Глава вторая Потеря Ливонии. Рим и Москва

Глава вторая

Потеря Ливонии. Рим и Москва

Миссия Шевригина. Папское посредничество. Ян-Запольское перемирие. Поссевин в Москве. После перемирия.

I. Миссия Шевригина

Отправление Шевригина в качестве посла в Рим было событием, не имевшим прецедентов. До сих пор первые шаги всегда предпринимались папским двором. Польша всегда становилась поперек дороги к осуществлению этих попыток. Венеция, заинтересованная в том, чтобы завязать коммерческие сношения с Москвой, напрасно старалась победить сопротивление подозрительной и зоркой польской дипломатии. Посланники папы Пия IV, Канобио, Джиральди и Бонифачио, были перехвачены предшественниками Батория. При Пие V, в 1570 г., Винцент дель-Портико, папский нунций в Польше, пробовал было принять на себя роль посредника между Иваном и Сигизмундом-Августом, имея в виду заключить лигу против турок. Но в это время посол Ивана старался представить своего государя очень расположенным к султану. Об этом узнали в Риме. Кроме того, знакомство с записками Альберта Шлихтинга, прусского солдата, бежавшего из московского плена, еще более охладило папу. В 1576 г. был произведен новый опыт: нунций Лаурео, принужденный покинуть Польшу из-за избрания Батория и Максимилиана, сговорился в Германии с двумя русскими послами, Сугорским и Арцыбашевым. Новый папский легат при дворе императора, Мароне, способствовал этим переговорам. С разрешения Григория XIII он выбрал ученого Родольфа Кленке, обладавшего сильным телосложением и предприимчивым духом, для содействия давно желанному сближению. Но Польша следила за этим зорко, и в последний момент Максимилиан воспротивился отъезду указанного уполномоченного. Преемник Лаурео Калигари повторял попытку Портико так же безуспешно.

Теперь первый шаг делал царь. Леонтию Истоме Шевригину, которого заграницей звали Томас Северинген, было поручено предложить там союз против турок, на котором Рим строил свои полурелигиозные, полуполитические планы. Главным условием этого союза было посоветовать, а в случае необходимости и заставить польского короля заключить мир. Проезжая через Прагу, где император встретил его очень холодно, Шевригин вошел в сношения с папским нунцием и венецианским послом. Сначала думали, что у него есть некоторые поручения к венецианской республике, но оказалось, что он даже не знал титула дожа. Он даже думал, что Венеция составляет часть папской области. На пути он присоединил к себе двух спутников, ливонского немца Вильгельма Поплера и миланца Франческо Паллавичини. У них больше и сведений, и изобретательности. В сопровождении их он отправился в Венецию и вручил дожу царскую грамоту. По мнению Пирлинга, он сфабриковал эту грамоту сам, чтобы иметь право пользоваться папскими милостями. По мнению Успенского, ее сочинили в Риме, чтобы привлечь республику к налаживавшемуся на этот раз делу религиозной пропаганды. Импровизированный посол не старался быть тонким дипломатом. Он с удовольствием принимал расточаемые ему почести, говорил о возможных торговых сношениях, указывая довольно неопределенно на путь водой через Каспийское море и Волгу. Излишней болтовней он дал понять об отчаянном положении своего государства и поспешил в Рим, куда прибыл 24 февраля 1581 г.

Сначала его приняли очень хорошо и с б?льшим почетом, чем заслуживало его звание простого гонца. Но чтение привезенной им грамоты, на этот раз подлинной, подействовало охлаждающе. Царь выражал в ней желание, чтобы папа повелел Баторию отказаться от мусульманского союза и войны против христиан. Но о вере не было ни слова. Иван просил много, но взамен не давал ничего. Однако искушение войти в какие бы то ни было сношения с Россией было слишком велико, поэтому все-таки решили отправить в Москву посла. Он должен был поставить на надлежащее место условия союза: сперва религиозный союз, а потом уже политическое соглашение. Очень может быть, как многими и предполагалось, что здесь не обошлось без польского влияния. Во всяком случае, этот план был самым благоразумным во всех отношениях.

Благодаря удачному выбору посредника пошли еще дальше. Поссевин был видным дипломатом. Уже два раза на него возлагали поручения к шведскому двору – в 1578 и 1580 г. Он был назначен папским викарием всего Севера, слыл очень тонким дипломатом и выказал способность не только подчинять духовные интересы светским, но даже и жертвовать ими в случае необходимости. В Стокгольме, куда он явился в одежде дворянина, со шпагой на боку и шляпой в руке, ему не удалось добиться союза с Римом. Но он принимал деятельное участие в переговорах между Швецией и Польшей для заключения союза против Москвы. В 1579 г. он посетил в Вильне Батория с тою же целью. Теперь он добился того, что римский двор под его влиянием незаметно отвлекся от религии в сторону политики.

Мысль о союзе против ислама была химерой: Филиппу было достаточно забот с новым покорением Португалии. Венеция в то время была очень заинтересована гаванями Леванта. Но для Рима религиозные лиги были, как и для Москвы, лишь ширмами, скрывавшими интересы практического свойства. Если даже папе и не удастся поднять европейские державы для нового крестового похода, все же в их единомыслии по этому вопросу св. отец видел возможность вернуть хотя бы крупинку своего прежнего значения. Протестантство, казалось, отступает во многих пунктах. В Нидерландах вытеснял его Филипп Фарнезе. Во Франции подымали голову Гизы. В Швеции, под покровительством в тайне сочувствовавшего короля, королева воспитывала наследника престола в пламенной католической вере. В Польше диссиденты больше уже не являлись политической партией. Потерянная для Германии Ливония могла ускользнуть от реформации. В Риме полагали, что во власти ереси останется только Англия, часть империи и Дания. Если примирить Москву с Польшей и под предлогом общей обороны против турок удастся заставить Габсбургов заключить коалицию с Венецией, к Риму, пожалуй, может вернуться господство над миром.

