СОТРУДНИЧЕСТВО С КАНАРИСОМ

СОТРУДНИЧЕСТВО С КАНАРИСОМ

Личность адмирала даже по прошествии многих лет после его трагической смерти – он был казнен 9 апреля 1945 года после весьма сомнительного расследования, произведенного эсэсовским судом в концлагере Флоссенбюрг, – до сих пор окутана покровом неопределенности и двойственности. Он разделил участь многих выдающихся представителей разведывательной службы как внутри страны, так и за рубежом, в числе которых был и полковник Николаи. В некоторых публикациях авторы, которые наверняка не знали Канариса лично и тем более не были с ним в близких отношениях, критикуют его поступки и действия. Они обвиняют адмирала в нерешительности, недостаточной выдержке, но чаще всего – в непредсказуемости. На личность начальника абвера бросают тень сделанные после войны сомнительные разоблачения его в том, что он, мол, пытался изменить отечеству, как это было, например, при расследовании дела Ресслера[10]. По моему мнению, все эти весьма неопределенные и мало аргументированные версии вносят путаницу в оценку действий Канариса и не только не приближают нас к истине, но еще больше удаляют от нее. Против сочинителей таких историй говорит, прежде всего, то глубокое уважение и даже восхищение, которое бывшие сотрудники абвера питают до сих пор к адмиралу. В словах этих людей звучит не только благодарность за сердечную заботу о них, но и почтение к нему как к незаурядной личности.

В Канарисе, наряду с его религиозностью и верностью офицерской чести, пожалуй, сильнее всего поражала фундаментальная образованность – явление довольно редкое среди высших офицеров. В нем было многое от идеалов и воззрений первой половины девятнадцатого века, которые способствовали выдающимся офицерам прошлого – таким, как Роон, фон дер Гольц, граф Йорк фон Вартенбург, а также Клаузевиц и Мольтке[11], – достичь высоких научных вершин, далеко выходящих за узкие рамки военного дела. Наряду с широкой и глубокой образованностью, Канарис, в отличие от многих флотских и армейских офицеров, не видевших абсолютно ничего за пределами Северного и Балтийского моря и границами Германии, обладал способностью разбираться во взаимосвязях мирового масштаба. С этим было связано и его тонкое восприятие развития политических событий, которые он довольно часто пересказывал с поразительной точностью. Правда, в этой области он не находил достойных собеседников – за исключением разве Фритча, Браухича, Бека[12] и Гальдера, – которые были бы способны серьезно воспринимать его суждения. Неудивительно, что Канарис уже в начале военных действий против России серьезно оценивал сложившуюся обстановку, а также перспективу благополучного для Германии исхода войны. Вот почему ему особенно тяжело было видеть, что руководители немецкого государства скептически относились к его прогнозам и отводили ему роль неудавшейся современной Кассандры[13].

К национал-социализму Канарис относился отрицательно. Как и генерал-полковник Бек, он страдал оттого, что его внутренний религиозный настрой входил в противоречие с принятой им военной присягой. Его душевные страдания безмерно обострились из-за сознания того, что, хотя Германия, вступившая в войну по вине Гитлера, вела борьбу не на жизнь, а на смерть, ей, несмотря на тяжелейшие жертвы, предстояло пережить полное поражение. Он не принимал всерьез оптимистические пропагандистские заверения нацистских бонз и их союзников о конечной победе рейха. Его не успокаивали и заверения западных держав, что в случае их победы вся ответственность за войну ляжет лишь на национал-социалистов. Мне вспоминается наш долгий доверительный разговор в 1942 году, когда Канарис, затронув в ходе беседы вопрос о разглашении государственной тайны и государственной измене, пришел к выводу: можно будет даже оправдать последнюю, учтя исключительность военной ситуации и позицию тогдашнего высшего руководства. Тот, кто брал на себя такую миссию, по мнению адмирала, должен был постоянно помнить, что только полное поражение Германии могло создать условия для справедливой правовой оценки его действий. Поэтому человек, решившийся на такой шаг, рисковал не только собой, но и своими близкими.

