Глава V Криминальное чтиво

Глава V

Криминальное чтиво

Как и следовало ожидать, уход с политической арены Дорошенко не очень огорчил Порту. Вассалом он, конечно, был верным, однако специфическая верность казачества ни у кого, в том числе и турок, иллюзий не вызывала. К тому же ресурс гетмана был полностью исчерпан, а в запасниках у Порты имелся сменщик, совершенно управляемый и при этом теоретически обладавший некоторой харизмой. Или, по крайней мере, ее отблеском.

Правда, Юрась (его, давно уже не ребенка, иначе не называли) Хмельницкий монашествовал, но не по зову души, а скорее по суровой необходимости. Нравы в монастыре были казарменные, а мужику, как показали дальнейшие события, хотелось многого, и хотелось сильно. Да даже если бы и по своей воле поклоны перед ликами бил, это мало кого интересовало: константинопольские иерархи по просьбе султана кого угодно бы хоть расстригли, хоть обрезали. А поскольку указание воспоследовало, весной 1677 года срочно сбросивший рясу Юрко уже трясся в янычарском обозе в качестве не столько «гетмана Войска Запорожского» (диван Блистательной Порты понимал, что особых оснований именоваться так дважды «экс» не имеет), сколько «князя Сарматийского» — поскольку было решено преобразовать Правобережье в «правильное» вассальное государство по типу Молдовы.

Впрочем, пользы от «князя» туркам было немного. Вояка он был никакой, а на призывы к казачеству мещанам и посполитым признать его «князем Малоруской Украйны и вождем Войска Запорожского» не откликался никто. Магия папиного имени, как выяснилось, уже потускнела, по крайней мере, на правом берегу, и прагматичные турки понемногу теряли к марионетке не только уважение, которого, собственно, и раньше не было, но и интерес. Однако все же на свалку не выбрасывали, в монастырь не возвращали и стерегли, чтобы не сбежал, поскольку альтернативных кандидатур на тот момент в запасе не имели. После Чигиринских походов 1677–1678 годов и разрушения гетманской столицы Юрий Хмельницкий поселился в Немирове и «правил» вконец разоренным краем под надзором главы Подольского пашалыка.

Впрочем, как вскоре выявилось, «князь Сарматийский» оказался той еще зверюгой. Напрочь лишенный способностей отца, он с перебором унаследовал все его пороки. В общем, туркам было плевать, что происходит на «подмандатной» территории, но поскольку янычары тоже люди, злобные капризы сорокалетнего балбеса, его дикие пьянки и склонность к изнасилованиям в извращенной форме всего, что шевелится, им скоро надоели. Юрия Зиновьевича, сняв с поста за несоответствие, засадили «за грати», а освободившуюся вакансию заполнили господарем близлежащей Молдовы. Тот оказался человеком дельным, начал налаживать колонизацию опустевшего края греками, однако поляки вскоре захватили бедного румына в плен, а замену ему найти оказалось не так просто. В итоге «гетманом» был назначен сперва некий Сулима, быстро сгинувший, затем некий Самченко, сгинувший еще быстрее, и, наконец, крымский хан в качестве внешнего управляющего, а престол крохотного «Княжества Сарматийского» со столицей в местечке Немиров вновь занял спешно выдернутый с нар Юрась.

На свою же голову. Ибо, ощутив себя незаменимым, разошелся так, что прежние провинности теперь казались подростковым рукоблудием. И однажды, углядев на улице симпатичную еврейку, невесту надоедливого кредитора, утащил ее прямо со свадьбы, всласть изнасиловал, потом для вящего кайфа помучил, а труп бросил в реку. На что безутешный супруг ответил иском. Но не в «княжеский» суд, а паше, поскольку, как выяснилось, имея каменецкую прописку, был турецкоподданным. Озадаченный паша, не имея прецедента (с одной стороны, все ясно, но с другой, потерпевшая все-таки не мусульманка, а ответчик лицо из номенклатуры), запросил Стамбул. И получил ответ: неважно, мол, мусульманка или нет, в Блистательной Порте все равны перед законом, если, конечно, у величайшего из великих нет иного мнения. А величайший из великих заинтересоваться не изволил. Дальше пошло без волокиты. «Князя Сарматийского» повесткой вызвали в Каменец, ввели в курс дела и удавили, после чего выбросили тело в ту же реку, куда он велел бросить несчастную. «Как! ради простой жидовки!» — только и успел, если верить летописи, воскликнуть урод, на свою беду слишком поздно осознавший, что жить в правовом государстве — не только привилегия, но и ответственность…

Однако развернемся на восток.

