Благородный Саладин

Благородный Саладин

Султан Саладин был вне себя от гнева. С уст того, для кого произнести резкое слово даже в адрес неверного было едва ли не святотатством, летели такие проклятия, что приближенные боялись пошевелиться. И было от чего впасть в неистовство – на этот раз проклятый барон Рено де Шатийон сотворил такое, от чего волосы на голове любого правоверного мусульманина вставали дыбом. Мало того что этот разбойник поклялся разграбить Мекку и назвал ее логовом «проклятого погонщика верблюдов» – пророка Магомета. Мало того что он готовился осквернить могилу пророка в Медине и, превратив своих рыцарей в корсаров, долгие месяцы бороздил Красное море, сжигая мусульманские порты и фелуки… Этого ему показалось мало! Он покусился на святое – мирный караван с врачами из Дамаска и паломниками из Мекки. Там же были и богатые товары из Индии – на 200 тысяч золотых. Но главная драгоценность – сестра Саладина Зита, с которой пресвященный султан так любил играть в шахматы в перерывах между государственными делами. Во дворец полетело требование немалого выкупа, а вместе с ним – слухи, что-де 60-летний Рено изнасиловал прекрасную «Шахразаду»…

Гюстав Доре. «Крестоносцы в засаде мусульман»

Так стоит ли удивляться, что Саладин поклялся умертвить барона собственной рукой!.. Тот, кого подданные считали мягкосердечным и не властолюбивым, объявил против франков джихад: «Теперь, когда нашей власти или власти наших подданных подчиняются все мусульманские земли, мы должны в благодарность за эту милость Аллаха собрать всю решимость и направить силы на проклятых франков. Мы должны победить их ради нашего Бога. Мы смоем их кровью позор, который они нанесли Святой земле!» На Коране поклялся он «очистить землю от этих поганых орденов». Нога варвара не должна ступать по священным кущам. «Всякий, кто хорошо знает франков, видит в них только животных, обладающих доблестью в сражениях и ничем больше, – точно так же, как и хищники обладают храбростью при нападении. Прочих добродетелей они лишены, – напишет современник султана эмир Усама ибн-Мункыз в своей „Книге назиданий“. – Помню, когда между нами был мир, со мною как-то подружился один из приближенных короля Фулька. Он привязался ко мне и называл меня не иначе как братом. Мы часто посещали друг друга. Когда же он решил отплыть в свою страну, он сказал мне: „Отправь со мною твоего сына – пусть он посмотрит на наши обычаи и научится разуму“. Мой слух поразили эти слова. Найдя благовидный предлог, я вежливо отклонил это предложение. Безумец не понимал, что для моего 14-летнего сына плен и рабство не были бы страшнее, чем поездка в страну франков…»

Сами крестоносцы не только ненавидели Саладина, но и уважали – за отвагу и своеобразное благородство. Рассказывали, что, когда однажды султан вошел во взятый им город, бедная христианка, у которой отобрали сына, бросилась к его ногам. Властитель выслушал ее, а затем, поставив ногу на шею лошади, заявил, что не сдвинется с места, пока ребенка не найдут. Эмиры исполнили его повеление, и сын был возвращен матери на глазах победителя… Даже провансальский миннезингер Вольфрам фон Эшенбах воспел его как человека, равного в своих добродетелях истинным христианам, – милосердного, прилежного в молитвах и постах. Одно время в кругах крестоносного воинства даже всерьез обсуждали возможность обращения Саладина в христианство. Говорят, его аскетизм был близок самоистязанию, а трудолюбие поражало всех: каждый день он лично разбирал петиции, а дважды в неделю судил провинившихся. И даже если жалоба была подана на самого султана – подданные знали, что дело будет решено по справедливости, и им нечего бояться. Султан гордился своим родом, утверждая, что «Айюбиды были первыми, кому Всевышний даровал победу». И добавлял: «Мое нынешнее войско ни на что не способно, если я не поведу его за собой и не буду каждый миг присматривать за ним…»

Впрочем, род Юсуфа Салах ад-дин (Саладином его называли европейцы) был, мягко выражаясь, не столь уж и знатен. В день рождения сына его отец, курд Айюб, был изгнан с поста начальника гарнизона крошечной крепости Тиркит на берегу Тигра. Правда, опала была недолгой – совершеннолетие Саладин встретит уже сыном правителя Дамаска. Оттуда со своим дядей Ширкухом, главнокомандующим армии сирийского султана Нур аддина, он впервые отправился в поход.

Летописцы рассказывают, что отважный юноша немало отличился, возглавив оборону Александрии, которую осадили крестоносцы. А после окончания кампании сказал своему дяде:

– Даже если бы мне посулили престол египетский, я не хотел бы больше браться за меч!

Говорят, Ширкух произнес строку из Корана:

– Ты ненавидишь то, в чем благо для тебя, – ибо не с тобой знание, но с Богом…

С той поры Божий промысел во всем сопутствовал Саладину. Когда Ширкух, ставший визирем Египта, умирает, его место занимает племянник. А вскоре и Нур ад-дин уйдет в расцвете лет. Для того чтобы стать правителем Египта, Саладину даже не пришлось прикладывать никаких усилий. Народ любил его за справедливость, знать ценила его талант искусного полководца и щедрость. Вот как описывает султана французский писатель Эрбер ле Поррье.