Сам же Канарис действовал как раз по такому принципу. Он взял немало людей, попавших под подозрение из-за своих политических взглядов, под защиту абвера, в результате чего гестаповцы долгое время не могли заполучить их в свои руки. Честный немецкий патриот, он подтвердил свою позицию, выдержав ужасные пытки и с достоинством приняв смерть, как об этом рассказали оставшиеся в живых узники концлагеря Флоссенбюрг.

В другой раз наша беседа приняла весьма оживленный характер после того, как Канарис с явным возмущением упомянул о полученном им от Гитлера задании убить Черчилля. Он отклонил это задание так же, как и за некоторое время до того проигнорировал приказ разыскать бежавшего французского генерала Жиро[14] и «прикончить его на месте». В связи с этим следует упомянуть, что Канарис решительно отвергал политические убийства. Его глубокая религиозная убежденность абсолютно запрещала ему даже думать о подобной возможности. К этому я, с полной определенностью, могу добавить, что 2-й отдел его управления, в задачу которого входили диверсии и саботаж, в отличие от советского КГБ[15] и его методов, выводил из строя лишь важные в военном отношении объекты во вражеском тылу. Указания об устранении отдельных выдающихся деятелей противника Канарисом решительно отклонялись, даже если они исходили от политического руководства Германии.

В одной из обстоятельных бесед мы с адмиралом пришли к выводу: Советы, по-видимому, имеют в высшем эшелоне власти нашей страны хорошо ориентирующийся в обстановке источник информации. Не раз, независимо друг от друга, мы убеждались, что через весьма короткий промежуток времени решения, принятые немецким руководством на самом высоком уровне, до мельчайших подробностей становились достоянием противника.

Здесь я хочу нарушить свое длительное молчание и сообщить о тщательно скрывавшемся Советами секрете, который может стать ключом к пониманию одной из самых удивительных и загадочных историй нашего века. Речь идет о роковой роли, которую сыграл ближайший соратник и доверенное лицо Гитлера Мартин Борман[16] во время войны и первые послевоенные годы. Он был важнейшим источником информации и консультантом Советов, начав работать на Москву еще до русской кампании.

Канарис и я – каждый своим путем – установили следующий неоспоримый факт: Борман располагал единственной в Германии неконтролируемой радиостанцией. Однако для нас было абсолютно ясно: скрытно наблюдать за одним из могущественных людей, стоявшим в национал-социалистической иерархии сразу после Гитлера, в то время было невозможно. Любой неосторожный шаг означал бы, что с нами мгновенно будет покончено. Канарис поделился со мною казавшимся ему подозрительным фактом и попытался выяснить мотивы изменнической деятельности рейхсляйтера. Он не исключал того, что Бормана шантажировали, но полагал, что, скорее всего, побудительными причинами стали безграничное тщеславие и закомплексованность, а также неудовлетворенные амбиции занять, естественно в подходящий момент, место Гитлера. Нам теперь известно, сколь искусно Борману удалось скомпрометировать в глазах фюрера поочередно своих опаснейших соперников – Геринга и Геббельса.

Мои предположения подтвердились лишь после 1946 года, когда представилась возможность провести расследование обстоятельств таинственного исчезновения Бормана из бункера Гитлера в Берлине. Неоднократно появлявшиеся в международной прессе утверждения, что бывший рейхсляйтер якобы живет в непроходимых джунглях между Парагваем и Аргентиной в окружении вооруженной до зубов личной охраны, лишены всякого основания.

Две полученные мною в пятидесятых годах заслуживающие доверия информации позволяют утверждать, что Борман находился в Советском Союзе, само собой разумеется, под чужой фамилией и с надежной охраной.

Бывший заместитель Гитлера по партии переметнулся к Советам в тот момент, когда Красная Армия, завершив штурм Берлина, окружила здание новой имперской канцелярии, под которым в глубоком бункере скрывался Гитлер со своими приспешниками.

Сейчас Бормана уже нет в живых.