Папство дожило до того состояния, когда за отсутствием действительности большое значение придавалось возможностям.

Все эти расчеты отразились в папской грамоте, отправленной Ивану в ответ на его письмо. Папа принимал как мысль о лиге, так и условия, предложенные Иваном. Он соглашался быть посредником между ним и польским королем, но говорил, что мир может быть заключен на основании такого союза, который соединить всех в лоне истинной церкви. Это было придумано довольно ловко. Однако в тайных наказах, данных Поссевину и разработанных при его участии, смысл этого ответа оказывался значительно мягче. Там еще говорилось о воссоединении обеих церквей, к чему должен был стремиться иезуит. Но на практике миссия его ограничивалась двумя пунктами чисто мирского характера: установлением торговых сношений с Венецией и заключением мира между Польшей и Россией.

Шевригин в сущности сделал больше, чем рассчитывал царь. Риму не удалось поразить этого варвара ни чудесами искусства, ни великолепием религиозных обрядов. Он больше интересовался папскими подарками – Agnus Dei, золотой цепью и кошельком с 600 дукатов. Однако он не удовольствовался ими. Этому неучу удалось не только осуществить сближение, которому так усердно мешала Польша, но он даже обратил это сближение против нее самой. В то время как Баторий шел от победы к победе, Рим и Москва сговаривались вырвать из его рук плоды его торжества. Причем царский гонец не подавал никаких надежд на успехи католицизма на его родине. Это доказывает переписка кардинала де Комо, главного редактора инструкций, данных Поссевину. В своем письме к Калигари он прямо высказывает мысль, что поступок Ивана был внушен ему не добрыми намерениями, которым мог бы радоваться Рим, а хорошими ударами, доставшимися на долю царя.

Шевригин оставил Рим 27 марта 1581 г. С ним ехал и Поссевин. Они должны были в Венеции и при дворе императора привести в исполнение задуманный план. Папский легат формулировал общие предложения пред Советом Десяти. Синьория без дальних слов извлекла то, что ей было выгодно. Начать торговые сношения было ее давним стремлением. Помирить короля с царем соглашались; торговля нуждается в мире! Остальное – дело Рима. В конфиденциальном разговоре с Поссевином дож Никола де Понте выразительно заметил, что со времени Лепанто он не верит лигам. В Вене и Праге вопрос о Лиге был окончательно устранен. Кроме того император не дал аудиенции, и только один легат виделся с эрцгерцогом Эрнестом, бывшим претендентом на польский престол и только с этой точки зрения интересовавшимся московскими делами. Австрийским дипломатам не трудно было понять, на чем основывалась дружба между Римом и Москвой. «Хлыст польского короля», писал Поссевин кардиналу де Комо, «может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии». Ободренный своим успехом, Шевригин воображал, что привезет из Вены своему государю титул Императора Востока. Но он получил только кошелек с сотней флоринов, и спутники расстались. Русский посол направился в Любек, а иезуит в Вильну, чтобы приступить там к своей миссии посредника.

II. Папское посредничество

Нунций Калигари уже поставил польского короля в известность относительно прибытия легата тем, что просил для него пропуск. Его встретили очень холодно. Иезуит Скарга, ректор виленской коллегии, считал эту миссию совершенно излишней. Баторий имел основания не доверять теперь римской политике. Папа уже несколько времени внушал ему тщеславную мысль овладеть Валахией, где должен был перемениться государь. Между тем в Варшаве было известно, что Григорий XIII покровительствует кандидатуре Петра Черчеля, на стороне которого была Франция. На конгрегации, решившей отправить в Россию Поссевина, присутствовал кардинал Мадруччи, прежний нунций в Германии. Наконец, совещание легата с эрцгерцогом Эрнестом казалось польскому королю весьма подозрительным.

По пропуск все-таки был выдан, и Поссевин нашел короля в несколько лучшем расположении. Причиной этой перемены можно считать задержку при выступлении в поход. Вокруг себя король постоянно слышал, что пора уж заключить какой бы ни было мир. Когда в конце июля 1581 г. папский легат отправился к Ивану, а король двинулся в Пскову, большинство поляков желало успеха иезуиту. 20 августа, после нескольких неприятных приключений (в Смоленске, например, думая отправиться на обед, Поссевин попал к обедне) он предстал в Старице пред «ясные царские очи».

Рим сделал все, чтобы обеспечить здесь своему представителю хороший прием. К папской грамоте, адресованной царю, было присоединено письмо царице Анастасии, в котором папа называл ее возлюбленной дочерью. Он не знал, что она давно уже умерла, и после нее было уже несколько цариц. Кроме того были отправлены подарки – распятие из горного хрусталя и золота, роскошно переплетенный греческий экземпляр постановлений Флорентийского собора, четки, отделанные золотом с драгоценными камнями, хрустальная с золотом чаша и самый драгоценный дар – частица животворящего креста Господня, заключенная в распятие. Иван объявил, что подарки достойны пославшего их. В последний момент Поссевин решил исключить из их числа изображение Святого Семейства, где совершенно нагой Иван Креститель мог оскорбить глаза, привыкшие к более скромной иконописи.

