Глас безмолвствующих

Глас безмолвствующих

Одним из способов информирования о действительных или мнимых преступлениях стали анонимные подметные письма, которые можно было обнаружить в самых разных местах: в царской почте, на крыльце или в покоях дворца, а также в храмах, развешенными на улице или подброшенными на чей-то двор. Их целью было воздействие не только на власть, но и на подданных, в какой-то степени заменявшее отсутствовавший жанр политической публицистики. Они не были стеснены формальными рамками и известными «пунктами»; авторы пренебрегали канцелярскими оборотами и выражали свои чувства весьма эмоционально.

Автор одного из таких документов Петровской эпохи стремился ознакомить царя с настроениями его воевавшей без перерыва армии: «Доношу Вашему царскому величеству, что слышал, то объявляю истинное, что уже нарочно всяко проведовал, и уведомился прямо из салдатства, не только что от других полков, но и от своих полков, весьма противность говорят, как прежде сего было от стрельцов, а имянно так говорили, собрався: „Уже де тому 15 лет, как началась война с шведом, нигде мы худо не зделали, и кровь свою не жалеючи проливали, а и поныне себе не видим покою, чтоб отдохнуть год, или другой, жон и детей не видим, нас де как нарочно мучат, кругом обводят Москву, что чрез Москву ближе было иттить в Питербурх, нежели чрез Псков. Сравняли де нас с посохою; уже де пришол из конпани, из лесу дрова на себе носи, и день и ночь упокою нам нет; и деньги, старой оклад, отнимают, и впредь де нам добра ждать нечево; хоть кого и от службы отставят, однако ж не покой, та ж служба“. И в Питербурхе: „Уже де мы ведаем, то не однова говорено, что дам отдохнуть, а именно после турецкой акции и полтавской батали, а правды нет. Вить де мы не аньгели, что 15 лет служи без отдыху. Мы на службе грешим, а жоны наши дома иные уже замуж вышли. Будет, де, то, как нас, где ни есть, в мори потопит, или где зайдет чрез воды и всех поберут. Уже вишь две причины было в перьвонарьвенском походе, в другой в турецкую акцыю, смотри в третей причины либо полон двор, или корень вон; уже чрез меру лета и осень ходим по морю, чево не слыхано в свете, а зиму также упокою нет на карабельной работе, а иные на камнях зимуют, з голоду и с холоду помирают. А государство свое все разорил, что уже в иных местах не сыщешь у мужика авцы“».

От тягот службы петровские солдаты перешли к осуждению других новшеств: «Уже де в Питербурхе поморил всяких чинов людей напрасною смертию, человек больши милиону. Вот де, смотри, так зделает над нами: как швед зашел в руки и все свое потерял, так и нас где ни будь заведет, либо в мори потопит, или заведчи где в камнех з голоду поморит; а уж де нам Котлин ад злой. Во где мы мудрость ево всю видим? Выдал штуку в грацких правах, учинил Сенат. Что прибыли? Только жалованья берут много. Спросил бы, де, хоть у однова челобитчика, решили ль хоть одному безволокитно, прямо, да сыскав за такое непослушание, хоть одному штраф учинил; в кампание ты б их не брал». Потом стали говорить: «Как не будет миру, пойдем и сойдемся с полками генерала Голицына; в то де время все будет нам свободно делать; нам не будет худо за сие дело в нашей земли; вить де мы за правду всенародную станем? Во многих мы землях видели, что всево больши нашево, а у нас все пусто зделал все чрезмерною войною; а охотников, виде за такое постоянство, и в нашу руку многа будет изо всяких чинов».[328]

Для следствия по «слову и делу» подобные анонимные изветы не годились, поскольку не сообщали никаких конкретных имен, в том числе и самого доносчика; некому было доказывать истинность своих показаний, а при расхождении их со словами ответчика – подтверждать их под пыткой. Указ 1715 года предписывал кардинальное средство для борьбы с анонимками: при обнаружении «подметные письма» надлежало сжигать, как говорилось в анекдоте советского времени, перед прочтением: «Кто какое письмо поднимет, тот бы отнюдь не доносил об нем, ниже чел, ни распечатывал, но объявя посторонним свидетелям, жгли на том месте, где подымет». В том же указе разъяснялась необходимость уничтожения подметных писем: с их помощью несознательные подданные распространяли чуждые взгляды: «Многия являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольничьих вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают».

