Мечта поэта

Мечта поэта

Отношение к московским играм на Украине было неоднозначное. С одной стороны, выходцы из той самой «малобуржуазной интеллигенции и украинских кулаков», вроде Панаса Любченко, о котором много позже Никита Хрущев, инициировавший его реабилитацию, говорил, что «работником он был сильным, но, собственно, оставался петлюровцем», после поражения Петлюры в массовом порядке записавшиеся в большевики, как уже сказано, «триумфа украинского языка» жаждали и требовали, объясняя это всем чем угодно, но в основном по тем же причинам, что и Винниченко. С другой стороны, партийцы из «пролетарских» — на 90 % русскоязычных — регионов, волею судьбы попавших в состав УССР, идею «коренизации», мягко говоря, не одобряли. Не все, понятно, разделяли позицию секретаря ЦК КП(б)У Дмитрия Лебедя — автора теории «борьбы двух культур», согласно которой «передовая пролетарская российская культура» должна была победить «отсталую, связанную с крестьянством украинскую». Но и меньшие радикалы — типа первого секретаря ЦК Эммануила Квиринга и Христиана Раковского — считали (и правильно, надо сказать, считали), что «Триумф украинского языка будет означать правление украинской малобуржуазной интеллигенции и украинских кулаков». Что до «болота», то его позицию определяла главным образом ушибленность, как говорил Григорий Петровский, «жестоким уроком 1919-го», когда, по мнению Владимира Затонского, имевшего репутацию эксперта по национальному вопросу, «непонимание с нашей стороны подняло деревню против чужинцев, то есть против нас».

В общем, «петровские» и «затонские», что не странно, в дискуссиях, как правило, склонялись на сторону более близких по происхождению и типу мышления «любченок», хотя с точки зрения марксизма и, как ни странно, прав человека, более внятной была позиция «квирингов» и «раковских», отстаивавших «языковой нейтралитет». Так выходило на так, и в итоге, хотя от «языкового нейтралитета» все же отказались, процесс оставался, как тогда говорили, в основном «декретным». То есть на бумаге. До тех пор, пока Москва, устав от разброда, шатания и невыполнения директив, не прислала «на усиление» Лазаря Кагановича, умевшего решать любые задачи.

Одним из первых кадровых решений нового первого секретаря на пост наркома просвещения был поставлен Александр Шумский, бывший эсер-боротьбист, а ныне, естественно, большевик, уже 4 апреля заявивший, что если до сих пор имела место только «естественная, обыденная украинизация аппарата Советов, в основном деревенских», то «дальнейший прогресс требует нажима». Чтобы, понимаешь, «сохранить гегемонию и шефство пролетариата над деревней». Многие возмутились. Юрий Ларин, крупный партийный деятель, будущий тесть Бухарина, сравнил даже такую политику с методами Петлюры, указав на ущемление прав русских, в первую очередь рабочих. Но был «срезан» отповедью Григория Петровского, при одобрительном молчании «железного Лазаря» заявившего, что Ларин несет чушь, а главная задача в том, «чтобы каждый крестьянин мог читать вывески на родном языке и понимал, что это его правительство». В сущности, позиция была совершенно «петлюровская». Но при этом (на тот момент) соответствовавшая генеральной линии. В связи с чем прения закрыли.

Забавный нюанс заключался в том, что Александр Шумский, фанатичный украинизатор, а теперь — по должности — куратор всего процесса, с мовой был, мягко говоря, не в ладах. В связи с чем «серым кардиналом» при нем стал писатель Мыкола Хвылевой, абсолютно проверенный коммунист (в Гражданскую — заместитель начальника ЧК на Харьковщине, известный особой жестокостью).

