Глава I. Истоки войны

Глава I. Истоки войны

Пятьдесят лет были затрачены на подготовку Европы к взрыву, и пяти дней оказалось достаточным, чтобы взорвать ее. Изучение того, как заготавливались подрывные средства, явившиеся основной причиной конфликта, лежит за пределами кругозора и объема краткой истории мировой войны. Иначе нам пришлось бы обрисовать влияние Пруссии на создание германского государства, политические концепции Бисмарка, философские тенденции Германии и ее экономическое положение, т. е. совокупность факторов, превративших естественное стремление Германии к коммерческим целям в погоню за мировым господством. Нам пришлось бы также проанализировать тот пережиток средневековья, каким являлась Австро-Венгрия, понять ее сложную национальную проблему, искусственность ее правящих учреждений и то безграничное тщеславие, которое в своем безумии пыталось отсрочить неизбежный конец.

Нам пришлось бы исследовать необычную смесь самомнения и идеализма, руководившую политикой России и возбуждавшую опасения за границей – главным образом среди германских соседей России, смесь, которая была, может быть, наиболее смертоносной составной частью мешанины, приведшей к конечному взрыву. Нам пришлось бы уяснить себе постоянную тревогу Франции по поводу непрерывных агрессий, которым она подвергалась с 1870 года, изучить возрождение доверия, которое помогло ей противостоять дальнейшим оскорблениям и в глубине души затаить тяжкую обиду за раны, нанесенные ее телу Германией хирургическим отсечением Эльзас-Лотарингии.

Наконец, нам пришлось бы показать постепенный переход Британии от политики изоляции к политике, сделавшей ее одним из равноправных членов европейской системы, и медленное распознавание ею истинных чувств к ней со стороны Германии.

Но и обобщения, сделанные на основе такого исследования истории Европы за полвека, могут быть не менее точными, чем даже подробное изложение событий.

Основные причины конфликта можно сформулировать тремя словами: страх, голод, честолюбие. Вне этого «международные инциденты», имевшие место между 1871 и 1914 годами, являются только симптомами. Все, что в данном случае возможно и разумно, – это обрисовать наиболее значительные вехи в цепи причин, приведших к воспламенению Европы.

Цепь эта проходит через структуру союзов, которые Бисмарк создал после 1871 года. Ирония судьбы: Бисмарк мыслил их как щит, за которым будет мирно расти его детище – Германская империя, на деле же они оказались складом взрывчатых веществ! Хотя философия Бисмарка была увековечена в 1868 году его же словами: «Слабый существует, чтобы быть поглощенным сильным», сам Бисмарк не был кровожаден, и его аппетит вполне удовлетворился тремя блюдами, поданными войной 1870–1871 годов. Нельзя обвинить его и в обжорстве: чувствуя, что Германия была теперь, как он говорил, государством, «насыщенным энергией», он сделал своей руководящей идеей не расширение, а укрепление Германской империи. А чтобы выиграть необходимые для этого укрепления время и спокойствие, он поставил себе целью держать Францию в состоянии постоянной беспомощности, которая не позволила бы ей ради реванша решиться на войну. Однако события показали, что двух ошибочных суждений недостаточно, чтобы сколотить государство.

Помимо частых непосредственных угроз Франции, Бисмарк думал помешать ее назойливо быстрому возрождению косвенной мерой: изоляцией ее от друзей или помощников.

Первая попытка Бисмарка – это стремление сблизить Австрию с Россией, выковывая одновременно и общее звено с Германией, и обеспечение мира на Балканах, как средство для предотвращения опасного перенапряжения этого звена. В течение нескольких лет его политика была политикой «честного маклера» в дипломатической купле-продаже Европы, не компрометируя его принадлежностью к какой-либо группировке. Однако трения с русским канцлером Горчаковым и осложнения, вызванные русско-турецкой войной 1877 года, заставили его заключить в 1879 году оборонительный союз с Австрией, несмотря на возражения старика императора Вильгельма I, который рассматривал это как «предательство» по отношению к России и грозил отречением. Этот союз имел огромные последствия.

Бисмарк временно вернул Германии руководящее положение в Европе благодаря своему мастерскому дипломатическому удару в 1881 году, известному под названием «Союза трех императоров» – когда Россия, Австрия и Германия обязались выступать совместно во всех балканских делах. Хотя союз этот и распался в 1887 году, тем не менее, отношения Германии и России укрепились, а компенсацией явился секретный договор – так называемый «перестраховочный договор», по которому обе державы соглашались в случае войны каждой из них с третьей державой добровольно сохранять нейтралитет по отношению друг к другу.

Однако соглашение это теряло силу в случае нападения Германии на Францию или России на Австрию. Этим вторым мастерским ударом, проведенным с большим искусством, Бисмарк предупредил нависшую тогда над Германией опасность союза России и Франции.

Между тем союз Германии с Австрией был расширен присоединением к нему в 1882 году Италии. Целью союза было предохранение Австрии от удара в спину в случае войны с Россией. С другой стороны, новые союзники Италии должны были оказать ей помощь на случай нападения на нее Франции. Однако из-за старой дружбы с Англией и ради собственной безопасности Италия внесла в соглашение особый пункт, в котором устанавливалось, что договор никоим образом не может быть использован против Англии.

К этому новому тройственному союзу присоединилась в 1883 году Румыния по секретному и личному указу короля. Даже Сербия была временно включена в этот союз отдельным договором с Австрией, а Испания – соглашением с Италией.