Поседевший на приказной службе подьячий Артиллерийского приказа Ларион Докукин решил высказать всё, что он думал о начавшихся реформах, – сочинил в 1715 году послание, которое собирался повесить у Троицкого собора новой столицы. В нем он укорял современников: «В суетных своих делех и в лестных учениих обычай свой изменили, слова и звании нашего слованского языка и платья переменили, главы и брады обрили и персоны свои ругательные обесчестили; нет в нас вида и доброты и разнствия с иноверными языки!» Автор подметного письма не призывал к восстанию, а просил сограждан: «За сие наше страдание, аще благодарно стерпим, отпустит создатель наш Бог вящей нам долг и ущедрит своими богатыми дарами и неизреченной милостью, токмо потерпите, Господа ради, мало еще потерпите». Но его собственное терпение иссякло 2 марта 1718 года – в то время, когда шло следствие по делу царевича Алексея, Докукин прямо в церкви подал Петру I дерзкое письмо с отказом от присяги новому наследнику: «За неповинное отлучение и изгнание всероссийского престола царского Богом хранимого государя царевича Алексея Петровича христианскою совестью и судом Божиим и пресвятым евангелием не клянусь и на том животворящего креста не целую и собственною своею рукою не подписуюсь». Через две недели борец за правду и «доброту» был казнен, прежде выдержав положенные пытки.[329]

Петр призывал своих подданных «явно» доносить обо всех непорядках и преступлениях. Приводя примеры награждения изветчиков за справедливые доносы, ссылаясь на введение должности фискалов, «которые непрестанно доносят не точию на подлых, но и на самыя знатныя лица без всякой боязни, за что получают награждения», Петр убеждал следовать этим добрым примерам и не прибегать к подметным письмам. В назидание приводился рассказ, как для одного анонимного доносчика, обещавшего явиться открыто и сделать правительству важное заявление, было даже «денег в фонаре 500 рублей поставлено», но тот испугался и не пришел. Однако император понимал, что и анонимный донос мог быть правдивым, а его автор имел основания опасаться расправы. В практике петровского времени – хотя и редко – встречались следствия по анонимкам. Так случилось 9 ноября 1724 года, когда в руки Петра попало очередное подметное письмо. В конце царствования его регулярно пугали извещениями о готовившемся «великом смятении», предупреждали о близкой гибели и возможном воцарении Меншикова; вероятно, в атмосфере петровской кадровой «революции» такие «прогнозы» уже могли восприниматься всерьез.[330] Но новое послание не было похоже на обычную угрозу или неконкретную жалобу на несправедливость: на одиннадцати листах неизвестный автор разоблачал судей Вышнего суда – А. А. Матвеева, И. И. Дмитриева-Мамонова, Е. И. Пашкова, Ф. С. Манукова, А. Г. Комынина – и других «персон», в том числе И. А. Мусина-Пушкина. Им вменялись в вину взятки, покровительство расхитителям, развал следственных дел, неправые судебные приговоры.

Главным же покровителем этой группировки объявлялся ближайший к царю человек – его секретарь и руководитель Кабинета А. В. Макаров: «Нижеписанные господа по согласию с ним, Макаровым, чинили, желая себе чрез ево, Макарова, старание у вашего величества отписных деревень, понеже по всем о деревнях прошениям докладывает вашему величеству Макаров, а имянно: господин генерал маэор Дмитреев-Мамонов, полковник Блеклой, Егор Пашков, Алексей Баскаков, Иван Бахметев, которым уже и дано немало, токмо еще якобы не доданы. А господа граф Мусин-Пушкин да граф Матвеев от него, Макарова, весма одолжены, ибо что до них касалось напред сего и ныне доношениям фискалским и протчих людей важных интересных дел, то все им, Макаровым, закрыто и вашему величеству ни о чем не донесено, а по се [время] исследования по тем делам нет ‹…›. Как ведал граф Мусин-Пушкин Монастырской приказ и все монастыри, и ево бытности явилось многое забранное из монастырей утрачено. И о том в Москве капитан князь Алексей Шаховской с товарыщи по доношениям стал было следовать, и многое было показалось. А из Санкт-Питербурха происком ево, Мусина-Пушкина, и кабинет-секретаря Макарова ис канцелярии Вышняго суда послан в Москву х князю Шеховскому указ, о том следовать не повелено, и потому следования никакова не имеетца. Також того помянутого приказу бытности ево, Мусина-Пушкина, приходчики и росходчики подьячие нихто и поныне не щитаны. А естли ныне о том показанном повелено будет изследовать, многой и разсыпаной интерес явитца, и великая сумма казенных и с народа збираемых денег сыщетца».[331]