Иезуит оказался на высоте своего назначения. С большим мастерством он пустил в ход испытанные им уже в других случаях приемы. В своих речах он говорил о великом значении общности веры, но не ставил его на первый план. Он был гибок и вкрадчив, красноречив и лукав. Но задача его была довольно сложна. Ответ, данный легату на мирные предложения, является любопытным памятником московской дипломатии. Шесть придворных были назначены отвечать ему, и каждому из них был дан особый наказ. Каждый из них касался только одного пункта вопроса: лиги против турок, состояния переговоров, уже начатых с Баторием, сношений с Римом и т. д. Когда это было сделано, царские дьяки переработали эти пункты в ряде новых наказов. В конце концов получилось 36 документов, которые Поссевин должен был заслушать. Каждый из них начинался воззванием к Пресвятой Троице и перечислением всех царских титулов. Между тем это должно было служить только основанием для прений в течение многих недель. Предстояли споры, обмен нотами, постоянное вмешательство самого царя, неизбежные недоразумения, вытекавшие из обоюдного незнания языка противной стороны: из непроходимого лабиринта воздвигалась Вавилонская башня!

С самого же начала выяснилось, что существует разногласие в отправном пункте переговоров. Легат представлял Батория склонным, благодаря вмешательству папы, к большим уступкам и просил Ивана сделать со своей стороны шаг в том же направлении. Но именно папское вмешательство и делало Ивана очень несговорчивым. Теперь царь отказывался от того, что обещал раньше, требуя немедленного снятия осады с Пскова и присылки польского посольства. Он за этим и обращался к папе. Полученное от Батория письмо с вызовом на поединок не могло внушить ему миролюбивых намерений. Сначала Иван старался говорить об этом скорее с грустью, чем с гневом. Когда Поссевин попросил сообщить ему содержание документа, он хотел дать ему только извлечения из письма, где оставалась бы одна только сущность, а оскорбления были бы изъяты. Но он не мог удержаться, чтобы не показать составленного им ответа, в котором он приводил одно за другим наиболее оскорбительные места письма, чтобы ими же поражать своего противника. При этом он прибегает по своему обыкновению к самому неожиданному способу аргументации. Баторий упрекает его в том, что он не спешит на помощь осажденным городам, но он ведь считает себя связанным перемирием с врагом! Как может король отрицать римское происхождение царствующего в Москве дома? Если бы не было Пруса, откуда бы Пруссия получила свое название?

За целый месяц посредник ни на шаг не подвинулся вперед. В сфере религиозных вопросов ему удалось кое-что сделать, хотя ни на постройку католических церквей, ни на водворение иезуитов в Москве разрешения не последовало. Но там соглашались на поддержание правильных сношений с Римом и на свободный пропуск папских послов в Персию. Это было только начало. Можно было надеяться на большее после заключения мира, судя по осторожной форме отказов и по недомолвкам в уступках. Постоянно возвращались к этому непременному первоначальному условию и крепко держались за то, что царь называл своей «последней мерой», отвергнутой уже Баторием. Поссевин надеялся уладить два дела одновременно: примирить Москву и со своими прежними клиентами, шведами. Из уважения к папе решились нарушить обычай вести переговоры со шведами только в Новгороде. Царь согласился принять послов короля Иоанна в Кремле. Но последний не думал о послах и продолжал одерживать победы на Балтийском побережье. Было ясно, что царь надеялся заставить Иоанна дорого заплатить за эти победы, лишь только он справится с Баторием. Покончить же с Баторием он надеялся при помощи папы и зимы. Платя хитростью за хитрость, он с большой ловкостью добивался расположения легата отдаленной надеждой на союз. В то же время Богдан Бельский, которому было поручено вместе с Никитой Захарьиным вести переговоры, пытался подкупить Поссевина иным, более грубым способом.

В половине сентября иезуит понял, что напрасно теряет время, и решил отправиться в польский лагерь. Это было Ивану особенно приятно. Прощаясь с ним, он сказал, что отпускает его к королю Стефану, шлет ему с ним поклон и просит после переговоров о мире в том смысле, как повелел папа, вернуться в Москву. Присутствие посла ему приятно ради пославшего его и благодаря его верности царским делам. Он звал иезуита к себе на службу и говорил, что охотно платил бы ему. Так как папа приказал, чтобы мир был заключен согласно желаниям царя, он и должен быть в его интересах, все время твердил Иван. И это вытекает из смысла дипломатического эпизода.

Поссевин добрался до Пскова в первых числах октября и на этот раз очень честно выполнял роль посредника. Сообщив свои впечатления от пребывания в Москве, он старался опровергнуть то, что внушали своими памфлетами Гуаньино и Крузе. Когда он писал в Москву, то изображал положение выгодным для осаждающих. Он сообщал, что поляки делают большие приготовления, ожидаются подкрепления, дела Пскова очень плохи, осада, наверное, продлится всю зиму, а весною ничто не удержит Батория.