«В то время как народ пировал, Юсуф предавался размышлениям о смысле жизни… Отсутствие образования с лихвой возмещалось у него тягой к наукам и одухотворенностью. Душа Юсуфа была богаче поэзией и истиной, чем Коран, который он знал наизусть. Ни одного мгновения он не сомневался, что идет прямо в лоно пророка. Война была этим путем, ибо сказано: спасение – под сверкающими саблями, и рай – под сенью мечей… Если флажок на фронтоне дворца был спущен, это означало, что султан сам выступил в поход. Отсутствие войск превращало Аль-Кахиру в деревню. В эти дремотные месяцы, когда на улицах реже слышалось ржание лошадей, мне легче работалось и писалось. Юсуф отсутствовал полгода, год, иногда больше. Он возвращался в облаках пыли и в ореоле побед, уже вошедших в привычку, и за ним неслись славные имена: Моссул, Яффа, Басра, Хаттин…»

Кошмар Хаттина крестоносцы запомнят надолго – ведь именно здесь они потерпели одно из своих самых сокрушительных поражений в Святой земле.

…Полученное известие было нерадостным – проклятый Саладин взял город Тивериаду. «Мусульманская армия, по виду схожая с океаном, окружила Тивериадское озеро, и поставленные палатки покрыли всю равнину». Через час нижний город был сожжен дотла – лишь цитадель, гарнизоном которой командовала Эшива, принцесса Галилейская, жена графа Раймонда III Триполийского, по-прежнему отчаянно сопротивлялась ненавистным сарацинам. В ставке возникло смятение: Прекрасная Дама бьется с кровожадными магометанами на берегах озера, по водам которого ходил, яко посуху, Спаситель…

И вот войско султана под стенами Тивериады. Не дикое полчище, наспех собранное из добровольцев-газиев, а профессиональная армия, ядро которой составляли курды. Каждый был готов отдать жизнь за своего вождя. Тюркские кавалеристы – потомки сельджуков били из своих дальнобойных луков без промаха. Увы, «летучая» маневренная конница была не в состоянии выдержать натиск закованных в броню рыцарей. Так появился корпус мамлюков – тяжело вооруженных конников – отчаянных и преданных рабов, по боевой выучке не уступавших франкским. Угрожающую картину довершали легкоконные наемники – туркмены и бедуины. Хронист напишет:

«В год 1187 от Рождества Христова правитель Сирии собрал армию многочисленную, как песок на морском берегу, дабы начать войну на земле иудеев. Правитель Иерусалима также созвал свою армию, рассредоточенную по Иудее и Самарии. В городах, селениях и замках не осталось никого, способного держать оружие, кто не поднялся бы по королевскому приказу. Но и этого воинства было недостаточно…

Сирийцы тем временем пересекали Иордан. Они наводнили и опустошили землю вокруг родников Киссона от Тивериадского озера… до самого Назарета и вокруг горы Табор. Как только они увидели, что страна разорена теми, кто бежал в страхе перед ними, они подожгли гумна и жгли всё, что только видели. Вся земля горела перед ними, как огненный шар. Не удовлетворенные даже этим, они взошли на Святую гору, к священному месту, где Спаситель наш, после явления Моисея и Илии, показал своим ученикам – Петру, Иакову и Иоанну – славу будущего воскрешения в его Преображении. Сарацины осквернили это место.

После того как передовые группы завершили разрушение, Саладин и вся его армия пересекли реку. Саладин приказал своим силам спешить к Тивериаде».

Весть от Эшивы пришла в лагерь христиан ближе к вечеру. Король Ги незамедлительно собрал военный совет. За то, чтобы выступить на рассвете, высказались все присутствующие – кроме самого графа Триполи. Он произнес: «Тивериада – мой город, и моя жена там. Никто из вас не предан городу так неистово, слава Христу, как я. Никто из вас не жаждет снять осаду или помочь Тивериаде так, как я. Тем не менее, ни мы, ни король не должны уходить от воды, еды и прочего необходимого, чтоб вести такое множество людей на смерть от голода, жажды и убийственной жары в пустыне. Вы прекрасно знаете, что под палящим зноем такое количество людей не сможет выжить и дня, если у них недостаточно воды.

Более того, они не смогут достичь врага, не страдая от крайней нехватки воды, не теряя людей и животных. Поэтому остановитесь здесь, на полпути, близко к еде и воде, ибо сарацины, несомненно, возгордились настолько, что, взяв город, не станут сворачивать, но устремятся через широкую пустыню прямо к нам и ввяжутся в битву. Тогда наши люди, отдохнувшие, с запасами хлеба и воды, охотно покинут лагерь для битвы. И мы, и лошади будем свежи, нас будет защищать Крест Господень. Так мы будем с полной силой биться с язычниками, которые будут изнурены жаждой, у которых не будет места для отдыха. Так вы видите, что, если и в самом деле милость Иисуса Христа с нами, враги Креста Господня будут взяты в плен или даже убиты мечом, копьем или жаждой прежде, чем смогут добраться до моря или вернуться к реке.

Но, если, чего Господь не допустит, дело обернётся не в нашу пользу, здесь у нас есть наши бастионы, куда мы можем отступить».

Великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридефор решительно выступил против подобной трусости. Задача рыцарей – немедля атаковать и уничтожить неверных! Да это просто богохульство – утверждать, что мусульмане могут взять верх. Ведь с нами величайшая святыня христианства – Истинный Крест… Все же военный совет решил отложить наступление. Лишь великий магистр был неумолим. «Я вижу волчью шкуру», – насмехался он. Ровно в полночь, когда его величество Ги де Лузиньян остался один в своем шатре, де Ридефор вошел к нему: «Сир, верите ли вы этому предателю, который дал вам подобный совет? Он вам его дал, чтобы вас опозорить. Ибо великий стыд и великие упреки падут на вас… если вы позволите в шести лье от себя захватить город… И знайте же, чтобы хорошенько уразуметь, что тамплиеры сбросят свои белые плащи и продадут, и заложат все, что у них есть, чтобы позор, которому нас подвергли сарацины, был отмщен…»