Согласно указам, требовавшим уничтожения подметных писем, состоялась процедура сожжения анонимного послания на площади. Но вместо подлинника Петр I вложил в конверт чистую бумагу. Иностранные дипломаты (польский посол Иоганн Лефорт и француз Жан Кампредон) сообщили в своих донесениях о «полной немилости» императора к Макарову и Дмитриеву-Мамонову. Вслед за ними могли бы последовать опалы и других указанных доносчиком лиц, в том числе главы Монастырского приказа графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина – судя по письму, автора весьма интересовал вопрос о финансовой «прозрачности» работы этого учреждения. В это же время в очередную немилость из-за неутомимого казнокрадства попал Меншиков, которого Петр лишил поста президента Военной коллегии. Весьма вероятно, что в наступавшем 1725 году начались бы новые дела о коррупции в рядах правившей верхушки; новые обвинения могли стоить головы пользовавшимся поддержкой Екатерины Меншикову и Макарову – генерал-фискал Алексей Мякинин получил приказ «рубить все дотла» и в последнюю неделю жизни царя дважды, 20 и 26 января, докладывал Сенату о взятках и хищениях крупных чиновников. Но царь заболел и умер, а следствие так и не началось.

После смерти Петра объектом обличения стал самый яркий и хищный из его «птенцов» – Александр Данилович Меншиков. В марте 1725 года в Петербурге были обнаружены два подметных письма: у Исаакиевской церкви и около двора графа Г. И. Головкина. В них Меншиков сравнивался с Борисом Годуновым, а маленький внук Петра I царевич Петр Алексеевич – с царевичем Дмитрием. Меншиков обвинялся в том, что «с голштинцами и с своею партиею истинного наследника внука Петра Великого престола уж лишили и воставляют на царство Российское князя голштинского»: «О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы». За «объявление» безымянного автора этого сочинения были обещаны 2 тысячи рублей – целое состояние – и повышение в чине. Подобное письмо было подброшено в октябре 1726 года на двор асессора Московского надворного суда Петра Михайловича Толстого. Оно угрожало не только самому судье – «мучителю и плуту», но и его дяде – начальнику Тайной канцелярии, чья роль в розыске царевича Алексея была хорошо известна: «Царевичева вам смерть з дядею и са всем родом отомстица!»[332]

Один такой листок в 1726 году настолько взволновал Екатерину I, что она несколько дней чувствовала себя плохо. Ответом на него стал указ только что образованного Верховного тайного совета от 24 февраля 1726 года о подметных письмах. Власть обращалась к подметчикам: «Ежели кто вышеупомянутое письмо по приказу начальника или господина своего в вышепоказанном месте, хотя и не ведая о силе того письма, положил, и те люди явились при дворе нашем караульному офицеру, или в кабинете, и о том, кто вышереченное письмо по приказу чьему положил, доносил, не опасаясь ни чего, как скоро о сем может сведать, которой за доношение, ежели служащий, награжден будет 1 000 рублями денег и повышением чина, а хотя чей слуга, или крестьянин, дано будет денег то ж число, и учинена будет свобода на волю, куда похощет». На будущее всем обнаружившим такие письма предписывалось их ни в коем случае не читать и никому не показывать, а сразу «объявлять» властям.[333] Высокую награду можно объяснить не только содержанием письма, но и тем, что речь шла не об обычном доносе, а об открытом письме для публичного оповещения. Чтобы выявить его автора, снималась ответственность с исполнителя, доставившего письмо. Если указ от 25 января 1715 года требовал немедленно сжигать анонимки при свидетелях, то новый закон предписывал не уничтожать послания на месте, а передавать для дальнейшего расследования. Однако, несмотря на все усилия властей и суровый характер наказания, подметные письма продолжали появляться.

Екатерина I приказала было Феофану Прокоповичу сочинить церковное проклятие на «письмо подметчиков», отвергавших петровский устав о престолонаследии. Услужливый иерарх анафему написал, но сама же императрица отменила ее оглашение:[334] воля монарха находилась в явном противоречии с представлениями подданных о том, что престол должен занять мужчина из «прямого царского корени» – сын царевича Алексея.