Что касается Британии, то, по-видимому, устремления Бисмарка сводились к желанию держать ее в дружеской изоляции от Германии и недружеской – от Франции. Его чувства к Британии колебались между дружелюбием и презрением, а осью для этого служила система политических партий. «Старого еврея» Дизраэли Бисмарк уважал, но не мог понять точки зрения либералов, сторонников Гладстона, он презирал их действия. Дизраэли всецело подпал под влияние Бисмарка и последний забавлялся мыслью, что он на поводу приведет Британию к цепи союзов, а королева Виктория ясно «отдавала себе отчет, что Германия будет во всех отношениях наиболее надежным союзником». Тем не менее королева меньше была уверена в надежности самого Бисмарка как представителя этого политического треста, и Дизраэли разделял с ней эти сомнения. Поэтому Бисмарку ничего более не оставалось делать, как с равным удовлетворением продолжать свою политику науськивания Британии поочередно то на Россию, то на Францию.

С тонким дьявольским расчетом Бисмарк поддержал захват Британией Египта, ибо это вносило разлад между ней и Францией, одновременно противодействуя растущим в Германии требованиям захвата колоний. «Алчность наших колониальных шовинистов, – говорил он, – больше, чем она нам нужна или чем мы можем ее использовать». Действительно, такие устремления угрожали в дальнейшем склокой с Британией, а поддержка Бисмарком Британии в Египте являлась средством извлечения «заморских» концессий – крох, которыми он мог приглушить колониальный голод Германии. Голод же этот был слишком явным, чтобы можно было им пренебречь.

Возврат в Англии консерваторов к власти и увеличивавшиеся трения с Францией привели к новому усилению связей Британии с Германией, в результате чего предложение Бисмарка о союзе с большим удовлетворением было встречено кабинетом лорда Солсбери. По-видимому, последний воздержался от союза только из боязни, что парламент будет возражать против соглашения с иностранными державами. Тем не менее Бисмарк использовал эти первоначальные, хотя и не официальные, хорошие отношения с Британией, чтобы за бесценок обеспечить уступку Англией Германии Гельголанда, столь необходимого следующему поколению германцев для ведения морских операций.

Таким образом к концу 80-х годов грандиозная работа Бисмарка казалась законченной. Германия была подкреплена тройственным союзом, а дружелюбная позиция России и Британии по отношению к Германии приносила ей пользу, не причиняя в то же время излишних хлопот. Опираясь на эту надежную базу, Германия была готова развивать свое экономическое могущество, а Францию Бисмарк связал не только политической опекой, но и совершенной изоляцией.

Однако с началом 90-х годов в этом здании вскоре после отставки его строителя стали появляться первые трещины. Восшествие на престол в 1888 году молодого императора Вильгельма II было неприятно царю Александру III, который не любил его «навязчивую любезность» и не доверял ему. Но брешь в творении Бисмарка образовалась не по вине Александра, а по вине Вильгельма. Контроль Бисмарка надоедал Вильгельму и его Генеральному штабу – а у солдат, среди которых Вильгельм вырос, он так просто и легко нашел союзников, что, связавшись с ними, позабыл, что этим самым кует для себя новые цепи.

Первым результатом после отставки «русофила» канцлера был отказ его преемника возобновить с Россией «секретный договор» 1887 года. Вторым действием (естественным следствием первого) было то, что царь поборол свое отвращение к республиканизму и в 1891 году заключил соглашение с Францией, которое год спустя было развито в военную конвенцию для взаимной поддержки друг друга в случае нападения третьей державы. В этой конвенции был один чрезвычайно серьезный пункт, а именно: если кто-либо из членов тройственного союза мобилизует свои вооруженные силы, то Франция и Россия немедленно мобилизуются. Царь не мог жаловаться, что он не понимает значения этого обязательства, так как французский генерал Буадефр, который вел переговоры с Россией, позаботился объяснить царю, что «мобилизация означает объявление войны».

Царь проглотил эту пилюлю из боязни, что Британия вот-вот заключит союз с Германией, но этой пилюлей испортил себе желудок, так как утекло много воды прежде, чем это сближение предоставило Франции ощутимые дипломатические выгоды.

Тем не менее Франция посредством заключения этого соглашения выходила из «карантина». С тех пор в Европе стали существовать две политических группировки. Хотя одна из них была хрупкой, а другая прочной, обе группировки представляли собой известного рода равновесие сил, при том что фактически их силы еще не были уравновешены.

Интересно пролить свет на отказ Германии от секретного договора с Россией: рассматривавший это дело Совет в Берлине отклонил договор как нелояльный по отношению к Австрии и Британии…

Каковы бы ни были недостатки кайзера, он все же был искреннее Бисмарка; внешняя же неискренность его противоречивых суждений была, по-видимому, обязана сочетанию в нем исключительной прямоты со способностью быстро менять свои решения. Основным различием между этими людьми было то, что один стремился обеспечить стране безопасность путем постоянной нечестности, а второй нарывался на опасности благодаря своей болезненной честности. Заключение, вынесенное Советом в пользу Британии и Австрии, отвечало точке зрения кайзера. Хотя он и изменил бисмаркову политику по отношению к России, он поддерживал дружескую политику Бисмарка по отношению к Британии, стремясь к этому, быть может, ради более искренних и менее политичных убеждений.