уьз1

Управление военной разведки и контрразведки (абвер) состояло из иностранного отдела, руководившего деятельностью военных атташе, с задачами: изучение внешней политики и экономики государств, их вооруженных сил, а также отделов:

абвер I – добыча разведывательной информации;

абвер II – организация диверсий, разложение войск противника;

абвер III – контрразведка и разведка в целях контршпионажа.

То, что Канарис являлся подряд вторым адмиралом[17], возглавлявшим управление, было, конечно, случайностью. Однако представители ВМС пытались позднее утверждать, что пребывание морских волков у руля разведслужбы вовсе не стечение обстоятельств. Я считаю их претензии совершенно несостоятельными. Мне предельно ясно, что начальник разведки должен быть выходцем из этой службы, будучи специалистом высшей квалификации. О том же свидетельствует опыт всех стран. Назначение шефа разведслужбы из числа политиков или высших чиновников других ведомств нужно рассматривать лишь как промежуточное решение вопроса, вызванное особыми на то причинами. Во всех известных мне случаях такое лицо впоследствии непременно заменялось специалистом, чтобы обеспечить преемственность и качественный уровень деятельности службы.

У абвера была собственная организация, состоявшая в значительной своей части – так же, как и в британской разведке, – из лиц, заслуживавших особого доверия, но не занимавших штатных должностей. Мнение, что такой способ служения отчизне является почетным делом, своего рода «джентльменским бизнесом», было широко распространено в нашем обществе.

Управление военной разведки и контрразведки занималось сбором не только военной, но и политической информации. Через верховное главнокомандование вермахта, которому управление подчинялось непосредственно, сведения направлялись в соответствующие государственные инстанции. Канарис располагал за рубежом многочисленными личными связями, зачастую с высокопоставленными лицами, которых он постоянно навещал во время своих частых поездок. Особенно тесные контакты он поддерживал в Португалии и Испании, не прерывая их во время войны. Однажды адмирал упомянул, что ему в 1940 году и затем в 1941-м поручали побудить Испанию вступить в войну на нашей стороне. Однако он считал, кстати как и Гальдер, что это имело бы лишь негативные последствия для Германии. Ей пришлось бы взять на себя дополнительную ношу: слабость Испании в военном отношении была очевидной. Кроме того, для Берлина закрылась бы еще одна дверь в мир. Пиренейская миссия, к большому облегчению Канариса, закончилась безуспешно.

В абвере не было отдела, который занимался бы анализом и оценкой полученной разведывательной информации. Это, несомненно, большой недостаток: оперативные работники – добытчики информации – в большинстве своем не обладают достаточными аналитическими способностями. Сам Канарис был великолепным аналитиком, но, естественно, не мог взять на себя весь этот участок. В результате отсутствия постоянного и систематического анализа с использованием всех имевшихся в управлении материалов многие агентурные сообщения оценивались слишком высоко. К такому выводу я пришел, сотрудничая с абвером, что и побудило меня после 1945 года, с самого начала моей новой деятельности, позаботиться о создании эффективного информационно-аналитического аппарата, который использовал не только секретные данные, но и открытые материалы. Некоторые влиятельные лица в разведке и правительственном аппарате возражали против моего шага. Впоследствии они убедились в том, что заблуждались.