Все это было верно и подтверждается теми самыми донесениями с места, которые внушили некоторым польским историкам как раз обратное представление. Я уже приводил свидетельство аббата Пиотровского о польской кавалерии, которая, по его словам, к октябрю почти была уничтожена. А дальше тот же самый очевидец говорит о смотре, произведенном 4 декабря, где фигурировало 7000 лошадей и притом «хороших лошадей!» Значить у поляков потери были не так значительны или было чем их пополнить. Сама реляция Поссевина подала повод к другому заблуждение. Иезуит говорит в ней о восторженном приеме, который будто бы был устроен ему в польском лагере. Если это и так, то этот прием нужно отнести на счет буйного и непокорного элемента. Баторий и Замойский старались сдержать его и подчинить суровым требованиям военной дисциплины. Вмешательство папского легата только способствовало брожению, внушая мысли о возможности прекращения военных действий. Что касается высшего начальства, то аббат Пиотровский говорит о нем совершенно иное. «Великий полководец (Замойский) никогда не встречал более отвратительного человека (эпитет этот относится к Поссевину). Он намеревается прогнать его палками, если будет заключен мир».

Предположите, что представитель какой-нибудь европейской державы явился в 1871 г. под стенами Парижа, осажденного немцами! Поссевин, казалось, должен был отстаивать польские интересы, так как победа Польши в Ливонии была бы в то же время торжеством католичества и папства. Но сущность всякого посредничества и состоит в том, чтобы уговорить сильнейшего. Сила же, несомненно, была на стороне поляков. Осада Пскова должна была длиться до 15 января 1582 г. Тогда уж самое трудное время было бы пережитым. Вместе с суровыми холодами прошли бы праздники Рождества и Нового года, а с ними и соблазн провести время у домашнего очага; время клонилось бы к весне, и все шансы были бы на стороне Батория. Капитуляция сделалась бы неизбежной и повела бы за собой подчинение Ивана требованиям победителя. Если Поссевин способствовал скорейшему разрешению конфликта, он делал это разрешение более выгодным для слабейшей стороны.

Иван был осведомлен и помимо иезуита о состоянии Пскова и польской армии. Но письма легата привели его, наконец, к убеждению, что он возлагал на него слишком большие надежды. Скоро царь понизил тон и еще раз склонил голову перед победителем, признавая силу Батория и его шведского союзника. Он собирался отправить послов для переговоров о мире, и требования его на этот раз были значительно скромнее. Он уступал всю Ливонию, оставляя за собой всю долину Великой до Малых Лук, при этом ставил условием в мирных грамотах не писать имени короля шведского. Дело в том, что часть Ливонии находилась в руках шведов. Иван думал, что ее можно будет отвоевать впоследствии. Владея долиной реки Великой, он будет иметь на северо-западной границе достаточно укрепленную линию, которая может пригодиться ему в будущем, когда он при более благоприятных условиях вздумает снова пробиться к морю.

Как ни хорошо со стратегической точки зрения была задумана эта уступка, все же она оставалась уступкой. Некоторые русские историки, щадя национальное самолюбие, видели в этом нечто совершенно иное. Польская армия будто бы была к тому времени почти совсем уничтожена, и Баторий должен был заключить мир. Теперь Россия может обойтись без этих искажений исторических фактов. В войне, исход которой зависит от осады, переговоры, ведущиеся под огнем орудий осаждающих, являются одним из видов капитуляции. У осажденных есть одно только средство с честью выйти из борьбы. К этому средству Петр Великий прибег под Полтавой. Несмотря на сохранение долины реки Великой, уступка Ливонии больше чем на сто лет задержала политическое, военное и социальное развитие России.

Иван отказывался от Ливонии. Цель, к которой стремился в этом походе Баторий, была достигнута. Король не мог ни отказаться от переговоров, ни от посредничества Поссевина. Но какого мнения был Баторий об этом посредничестве, доказывает следующий факт. Иезуит сам признавался, что он чуть ли не силой должен был заставить своих польских клиентов сообщить ему свои намерения относительно мира, где он фигурировал в качестве посредника.

В половине ноября Ям-Запольский – город, лежащий на пути к Новгороду, между Заболочьем и Порховом, – был избран по взаимному соглашению местом встречи уполномоченных. Представителями царя были незаметные фигуры: князь Елецкий, которому, по словам Замойского, недоставало только княжества, чтобы быть князем, Роман Олферьев Верещагин и дьяк Связев. Польский король со своей стороны послал блестящих дипломатов: князя Збаражского, воеводу Броцлавского, князя Альберта Радзивилла, маршала двора и секретаря Гарабурду. Уполномоченные Батория привезли с собой детально разработанные инструкции. Каковы были эти инструкции? Прибывший одновременно с уполномоченными Поссевин ничего о них не знал. Причиной этого было недоверие короля, ясно проглядывавшее в его письме к Поссевину, написанном в это время. Баторий не без горечи противопоставляет преданность Польши Святому Престолу неожиданному усердию папского легата, с каким он относится к интересам третьего лица, ничем не заслужившего подобного внимания.

Двусмысленность, на которой была основана миссия иезуита, неизбежно должна была привести его к этой немилости. Если бы он обманул надежды одного из противников, он должен был внушать подозрение другому. Это отзывалось на его роли до конца переговоров, тянувшихся от 13 декабря 1581 г. по 15 января 1582 г. Русские укоряли его, что он держит сторону поляков, а Замойский называл его «плутом» и «изменником».

Он даже сомневался в его религиозных стремлениях, находил, что он больше заботится о политических расчетах, чем о «небесных силах».