Личным источником «спайки» была взаимная неприязнь кайзера и его дяди, принца Уэльского, позднее короля Эдуарда VII. И, как ни странно, семья Бисмарка работала как раз над расширением этой бреши в личных отношениях монархов.

Но все это не могло бы привести к спайке наций, если бы здесь не играли роли другие, более серьезные причины. Вернее – значение имела одна и та же причина, но с различными оттенками. Корни ее лежали в перемене направления германской политики от роста внутреннего к росту внешнему. Рост торговли Германии и ее влияние на рынке в международном масштабе неизбежно привели к столкновению во многих местах интересов Германии и Англии. При искусном, подчас вероломном, руководстве Бисмарка эти столкновения не привели бы к таким трениям, при которых уже летели искры, грозившие пожаром войны. Британские государственные мужи были до крайности толстокожи – поэтому их легко можно было провести. Партия, отдававшая себе наибольший отчет в государственных делах Британии, была, по случайному стечению обстоятельств, наиболее приятной партией для императорской Германии. Но Бисмарка уже не было, и искусства его также не было. Как обычно бывает, последователи великого человека забыли его принципы и помнили только его железную волю.

К счастью, сам кайзер умел очаровывать. Благодаря этому, несмотря на неоднократные трения, ему удалось не только сохранить популярность в Англии, но и крепко забрать в руки нового русского царя, слабого и мягкотелого Николая II. Некоторое время кайзер пользовался выгодами этого влияния, не неся сам никаких обязательств.

Первое обострение взаимоотношений с Британией, набросившее роковую тень и на будущее, возникло из-за Турции. В 1892 году у власти в Англии вновь оказалось либеральное правительство. Как рассказывает Грэй, внезапно из Берлина было прислано нечто вроде ультиматума с требованием прекратить конкуренцию с Германией «в отношении железнодорожных концессий в Турции».

В последующие годы кайзер также не терял случая доказать, что в центре ткавшейся паутины германской внешней торговли сидел злой паук. В 1895 году его вмешательство позволило России лишить Японию ее добычи как результата ее войны с Китаем.[2]

В 1896 году произошло второе, еще более серьезное обострение отношений с Британией. По иронии судьбы источником этого обострения явилось слишком пламенное восхищение англичан империализмом Бисмарка и подражание ему. Кайзер все более и более раздражался самолюбованием Сесиля Родса. Используемый Родсом метод распространения британского влияния в Южной Африке подрывал его собственные планы. После нескольких глухих жалоб и «милой» поддержки буров в Трансваале, Вильгельм нашел заманчивый предлог для демонстрации во время рейда Джеймсона в Трансваале.[3]

На Совете 3 января 1896 года кайзер потребовал, чтобы Германия приняла протекторат над Трансваалем и послала туда войска. Когда канцлер Каприви возразил, что «это вызовет войну с Англией», кайзер скромно заметил: «Да, но только на суше». Кайзеру посоветовали менее сильное средство – послать поздравительную телеграмму президенту Крюгеру, составленную в таких выражениях, чтобы не только оскорбить Британию, но и подчеркнуть отрицание ее суверенитета над Трансваалем.

В обеих странах закипели народные страсти. В одном случае это вызвало плохо замаскированную зависть, в другом – обиду, когда в старом друге неожиданно увидели нового соперника. Немцы совершенно естественно досадовали, что Британия, имея уже много колоний, хочет получить их в той части света, где пришедший позже рискует натолкнуться на неприятности. Англичане так привыкли к колонизации, что слепо уверились, будто это дело лишь «Джона Буля», и не могли понять, как могут возникать такие же стремления у кого-либо другого, кроме традиционных соперников – Франции и России.

Именно это хладнокровное убеждение, хотя и бессознательно, явилось лекарством при возникшем кризисе. Ему, главным образом, были обязаны спасением положения. Германия приняла ряд мер военного характера. Она предложила Франции и России участвовать в коалиции против Британии. Но отсутствие ответа от этих стран, спокойствие правительства лорда Солсбери и чувство собственного бессилия на море предотвратили на этот раз неминуемую, как казалось, угрозу миру.

Все же опасность, предупрежденную из-за недостатка сил, нельзя было считать миновавшей. Именно с этого момента и начался действительный рост германского морского честолюбия, выразившийся в 1897 году в словах кайзера: «Трезубец должен быть в нашем кулаке», и в действиях императора, поручившего адмиралу Тирпицу создать этот «трезубец». В этот же год увидела свет первая большая морская программа Германии и раздались слова кайзера, лично объявившего себя во время посещения Дамаска[4] защитником всех магометан во всем мире, что было прямой провокацией по отношению к Британии и Франции. И даже не только для них: открытое признание за собой роли священного покровителя Турции стало фатальным и для его добрых отношений с Россией. Тень кайзера легла на пути устремлений России к Константинополю – цели всех ее мечтаний.

Кайзер проиграл в политике, так как он «видел слишком многое за раз и заставлял другие державы (которых Бисмарк надувал, натравливая друг на друга) видеть повсюду, куда бы они ни смотрели, только одно – бронированный кулак Германии».

Тем не менее, за обидой Британии в Южной Африке в 1898 году последовало предложение Британией именно того союза, которого тщетно добивался Бисмарк. Но теперь настала очередь Германии сомневаться в предложении. С британской стороны это предложение было вызвано новыми и неприятными для англичан чувствами своей изолированности и слабости, а основывалось оно на старом сознании естественного родства с Германией. На деле же это выглядело как признание своей слабости – а слабость не была чувством, вызывавшим симпатии в новой Германии, тем более, что одним из немногих заветов Бисмарка его преемникам была склонность недооценивать мощь Британии и переоценивать возможности России.