Менее чувствительные министры Верховного тайного совета «читали секретно» подобные сочинения на своих заседаниях: в присутствии Верховного тайного совета 17 июля 1728 года «чтено подметное письмо, которое привез барон Андрей Иванович; разсуждено, того подметчика сыскивать из Сената». 7 августа 1728 года верховники опять вернулись к этому вопросу: «… чтено подметное письмо, которое привез барон. Из Сената приходил тайный советник Плещеев и подал доношение, при том доносил, что подметчик письма, которое прибито было у дворца, сыскан, и велено привесть в Верховный тайный совет». Как ни странно, но найти автора письма удалось быстро – быть может, как раз благодаря объявленным мерам. Через три недели в Верховный тайный совет был «приведен подметчик Рыбинской и спрашиван от министров самих, и то другое подметное письмо отдано в Сенат тайному советнику Плещееву с таким приказом, чтоб против того письма Арешникова спросить и дать с тем Рыбинским; очную ставку, и кто виновен будет, тому учинить наказанье. А тому Рыбинскому за подмет учинить наказанье и сослать в работу, в Рогервик, а о делах, о которых он показывает, следовать, о которых можно».[335]

Как только императрица Анна Иоанновна утвердилась в «самодержавстве», начались репрессии против ненавистных ей князей Долгоруковых. Началась дележка собственности опальных, и сразу же появились подметные письма с описанием расхищения княжеского имущества их слугами – стряпчим Ханыковским, Федором Турчаниновым и другими лицами. «Холопы» «по ночам розвозили пожитки Долгоруковых, сундуки и запасы и протчее»; стремясь воспользоваться удачей, они не очень опасались наказания: «Господа воруют – их за то вешают, а хлоп де как живет – и наживает ‹…›. Их де в Дербень, а мы де по дворцам». Информированный автор знал, что подобные вещи творил после смерти генерал-адмирала Ф. М. Апраксина его дворецкий Данила Янков; он же задаривал краденым добром высокопоставленных лиц, чтобы получить назначение провинциальным воеводой.[336]

В одном из подметных писем, адресованном императрице Анне Иоанновне, резко осуждалась распространенная практика сдачи на откуп богатым купцам торговли в кабаках и сбора таможенных пошлин и ставились в пример «немецкие земли», где продажа вина находилась не в казенной монополии, а «в вольности». Судя по витиеватому стилю письма и знакомству с заграничными порядками, его безымянный автор был человеком грамотным и опытным, хорошо знавшим уловки сборщиков пошлин. В России, по его мнению, произвол откупщиков приводил к «великому разграблению всего народу»: от насаждения кабаков одни от пьянства «умирают безвременно», другие «вступают в блуд, во всякую нечистоту, в тадбы, в убивство, в великие разбои». Анонима беспокоило также то обстоятельство, что клиенты питейных заведений из-за чрезмерного угощения их содержателями попадали под «слово и дело»: «Наливают покалы великие и пьют смертно; а других, которыя не пьют, тех заставливают силно, и мнози во пьянстве своем проговариваютца, и к тем праздным словам приметываютца приказныя и протчия чины, и от того становятся великие изъяны».[337] Интересно, что сочинивший это послание в эпоху «бироновщины» автор не видит здесь вины иноземцев – по его мнению, это внутренняя российская проблема.

Особой вариацией жанра таких публичных сочинений стали ложные указы и письма от имени царственных особ. Еще при жизни Петра II в 1728–1729 годах Верховному тайному совету пришлось опровергать профессионально составленные «воровские указы» о разрешении «всяких чинов людям» переселяться на Царицынскую линию и отмене выплаты подушной подати по поводу смерти царской сестры. В дальнейшем от имени уже покойного императора не раз распространялись бумаги, обещавшие крепостным свободу без «выдачи» помещикам.[338]