Разрушенные войной многочисленные связи с зарубежьем значительно затрудняли работу абвера, но не свели ее на нет. Так, хотя в США отлично действовавшее ФБР ликвидировало почти все немецкие опорные пункты, напичканные информацией газеты и журналы оказались источником необходимых разведывательных сведений, пока не была создана новая разведывательная сеть. Более серьезные проблемы создавали для Канариса попытки национал-социалистической партии, точнее зарубежной ее организации, а также эсэсовских структур – прежде всего службы безопасности (СД) – проводить, начиная с 1933 года, конкурентную деятельность. Адмиралу приходилось постоянно противодействовать этим разведывательным операциям, нередко носившим печать спешки и дилетантства. К сожалению, он находился в положении обороняющейся стороны, поскольку не имел поддержки со стороны верховного главнокомандования вермахта. К тому же созданное в соответствии с распоряжением Гиммлера Главное управление имперской безопасности (ГУИБ) стремилось прибрать к своим рукам разведку и контрразведку. Распоряжение было подписано 27 сентября 1939 года, но еще до того – с 1936 года – гестапо, криминальная полиция и служба безопасности неофициально действовали вместе. И хотя Гитлер в 1933 году по предложению министра рейхсвера отдал распоряжение о том, что только оно, это министерство, наделено исключительным правом решать вопросы, связанные с обороной государства и защитой его от шпионажа и диверсий, уже через пару лет стало очевидным, что Гиммлер и его доверенное лицо Гейдрих[18] не намерены выполнять это указание. Так, в 1935 году было создано особое бюро Штайна, которое стало заниматься расследованием всех подозрительных случаев и дел о предательстве, готовя их для гестапо и службы безопасности и в то же время для вермахта. Затем бюро было включено в состав Главного управления имперской безопасности как служба особого назначения, затрагивающая компетенцию военной разведки. Естественно, абвер пытался пристальнее присмотреться к Штайну, но тот заметил, что его «просвечивают», и бежал за границу, где работал сначала на поляков, затем на англичан под вымышленным именем Пфайфер, правда без особого успеха. Канарис воспользовался этим случаем, чтобы настоять на переговорах о принципах сотрудничества абвера и политической полиции, которую представлял доктор Вернер Бест[19]. Механизм взаимодействия между гестапо, службой безопасности и абвером и разграничение их компетенций были зафиксированы в подписанном в 1936 году документе, известном под названием «Десять заповедей сотрудничества».

Два года спустя последовала реорганизация тщательно законспирированной службы внешней разведки СД в Шестое управление ГУИБ, которое в июне 1941 года возглавил Вальтер Шелленберг[20]. В мае 1942 года, то есть вскоре после моего вступления в новую должность, было заключено еще одно соглашение между СД и абвером, в основу которого была положена так называемая программа Шелленберга также из десяти пунктов. Переговоры велись между Канарисом и полковником фон Бентивеньи[21], с одной стороны, и начальником Четвертого управления ГУИБ Мюллером[22], – с другой. К этому времени секретная деятельность СД за рубежом была легализована и службе безопасности подчинили операции военной разведки. Это означало, что абвер окончательно лишают былого могущества и вся разведывательная деятельность за кордоном переходит к ГУИБ. За всеми этими интригами, несомненно, стоял Шелленберг.

Вальтер Шелленберг всегда держался уверенно и умел располагать к себе собеседников. Считалось, что у него выдающиеся разведывательные способности. Как я слышал, он поначалу добросовестно сотрудничал с представителями Канариса в рамках соглашения, заключенного между управлением военной разведки и контрразведки и полицейскими службами. Однако положение изменилось, как только Шелленберг стал начальником внешней разведки службы безопасности. Благородная душа Канарис, похоже, сперва рассчитывал на лояльность Шелленберга. Тот факт, что адмирал еще в 1942 году настойчиво предупреждал меня о коварстве нового шефа внешней разведки ГУИБ, свидетельствует: он разгадал намерение Гиммлера и его помощников прибрать абвер к своим рукам. Это предупреждение помогло мне разобраться в хитросплетениях могущественного эсэсовского ведомства и избежать многих неприятностей.

Шелленберг нанес решающий удар по абверу весною 1944 года, когда работавший на Канариса в Турции агент Фермерен бежал в Каир. Он преподнес Гитлеру это неприятное для разведки происшествие как провал, высветивший «подозрительные связи» Канариса. Фюрер, давно уже ненавидевший адмирала, немедленно ухватился за предоставленную ему возможность и отстранил его от должности.