III. Ям-Запольское перемирие

Я избавлю своих читателей от подробностей этих переговоров, указав на глубоко научный труд Пирлинга,[47] в котором я мог бы лишь отметить неправильности некоторых суждений. Ям-Запольский, полуразоренное местечко в опустошенном крае, едва мог вместить поляков с их многочисленной свитой. Москвичам пришлось искать приюта по соседству, в деревне Киверова-Гора. Так как посредник поселился там же, то заседания конгресса происходили у него в этой деревне, в курной избе. Под скромной кровлей, между импровизированным алтарем и печью, из которой дым за неимением другого выхода валил через окна и к концу каждого заседания делал уполномоченных похожими на трубочистов, – решалась судьба двух государств.

Когда по традиции был составлен род протокола, обе стороны предъявили чрезмерные требования, что ввело Поссевина в заблуждение. После беседы с москвичами он пришел к заключению, что уступка поляками русским нескольких городов является условием sine qua non для заключения мира. Он тотчас же обратил все свои усилия на этот пункт и, думая, что помогает одной стороне, играл в руку другой. Обе стороны остерегались сказать ему свое последнее слово. Поляки окончательно установили свой ультиматум только во второй половине декабря. Пирлинг в данном случае несправедливо упрекает Замойского в недостатке проницательности. Точно также напрасно он предполагает разногласие между королем и его канцлером, между канцлером и уполномоченными. Ученый историк, кажется, положился на напечатанный Кояловичем русский сборник польских документов. Замойский был предан королю. В качестве главного полководца и канцлера он мог выбрать уполномоченных только из круга людей своего образа мыслей. В половине декабря Поссевину было передано письмо Замойского, в котором он категорически заявлял, что никакие уступки относительно Ливонии не будут сделаны. 20 декабря гонец привез уполномоченным от канцлера другое извещение, в котором он говорит о возможной уступке 3 городов, на чем русские недавно настаивали, иезуит был удивлен и даже смущен. Но этот факт был естественен. Письмо Замойского к Поссевину относится к 13 декабря 1581 г. Одновременно он писал и королю в том же духе. Но 16 декабря пришло известие, что шведы одерживают в Ливонии победу за победой. Запасы пороха опаздывали в пути. На следующий день канцлер решился изменить свои инструкции. Теперь он указывал уполномоченным три пути для достижения соглашения. Одним из них была указанная уступка. Города, о которых шла речь, были незначительны, ими можно было пожертвовать, и Баторий выразил на то свое согласие. Замойский упоминает об этом факте в письме к королю от 26 дек. 1581 г. Следовательно, здесь разногласия не было. Что же касается разногласия между канцлером и уполномоченными, то Пирлинг стал жертвой той мистификации, что и посредник 1581 г. Канцлеру надлежало бы посвятить посредника в курс дела. Но поляки условились держать его на некотором расстоянии от себя. Его терпели из уважения к папе, но охотно бы обошлись и без него. Кроме того, Збаражский и Радзивилл решили пойти дальше того, что предполагал их глава: они объявили легату, что считают чрезмерными те уступки, на которые идет Замойский, и что они не станут принимать их в расчет до новых распоряжений. Но тут же они пишут Замойскому письмо от 21 декабря (оно уцелело), что этим хотят лишь «обмануть иезуита». Поступок этот некорректен. Три ливонские города решено было уступить только при последней крайности, если не получатся два других приема. Дело шло о дипломатической тайне. Открыть ее для польских уполномоченных было все равно, что сообщить ее русским. Замойский был того же мнения и одобрил поведение своих подчиненных.[48] Хотя он в своей переписке с Баторием и не лестно отзывается о «добром пастыре москвичей, старающемся превратить волков в овец», но ему нет необходимости, как то полагал Пирлинг, убеждать короля не посвящать легата в тайны ведущихся переговоров. Совет был бы совершенно излишним.

Переговоры грозили затянуться. Московские уполномоченные не торопились. Они легче, чем поляки, мирились с неудобствами своих деревенских жилищ и лучше их умели запастись всем необходимым. С изобретательностью, свойственной их расе, они даже сумели извлечь выгоду из своего положения. Они обратили свой лагерь в ярмарку и между двумя заседаниями заключали выгодные сделки. Они рассчитывали, что зимняя стужа сделает их противников более сговорчивыми. Замойский взялся вывести их заблуждения. Польская сабля лучше, чем красноречие Поссевина, сумела преодолеть последнее сопротивление.

Испробовав все средства сломить героическое сопротивление Пскова, великий полководец прибег к способу, заслуживающему порицания. История какой-то адской машины, доставленной в город, довольно темна. Замойский будто бы велел наполнить коробку порохом и разрывными снарядами и поручил московскому пленнику передать ее одному из Шуйских. Польские историки упоминают о нарушении осажденными международного права. Они будто бы стреляли в парламентеров. Говорят также о ловушке, в которую завлекал Замойского Шуйский, вызывая его на поединок. Это оправдание не достаточно. Вызов последовал, вероятно, за присылкой снаряда, не причинившего, впрочем, никакого вреда. Выдумка Замойского оказалась неудачной. Несколько дней спустя он придумал другую, более удачную. 4 января 1582 г. он притворился невнимательным, вызвал массовую вылазку осажденных и встретил их страшным огнем. Потом в письме к уполномоченным он совершенно напрасно утверждал, что его армия не продержится больше недели и просил их поторопиться с переговорами. Он только что доказал противное. Московские уполномоченные отлично это поняли. Одновременно с известием о происшедшем они получили от Ивана наказы самого примирительного содержания. Тогда, оставив в стороне Ливонию, они стали спорить только о подробностях.