Так, в октябре 1761 года местный канцелярист принес в Пошехонскую воеводскую канцелярию доставленное мужиками «письмо» уже три десятка лет как почившего Петра II императрице Елизавете: «1761 году пишет государь вторы император Петр Алексеевич, великоросийской самодержавец государоне великоросийской самодержавице Елисафет Петровне, тетушке. Пожалуй, государоня, прошу не прогневатца, что по прежным известиям помощи мне не сотворила, возрадовалась моему безвременью. А нынеши пишу, вторы император Петр Алексеевич государоне Елисафет Петровне, тетушке, ниски поклон. Пожалуй, подай помощь ныне, что я хожу в московском государстве по градом и манастырям и по селом и деревням, что вижу плач во дни и в нощи во всем государстве. Еще ныне пишу государоне Елисафет Петровне ниски поклон, что я хощу возратно быти великоросискую московскую державу. Пришли, государоня, двенатцать полков наполных и драгунских шесть, с сими полками возращуся вскоре в свою державу, а имянно во грат Углеч. И ежели не пошлешь, то я поиду в армию, аще армия мне не последует, обещается вся московское государство поможение дати, по тому же я волницу кличу, Петр Алексеевич, вторы император, великоросейской самодержавец». Далее неведомый автор послания рассказывал «тетушке», как по вине неких «лукавых злохитрецов» был предан «в руки неверным в землю Аннинскую в королу Морьяну, а он по их прошенью, изменщиков моих, ‹…› закла меня в столп в каменной», где он просидел 25 лет, а когда выбрался, то скитался по России «в нищенстве и в наготе» и терпел «насмеханья» духовенства, «что они мя за упокой поминают». В заключение псевдоплемянник просил у Елизаветы: «Дай мне землю, что состоит межу двух уездов, Пошехонским и Вологотским», чтобы «владеть потаму же волницу».[339] Следствие в Тайной конторе результата не дало; запечатанные в пакетах письма раздавал мужикам по ночам некий разъезжавший на телеге человек, чью личность установить не удалось.

К сожалению, в делах Тайной канцелярии далеко не всегда раскрывается содержание таких любопытных посланий – видимо, оно могло серьезно задеть честь императорской фамилии и близких к ней лиц. Так, в мае 1736 года гвардейцы по личному указанию Ушакова хватали всех причастных к появлению некоего пакета, переданного придворным лакеем Андреем Ратмановым фрейлине Анне Юшковой. Поиски выявили почти всю цепочку, за исключением исходного звена – «неведомого» человека, вручившего пакет для передачи во дворец. Но содержание его так и осталось загадкой – текст письма в деле отсутствует.[340]

В таких посланиях доставалось и не столь высокопоставленным особам. В 1736 году озорной кадет Сухопутного шляхетского корпуса Карп Сытин угодил в Тайную канцелярию за пасквиль на обер-профессора Иоганна фон Зихейма: «Высокопочтенный гуснсрот и обер-хлебной жрец! Долго ли тебе себя хвалить; все то напрасно. Не ведаешь ты того, что ты природной осел».[341] За оскорбление преподавателя кадет даже не был исключен из корпуса, отделавшись поркой «кошками» и отсидкой в карцере на хлебе и воде.

Еще не раз подброшенные неизвестно кем послания вызывали переполох во дворце. В 1764 году анонимку на французском языке, адресованную брату фаворита Федору Орлову, нашли на «фрейлинской поварне». В декабре 1775 года на имя только что вступившего «в случай» Григория Потемкина поступило письмо с угрозами – его вручил ничего не подозревавший крестьянин-отходник. Неизвестный автор предупреждал: «Естли вскоре освобождены не будут из-под злострадательного, варварского и кровопийственного, проклятого, господского, мучительного ига неповинно мучимое человечество, то возгорится древле бывшее римлян возмущение и истребление дворян и у нас в России! Ибо нас Бог не скотами, да и не мучениками создал. Довольно! Потерпето! Пора и образумиться!» – но обещал подождать с восстанием, давая власти отсрочку до нового года: «Авось нас милостивая государыня избавит». Делом заинтересовалась сама императрица, но ничего нового узнать не удалось.[342]

Подметные письма с содержавшимися в них «измышлениями» были весьма неприятны высокопоставленным особам, но опасность представляли, скорее, в качестве средства распространения слухов и толков «в подлом народе». Установить автора в подавляющем большинстве случаев у Тайной канцелярии не было никакой возможности, поэтому анонимки не требовали проведения масштабных следственных действий – в отличие, например, от ложных доносов. Последние, отвлекая силы, существенно снижали эффективность работы политического сыска, хотя и способствовали нагнетанию атмосферы страха в стране в годы правления Анны Иоанновны, да и позднее. Но после создания системы тайного политического сыска монархии было крайне трудно соглашаться на любое ограничение ее действий; чиновники Тайной канцелярии должны были тратить время на разбирательство даже самых абсурдных объявлений «слова и дела».

В дальнейшем практика доносительства показала, что такой канал «обратной связи» самодержца с подданными становился деморализующим фактором в развитии благородного «шляхетства» и правящей верхушки – стимулировал попытки выдвинуться и получить выгоду самым аморальным способом, что продемонстрировала послепетровская «эпоха дворцовых переворотов»: одни стремились «прорваться» к цели силой, другие последовательно доносили на сослуживцев по учреждению или полку.

Донос являл собой только первую ступеньку крутой лестницы сыска. Далее начиналось следствие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.