Но хронист не зря приводит слова из Екклезиаста: «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано!» «Поскольку наш юный король последовал незрелым советам, в то время как горожане в ненависти и зависти друг у друга ломоть хлеба из рук выбивали. Они отказались от совета, который спас бы и их, и всех прочих. По собственной глупости и ограниченности они потеряли землю, людей и самое себя…»

Для Ги де Лузиньяна это было всего лишь второе лето его царствования. Впрочем, он уже опроверг слова одного из баронов, бросившего в его адрес: «Он не пробудет королем и года». Но не только неопытность монарха была причиной недоверия, которое испытывали к нему многие. «От дьявола они пришли, и к дьяволу они возвратятся!» – воскликнул как-то идейный отец ордена тамплиеров Бернар Клервосский в адрес представителей рода, к которому относил себя его величество Ги. Красивая и страшная легенда, стоящая за этими неосторожными словами, вполне могла бы послужить сценарием для фильма в жанре фэнтези…

…В стародавние времена в Пуату правил щедрый граф Эммерик. Как-то раз он повстречал старого рыцаря, потерявшего все свое состояние, и великодушно позволил ему жить на своей земле. Скоро Эммерик и старший сын рыцаря Раймонд стали добрыми друзьями. Но однажды на охоте дикий кабан напал на графа. Раймонд, выхватив меч, убил зверя – но случайно задел и Эммерика…

Обезумев от горя, блуждал он по лесу. А ночью он попал к источнику, бившему у подножия отвесной скалы. Источник этот люди называли «Фонтаном фей» – ведь подле него обитали феи со своей королевой Мелузиной. Ее красота и изысканные манеры покорили сердце графа, и он тут же предложил ей руку и сердце. Мелузина согласилась, взяв с него странную клятву никогда не навещать ее по субботам. Разумеется, Раймонд поклялся…

Неподалеку от фонтана, где они встретились, когда-то было святилище Афродиты. Там Мелузина построила свой любимый замок – Лузиния. Неподалеку она возвела также крепости Ла Рошель, Клотри Мальер, Мерсент и многие другие, сделавшие семью Лузиньян по-настоящему могущественной. Разумеется, все они, как в сказке про Царевну-лягушку, были построены за одну ночь.

Шли годы. Счастье супругов омрачало лишь одно: все их дети рождались настоящими монстрами. Первенца Уриэна укрошали длинные уши тролля, у Джедса было багровое лицо, у Джайта один глаз располагался выше другого. Энтони более походил на льва, нежели на человека, а у Фромонта на носу были пятна, покрытые шерстью. Но ужаснее всех оказался Джеффри – изо рта у него торчал кабаний клык, а свирепостью нрава он мог соперничать с тем самым вепрем, что когда-то убил на охоте доброго Эммерика. При этом красота самой Мелузины казалась неподвластной времени, и, несмотря на частые роды, ее талия была такой же гибкой, как в юности.

Однажды, субботним вечером, отец и братья Раймонда стали, по обыкновению, поддразнивать его по поводу странного поведения жены. Снедаемый любопытством и ревностью, он поднялся в ее покои и увидел – о, ужас! – как стройные ноги Мелузины превратились в змеиный хвост. Но не это испугало его – а мысль о том, что, нарушив клятву, он может потерять ее навсегда. Разумеется, он никому ничего не сказал. Но вскоре случилось страшное. Джеффри поссорился с Фромонтом, и тот укрылся в монастыре. В ярости Джеффри предал обитель огню, в котором вместе с сотней монахов сгорел и его брат…

Когда Мелузина вошла к Раймонду, чтобы утешить его, он, охваченный горем, крикнул ей: «Прочь с глаз моих, проклятая гадина! Ты, змея, виновна в несчастьях моих детей!» Произнеся неосторожные слова, Раймонд немедленно пожалел об этом. Но было поздно – Мелузина превратилась в дракона и улетела навсегда. «Я всегда буду рядом с потомками твоего рода!» – были ее последние слова мужу. С той поры скитается она по земле, плача и стеная всякий раз, когда что-нибудь страшное должно случиться с кем-нибудь из Лузиньянов…

Вот из какого рода происходил Ги де Лузиньян, одна из самых трагических фигур раннего Средневековья. Его путь к престолу тоже был осенен любовью – в этом Ги оказался вполне достоин своего легендарного предка. Все началось с того, что, когда в 1174 году умер король Амори, и на престол взошел его 13-летний сын Балдуин IV Анжуйский, старший брат Ги – Амори де Лузиньян, следуя семейной традиции, отправился в Иерусалим. Ему был отведен один из самых ответственных придворных постов – коннетабля, заботящегося, помимо прочего, о личной безопасности королевской семьи. Спустя некоторое время ко двору прибыли и другие братья Лузиньяны. Среди них – Ги.

Здесь, в королевском дворце, он и встретил красавицу Сибиллу, дочь покойного Амори I. Сказать, что она была несчастлива, – значит ничего не сказать. Когда умер ее отец, ей было всего 14 лет. У нового короля, ее младшего брата Балдуина, обнаружилась проказа. Иметь наследников он не мог – и, озаботившись продолжением династии, выдал сестру за некоего Гилиельма VI де Монферра, по прозвищу «Лонгсворд» – «Длинный меч».