В повторных отказах Германии от предложений Чемберлена между 1898 и 1901 годами доминирующим фактором были интриги незаметного, но сварливого, подозрительного и жалкого чиновника министерства иностранных дел по фамилии Гольштейн, который любил темноту, так как она благоприятствовала его действиям в «настоящей политике». На этого чиновника, который скупился на покупку себе нового костюма, хотя не гнушался использованием официальных данных для личных спекуляций и который интриговал за отставку своего учителя, выдавая себя затем за его ученика, теперь с благоговением смотрели как на духовного наследника Бисмарка. Фактически же он унаследовал только безнравственные методы последнего. Помимо всего, он не пользовался тем доверием императора, которым пользовался Бисмарк.

В конечном счете Гольштейн, хотя и был склонен принять предложение Британии, в последний момент отказался от него, испугавшись, что Англия хочет прикрыться Германией и что Германия будет служить для Англии буфером против России. С другой стороны, он понимал, что слабость Британии может быть теперь использована в интересах Германии: можно заигрывать с Британией, держа ее все время в надежде на более тесный союз и выманивая у нее концессии. В этом по крайней мере его поддерживали канцлер Бюлов и кайзер. Взгляды последнего подытожены в словах, сказанных им Бюлову: «Я теперь сделал с британцами, несмотря на их сопротивление, то, что хотел».

А германский флот, вновь увеличенный в 1900 году, был средством еще жестче наложить свою руку на Англию.

В течение нескольких последующих лет, главным образом в период Южноафриканского кризиса и войны, британское правительство должно было дорого платить не за поддержку Германии, а лишь за то, чтобы германские оскорбления и угрозы не превратились в действия. В вопросе португальских колоний, в вопросе о Самоа и в китайском вопросе правительство лорда Солсбери проявило такую достойную сожаления слабость, что вполне оправдывается оценка, данная этому правительству кайзером: «Круглые дураки!». Грустно читать дипломатические архивы тех лет. По ним легко можно проследить косвенную ответственность за последующий конфликт, так как вполне естественно, что кайзер и его советники убедились в правильности своих методов действий: угрозы «бронированным кулаком». Можно понять желание кайзера довести эту систему до предела, до войны – не только вследствие очевидной нелюбви к этой системе, но и вследствие его тенденции к искусственным решениям. Пользование ограниченной угрозой давало явные преимущества перед войной со всеми ее случайностями, поэтому из двух этих возможностей первая была ближе складу ума кайзера.

Его ответственность за войну имеет свои корни уже в этих годах. И эта ответственность – весьма большая, быть может, даже наиболее тяжелая. Недоверие и тревога, которые вызывались повсюду его воинственными заявлениями и поведением, начиняли Европу порохом. Неразумно всю тяжесть вины перекладывать на тех, кто выбил последнюю искру, приведшую к пожару. Столь же неправильно все исследования вопроса корней войны сосредоточивать на том коротком месяце, который предшествовал возникновению пожара.

В противовес лжеисторической пропаганде, которая рисует кайзера жаждавшим войны или даже подготовлявшим войну, маятник истории ныне качнулся слишком сильно в другую сторону. Признание ошибочными хороших намерений кайзера не должно вести нас к недооценке дурных последствий этих намерений. Последствия эти, главным образом, вытекали из того, что кайзер слишком любовался и результатами своих действий и самим собой. Он видел себя одетым «в блестящие латы», когда фактически он был одет в рубище. Он доказал только то, что, сея раздор, можно породить лишь войну.

Оттягивая согласие на предложение Британии, кайзер и Бюлов чувствовали себя в безопасности. Они недооценили влияний обоюдной неловкости от слишком поспешной случайной близости. С чрезмерной уверенностью они говорили, что не может быть действительного союза «между китом и медведем», хотя стремились к этому союзу всем своим поведением. Бросая взгляд в прошлое, надо признать наиболее замечательной чертой этого прошлого то количество пинков, которое потребовалось для того, чтобы отогнать Британию от Германии и бросить ее в неловкие объятия двойственного союза. Нельзя говорить, что для Германии это явилось неожиданностью. Она была ясно предупреждена, так как Чемберлен говорил ей в 1898 году и затем вновь в 1901 году, что

«период блестящей изоляции Англии миновал… мы предпочитали бы примкнуть к Германии и Тройственному союзу. Если же это окажется невозможным, мы будем иметь в виду сближение с Францией и Россией».

Убеждение Германии в неприемлемости для нее союза с Англией оказалось ошибкой. Убеждение это подытожено словами Гольштейна:

«Угроза взаимного соглашения с Россией и Францией является просто английской уловкой… Разумное соглашение с Англией, по моему мнению, может быть достигнуто лишь тогда, когда чувство принуждения станет там более сильным».

Гольштейн не был дураком: под своим «разумным соглашением» он подразумевал не союз равных, а взаимоотношения господина и вассала. Как бы ни было беспомощно и бессильно в своих деяниях британское правительство и каким бы беспомощным оно ни могло казаться человеку, пропитанному философией «крови и железа», – все же этого недостаточно, чтобы объяснить удивительную самонадеянность Гольштейна. Это показывает, что действительные заботы Германии и причины этих забот лежали не в каких-либо достойных Макиавелли дьявольских замыслах. Корни этого надо искать скорее в ослеплении – в таком состоянии, которое правильно выражается словами школьника, уверяющего, что у него «голова пухнет».