Временное руководство военной разведкой было возложено на полковника генерального штаба Ханзена. Затем Гитлер отдал имевшее поистине роковые последствия распоряжение: абвер подчинили Главному управлению имперской безопасности. Лишь войсковая разведка на Восточном фронте, да и то благодаря ходатайству генерал-фельдмаршала Кейтеля перед фюрером, осталась в ведении сухопутных войск, а конкретно – моего отдела. Офицером связи в ГУИБ мы направили начальника фронтовой разведки полковника генерального штаба Бунтрока. Я хорошо знал этого кадрового офицера службы «1-Ц». В своем новом качестве полковник подчинялся непосредственно генерал-фельдмаршалу Кейтелю.

Не удовлетворившись достигнутым успехом, Шелленберг стал прилагать усилия к тому, чтобы заполучить себе и службу «1-Ц», а затем и войсковую разведку. Бессмысленность и даже вредность этой затеи, которая не удалась, поскольку окончилась война, ныне очевидны. Ведь сама служба «1-Ц» и входящая в нее войсковая разведка – органы военного руководства. Следовательно, если бы верховные власти приняли предложение Шелленберга, то с упорядоченным управлением войсками было бы покончено, так как невозможно было бы обеспечить один из важнейших элементов механизма принятия решений – быстрое получение достоверных данных о противнике.

В результате опасного для нас развития событий на Восточном фронте деятельность службы «1-Ц» и войсковой разведки переплеталась все теснее, что, как оказалось, было очень полезным делом. Если разведывательная информация требует всегда перепроверки и дополнительных сведений, то тем более оценка обстановки зависит от своевременно и непрерывно поступающих данных. Поэтому необходимо добывать сведения целенаправленно, увязывая это с конкретными задачами. Более того, не следует делать выводов без достаточного минимума разведывательных сведений, которые подтверждали бы соответствующие оценки.

Мы, конечно, не могли предполагать тогда, что спонтанно возникшее в конце войны сотрудничество оперативной («1-Ц») и войсковой разведки заложит основы для успешного развития разведывательной службы на немецкой земле после краха третьей империи.

В мирное время иностранный отдел абвера, не считая связей в военном министерстве, поддерживал контакты с военными округами через офицеров службы «1-Ц»/абвер. Но и эта система с началом мобилизации прекращала действовать, так как с данного момента во всех армейских корпусах приступали к обязанностям представители службы «1-Ц» (получение и обработка сведений о противнике), имевшиеся в корпусных штабах.

На Восточном фронте абвер располагал собственными разведывательными частями и подразделениями, а также тремя штабами для руководства разведывательными операциями (их кодовое название «Валли-I, -II, -III»). Они выполняли те же задачи, что и соответствующие отделы абвера. Следует отметить, что адмирал без колебаний пошел мне навстречу в вопросе организации нашего взаимодействия и согласился на подчинение отделу «Иностранные армии Востока» всех имевшихся на фронте служб, частей и подразделений военной разведки, за исключением принадлежащих 2-му отделу (диверсии). Меня это вполне устраивало, так как я по политическим соображениям не хотел иметь ничего общего с диверсионными структурами. Естественно, мой отдел не получил права вмешиваться в руководство специальными частями, подразделениями и штабами – это была прерогатива абвера. Но мне нужно было поддерживать постоянный контакт с ними. Поэтому я предложил передислоцировать штаб «Валли-I», который руководил агентурной разведкой на Восточном фронте, в местечко Николайки, где располагалась штаб-квартира главного командования сухопутных сил.

В результате достигнутого соглашения была выработана следующая цепочка прохождения разведывательной информации: независимо от их подчиненности все подразделения войсковой разведки, проводившие операции в полосе действий армии, докладывали об их результатах в ее разведотдел (оттуда информация сразу же попадала офицеру службы «1-Ц») и одновременно – в разведотдел группы армий. Тот направлял ее службе «1-Ц» и параллельно – штабу «Валли-I». Последний передавал данные отделу «Иностранные армии Востока» («ИАВ»), включая в них сведения, полученные по собственным каналам. Копии всех материалов, переданных в мой отдел, получал абвер. (Представители службы «1-Ц» в армиях и группах армий, кроме того, имели дополнительную информацию по обстановке от своих офицеров в корпусах и дивизиях, а также данные авиаразведки и перехвата радиопереговоров противника.)