Поссевин был виновником спора, желая непременно втянуть в переговоры и Швецию, не нуждавшуюся ни в мире, ни в его посредничестве. Кроме того у Польши и у Москвы с ней были свои счеты. Ему пришлось отказаться от удовлетворения этого желания, но шведские победы в Ливонии порождали другие трудности: русские справедливо замечали, что они не могут уступить в этой стране того, что им уже больше не принадлежит. После продолжительных споров поляки оставили за собой право действий против шведов и начали перечислять одно за другим все владения, уступаемые Москвой. На северо-западной границе произвели разделы городов. Велиж, находящийся на левом берегу Двины и принадлежавший к группе городов, отходящих в Польше, был оставлен за нею. Себеж был возвращен прежним владельцам, так как являлся аванпостом московских владений при входе в долину р. Великой. Оставался вопрос о титулах. Иван хотел, чтобы в договоре его именовали не только царем, но и государем Ливонии. Поляки возражали и говорили: «Что значит этот новый титул царь?» Царями назывались прежде татарские ханы в Казани и Астрахани. Этого мало для московского государя. Если же царь означает кесарь – это много для него. Европа звала кесарем одного лишь государя, императора германского, и он мог возразить против нового титула Ивана. Этот вопрос поднимался уже не раз, и Замойский не придавал ему никакого значения. Он даже рассказывал по этому поводу об одном хвастливом варшавском шляхтиче, звавшемся «королем Захаранским», давая этим повод к шуткам. Оставался один исход, к которому уже раньше прибегали: писать грамоты разно для каждого государства. Но Поссевин не знал, что это раньше практиковалось, и раздул мелочь в целую гору. Он старался исправить исторические факты, на которые опирались русские уполномоченные, и доказывал им, что императоры Аркадий и Гонорий, умершие пять веков тому назад, не могли передать великому князю Владимиру титула кесаря. Он, не переставая, твердил, что источником всякой власти является Рим, и напоминал о том, что Карл Великий был коронован одним из предшественников Григория XIII. Потеряли много времени, пока пришли к обычному компромиссу, после чего иезуит положил начало новому и последнему спору.

Легат хотел, чтобы его подпись фигурировала в договоре или, по крайней мере, чтобы было упомянуто, что мир был заключен при его посредничестве. Русские уполномоченные категорически отказали в этом на том основами, что в их инструкциях ничего об этом не было сказано. Тогда иезуит вышел из себя. Он придрался к одной уловке в редакции договора. Отступая от принятых условий, Елецкий и Олферьев хотели включить Курляндию и Ригу в число городов и земель, уступаемых царем, что по их мнению прибавило бы новый титул их государю. Посредник стал грозить, что бросит все дело. Он кричал на уполномоченных: «Вы пришли воровать, а не вести переговоры! Убирайтесь отсюда», – но московские послы были невозмутимы. Это усилило его гнев. Он вырвал у Олферьева из рук грамоту, выбросил ее за дверь, потом схватил князя Елецкого за воротник шубы, встряхнул его так, что пуговицы отлетали, и вытолкнул из избы, а за ним и его товарищей.

Пришлось сделать то, чего он добивался. 15 января 1582 г. был совершен обмен подписями. С чисто дипломатической точки зрения русские остались в выигрыше, благодаря Поссевину: они остались на позициях, занятых ими при начале конгресса, и поступились только тем, чем поступался царь три месяца тому назад. Правда, жертва была громадная. После двадцатилетних усилий, готовых, по-видимому, увенчаться успехом, Московское государство было снова отрезано от Балтийского моря и Европы. Но в той самой Ливонии, от которой теперь отказывалась Москва, создавались два выгодных для нее условия. Там был уничтожен Тевтонский орден и Германия потеряла гарнизон, при помощи которого поддерживала свою власть в этой стране. Кроме того, там назревал конфликт между Польшей и Швецией. После отчаянной борьбы обе стороны дали возможность своему общему врагу отплатить той и другой.

Даже столь непрочное и кратковременное обладание Ливонией оставило прочный след в России, важный для развития страны. Она потопила массу чуждых ей элементов, которые слились с ней. В ней зародилась немецкая колония, которой суждено было сыграть в русском государстве видную роль. Культурное влияние ее отрицать нельзя.

Мир не был однако заключен, ограничились десятилетним перемирием. Окончательному соглашению помешали некоторые вопросы, выделенные из переговоров и оставленные без разрешения. Таков, например, был вопрос о теоретическом праве на обладание русско-литовскими землями. Когда поляки заняли город Юрьев, они были поражены теми следами, которые оставило там могущество побежденных, их организаторский дух и превосходное военное устройство. Быть может, не хватало только такого гения, каким был Баторий, чтобы воспользоваться им. «Мы все были поражены», писал аббат Пиотровский, «найдя в каждой крепости множество пушек, пороха и пуль столько, сколько мы не могли бы собрать во всей нашей стране». И он добавляет: «Мы завоевали нечто вроде маленького королевства; сомневаюсь, сумеем ли мы им воспользоваться». Несмотря на дух отрицания, которым проникнуты записки аббата, его впечатления соответствуют действительности. История подтвердила это.

На стенах восстановленного рижского замка над главным входом в церковь в Венден есть латинские надписи, так истолковывающие смысл происшедшего:

Devicto Moscho…

Prisca religio Rigam renovato vigere…

Coeperat in templo…

И еще:

Hoeresis et Moschi postquam devicta potestas.

Livonidum primus pastor ovile rego.