Переговоры о новом браке с Балдуином Рамлским не вселяли в нее ничего, кроме ужаса. Тут-то Амори де Лузиньян и представил Сибилле своего брата Ги. Красавица была покорена с первого взгляда – и неудивительно. Ведь Ги унаследовал черты тех своих предков, чьими родовыми прозвищами были эпитеты «очаровательный, благородный, изысканный». Зловещая тень отпрысков Мелузины, к счастью, не коснулась его…

То, с какой легкостью он получил согласие короля на брак с Сибиллой, давало все основания предполагать будущего правителя именно в нем. Разумеется, большая часть баронов отнеслась к предстоящей свадьбе с исключительным неодобрением. Особенно негодовал граф Триполийский Раймонд – двоюродный брат покойного Амори I и по совместительству дядя Сибиллы. Судя по всему, он и сам был не прочь наследовать иерусалимский престол. Чтобы помешать свадьбе, он даже выступил в поход на Иерусалим во главе вооруженного отряда – но тем самым только ускорил события. Король Балдуин IV, не желая кровопролития, повелел, чтобы брак был заключен немедленно, невзирая на Великий пост…

В марте 1185 года, достигнув 24 лет, изнуренный болезнью Балдуин IV отошел в мир иной. А год спустя у подножия Голгофы погребли и несостоявшегося короля Балдуина V, 9-летнего сына Сибиллы. Его двоюродный дедушка граф Триполийский на похоронах не присутствовал.

Его куда больше занимало грядущее голосование палестинских баронов по поводу основания новой династии. Ведь оставлять трон пустым перед лицом мусульманской агрессии весьма опасно. Часть собравшихся высказалась за избрание графа Триполийского, часть – за Ги де Лузиньяна. Дело решили тамплиеры. Уж так повелось в Иерусалимском королевстве, что корона хранилась в специальном сундуке, под двумя замками, ключи от которых были переданы двум великим магистрам – храмовников и госпитальеров, чтобы никто не мог распорядиться ею по своему усмотрению. Жерар де Ридерфор, сделав свой выбор в пользу Сибиллы и Ги, вместе с патриархом Ираклием приехал в резиденцию Роже де Мулена за вторым ключом. Но тот, обидевшись, что все решилось без его участия, по свидетельству очевидцев, препирался с визитерами почти час. Дело кончилось тем, что, швырнув ключ посреди комнаты, де Мулен, что называется, «хлопнул дверью». Патриарх поднял ключ и самолично проследовал в сокровищницу…

20 июля 1186 года он возложит корону на голову Сибиллы Анжуйской. И произнесет: «Тебе, хрупкой женщине, будет сложно управлять государством во время смут и раздоров. Избери же достойного лорда, который разделит с тобой бремя царствования…» Попробуйте угадать, кого предпочла Сибилла? Взяв королевский венец в руки, она возложила его на голову своего мужа Ги: «Я выбираю тебя своим королем и своим господином и господином земли Иерусалима, чтобы ничто не разъединило тех, кого соединил вместе Господь…» Разумеется, эту церемонию граф Раймонд тоже не почтил своим присутствием. Отказавшись поддержать нового короля, он удалился от двора и приказал укрепить крепости княжества Галилейского – приданого его жены. Дабы обеспечить собственную безопасность, он даже пошел на союз с Саладином. Мусульманская «Книга двух садов» рассказывает:

«В числе дел, которые Аллах сотворил во благо мусульманам и во вред неверным, следует упомянуть и то, что граф Триполи выразил желание поддерживать дружеские отношения с Саладином и прибегнуть к союзу с ним, чтобы противостоять врагам. Королева-мать заключила новый брак с одним сеньором с Запада, которому доверила управление государством, что породило ненависть между ним и графом. Граф просил защиты у Саладина и стал одним из его сторонников. Князь милостиво принял его и, чтобы выказать свое благорасположение, вернул несколько пленных военачальников. Граф еще более усердствовал, действуя во благо мусульман: он полагался только на свое богатство и могущество Саладина. Граф сам предал свою веру. Франки расстроили его коварные замыслы и стали опасаться его интриг, переходя от тайного противостояния к открытому. Но у графа были преданные люди, помогавшие ему во всех делах, будь они праведными или беззаконными, и он доставил немало забот франкам».

Так стоит ли удивляться тому, что после столь длительного противостояния советы графа показались молодому королю не более чем трусливым вздором? И Лузиньян проникся горячностью магистра. Пылая решимостью отправляться в путь немедля, он даже отказался объясниться с баронами, пришедшими к его шатру. Как утверждает французская писательница Марион Мелвиль: «…ночь была полна предзнаменований. Говорили, что лошади отказываются пить, что старая колдунья обошла лагерь, наводя порчу. Крестоносцы пустились в путь еще до зари. Они шли на восток по длинной бесплодной равнине, лежавшей среди еще более засушливых холмов, до Рогов Хаттина; по другому склону дорога спускалась к берегам Тивериадского озера. Расстояние было небольшим – 20 км от Сефории до Тивериады, – но длинный караван тянулся пешим шагом».

Христиане двигались тремя отрядами: порядка 30 тысяч воинов, из них чуть больше тысячи рыцарей. Авангардом командовал граф Раймунд III, король Ги возглавлял центр, в котором находился Святой Животворящий Крест Господень; строй замыкали тамплиеры и госпитальеры. Отряды Саладина целый день терзали христиан внезапными нападениями… Хронист пишет: «Жарким и душным утром 3 июля христианская армия покинула зеленые сады Сефории и выступила в поход на север по безлесым холмам… Ни капли воды, ни колодца, ни ручья не было по пути. Люди и кони равно страдали от жары, пыли и жажды».

Увы, в их рядах не было нового Моисея, который иссек бы воду из камня. После полудня обессиленная армия добралась, наконец, до селения Манескальция, располагавшегося в пяти километрах от Тивериады. Слева были лесистые склоны холма, на котором стояла деревня Нимрин, справа – деревня Лубия. Впереди возвышались Рога Хаттина и виднелось Галилейское озеро…

«В трех милях от города они вошли в село Манескальция. Здесь они были так измотаны вражескими атаками и жаждой, что уже не хотели идти дальше. Они собирались миновать узкий каменистый проход, чтобы выйти к Галилейскому морю, которое было всего в миле от них.