Таким образом, организуя прохождение разведывательной информации через разведотделы и службу «1-Ц» (в конечном счете она попадала в отдел «ИАВ»), мы достигали быстрой передачи донесений и способствовали немедленной обработке данных о противнике на всех командных уровнях. Офицеры «1-Ц» могли вечером представлять своим командующим достоверную ежедневную сводку о положении вражеских войск.

Чтобы выполнить справедливые требования начальника генерального штаба, было необходимо, как мне представлялось, вместе с тем увеличить штаты и провести реорганизацию отдела. Я пригласил своим заместителем подполковника барона фон Ренне и руководителем первой группы (всего было создано три группы) – майора Герре. Эти высококвалифицированные офицеры генерального штаба свободно говорили по-русски.

Первая группа занималась вопросами еженедельной оценки сил противника и положения его войск. Она состояла из секторов, число которых соответствовало количеству групп армий на фронте. Данные, поступавшие из каждой группы армий, обрабатывались в одном и том же секторе.

В задачу второй группы входила перспективная оценка положения. Она анализировала поступающую информацию, дополняя ее материалами из других источников, и давала оценку потенциала противника по кадрам, военной промышленности и всем другим аспектам, представлявшим интерес с точки зрения ведения войны. Группа располагала отличным архивом и обширными статистическими материалами, которые постоянно пополнялись. Впоследствии эти документы я и мои сотрудники использовали в качестве исходной базы при создании «Организации Гелена»[23].

Третья группа состояла из специалистов по России, в основном родившихся там немцев, знавших страну и людей и владевших русским языком как родным. Она занималась переводом документов. Ее сотрудники привлекались часто и для устных переводов, в том числе на допросах. Руководителю группы подчинялся следственный изолятор отдела. Значение группы было особенно велико в связи с тем обстоятельством, что в Германии имелось мало настоящих знатоков России. Мы считали очень важным обеспечить высшее военное командование квалифицированными консультациями по всем российским проблемам.

Здесь мне хотелось бы особо отметить своего друга барона фон Ренне, который отлично понимал и всячески поддерживал проект создания антикоммунистической добровольческой русской армии для участия в борьбе против сталинской диктатуры, который предложил превосходный знаток России Вильфрид Штрик-Штрикфельдт.

Когда фон Ренне, ставший полковником, позднее возглавил отдел «Иностранные армии Запада», моей надежной опорой стал его преемник Хайнц Данко Герре.

Как и ряд других моих друзей, фон Ренне пал жертвой карательных акций, развязанных Гитлером после покушения 20 июля 1944 года. Не только трагическая судьба многих людей, с которыми я был знаком и взгляды которых разделял, побуждает меня написать в меру своих знаний и возможностей об обстоятельствах, которые могут пролить свет на причины и закулисную сторону тех событий. Я должен сказать об этом еще и потому, что некоторые люди, не зная всех деталей, обвиняют меня в пассивности и нечеткой позиции, когда речь шла об устранении Гитлера.

Еще зимою 1941/42 года меня посетил полковник, ставший позднее генералом, фон Тресков. Он был в то время заместителем начальника оперативного отдела группы армий «Центр». Я хорошо знал его по академии, где мы вместе учились. Обмениваясь мнениями, мы пришли к выводу, что нынешняя военная кампания, а вместе с ней и война будут проиграны, и вовсе не по политическим или военным причинам, а вследствие постоянного некомпетентного вмешательства высшего руководства, то есть Гитлера, что уже привело к ряду элементарных ошибок. Когда мы задались вопросом, каким образом можно воспрепятствовать такому развитию событий, логическим ответом на него было лишь одно – устранить Гитлера. Наш разговор остался неоконченным. Смутило, что мы нарушаем данную фюреру присягу. И это неудивительно: ведь нас воспитали в духе старых прусских офицерских традиций.