Первой попыткой Британии укрепить свои позиции в другом направлении был заключенный ею в 1902 году союз с Японией.[5] Европейское значение этого союза заключается не в том, что он отвел Британию от Германии, а в том, что он пытался создать новый барьер между Британией и двойственным союзом. Союз этот вырос из оригинального предложения Чемберлена о договоре между Британией, Германией и Японией в тесном содружестве с США. Германия на это не пошла, отстранилась и Япония.

Японский государственный муж, маркиз Ито, предпочитал искать союз с Россией и отошел от этого намерения только потому, что приезд его в Петербург был отсрочен успехом переговоров в Лондоне между бароном Хайаши, японским послом, и лордом Ленсдоуном, британским министром иностранных дел. Но и тогда совет японских государственных деятелей, несмотря на давление Ито, колебался и не хотел согласиться на союз с Британией. Косвенным результатом этого союза явилось ускорение русско-японской войны, исход которой оказался маложелательным и малоприятным для Британии.

Дело в том, что в 1904 году в европейской обстановке произошла трагическая перемена. Всего пять лет назад Франция была так сердита на Британию за Фашоду,[6] что почти забыла про Эльзас-Лотарингию. Но боязнь Германии оказалась глубже; это позволило государственным деятелям Франции в 1901 году легче пойти на предложение Чемберлена, когда последний осуществил свою угрозу, высказанную им Германии. Первый шаг в переговорах между Ленсдоуном и Полем Камбоном, французским послом, должен был урегулировать трения в наиболее чувствительной области – в вопросе колоний. Наиболее крупным препятствием был Египет – все еще лелеемый объект французского честолюбия. Надо считать безусловным дипломатическим подвигом то, что признание фактического господства Британии в Египте было куплено ценою обмена на признание прав Франции занять, если это ей удастся, Марокко. Соглашение было подписано в апреле 1904 года.[7]

Распространенное убеждение, что честь заключения этого соглашения принадлежит королю Эдуарду VII, является легендой. Тем более неверно весьма популярное в Германии мнение о нем как о человеке, ткущем макиавеллевскую паутину вокруг Германии, и о том, что его поездка в Париж создала атмосферу, при которой соглашение стало возможным. На деле вначале ему был оказан холодный прием, но его такт и понимание французов, вместе с чисто республиканской любовью последних к «величествам», рас топили первоначальный лед, а при последующих визитах был найден и общий язык. Поэтому, хотя и неверно, что Эдуард VII создал это новое соглашение, он все же ему косвенно посодействовал.

Но сильнее помог этому кайзер. Глубоко уязвленный, что любовница, авансы которой Германия отвергла, осмелилась отдать свое сердце другому, кайзер усилил свою работу по внесению раздора. Усилия его были направлены к тому, чтобы сломать франко-британское соглашение, а совпавшая по времени русско-японская война явила и удобный для этого случай.

Первый шаг кайзера потерпел неудачу, так как царь, желавший спокойствия, отклонил его совет послать черноморскую эскадру в Дарданеллы, чтобы обезопасить себя со стороны Британии. Но когда Балтийская эскадра, последний морской козырь России, отправилась на Дальний Восток, она в пути получила ложную информацию (русские впоследствии утверждали, что информация эта шла из немецких источников), что японские миноносцы поджидают русскую эскадру в Северном море. Вследствие панической ошибки русские открыли огонь по британским траулерам, и затем ничего не сделали, чтобы загладить свою ошибку. Это едва не привело Россию и Британию к войне.[8] В течение нескольких дней британская эскадра следовала по пятам за русской. В конце концов напряжение разрядилось получением сообщения царя с выражением сожалений, посланного им против воли партии в России, стоявшей за войну. При этих обстоятельствах царь, обиженный своим унижением, предложил, к восторгу кайзера, коалицию России, Германии и Франции, «чтобы уничтожить высокомерие и наглость Англии и Японии».

Кайзер срочно отправил по телеграфу проект договора между Россией и Германией, но настаивал, чтобы царь не сообщал о нем Франции, мотивируя, что «как только русско-германский договор станет совершившимся фактом, германские соединенные силы окажут на Францию сильное влияние» – и добавляя, что «прекрасным средством охладить британское нахальство было бы произвести несколько военных демонстраций на персидско-афганской границе…».

Но царь, подумав, остыл.

Второй шаг Германии был до странности неискусным, и за него кайзер не несет ответственности. Теперь, когда было уже слишком поздно, кайзер попытался пленить Францию, вместо того чтобы угрозами постараться разлучить ее с Британией. Но Бюловым и Гольштейном кайзер был послан в Танжер, чтобы там речью, которая била по притязаниям Франции в Марокко, «бросить ей вызов».[9] Бюлов продолжал идти по той же дороге, требуя созыва конференции для обсуждения будущего Марокко. Вызов этот был брошен в неудачный для Франции момент. Французская армия тяжело переживала один из ее периодических кризисов.

Россия была скована Японией, а французский премьер-министр Рувье сомневался как в надежности, так и в ценности поддержки Британии. В конечном счете в жертву был принесен французский министр иностранных дел Делькассе, а Франция согласилась на требования Германии. Бронированный кулак нанес ей новую ссадину – но это лишь теснее спаяло Британию и Францию.