Поэтому граф передал королю послание: „Мы должны поспешить и миновать этот проход, дабы и мы, и наши люди были в безопасности у воды. Иначе нам грозит стать лагерем в безводном месте“. Король ответил: „Мы сделаем это немедленно“.

Турки тем временем атаковали армию с тыла, так что тамплиеры и другие войска арьергарда едва могли отражать нападение. Внезапно король (наказание за грехи) приказал разбить лагерь. Так были мы преданы смерти. Граф, когда оглянулся назад и увидел поставленные палатки, воскликнул: „Увы, Господь наш, войне конец! Мы все покойники. Королевство потеряно!“ Так, в печали и тоске, они разбили лагерь посреди сухой пустоши, где ночью крови пролилось больше, чем воды… Воистину, в эту ночь Господь дал вкусить им хлеб слез и испить вино раскаяния».

Гюстав Доре. «Ангел охраняет крестоносцев»

Увы, вино раскаяния было единственным напитком, который достался изнуренным крестоносцам. Все колодцы в Манескальции оказались пусты. А сарацины приближались, сжимая кольцо… Едва Саладин услышал о том, что христианская армия выступила в поход, он отказался от штурма замка Тивериады. «Да будет так! – изрек султан. – Все равно они мои пленники». Все свои силы кинул он навстречу приближающимся франкам: 60 тысяч отборных воинов, из которых почти четверть составляла профессиональная кавалерия. Отряды султана непробиваемой стеной встали на плато между Нимрином и Рогами Хаттина, перекрыв дорогу к источнику; сам же он со своими всадниками удерживал холмы вокруг Лубии, преградив рыцарям путь к Галилейскому озеру. Поистине, в тот день они сполна прочувствовали на себе поговорку – видит око, да зуб неймет…

Армии стояли столь близко друг от друга, что их дозорные могли переговариваться между собой. Изнывающие от жажды рыцари всю ночь слышали бой барабанов и звуки молитв, доносившихся из стана врага. Их военачальники не сомкнули глаз, решая, что же делать дальше. А Саладин был абсолютно спокоен. Мусульманский хронист в «Книге двух садов» пишет:

«Той ночью вместе со священным долгом, который нам предстояло свершить, перед нами открывались небеса, виночерпии уже стояли у небесных источников, вечные сады манили своими плодами, ключ жизни бил у наших ног, счастье охватывало нас, нам были знаки, говорившие, что Аллах среди нас. Он хранил исламский мир и предуготовил ему победу. Саладин провел ночь в бдении, назначая каждому отряду джалишейков (лучников авангарда) и наполняя стрелами их деревянные и кожаные колчаны: им раздали стрел, которых хватило бы на 400 выстрелов; на поле битвы стояли 70 верблюдов, к которым они подходили, чтобы взять стрелы, когда их запас подходил к концу и колчаны пустели.

С первыми лучами зари вперед вышли воины авангарда, поразив сердца проклятых огнем своих острых дротиков; запели луки, зазвенела тетива, и наступил рассвет. Зной обрушился на закованных в латы людей, но это не умерило их боевого пыла: жар неба лишь разжигал их ярость. Марево миражей, муки жажды, раскаленный воздух и ожесточение сердец сопровождали атаки конницы, которые следовали одна за другой. Эти псы вываливали иссохшие языки и выли под нашими ударами. Они надеялись добраться до воды, но перед ними был ад и его пламя; их изнуряла невыносимая жара. Это была пятница, день, когда все мусульмане собираются вместе. Позади нашей армии простиралось глубоководное Тивериадское озеро, куда франкам не было хода. Несмотря на мучившую их жестокую жажду, они оставались такими же терпеливыми, стойкими, надменными и ожесточенно шли в атаку… Когда ночь прервала сражение, они улеглись спать, измученные жаждой, изнывая при мысли об озере. И они еще более ожесточались от страданий, собирались с последними силами, говоря себе: завтра мы острыми мечами воздадим должное врагам… Что касается наших воинов, они пребывали в полной уверенности и не имели никаких забот. Один точил копье, другой осматривал упряжь. Здесь слышалась песнь Текбира, там – молитва о счастье избранных, поодаль – надежды на ореол мучеников. О, дивная ночь, хранимая небесными ангелами, заря которой несла за собой веяние божественной милости! Саладин, веровавший в помощь Бога, обходил ряды воинов, вселяя в них боевой дух… Армия сохранила боевой порядок, и победа пришла на их зов…»

* * *

Саладин

Говорят, в бою, как и в любви, – все средства хороши. В ту ночь от хваленого благородства Саладина не осталось и следа. Он приказал своим людям привести кувшины с водой и разместить их возле лагеря христиан. А потом – медленно вылить воду на песок, так чтобы они это видели, мучаясь еще больше… После этого туркменские всадники Саладина подожгли сухую траву, и едкий дым плотной завесой окутал рыцарский лагерь…

«Один из наших благочестивых воинов-добровольцев поджег траву, – пишет хронист султана. – Она тут же вспыхнула, и пламя окружило их; именно так поклоняющиеся Троице подверглись в этой жизни тройному пламени: огню горящего луга, огню сжигающей их жажды и огню разящих стрел. Они попытались прорвать окружение, их отряды желали спастись, совершая отчаянные вылазки… Но все их попытки были отбиты, каждая из них влекла за собой либо смерть, либо плен и цепи. Дамасские клинки падали из их рук, а тяжелые доспехи не могли более защитить. Измученные градом дротиков, который оставлял большие бреши в их рядах, они, дабы избежать этого смертоносного вихря, начали отступать к холму Хаттина…»

К утру большая часть воинов была не в силах сдвинуться с места, многие лошади пали. А сквозь завесу дыма летели сарацинские стрелы… В лагере крестоносцев было принято решение – атаковать. Ги приказал своему брату Амори де Лузиньяну подготовить эскадроны к бою. Удастся прорваться к ручью – и проклятый султан будет сокрушен…

То, что началось далее, вошло в историю под названием Хаттинское побоище. Христиане, забыв обо всех правилах военного искусства, рвались к воде, сарацины косили их как траву.