Ливонцы видели в них доказательство того, что победа Батория означала главным образом победу католичества и иезуитов, шедших по следам победителей. Новому польскому правительству пришлось считаться с этим мнением.

Что касается Поссевина, то его во всем происшедшем интересовала лишь форма договора. В нем признавалась власть папы: «казалось, все совершилось его именем». По крайней мере, легат хвалился этим в своем письме к кардиналу де Комо. Несмотря на свои ссоры с московскими уполномоченными, он спешил в Кремль продолжать начатое там дело. Очевидно, план его был таков: он хотел снова выдвинуть вопрос об анти-оттоманской лиге, так как она подавала повод к вмешательству папы. Потом он намеревался поднять вопрос о воссоединении церквей, так как условлено было, что речь об этом будет после заключения мира. Но он не возлагал больших надежд на эту часть своей программы. Он сохранял свою роль посредника и готов был выступить в ней снова, если возникнут какие-нибудь недоразумения по вопросу о Ям-Запольском договоре. Наконец, он хотел еще раз сделать попытку вмешаться в шведские дела, чтобы самому быть на виду и чтобы папа казался великим посредником, к которому прибегают обе стороны. Некоторые обстоятельства способствовали тому, что этому плану соответствовало настроение в Москве. Хотя там и были разочарованы папским могуществом, но все же оно могло хоть отчасти замаскировать унизительность поражения. Для виду не мешало показать, что папский посол устроил дела царя и продолжает стараться в том же направлении. Поссевина ожидал хороший прием при дворе Грозного.

IV. Поссевин в Москве

История той религиозной проблемы, окончательное разрешение которой было главной целью путешествия Поссевина, всем известна. Разделение церквей, подготовлявшееся еще с VII в. константинопольским патриархом Иоанном Постником, называвшим себя всемирным епископом, и на соборе в 690 г., установившим брак для священников, произошло в IX в. В это время греческая церковь достигла вершины своей славы и расцвета. Она дала целую плеяду ученых, святых и поэтов. Судьба призывала ее к насаждение христианства среди славянских народов. Фотий довел до крайности принцип своих предшественников, утверждавших, что падение римской империи повлекло за собой и уничтожение связанной с ее судьбами духовной власти на Западе. При нем произошел раскол. После него единство церкви было восстановлено на короткий срок, но оно было непрочно и окончательно нарушено в 1054 г. Михаилом Керуларием. Восстановить единство церквей стремились с XIII в. Флорентийский собор (1439) только продолжал попытку Лионского (1274). В 1581 г. сама Польша, казалось, не прочь была способствовать новой попытке. Но в Москве уже выросла и укрепилась мысль о третьем Риме, и она явилась неожиданным препятствием для осуществления этой попытки. Лекарь великого князя Василия, Николай Булев, или Люэо, прозванный Немчином, напрасно старался при дворе государя вести пропаганду, полемизируя с Максимом Греком и псковским монахом Филофеем. Он нашел себе последователей только в лице одного боярина Федора Карпова и какого-то игумена, имени которого история не сохранила.

Время управления церковью папой Григорием XIII (1572–1585), казалось, менее всего подходило для осуществления притязаний Рима. Ему, правда, удалось вооружить испанского короля против еретички английской королевы. Она поддержала во время борьбы за реставрации баварский Виттельсбахский дом, этих немецких Гизов. Но все же она не могла стереть позора, навлеченного на мировой католицизм правлением герцога Альбы в Нидерландах, Варфоломеевской ночью, ужасами инквизиции папства, прямым следствием чего и была реформация. Иван направил своего первого посла в политический, а не в религиозный Рим. В лице Поссевина он принимал не апостола, а дипломата, представителя светской, а не духовной власти.

Иезуит прибыл в Москву 14 февраля 1582 г. Он нашел двор в трауре, а царя в великой скорби. В порыве гнева царь убил своего старшего сына. Я еще вернусь к этому мрачному эпизоду. Анти-оттоманская лига была немедленно забыта. Для борьбы с Баторием Иван должен был заключить договор с крымским ханом. Он соглашался нарушить этот договор и выступить против турок, но только после того, как папа войдет в сношения с Империей, Францией, Испанией, Венецией, Англией, Данией и Швецией и заставит эти государства отправить в Москву послов для окончательных переговоров. Царь, по-видимому, издевался, хотя и обещал отправить в Рим уже не простого гонца, а знатного посла. Он хотел удержать там только что приобретенное расположение. Переговоры со Швецией были отклонены. Мягко, но с твердостью Иван отклонял все, пользуясь услугами Поссевина лишь для решения тех вопросов, которые касались Польши, установления границ, обмена пленными. Но при всей своей любви к спорам, он старался избегать религиозных вопросов. Прения могли принять обидный для папы тон, повторял он. 21 февраля во время аудиенции, посвященной светским делам, Поссевин попросил особого разговора, чтобы приступить к «великому делу». Царь прибег к уловке другого рода – он-де не обладает достаточными сведениями, чтобы начать подобный спор. Но иезуит настаивал на своем и просил разрешения представить свои соображения в письменной форме. Иван, вероятно, решил с этим покончить. Быть может, его любовь к спорам заставила его изменить свое решение.