Третьим шагом Германия обязана личной инициативе кайзера. В июле 1905 года на борту царской яхты в Бьорке кайзер внезапно вытащил из кармана проект договора и на своем смешанном «Вилли-Никки» английском языке спросил: «Хотели бы вы подписать это? Это было бы очень милым воспоминанием о нашем „intervue”».

Кайзер рассказывает, что когда Николай ответил: «Да, хочу!», «слезы радости показались на моих глазах, мурашки пробежали по спине…», и он почувствовал, что все его предки, включая grand-papa и «старого прусского бога», давали ему свое благословение.[10] Эта царственная дипломатия, как бы серьезны ни были ее последствия, имела и обратную – смешную сторону. Одно из писем кайзера к его «любимому Никки» носит восхитительный коммерческий оттенок:

«Теперь, когда программа обновления вашего флота опубликована, я надеюсь, вы не забудете напомнить вашим, чтобы они не оставили в стороне наших крупных фирм в Штеттине, Киле и т. д. Фирмы эти, я уверен, доставят вам великолепные экземпляры линейных боевых судов».

Мелодрамой отмечено его огорченное письмо Бюлюву, который угрожал отставкой, так как договор шел вразрез с его личными антифранцузскими настроениями в Марокко:

«B то утро, когда ваша отставка будет мной получена, император перестанет существовать на этом свете. Подумайте о моей бедной жене и детях!».

Но когда царские министры увидели договор, они возразили, что договор этот идет вразрез с союзом с Францией и что достаточно простого намека о нем, чтобы вызвать резкие протесты Франции. Таким образом это произведение искусства спокойно попало в обширную дипломатическую корзину для бумаг.

В оправдание кайзера необходимо сказать, что в это время у него были некоторые причины для личной неприязни к Британии, хотя неприязнь эта родилась, главным образом, вследствие его постоянной привычки приходить к цели посредством угроз. Его импульсивный натиск нашел отпор в Джоне Фишере, только что назначенном морским министром, который все время говорил о «превентивной войне» и откровенно высказывался, что, если Германия не ограничит свое морское развитие, флот ее будет уничтожен по методам Нельсона.

Эти дикие утверждения производили, естественно, большое впечатление в Берлине – но куда меньшее впечатление в Лондоне. Участие короля Эдуарда VII как причины трений было скорее личным, чем политическим. Немножко больше терпимости к «шалостям» племянника, и отношения были бы смягчены. Лорд Ленсдоун сообщает, что «кайзер говорит и пишет о своем брате-короле в выражениях, которые заставляют краснеть».

Эта личная антипатия и взаимные уколы, имевшие небольшое значение для Британии, где король был конституционным правителем и обладал чувством юмора, производили более сильное впечатление на германском побережье Северного моря, где монарх мог решающе влиять на политику и не понимал шуток. Подстрекание кайзера к дальнейшим, вносившим раздор интригам и угрозам находило определенный отголосок и в Англии, где даже новое либеральное правительство Кэмпбеллла-Беннермана не могло не замечать их – и против своей воли крепче прижималось к Франции.

Правительство отказалось заключить формальный союз Британии с Францией, но все же выразило надежду, что общественное мнение Британии одобрит интервенцию, если Франции будет угрожать опасность. А когда французы логично возразили, что раз методы применения помощи заранее не продуманы, то случайная помощь может оказаться бесполезной, Кэмпбелл-Беннерман одобрил дискуссию и соглашения на этот счет обоих генеральных штабов. Хотя дискуссия эта и не имела никакого значения для принятия решений на случай войны, она должна была сильно повлиять на ведение самой войны. Знаменательно также, что в 1905 году новый германский план войны учитывал появление английской экспедиционной армии в 100 000 человек (т. е. как раз столько, сколько просили французы) и считался с ее действиями на стороне Франции,

Потерпев неудачу с планом втянуть Францию вместе с Россией в группировку против Британии, кайзер вернулся к мысли действовать против Франции в Марокко. Однако он решил, что с чисто военной точки зрения обстановка для этого неблагоприятна, а необходимыми предпосылками для интриг против Франции являются союз с Турцией, «который в самых широких размерах отдает силы магометан в его распоряжение», и надежная обстановка внутри Германии (спокойствие внутри самой страны). Этот яркий пример неуравновешенности мышления кайзера запечатлен в его письме от 31 декабря к Бюлову. Письмо это заканчивается следующими словами:

«Раньше расстреляй социалистов, подави их, сделай их бессильными, если нужно, кровавой баней, а затем – война за границей! Но не раньше, и без поспешности».

Однако ближайшая перемена в обстановке Европы не только не усилила Германии, но даже ее ослабила, уменьшив влияние кайзера в России, проводимое им через царя. Перемена произошла самая невероятная: новое британское правительство сблизилось, казалось, с непримиримым врагом – деспотической Россией. Либеральное правительство, подстрекаемое отчасти своим пацифизмом, отчасти – естественной реакцией на угрозы Германии, продолжало работу, начатую Ленсдоуном, стремясь уничтожить традиционные источники трений с Россией.