Гетман Многогрешный к этому времени давно уже был неактуален. Выходец из низов, выдвинувшийся в годы войны, крепкий хозяйственник, на диво по тем временам принципиальный сторонник «царя восточного» и, в противоречие пугающей фамилии, видимо, приличный человек (по крайней мере, в материалах уголовного дела нет ни слова о лихоимстве, насилии и прочем в этом роде), он оказался слаб. Решив, что подчиненные, которых он в свое время спас от плахи, будут ему верны по гроб жизни, он совершенно оторвался от жизни и по пьяному делу (а пил Демьян Игнатьевич крепко и с душой) нес все, что подсознание диктовало. Не предполагая, что ближний круг, тихо презирающий «босяка», подливая и поддакивая, каждое слово протоколирует и, снабдив должными комментариями, отправляет в Москву. И был крайне удивлен, когда весенней ночью 1672 года, в ходе очередного сабантуя, свои же хлопцы, связав, бросили его в возок без окон, охраняемый невесть откуда взявшимися стрельцами в синих московских кафтанах. Так, в полном, как тогда говорили, «изумлении» он перенес путь в Белокаменную, год допросов по обвинению в связях с султаном, ханом, Дорошенко и всеми-всеми, кроме поляков, несколько пыток — и уехал в Селенгинский край, где много лет спустя и скончался, успев перед тем и реабилитацию получить, и с бурятами за царя-батюшку повоевать и даже принять участие в территориальном размежевании с Китаем.

А гетманом Левобережья стал войсковой судья Иван Самойлович, более чем засветившийся в январской резне 1668 года, но прощенный под личное ручательство предшественника, твердо ставший на путь исправления и к моменту разоблачения «изменника государева и вора Демки» окончательно перековавшийся. Ничем особым новый гетман себя не проявил. Средненький администратор, неплохой рубака, третьеразрядный полководец и превеликий стяжатель, он до дрожи боялся государева гнева и все распоряжения выполнял неукоснительно. Пока дело не касалось презренного металла. Тут великая осторожность давала сбои. Вообще, долгая, аж 16 лет (до него никто так долго булаву не удерживал), эпоха Самойловича вошла в летописи и думы как период самой наглой и разнузданной коррупции, многократно умноженной произволом гетманских чиновников. Во время Чигиринских походов, когда жизнь на западном берегу стала вообще уж невыносимой и побежали те, кто по каким-то причинам там еще оставался, вплоть до отъявленных мазохистов, Москва приняла решение ввести исход в сколько-нибудь организованное русло. Самойловичу выделили денег из казны и приказали беглецов привечать, выдавать подъемные «на войсковой и государев кошт» и расселять на территории Гетманщины и Слобожанщины. Помимо элементарного альтруизма, который конечно же был (защитить пока не можем, так надо спасать, чай, не нехристи), у юного царя Федора Алексеевича и бояр имелись, конечно, и вполне прагматические резоны: опустевшая территория теряла ценность в глазах претендентов, что автоматически способствовало обеспечению безопасности левой, «своей» стороны. Нынешние мифологи, скорбящие о «сгоне», почему-то не любят вспоминать, что «сгоняла» бедолаг как раз не Москва, а совсем наоборот. Кроме того, льготы «согнанным» были столь значительны, что массы коренных обитателей левого берега, прикидываясь беженцами, всеми правдами и неправдами стремились переселиться на отведенные земли. Не удержался от соблазна погреть руки на московском бюджете и Самойлович, не только не выделяя, как было велено, денег из своей казны, но и вовсю прикарманивая присланное. Вообще, хотя режим «поповича» (его отец трудился священником) был достаточно по тем временам умеренным и даже «вегетарианским», податное население гетмана ненавидело за непомерную алчность, следствием которой стало возведенное в ранг доблести взяточничество, снизу доверху скрепленное круговой порукой. «Родына» («Семья»), как называли гетманскую камарилью, сосала соки, не глядя из кого, отчего мнение народное — нечастый случай — вполне совпадало с мнением казацкой элиты.

