагали в колонны по четыре, такие бодрые, распевали песни… Одеты все были с иголочки — от касок до ботинок. Они шли и пели, молодые, радостные парни… словно и войны вокруг нету. Четыре года назад, летом 1914-го мы точно так же шли на фронт.

И вот когда я смотрел на них, у меня в душе впервые зародился страх. Я боялся, что мы проиграем войну. Что нам с того, что сейчас наши снаряды и пулеметные очереди покосят этих бравых ребят в солдатских обмотках — точно так же, как косили во Фландрии нас английские снаряды и патроны в 1914-м? Этот людской поток был таким мощным и непрестанным, что неизбежно поглотил бы нас.

И, — добавляет Отто Штрассер (и это очень важно), — ни один немецкий солдат, переживший подобное, который своими глазами видел разницу между голодными, истрепанными, уставшими бойцами нашей тающей армии и накормленными, прекрасно снаряженными, хорошо обученными и отдохнувшими парнями этой бесчисленной американской армии, никогда бы не поверил в глупую и вредную сказку про то, что подобные разговоры, мол, злословие и предательство».

(Я сказал, что это замечание Штрассера важно, потому что Гитлеру удалось, благодаря нерешительности и бездействию, с которым остальной мир принял его успешные военизированные путчи, заставить немцев поверить в то, что они никогда не терпели поражений на поле брани, а проиграли ту войну только потому, что их предали забастовщики и всякие внутренние враги.)

И вот, вслед за триумфальной весной и полным сомнений летом пришла осень разочарования и отчаяния. Это был первый по-настоящему горький период в жизни Отто Штрассера.

Перед вами картина, переданная человеком, который, в отличие от Гитлера, всегда был в самой гуще схватки вне зависимости, был ли это обычный бой, наступление или отступление:

«Где бы ни атаковали нас войска союзников, наше Верховное командование защищало каждый клочок земли и траншеи ценой необычайно высоких потерь. Затем войска отводили на несколько километров, чтобы ослабить напряжение, и все повторялось сначала. Немецкие орудия уже выработали свой ресурс, а новые пушки не успевали поставлять в том количестве, которое было нужно. Немецкая артиллерия несла невосполнимые потери. Например, в батальоне немецкой армии по штату должно быть 500 человек. Через пару дней боев в нем оставалось уже 200–300 человек от списочного состава. Но и оставшиеся в живых уже были на грани физических возможностей. Теперь, например, дивизия была не сильнее, чем полк образца 1914 года, а может, даже и слабее. Личный состав пополняли за счет безусых юнцов или тех, кому стукнуло пятьдесят, отцов, дедов, больных, инвалидов. Форму шили из плохой материи, обувь была пошита из отходов кожевенного производства да к тому же полугнилыми нитками, кожаное снаряжение уступило место самоделкам из конопляных веревок. Еда, и без того плохая, постоянно уменьшалась в количестве».

Германия проиграла. «Тогда-то я и понял, что надежды уже нет, — говорит Отто Штрассер. — Повсюду царил дух отчаяния. В воздухе носились призывы к мятежу. Армия находилась в упадке. Игра закончилась».

Слава исчезала за горизонтом. Штрассер принимал участие только в арьергардных боях. Его батарея оказалась единственной в дивизии, которая не была захвачена противником. Он спас три своих орудия и еще три пушки прусского подразделения. В сентябре его настолько прихватил ишиас, что он не мог ни ходить, ни держаться в седле, так что его уже просто переносили. Бесславный конец столь торжественно начатого предприятия… Больной человек на носилках возвращался в поверженную в хаос Германию, которую он, юноша, снедаемый патриотизмом, оставил несколько лет назад благополучной и процветающей страной.

В канун германской революции Отто Штрассер оказался в мюнхенском госпитале; в другом госпитале, на другом краю Германии, в Пасевальке, лежал Адольф Гитлер.

6 ноября 1918 года Штрассер, ветеран войны двадцати одного года от роду, получил разрешение впервые выйти из здания госпиталя для самостоятельной прогулки, хоть и на костылях. Он использовал предоставившуюся возможность, чтобы навестить своих родителей, которые в тот момент проживали в Деггерндорфе. 7 ноября он должен был вернуться в больницу. Однако, приехав в Мюнхен, он стал свидетелем беспорядков на улицах города. Сотни восставших заполонили вокзал и захватил поезд, арестовав всех офицеров за исключением Штрассера, да и то потому, что он был инвалидом. Но они заставили его сорвать кокарду и офицерские погоны.

Тогда он выхватил револьвер — теперь он будет вынимать его то и дело на протяжении двадцати лет. Но к нему подошел какой-то солдат, доброжелательно попросивший не делать глупостей, взял револьвер и сказал толпе: «Я знаю его, он был моим командиром на войне. Он хороший человек, один из лучших. Оставьте его в покое».

Штрассер никогда не видел этого человека раньше. Он оказался членов революционного Совета рабочих, солдат и матросов. На рукаве у него была повязана красная лента. Он препроводил Штрассера до гостиницы и принес ему гражданскую одежду. Штрассер решил остаться в Мюнхене.

Такое возвращение домой разительно отличалось от того, которое немецкие солдаты рисовали себе в своих мечтах — традиционная, триумфальная встреча, девушки с цветами, радостные толпы встречающих, оркестры, охотничьи рожки и пиво. Нация, рванувшая на выстрел стартового пистолета, казалось, пришла к финишу. На самом деле, все только начиналось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.