В 1907 году удалось соглашением урегулировать спорные вопросы и общие интересы.[11] Хотя соглашение это не носило окончательного характера, все же оно облегчало путь к взаимным выступлениям в Европе. Британия не была связана ни с Францией, ни с Россией какими-либо формальными договорами; она связывалась с ними узами лояльности и отныне не могла больше плутовать в дипломатической игре против них, ибо это было бы уже нечестным. Таким образом, возможность ее прежнего независимого влияния в случае кризиса была упущена.

Дилемма эта была понята и правильно оценена секретарем министерства иностранных дел сэром Эдуардом Грэем в меморандуме от 20 февраля 1906 года:

«Я думаю, во всех странах создастся общее впечатление, что мы поступили скверно и покинули Францию в беде. Соединенные Штаты будут презирать нас, Россия не будет считать нужным заключить с нами дружеское соглашение по азиатскому вопросу, Япония будет готовиться вступить в союз с кем-либо другим. Мы останемся без друзей и не сможем их иметь, а Германия с радостью использует эту обстановку во вред нам… С другой стороны, перспектива европейской войны и нашего участия в ней ужасна».

С тех пор великие державы, хотя и неофициально, оказались разделенными на две соперничавших группы. В течение нескольких последующих лет Германия, приведшая своей агрессивной грубой политикой к созданию этой любопытно подобравшейся противоестественной группировки, помогала ее укреплению (а Германии в этом отношении помогала и Австрия). Это напоминало, как из рыхлого снега можно скатать твердый комок, постепенно сжимая его в кулаке. Германии суждено было впоследствии пострадать от творения своих же рук.

Присоединение Британии к новой группировке ослабило старую, сделав Италию малонадежным партнером. Поэтому Германия была вынуждена крепче держаться за своего второго партнера – Австрию, которой она прежде руководила. Если Германия хотела войны, то создавшиеся группировки были для нее выгодны, но если она желала мира, то сама создала себе помеху в этом.

Новая группировка Европы не давала старого равновесия сил, а являлась скорее барьером между этими силами. Более того, барьер этот был начинен взрывчатыми веществами. Различные страны, подгоняемые теперь скорее страхом, нежели честолюбием, поспешно увеличивали свои вооружения. Неблагоприятным обстоятельством было и то, что опасение внезапного взрыва заставило – по крайней мере, монархические страны – предоставить военным стражам этих вооружений слишком большую самостоятельность ими распоряжаться. Задолго до июля 1914 года страх заслонил разум.

Первая искра была выбита на Балканах в 1908 году. Революцией в Турции воспользовались, с одной стороны, Болгария, чтобы сбросить сюзеренитет Турции, а с другой – Австрия, чтобы аннексировать Боснию и Герцеговину, которыми она управляла с 1879 года.[12] Аннексия эта обсуждалась австрийским и русским министрами иностранных дел – Эренталем и Извольским. Извольский согласился поддержать аннексию при условии, если Австрия взамен поддержит требование России открыть Дарданеллы. Но прежде чем Извольский успел позондировать на этот счет Францию и Британию, Австрия объявила об аннексии. Италия восприняла это как оскорбление, а Сербия – как угрозу. В России эффект этого объявления был усугублен настойчивым требованием германского посла признать действия Австрии правильными; посол угрожал объединенным выступлением Австрии и Германии.

Россия, пойманная врасплох и поставленная перед угрозой объединенной группы, уступила, глубоко затаив злобу. Обида эта усугублялась еще чувством горечи от потери своих позиций на Балканах. Извольский почувствовал, что он не только побит, но и обманут, и вскоре, сложив свои полномочия, отправился посланником в Париж – ярым врагом союза с Германией. Это другой немаловажный личный фактор. Австрия же, упоенная своим первым успехом в подражании германскому методу политики – действию бронированным кулаком, – продолжала и дальше применять этот метод.

Обман Эренталя с Боснией ярко выделяется среди прямых причин, приведших к войне. Конфликт этот лишь усложнил обстановку, потому что в период 1906–1914 годов наблюдалось улучшение официальных отношений Германии по крайней мере с Францией и Британией. Отношения эти были бы еще лучше, если бы не непрестанный, чрезмерный рост германского флота. Теперь легко видеть, что поддержка кайзером антибританских морских амбиций Тирпица вызывалась тогда, главным образом, бахвальством, но тогда это выглядело скорее как постоянная преднамеренная угроза. И даже когда кайзер пытался исправить положение, методы его действий были неудачны. Способ расположить к себе чувства Англии выразился в его знаменитом интервью, опубликованном в 1909 году в «Дейли Телеграф». Он говорил в нем, что британцы «полоумны, как зайцы в марте», не признают его дружбы и что «он сам является исключением в своей стране, в общем недружелюбно расположенной к Англии». Заявление это, не смягчив опасений Британии, вызвало громкий протест в Германии и привело к публичному опровержению Бюлова. Таким образом, это только ослабило возможность кайзера крепко держать в руках германские партии, стоявшие за войну.

Это все привело к тому, что кайзер заменил Бюлова на должности канцлера Бетман-Гольвегом – человеком, жаждавшим мира, но мало способным сохранить его. Он поспешно начал переговоры об англогерманском соглашении и нашел у либерального правительства (полномочия которого были продлены выборами 1910 года) горячий отклик. Однако на пути к практическим результатам этих стремлений встали препятствия: во-первых – оппозиция Тирпица какому бы то ни было соглашению в морских вопросах; во-вторых – просьба Германии так сформулировать соглашение, что исключалась всякая возможность выступления Британии на поддержку Франции. Это было слишком очевидным стратегическим ходом, и сэр Эдуард Грэй дал единственно возможный ответ на это: «Нельзя искать новых друзей за счет отказа от старых».