«…К этому времени сарацины уже прибыли. Пехота рыцарей, собравшись в клин, на полном ходу взбиралась к самой вершине высокой горы, бросив армию на волю судьбы. Король, епископ и все остальные посылали призывы, умоляя их вернуться и защищать Крест Господень, наследие Распятого, армию Христову и самих себя. Они отвечали: „Мы не вернемся, поскольку умираем от жажды и не станем драться“. И снова была дана команда, и снова они упорствовали. Тамплиеры, госпитальеры и их союзники тем временем яростно обороняли тыл. Тем не менее они не могли одержать победы, поскольку враг появлялся отовсюду, посылая стрелы и раня христиан.

И когда они чуть-чуть продвинулись, они воззвали к королю, прося о помощи».

В этот роковой момент шестеро рыцарей перебежали на сторону Саладина. Неумолимая история сохранила имена некоторых из них – Балдуин де Фотина, Ральфус Бруктус, Людовик де Табариа. Услышав из уст изменников, что время для решающего удара настало, Саладин тотчас же послал своих людей в атаку. Она захлебнулась. А на поле брани навсегда остался лежать один из любимых султаном эмиров – юный Мангурас, обезглавленный христианским рыцарем…

Отбившие первую атаку крестоносцы понемногу начали отступать. А Саладин готовил новый удар. Чтобы отразить его, король франков приказал ставить шатры – но в суматохе их было раскинуто всего три. Кустарник все еще тлел, и едкий дым по-прежнему невыносимо резал глаза…

Именно тогда граф Раймунд Трипольский и предпринял известную атаку, в результате которой его отряд сумел избежать печальной участи армии крестоносцев. Судя по описаниям участников событий, он хотел разорвать линию врага, чтобы христиане смогли-таки достичь источника в деревне Хаттин. Вполне благая цель – и все-таки странно, что Саладин даже не попытался остановить Раймунда. Наоборот, он приказал своим солдатам расступиться и пропустить рыцарей. Возможно, именно этот факт позволит хронисту написать: «…Видя это, граф и его люди… повернули назад. Стремительный бег их лошадей в этом узком проходе растоптал христиан и создал подобие моста, дав всадникам ровный путь. Так они отступили из теснины, пройдя по своим же людям, по туркам и по всем остальным. Получилось так, что они смогли спасти лишь собственные жизни». Безымянному летописцу вторит Михаил Сирийский: «Граф Триполи восстал и обратился в бегство. Говорят, что он дожидался, когда его выберут королем, но, так как франки не желали этого, он коварно обманул их и скрылся…»

Так или иначе, оказавшись у Галилейского озера, граф предпочел не идти на выручку своей жене, по-прежнему запертой в цитадели, а отправиться к Тиру…

Король приказал тамплиерам взять в кольцо шатер епископа Акры Руфина, где хранился Животворящий Крест. Но тут вихрем налетел племянник султана Таки аддин. Острой кривой саблей зарубил он Руфина и с драгоценным трофеем вернулся к своим.

Есть, правда, и другая версия. Мол, накануне гибельной битвы безымянный тамплиер, денно и нощно стоявший подле Креста Господнего на часах, закопал его, дабы спасти от мусульман. Ему было суждено выжить в страшной битве. Много лет спустя он объявится у короля иерусалимского и заявит, что, ежели дадут ему надежного проводника, он отыщет священную реликвию. Три ночи (опасаясь сарацин) рыли песок, но так ничего не нашли…

Исламский мир приветствует битву при Хаттине ликующим криком: «Мы захватили крест распятия, ведущий гордецов!» В другом тексте, написанном современником кровавых событий Имад ад-дином, мы находим причины этого ликования:

«Именно перед этим крестом всякий христианин простирается в молитве; они утверждают, что он сделан из того самого дерева, к которому был привязан Бог, которого они чтят… Они держат его наготове для черных дней и для справления своих праздников… Никто не может оставить его… Потерять этот крест для них значит больше, чем потерять короля, ибо нет ничего, что могло бы заменить его…»

А сарацины атаковали Рога Хаттина со всех сторон: пехота лезла по отвесному северному склону, конница «утюжила» отлогий южный. Рыцари, у которых еще оставались силы – а главное лошади, – попробовали было всплеснуться контратакой. Они подобрались так близко к Саладину, что было слышно, как один из крестоносцев крикнул: «Изыди с дьявольским обманом!»

Но убить султана латинянам не удалось. Обе атаки были отбиты. Принц Ал-Афдаль, находившийся рядом с отцом, воскликнул: «Мы победили!» Ответом ему были слова Саладина: «Мы разобьем их, когда этот шатер упадет». В этот самый момент кто-то подрезал веревки алого королевского шатра. Бой был окончен… «Что еще можно сказать? Сарацины восторжествовали над христианами и поступили с ними по своей воле. Мне пристало скорее стенать и плакать, чем говорить что-либо. Увы! Описывать ли мне нечистыми устами своими, как бесценный Крест Господа – Спасителя нашего – был схвачен проклятыми руками окаянных язычников? Горе мне, что в дни моей жалкой жизни вынужден я видеть подобное…» – эти слова средневекового хрониста не описывают и сотой доли чувств, которые испытывали измученные рыцари, когда их вели в шатер султана. Саладин собственными руками поднес королю чашу с напитком владык: прозрачной озерной водой, охлажденной льдом с вершины горы Хермон. Ги отпил и передал чашу графу Рене де Шатильону. По арабскому обычаю, пленнику, получившему из рук победителя еду или воду, нельзя причинять вреда. «Это ты дал ему напиться – не я!» – воскликнул Саладин. Он выхватил саблю и снес де Шатильону голову. А потом, опустив палец в кровь врага, провел им по своему лицу – месть свершилась.