Именно его цикл «теоретических» памфлетов «Апологеты писаризма» перевел «украинизацию» из сугубо практической плоскости на идеологические высоты. Отдадим должное, бывший чекист не боялся называть вещи своими именами. Уже в статье «Даешь пролетариат!» он, обильно ссылаясь на материалы XII съезда РКП(б), требовал «очистки рабочего класса от русского языка», чему, на его взгляд, мешал только «русский мещанин, у которого в печенках сидит эта украинизация (…), который “со скрежетом зубовным” изучает этот “собачий язык”, который кричит в Москву: “Спасайте!”». Фактически «не меньшим (если не большим) врагом революции, чем автокефально-столыпинский элемент» объявлялось все коренное русскоязычное население. То есть 99 % горожан, а в первую очередь интеллигенция, по мысли автора, мешающая «новой, украинской культуре» самим фактом своего существования. «Да, русская литература — одна из квалифицированнейших литератур, — писал он. — Но наш путь не через нее… Ибо перед молодой украинской литературой стоят другие задачи, ибо она встает на собственный путь развития». И, коль скоро автоматически встает вопрос, на какую же литературу взять курс, тут же следует и ответ: «Во всяком случае, не на русскую. Это решительно и безоговорочно. Не надо смешивать наш политический союз с Россией с литературой. Поляки никогда не дали бы Мицкевича, если бы не перестали ориентироваться на русское искусство. Дело в том, что русская литература веками тяготеет над нами, как господин положения, который приучил нашу психику к рабскому подражанию… Идеи пролетариата нам известны и без московского искусства. Даешь собственный ум! Прочь от Москвы!».

На личном, может быть, даже и подсознательном уровне это, безусловно, было отражением все того «синдрома Винниченко». Погасить, типа, более успешных и культурных «городских» конкурентов, и точка. Однако уже здесь сквозь культурологический декор пробивается чистая политика, чему свидетельство очевидная подтасовка насчет Польши. Она никогда не «ориентировалась на русское искусство», будучи, в частности, и в культурном плане, частью католической, западной цивилизации. В отличие от Украины — по факту, почвы, взрастившей первые ростки и общерусской культуры в целом, и «великого, могучего, свободного» языка. А что данные инвективы, по сути, дословно повторяли старые тезисы Грушевского в части противопоставления «Украины-Руси» России, поэта-коммуниста, видимо, не волновало. И еще меньше волновало его патрона, в чьем понимании, судя по всему, покойный бородач из Трира слился с другим, еще живущим и здравствующим бородачом в единое целое.

Неудивительно, что в исполнении наркома Шумского и его наперсника украинизация из тактического приема стала тотальной стратегией. Разговоры о «нейтральности» были забыты. С жесткостью, не снившейся ни Скоропадскому, ни Петлюре, украинизировали все, «под корень», ультрареволюционными темпами и стахановскими методами. Прессу, систему просвещения, театры, музеи, зоопарки, делопроизводство, штампы, печати, вывески. И так далее. Без оговорок и учета местных условий. Прием в вузы, аспирантуру, защита ученых степеней, продвижение по служебной лестнице теперь зависели не только от классового происхождения, но и от национальности, и не просто от национальности, а от «украинской сознательности», ставшей главным, если не единственным критерием отбора при заполнении любых вакансий, вплоть до уборщиц и дворников; даже опытные, этнически безупречные и свободно владевшие разговорной мовой служащие вылетали с работы, если их произношение казалось «не вполне революционным» проверочным комиссиям из ведомства Шумского, очень часто состоящим из экс-активистов времен Директории. «Не понимающие необходимости» украинизироваться или не сдавшие экзамены, увольнялись без права получения пособия по безработице и с волчьим билетом, но зато с правом посещать платные курсы, на что, не имея работы, не имели и средств.

Хвылевому и его друзьям из «молодой национальной интеллигенции» все это очень нравилось. Спрашивать же у населения, по нраву ли ему творящееся, считалось «уступкой буржуазному мышлению». Однако население почему-то психовало, писало жалобы, провоцировало конфликты, в обкомах — райкомах накопилось достаточно информации уже и с заводов (где, согласно инструкции Сталина, украинизация проводилась намного нежнее). В связи с чем руководство ВКП(б), сентиментальности лишенное, но за четкостью работы системы «сдержек и противовесов» на местах следившее неукоснительно, в конце концов отреагировало.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.