Тем не менее атмосфера несколько разрядилась. Как говорят документы, германская пресса и кайзер все еще страдали англофобией. Англофобия эта была обязана главным образом чувству разрушенных надежд и широко пропагандируемой мысли, что король Эдуард VII задумал широкий враждебный охват Германии. Едва ли не самым ярким подтверждением этой мысли было мнение, что посещение в 1908 году британским королем австрийского императора Франца-Иосифа было шагом к тому, что бы отторгнуть Австрию от Германии. Теперь из австрийских архивов нам известно, что король фактически просил помощи Франца-Иосифа, чтобы сгладить трения между Британией и Германией, и расценивал германо-австрийский союз как естественную связь. Все же переговоры помогли установлению несколько лучших отношений между британским и германским министерствами иностранных дел и привели их к обоюдному урегулированию различных спорных вопросов. Взаимоотношениям помогла также договоренность Франции и Германии относительно Марокко.[13]

Характерно, что вслед за этим, правда небольшим, урегулированием международной обстановки возник новый кризис.

Кризис этот, как ни странно, был вызван миролюбиво настроенным министром иностранных дел Кидерлен-Вехтер, против которого выступил кайзер, – новое проявление нерасчетливой двойственности, опасной характерной черты политики Германии. В июне 1911 года Кидерлен-Вехтер отправил канонерскую лодку в Агадир с целью подтолкнуть Францию к уступке Германии концессий в Африке. В ответ на это Ллойд-Джордж, ранее противник бурской войны и вождь пацифистов в британском кабинете, выступил публично с речью, в которой предостерегал Германию об опасности подобной угрозы миру. Эффект этой речи вместе с решительным подчеркиванием готовности поддержать Францию потушил искру, которая вот-вот могла привести к мировому пожару.

Чувство обиды сильнее, чем когда-либо подогрело общественное мнение Германии, и страна с энтузиазмом приветствовала новое увеличение германского флота. Однако последовавшая вскоре договоренность относительно Марокко отмела серьезный источник трений между Францией и Германией. Это косвенно помогло созданию лучшей официальной атмосферы, в результате которой в 1912 году в Германии смогла работать миссия Хальдана. Но и Хальдан должен был сознаться, что его «духовная родина» стала «пороховым складом» – хотя он поделился своими опасениями только с товарищами по кабинету.

Все же рост партии войны в Германии сопровождался сплочением и тех элементов, которые стояли за мир, причем больше всего их было среди социалистов. Миролюбие германского канцлера оставляло открытой дорогу для дальнейших переговоров и соглашений.

В это самое время на Балканах вновь запахло порохом. Бессилие Турции и пример Италии, занявшей Триполи, подтолкнули Болгарию, Сербию и Грецию выступить с требованием автономии для Македонии как средства изгнать Турцию из Европы. Турки быстро потерпели поражение.[14]

Долей Сербии в добыче была Северная Албания. Но Австрия, уже ранее опасавшаяся амбиций сербов, не хотела позволить славянскому государству получить доступ к Адриатике. Она мобилизовала свои войска, и угроза ее Сербии, естественно, вызвала в ответ подобную же подготовку в России. К счастью, Германия стала на стороне Британии и Франции, чем предупредила опасность.

Однако договоренность этих держав явилась причиной нового кризиса. Возникновением Албании в качестве независимого государства было нарушено равновесие при распределении добычи. Сербия требовала теперь части Македонии. Болгария отказывалась не только на словах, но и под ударами, позволить объединенным силам Сербии и Греции победить ее. Между тем Румыния была втянута в борьбу, а Турция отошла в сторону, чтобы под прикрытием столбов пыли, поднятых «собачьей грызней», вернуть себе потерянную собственность.

В результате всего этого больше всех выиграла Сербия и больше всех потеряла Болгария. Это совсем не было по вкусу Австрии, и она предложила летом 1913 года немедленно напасть на Сербию. Но Германия удержала Австрию, посоветовав большую умеренность, сама же необдуманно дала повод к новой обиде России, распространив германский контроль над турецкой армией. Россия увидела, как вянут ее мечты о Дарданеллах, а русские министры пришли к заключению, что мечты эти получат шанс на осуществление лишь в том случае, если вспыхнет всеобщая европейская война – очень опасный образ мыслей! Ближайшей целью русских было восстановление поколебленного влияния России на Балканах, и они пытались склонить на свою сторону Румынию, что являлось первым шагом к образованию нового Балканского союза. Намерение это вызвало новую тревогу в Австрии, хотя вскоре ее внимание было отвлечено неизменными трениями среди ее разнородных подданных.

Для подавления недовольства хорватов и сербов внутри страны и в аннексированных провинциях, а также румынских подданных в Трансильвании Австрия применила грубую силу. Это же средство она пыталась применить и к внешнему государству – Сербии, которая представляла собой естественный сборный пункт всех угнетенных, бежавших из Австрии. Лидеры Австрии понимали, что война явится лучшим средством затушить разногласия внутри страны. В этом понимании они не были одиноки. Народные волнения в России, только частично подавленные применением нагаек и ссылки, а также агитация в Германии за всеобщее избирательное право заставляли воинствующие партии обеих стран смотреть на войну как на спасительное средство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.