Некий франк Эрнуль описывает эту сцену несколько по-другому:

«Когда Саладин покинул поле битвы с великой радостью и великой победой и был в своем лагере, он приказал всем христианским узникам, которые были захвачены в этот день, предстать перед ним. Первыми привели короля, мастера Тампля, принца Рейнальда, маркиза Бонифация, Онфруа Торонского, констебля Амори, Хью Гибелетского и несколько других рыцарей. Когда они были все вместе собраны перед ним, он сказал королю, что для него большая радость, и он считает для себя большой честью сейчас, что имеет в своей власти таких ценных узников, как короля Иерусалима, мастера Тампля и других баронов. Он приказал, чтобы сироп растворили в воде, в золотой чаше, и подали им. Он вкусил сам и затем дал его пить королю, говоря: „Напейся“. Король пил как человек крайне жаждущий и потом передал чашу принцу Рейнальду.

Принц Рейнальд пить не захотел. Когда Саладин увидел, что король передал чашу принцу Рейнальду, он разгневался и сказал ему: „Пей, ибо ты никогда уже не будешь больше пить!“ Принц ответил, что, если это угодно Богу, он никогда не будет пить или есть ничего от него (Саладина). Саладин спросил его: „Принц Рейнальд, если бы я содержался в твоей тюрьме, как я сейчас содержу тебя в моей, что по твоему закону ты бы сделал мне?“ – „Господи помилуй, – воскликнул тот. – Я бы отрезал тебе голову“. Саладин чрезвычайно разъярился на такой крайне дерзкий ответ и сказал: „Свинья! Ты мой узник, и ты все еще отвечаешь мне столь высокомерно?“ Он схватил меч в свою руку и вонзил прямо в его тело. Мамлюки, стоявшие наготове, подбежали к нему и отрезали его голову. Саладин взял немного его крови и окропил ею его голову в знак того, что он совершил отмщение над ним. Потом он приказал, чтобы доставили голову в Дамаск, и ее влачили по земле, чтобы показать сарацинам, которым принц много досаждал, какое отмщение он получил…»

Победители и побежденные вместе провели ночь на поле брани. А на следующий день Саладин отправился к Тивериаде, и отважная графиня Эсшива сдала ему цитадель…

Какая же участь постигла пленных? Туркополов – местных наемников – как изменников веры казнили на месте. Остальных отправили в Дамаск. Всем захваченным рыцарям был предложен выбор: принять ислам или умереть. Лишь тамплиерам Саладин приказал отрубить головы сразу – «они проявили большее рвение в бою, чем остальные франки». 230 человек были казнены.

Спасшийся после битвы Раймонд Триполийский благополучно прибыл в Тир. Но какое-то время спустя он был найден мертвым в собственной постели. Причину смерти так и не выяснили, да и на сам ее факт никто особого внимания не обратил. Умами современников владели уже совсем другие герои…

Король Иерусалима Ги де Лузиньян и некоторые из приближенных к нему рыцарей через год после битвы получили свободу – королева Сибилла отдала Саладину в качестве выкупа город Аксалон. Видимо, призрак феи Мелузины стенал у Рогов Хаттина недостаточно громко…

Драма у Хаттина разыгралась 5 июля – а уже 9-го без сопротивления сдался важнейший порт крестоносцев – Акра. За пару недель пали Бейрут, Арзуф, Хайфа, Яффа и Аскалон. Казалось, христианскому господству в Святой земле пришел конец – ведь мощные крепости в ужасе распахивали ворота даже перед небольшими отрядами неверных… 19 сентября Саладин осадил Иерусалим. Военные историки единодушно расценивают этот шаг как абсурдный – ведь, захвати султан побережье (Тир, Триполи, Антиохию), Иерусалим сам бы пал к его ногам. Но для фанатиков джихада Иерусалим был примерно тем же, что «колыбель революции» для гитлеровских войск, а мечеть Омара являлась для них не меньшим символом, чем для коммунистов XX века Смольный или «Аврора». И Саладин повернул на Иерусалим. Как свидетельствуют хронисты, в те дни Священный город был заполнен добрыми христианами, которые надеялись найти за его стенами убежище от страшного врага. Увы, воинов для защиты здесь было совсем немного. Оборону возглавил некий Балеан Ибелинский, старый и мудрый рыцарь, сражавшийся при Тивериаде. Чтобы усилить укрепления, золото обдирали даже с часовни Святого Гроба – и чеканили монеты. В ответ на предложение султана сдаться христиане ответили отказом – здесь принял смерть Христос, и они тоже готовы умереть за веру, вознесясь, как писано в летописях, в небесный Иерусалим…

Саладин встал на западной стороне. 88 лет тому назад на этих холмах располагался Раймунд Тулузский. Но вскоре султан занял позицию Готфруа Бульонского – на севере. Таких же огромных осадных машин, как у крестоносцев прошлого, у него не было – но хитрые магометане сделали подкопы под городские укрепления. Казалось, стены готовы рухнуть в любой момент. А тут еще группа греческих и сирийских христиан перебежала к неверным…