В 1943 году генерал Хойзингер[24] кратко посвятил меня в планы движения Сопротивления. До того я долго размышлял, сопоставлял факты и убедился, что они, эти факты, свидетельствуют: вина Гитлера в предстоящей катастрофе неоспорима. Так что сказанное Хойзингером не было для меня неожиданностью. Генерал, как и я, принадлежал к кругу лиц, к которым стекалась информация о реальном положении дел на фронтах и в рейхе и которые могли ясно видеть роковые последствия для нашего отечества, ведущего трудную борьбу.

Вскоре после этого в беседах со своим однополчанином Штифом (в то время он был начальником организационного отдела генштаба) я не раз предупреждал его о настоятельной необходимости ограничить число людей, знавших о готовящейся террористической акции, и соблюдать чрезвычайную осторожность при подготовке устранения Гитлера. Еще раз подтвердилось, что немцы – плохие заговорщики. Оглядываясь назад, я остаюсь при мнении, что убрать Гитлера было нужно, но сделать это следовало бы по-другому.

А то, что я не сразу попал в список подозреваемых после провала заговора 20 июля 1944 года, случилось лишь благодаря следующему обстоятельству: 1 июля у меня произошло заражение крови в тяжелой форме, и после кратковременного пребывания в местном лазарете я был переведен в госпиталь в Бреслау[25]. Обо мне, видимо, просто забыли, хотя за два или три дня до того меня в госпитале навещал полковник барон фон Фрайтаг-Лорингховен, чтобы проинформировать о намеченной на 20 июля акции. А потом не стали трогать.

Эти события до сих пор не перестают волновать умы людей. Появляются все новые воспоминания участников. Журналисты, писатели, ученые, да и много других лиц высказывают о них свое мнение. Я всегда придерживался того взгляда, что в нормальном демократическом обществе государственная измена остается государственной изменой. Она может быть нравственно оправдана лишь в одном-единственном случае, когда вызвана особо трудным, катастрофическим положением страны. Что касается моих друзей, которые отважились сделать такой шаг, то в данном случае я усматриваю как раз наличие такой трагической ситуации в Германии, вызванной фатально гибельным руководством Гитлера.

В течение суток из всех групп армий и штаба «Валли-I» в наш отдел поступала информация о противнике и положении на фронте, которая обрабатывалась соответствующими секторами в порядке подготовки к вечернему докладу командованию. Многие донесения требовали уточнений, иногда ставились дополнительные задачи. На основе всей информации вырисовывалась полная картина событий за истекший день и постепенно закладывалась основа для оценки обстановки. При этом большую роль играли уточнение различных деталей и обмен мнениями с офицерами службы «1-Ц» групп армий. То же самое можно сказать и о роли штаба «Валли-I», а также оперативного управления генштаба. Руководители секторов могли сравнивать свои соображения с оценками положения противника, поступавшими от офицеров службы «1-Ц» групп армий, и готовить концепцию проекта доклада с оценкой противника за весь отдел. Вечером, за час-полтора до обсуждения положения на фронте у начальника генерального штаба, я выслушивал доклады руководителей секторов. Обработчики докладывали положение дел в каждой группе армий, излагали свои соображения и приводили оценку положения. Основываясь на этих докладах, я определял генеральную линию в оценке противника за текущий день и отправлялся к начальнику генерального штаба. Для того чтобы успеть вовремя, приходилось очень часто работать в спешке.

У начальника генерального штаба собирались обычно все начальники подразделений, занимавшихся вопросами обстановки на фронте: оперативного управления, отдела «Иностранные армии Востока», организационного, железнодорожных перевозок, служб тыла снабжения и связи. При необходимости вызывались начальники других управлений и отделов генштаба. Совещание обычно начиналось с доклада начальника оперативного управления, затем выступали начальник отдела «ИАВ», генерал-квартирмейстер и начальник железнодорожных перевозок. Когда каждый из докладчиков заканчивал оценку положения дел в своей области, начальник генштаба принимал решение об отдаче необходимых приказов, распоряжений и указаний о принятии тех или иных мер.