Тенденциозная передача спора ввела в заблуждение Пирлинга. Он предположил, что беседа была подготовлена заранее и обставлена так же торжественно, как спор с Рокитой. Ни даты, ни тексты, на которые ссылается этот ученый, не допускают подобного предположения. Ничего подготовленного не было. Заседание сначала было посвящено вопросам другого рода, и на нем не было духовных лиц, присутствие которых должно было бы придать диспуту серьезный характер. Царь решил покончить с вопросом. Он даже не преминул указать, насколько бесполезно словопрение при подобных условиях. Но если иезуит того желает, с ним готовы объясняться хоть сейчас.[49]

Поссевин рассыпался в самых соблазнительных речах и проявил тонкую ораторскую осторожность. Дело идет вовсе не о разрыве с греческой церковью, древней и достойной уважения церковью Афанасия, Златоуста и Василия. Рим чувствует себя связанным с ней неразрывными узами. Надо только восстановить единство, нарушенное благодаря забвению старинных традиций. Это дело восстановления было бы верным путем к созданию новой Восточной империи, во главе которой мог бы стать царь – новый Карл Великий, венчанный папой.

Иезуит мало знал опасного противника, к которому он обращался. С апломбом, обычным жаром, во всеоружии своих фантастических знаний Иван быстро разрушил очаровательное сооружение, которым хотел его пленить римский оратор. «Что говорить о Византии и греках? Греческая вера называется потому, что еще пророк Давид задолго до Рождества Христова предсказал, что от Эфиопии предварит рука ее к Богу, а Эфиопия все равно, что и Византия». Но ему, Ивану, нет дела ни до Византии, ни до греков. Он держит веру православную, христианскую, а не греческую. И что говорить ему о союзе с людьми, которые вопреки преданиям бреют себе бороду.

Поссевин был уверен, что в его руках неопровержимый аргумент: у папы Григория XIII была великолепная борода.

– А у тебя самого? – возразил царь, указывая на бритое лицо иезуита.

Поссевин, как говорится в протоколе этого заседания, составленном в Москве, решился приписать естественным причинам отсутствие растительности на своем лице. Он не бреет его. Но Иван уже увлекся спором и удвоил силу нападения. Противнику приходилось плохо. Он ловко направил спор на вопрос, где все преимущества были на его стороне, именно, на вопрос о первенстве папы. Русская церковь по-прежнему почитала святыми пап первых веков – Климента, Сильвестра, Агафона. Но их преемники, отвергнув бедность первых христиан, живут в роскоши, поразившей Шевригина. Они заставляют носить себя на престоле и ставят на своем сапоге знак святого креста. Они забывают всякий стыд и всенародно предаются разврату. Эти новые первосвященники лишились первоначального достоинства. Напрасно Поссевин делал отчаянные знаки, стараясь прервать поток обвинений. Его предупреждали раньше. Сам он виноват, если прения окончились печально для него и его господина. Иван уже не владел собой. Когда Поссевин попытался было вступиться за папу, Иван закричал: «Твой римский папа не пастырь, а волк!»

– Если папа волк, то мне нечего больше и говорить.

Этот ответ и вызвавшее его оскорбление находятся в русской версии. В напечатанном же рассказе Поссевина (Moscovia) его нет, но кажется в рукописи этот инцидент упоминается.

Согласно русской версии, спор на этом и кончился. Иван расстался на этот раз с иезуитом приветливо и поспешил послать ему кушанья со своего стола. Поссевин же утверждает, что спор продолжался и стал еще горячей. Раз царь был готов ударить противника своим знаменитым жезлом, а присутствовавшие при этом москвичи даже говорили, не бросить ли его в воду.

Во всяком случае расстались под дурным впечатлением. Приглашенный 28 февраля во дворец Поссевин не обнаружил желания продолжать спор. Царь сам, как бы желая загладить свою резкость, предложил ему представить записку о различии, существующем между обеими церквами. Но иезуит убедился, что это будет напрасный труд, и он ограничился тем, что преподнес государю латинский экземпляр книги Геннадия о Флорентийском соборе и думал, что этим покончит с опасным вопросом. Он не принял в расчет капризного и своенравного характера Ивана, который готовил ему сюрприз.

Свидетельства, относящиеся к этому эпизоду, противоречат друг другу. По русской версии, Поссевин выразил желание посетить один из столичных храмов. Царь предложил ему присутствовать с ним вместе на церковной службе, которая будет обставлена ради него всей пышностью православных обрядов. Иезуит охотно принял это предложение. Но осмелился войти в храм раньше царя. Из-за этого поднялся спор. Чтобы прекратить его, царь приказал отвезти иезуита во дворец и продолжать с ним рассмотрение очередных политических дел. По рассказу Поссевина, он отклонил приглашение и старался скрыться, тогда как бояре силой старались увлечь его по направлению к церкви. В обоих рассказах есть своя доля правды и вымысла. Вероятнее всего, что иезуит высказал естественное любопытство, но не пожелал фигурировать в компрометирующей его обстановке. Не подлежит сомнению, что попытка, для которой Рим принес в жертву интересы своей польской паствы, окончательно не удалась в Москве. 11 мая 1582 г. Поссевин простился с царем. Отправившийся в Рим вместе с легатом русский посол Яков Молвянинов повез туда только приветствие на словах, да соболей в подарок. Представитель папы был на виду во время переговоров между Польшей и Москвой. Он мог даже приписать себе значительную роль в этих переговорах. Но его дело носило чисто мирской характер и противоречило тем интересам, о которых должна была заботиться церковь. Поэтому и достигнутому им успеху грозила та же неудача, какая постигала раньше попытки пап.

V. После перемирия

Данный текст является ознакомительным фрагментом.