Однако суд да дело, а жизнь не стояла на месте. Выдержав натиск Порты, но не имея сил победить, Россия в 1681-м подписала Бахчисарайское перемирие сроком на 20 лет, признав Правобережье сферой влияния Порты. Однако уже в 1683-м турки потерпели стратегическое поражение под Веной, а поскольку победа была заслугой главным образом польских крылатых гусар под командованием Яна Собеского, правый берег вернулся под власть Речи Посполитой. Действие Андрусовского трактата было реанимировано с связи отменой действия Бучачского договора, на «Руину» понемногу двинулись польские поселенцы, однако татары все еще шалили в степях, и король Ян — хоть и не без труда, с помощью Папы Римского, выделившего деньги — пробил через Сейм решение о восстановлении на правом берегу «нового реестра» — не столько войска, сколько жандармерии — шести полков (в общем до полутора тысяч сабель). Наладил великий воин контакты и с нелегалами, бежавшими уже с левого берега, от финансового беспредела, чинимого Самойловичем. Трения между «новым казачеством» и «новыми дидычами», разумеется, не прекращались, но это были местные разборки, стабильности государства не угрожавшие, и Варшава предпочитала закрывать глаза.

Логическим же продолжением польского триумфа стало (под влиянием князя Голицына, фаворита царевны Софьи и фактического главы русского правительства) заключение Москвой и Варшавой «Вечного мира», подтвердившего условия Андрусовского перемирия и предполагавшего совместную контратаку христианского мира на мир Ислама. А следовательно, денонсацию Бахчисарайского мира. Не усматривая в таком развороте ничего хорошего, Самойлович пытался возражать, напирая на то, что турки по крайней мере если уж дают слово, то держат, а «латынцам» верить нельзя вообще, но ударился головой об стенку, поскольку Голицын был убежденным западником — разве что, в отличие от тогда еще несмышленого Петра, полагал, что окно в Европу следует пробивать через ее «мягкое подбрюшье». На гетмана цыкнули, и гетман скис, включившись в подготовку к походу на Крым.

Увы, как он и предупреждал, оказавшемуся неудачным. Василий Голицын, интеллектуал, тонкий дипломат и политик, но скверный администратор, переоценил свои силы дважды — сперва возглавив организацию кампании, а затем решив стяжать лавры главнокомандующего. Операция полностью провалилась. Неся большие потери от дикого зноя, 100 тысяч московских ратных людей и 50 тысяч казаков (для похода Самойлович выжал Левобережье до капли) были вынуждены повернуть вспять, даже не начав боевые действия.

Ситуация складывалась нехорошая. Война войной, но голицынский афронт мог (и даже не мог не) обернуться серьезными политическими последствиями, усилив позиции враждующей с правительством Софьи нарышкинской придворной «партии». Необходимо было до возвращения в Москву найти убедительные объяснения случившемуся и, крайне желательно, козла отпущения. Вот в такой-то момент группа старшин во главе с войсковым обозным Василием Борковским, войсковым писарем Василием Кочубеем (тем самым, который богат и славен) и войсковым есаулом Иваном Мазепой решила (более чем вероятно, не без подсказки сверху), что лучшего момента не будет, и подала князю докладную, обвиняющую своего гетмана в провале похода. Разумеется, кроме этой, основной и достаточной, информации, в доносе нашлось место и обвинениям в попытке установления наследственной власти «в ущерб чести государевой», в скрытом сепаратизме, в связях с султаном, ханом, Дорошенко и всеми-всеми, кроме поляков. А также в организации резни 1668-го и «многой злыя лжи на честного гетмана нашего пана Дамиана Многогрешного». На фоне всего этого остальные тридцать восемь пунктов (присвоение «переселенческих», взятки, утайка налогов и т. д.) уже не стоили внимания. Судьба Самойловича была решена. Тем паче что он в дни боев под Чигирином тесно сблизился с Ромодановским, а Ромодановский как раз считался одним из столпов «нарышкинцев» и потенциально мог (как оно и случилось) быть, хотя бы опосредованно, обвинен в неудаче.

Неудивительно, что возмущенный Голицын тотчас отправил донос в Москву, получил оттуда повеление отрешить Самойловича, согласно желанию «верных казаков», от должности и выслать. Куда угодно. Но лучше всего в Тобольск. Излишне говорить, что ослушаться приказа матушки-правительницы князь Василий не мог. «Вора и изменника» сослали. Его старшему сыну, Григорию, всерьез полагавшему себя наследником папиной булавы и на свою голову обматерившего царевну, оттяпали голову (кстати, с третьего удара). В гетманы же — к немалому изумлению (за что боролись?!) группы доброжелателей — был рекомендован не Борковский, лидер «подписантов», которому, как всем представлялось, нет альтернативы, а совсем другой кандидат…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.