«…Это довершило отчаяние жителей. Балеан Ибелинский и главные лица города явились к Саладину и просили его о том, чтобы он принял капитуляцию на тех условиях, которые он сам предложил жителям до начала осады. Однако Саладин напомнил, что на первый отказ жителей он отвечал клятвой разрушить иерусалимские стены и истребить всех жителей. Несколько раз возвращался Балеан Ибелинский в лагерь султана, но тот оставался неумолим. Однажды старый воин объявил Саладину, что если он не смилосердится над христианами, то они окончательно придут в отчаяние, подожгут Иерусалим и превратят Священный город в кучу развалин и в одну обширную могилу. Испуганный этими словами султан посоветовался со своими учеными законниками. Те решили, что он может принять капитуляцию, не нарушая своей клятвы, и султан подписал предложенные условия…

С приближением дня, в который христиане должны были удалиться из Иерусалима, мысль, что они оставляют навсегда Святые места, прощаются навек с божественной Гробницей и Голгофой, погрузила весь этот несчастный народ в глубочайшее горе; все желали в последний раз облобызать священные следы Иисуса Христа и совершить последнее молебствие в тех церквах, где они так часто молились; слезы стояли у всех на глазах, и никогда Иерусалим не был так дорог христианам, как в тот день, когда им приходилось подвергнуться изгнанию из святого отечества. Когда наступил этот печальный день, все городские ворота, исключая ворота Давидовы, были закрыты. Саладин, сидя на троне, смотрел, как проходил мимо него погруженный в уныние народ. Патриарх в сопровождении духовенства шел впереди, унося с собой священные сосуды, украшения Святого Храма и сокровища, ценность которых была известна одному только Богу, как выражается арабский летописец. За патриархом шла королева Сибилла, окруженная знатнейшими баронами и рыцарями; Саладин отнесся почтительно к ее горю и сказал ей несколько приветливых слов. За королевой шло множество женщин с детьми на руках, потрясая слух раздирающими воплями. Проходя мимо Саладина, они умоляли его возвратить им их мужей и сыновей, содержащихся в неволе, и он внял их мольбам. Многие христиане оставили в городе свое имущество и драгоценнейшие вещи и несли на плечах кто престарелых родителей, кто – недужных и увечных друзей. Это зрелище растрогало сердце Саладина. В порыве великодушного сострадания он позволил рыцарям-иоаннитам остаться в городе, чтобы ухаживать за больными пилигримами и другими, кому болезнь помешала выйти из города. Большинство христиан были освобождены из рабства.

Почитание пророка Мекки заменило поклонение Иисусу Христу в завоеванном городе. Все церкви, исключая храм Святого Гроба, были обращены в мечети. Саладин приказал омыть розовой водой, доставленной из Дамаска, внутренние и наружные стены Омаровой мечети. В первую пятницу, последовавшую за взятием Иерусалима, главный имам произнес речь в честь чуждого вероисповедания. Христиане печально бродили по сирийским равнинам, отверженные своими братьями, обвинявшими их в том, что они предали Гроб Сына Божия. Город Триполи закрыл перед ними свои ворота. Те, кто удалились в Египет, были менее несчастливы и нашли сострадание в сердцах мусульман; многие возвратились морским путем в Европу, где и возвестили с печалью, что Иерусалим подчинился власти Саладина».

Крестоносцы в действии

Так описывает печальные события тех дней Жозе Мишо. Его коллеги – историки прошлого – вполне солидарны с ним в оценке действий египетского султана. Благородство Саладина отмечают даже те, кто, по определению, должен был оказаться на стороне крестоносцев. Как отмечает соотечественник Мишо, французский писатель XVIII века Клод Марэна, всем жителям было разрешено покинуть город и унести свое имущество, уплатив подушную пошлину. За мужчину – 10 золотых динаров, за женщину – 5, за ребенка – 1. Семь тысяч бедняков было отпущено за сумму в 30 тысяч золотых из казны госпитальеров. Кроме этого, Саладин без выкупа освободил всех оставшихся за стенами пожилых людей – они поодиночке покидали город через ворота святого Лазаря от восхода до заката. А когда к нему пришли жены рыцарей, павших при Хаттине, и сказали: «Мы потеряли все, и нас некому защитить!» – султан со слезами на глазах тут же вернул им владения их мужей…

Храм Гроба Господня остался невредим, и христианам разрешалось посещать его – за плату. Когда осенью 1192 года в Иерусалим прибыл первый караван христианских паломников, султан осыпал их главу, епископа английского города Солсбери, богатыми дарами и позволил ему назначить в храм двух латинских священников. Саладин не знал, что жить ему оставалось считаные месяцы. Желтая лихорадка, подхваченная в Дамаске, прервала его земной путь 16 марта 1193 года. Говорят, когда правитель испустил последний вздох, его секретарь, Бега ад-дин, вытащил из казны один-единственный золотой динар и 47 серебряных дирхемов. Даже на самое скромное погребение этого было мало – и, отправившись в последний путь в долг, государь забрал с собой лишь одну вещь, действительно принадлежавшую ему, – свой боевой меч…

Как свидетельствует историк Клод Марэн, «в день смерти Саладина над Дамаском стояли плач и стон десятков тысяч людей – но еще выразительнее была страшная, прямо-таки мертвая тишина, повисшая над городом ночью…». Впрочем, у последующих поколений магометан образ благочестивого султана вызывал куда меньше восхищения. Арабская литература обходит образ победоносного султана странным молчанием. Судя по списку имен (а открывают его Лессинг и Вальтер Скотт), в души европейцев он запал куда сильнее. Благородный султан, высекший у Рогов Хаттина искру, из которой возгорелось пламя Третьего крестового похода, пожалуй, столь богатого на великие имена, что его бесславный итог до сих пор является загадкой для исследователей Средневековья…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.