На следующее утро – после обработки и оценки поступившей за ночь информации – начальник отдела «ИАВ» проводил у себя совещание по происшедшим за ночь изменениям на фронте. Сразу после этого у начальника генштаба, как и по вечерам, но только на короткое время, собиралось совещание, на котором рассматривались подготовленные за ночь карты с обстановкой.

Наряду с ежедневной оценкой положения дел на фронте, я через некоторое время после вступления в должность стал заниматься оценкой противника в более широких масштабах и на более длительные сроки, в особенности что касалось его оперативных замыслов. Эти оценки, так же как и ежедневные оценки противника, докладывались начальнику генерального штаба и верховному командованию вермахта. Такие доклады представлялись примерно через каждые четыре недели.

Из того, что я уже рассказал, становится ясным: ежедневная и перспективная оценка противника производилась на основе множества отдельных фактов и данных, из которых постепенно складывалась общая мозаичная картина. Оценка лишь тогда будет представлять ценность для командования, когда делается своевременно. Это касается наступательных операций, но, может быть, еще в большей степени случаев, когда войска вынуждены перейти к обороне и уступить инициативу противнику. Быстрота и оперативность всегда были неизменными требованиями, которые мы старались выполнять скрупулезно, используя вышеизложенные организацию и методы работы.

Основой для ежедневной оценки противника являлась введенная мною перспективная оценка. Обозначившиеся изменения в обстановке могли быть распознаны заранее при правильной оценке предполагаемых направлений главных ударов. Увеличение числа актов саботажа, усиление партизанской активности или заброска диверсионно-разведывательных групп в определенные районы были для моего отдела тревожными сигналами, по которым в подозрительных районах немедленно усиливалась наша разведывательная деятельность. При всем этом львиную долю информации нам поставляли боевые части, которые не только вели разведку, но и захватывали пленных. Использовались, естественно, и другие возможности и средства, например, прослушивание радиопереговоров в прифронтовой полосе, которые в силу ряда причин не всегда зашифровывались и даже не кодировались. А прослушивание, скажем, русских заградительных отрядов, выполнявших роль полевой жандармерии, было не только полезным, но и занимательным занятием. Наше сотрудничество с авиацией, хотя последняя и не имела прямых указаний свыше об этом, а также с начальником связи сухопутных войск, которому были подчинены подразделения оперативной радиоразведки, протекало без помех. В заключение хочу отметить: даже советские газеты и печать западных союзников, а также советское радио, несмотря на строжайшую цензуру, давали нам порою ценную информацию, хотя она и поступала к нам с некоторым запозданием.

Таким образом, мои сотрудники не пользовались колдовством и магическими чарами, в чем их полушутя-полусерьезно обвиняли, видя, как высоко поднялся процент вероятности их прогнозов и оценок. Усердие, основательность, наличие специальных знаний и быстрота мышления позволяли нам резко повысить качество наших докладов о положении и намерениях противника. Наши данные зачастую расходились с оценками Гитлера, принимавшего желаемое за действительное. Лично я докладывал ему всего четыре раза, поскольку регулярно информировать фюрера было прерогативой начальников генерального штаба – сначала Гальдера, затем Цайтцлера и, наконец, Гудериана. Как проходили доклады моих начальников у Гитлера, написано достаточно много. Могу лишь подтвердить, что им приходилось вести жаркие споры с этим человеком, чтобы предотвратить принятие явно неверных решений. Родившиеся в голове твердолобого диктатора, они, эти решения, могли быть изменены разве что только самим ходом событий. Важнейшим аргументом в спорах была обстановка у противника. Выводы, вытекавшие из оценки противника, рассматривались Гитлером с течением времени со все большим ожесточением и агрессивностью, как пораженчество и даже саботаж, как действия против его замыслов и намерений. Здесь крылась еще одна причина того, почему шефы старались по возможности уберечь меня от взрывов ярости этого человека и не спровоцировать мою отставку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.