СРЕДИ ПОЭТОВ И НЕПРИЗНАННЫХ ГЕНИЕВ

СРЕДИ ПОЭТОВ И НЕПРИЗНАННЫХ ГЕНИЕВ

В Воронеже был крупный университет, медицинский институт, педагогический, сельскохозяйственный… Но Шелепин твердо выбрал знаменитый до войны Московский институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), созданный в тридцать первом году.

Шелепин и Харазов в тридцать шестом поехали в Москву. Шелепина приняли на исторический факультет ИФЛИ, Харазов, прирожденный технарь, поступил в Московский авиационный институт.

ИФЛИ был лучшим гуманитарным вузом того времени, воспитавшим целое поколение интеллигенции. Как выразился один из выпускников, ИФЛИ оказался вузом молодых поэтов, безбоязненных полемистов и творчески мыслящих философов. В тридцать девятом, когда Шелепин уже был студентом, институту присвоили имя Н.Г. Чернышевского.

Учившийся в ИФЛИ сын посла и сам будущий посол Олег Александрович Трояновский писал, что «во время майских и ноябрьских демонстраций по пути на Красную площадь, проходя мимо определенного места, было принято хором кричать: „Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!“

Конечно, перед войной Борис Пастернак еще не воспринимался властью как диссидент, но само по себе приветствие поэту во время демонстрации было фантастическим вольнодумством.

Институт задумывался как кузница идеологических кадров, но там собрались лучшие преподавательские кадры, которые вышли далеко за рамки этой задачи. Учиться в институт приходила и приезжала со всей страны тянувшаяся к знаниям молодежь, и получился, по словам одного из бывших студентов, «островок свободомыслия среди моря догматизма».

Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.

«Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».

Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».

«Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…

На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».

Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.

По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.

Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.

«Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.

Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.

Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.

Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.

Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.

И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»

Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».

Его заместитель по журналу «Новый мир» Алексей Иванович Кондратович, тоже ифлиец, вспоминал, что Твардовский «Шелепина не признал, когда тот стал членом политбюро, шишкой недосягаемой, человеком-портретом, висевшим в унылом ряду в трепетанье красных стягов на всех праздниках».

— Кто это такой мрачный тип сидит один за столиком? спросил Александр Трифонович, приехав в подмосковный санаторий «Барвиха» (для высокого начальства).

Официантка с испугом ответила:

— Это товарищ Шелепин.

Когда Александр Трифонович в редакции «Нового мира» пересказал эту историю, Кондратович в свою очередь поинтересовался у Твардовского:

— А вы знаете, что Шелепин учился в ИФЛИ?

— Нет.

В ИФЛИ в ту пору училось много политически активной молодежи. Но именно Шелепина сразу же избрали секретарем комитета комсомола всего института, сделали внештатным инструктором Сокольнического райкома ВЛКСМ.

— Мы с ним учились на разных факультетах, — рассказывал мне известный журналист и историк Лев Александрович Безыменский (сын знаменитого комсомольского поэта), — но это не имело значения, потому что он был очень заметным человеком. Красивый, с правильными чертами лица, волевой, энергичный. Шелепин очень хорошо говорил, пользовался авторитетом, поэтому быстро стал секретарем комсомольской организации — лучшим! Он стал известен и за пределами института. Не удивительно, что его быстро забрали наверх. Он, конечно же, был выдающимся человеком.

Рассказывают, что Шелепин с юности мечтал сделать карьеру. Один из ифлийцев, уже упоминавшийся в этой книге профессор-историк Александр Зевелев, вернувшийся с войны инвалидом, уже на склоне лет вспомнил несколько эпизодов совместной студенческой жизни:

«1940 год. Зимняя сессия. Стромынка. Иду за кипятком (основной пищей бедного студента) в кубовую. Здесь в окружении девушек балагурит наш комсомольский вожак. Веселый, как обычно, гомон.

— Шурик! Все «грызут» науку. Экзамены. А ты…

— Учись, учись — профессором будешь. А я вождем..! — и в глазах неподдельный блеск.

1947 год. После войны и выписки из госпиталя живу в Ташкенте. Выхожу из здания горкома партии, где числюсь внештатным лектором. Навстречу — Шелепин в сопровождении первого секретаря ЦК комсомола Узбекистана:

— Здравствуй, Александр! Что в горкоме делаешь? Где работаешь?

— Я кандидат наук, доцент в Среднеазиатском университете. Похоже, твое предсказание не сбылось. Я еще не профессор, а ты еще не вождь…

Шелепин пригласил меня на дачу ЦК. Вспомнили ИФЛИ, товарищей, живых и погибших.

— Дерзай, пиши, — говорит Шелепин. — Надеюсь на удачу, предсказания мои сбудутся.

1966 год. Москва, ЦК КПСС. Навстречу мне в окружении двух охранников не идет — шествует — член президиума, секретарь ЦК партии Александр Шелепин.

— Читал, читал твою статью в «Правде». Как видишь сбылось: ты — доктор исторических наук. Ну, а я…»

Известно: плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом. А комсомол был единственной стезей для юноши с задатками политика. Впрочем, мне кажется, что насчет желания стать «вождем» шутил тогда окруженный студентками молодой секретарь институтского комитета комсомола. Хотя бы потому, что был он достаточно осторожен в словах и поступках — черта, необходимая в то время.

Ректором института была Анна Самойловна Карпова, сестра Розалии Самойловны Землячки. Старая большевичка, Розалия Землячка занимала перед войной крупные посты — член ЦК, заместитель председателя Совнаркома. Сталин ее не тронул.

Анна Карпова тоже рано примкнула к большевикам, при царе дважды сидела в тюрьме. Студенты вспоминали ее с уважением как человека интеллигентого и внимательного. Во всяком случае при ней в институте учились дети растрелянных наркомов.

Комитет комсомола ИФЛИ работал под руководством парткома. Его возглавляли тоже известные люди — сначала болгарский философ Тодор Павлов. После войны он стал в Софии президентом Академии наук и членом политбюро болгарской компартии. Затем — Георгий Федорович Александров, тоже профессор. Он считался автором учебника по истории западноевропейской философии, но в реальности даже не читал классиков мировой философской мысли — в чем быстро убедились наиболее серьезные и пытливые студенты.

«Мы, — писал известный публицист Даниил Данин, — напрасно пытались получить у профессора Александрова консультацию по „Малой логике“ Гегеля, когда зачем-то принялись добровольно ее изучать. Мы не услышали ни одного ответа ни на один вопрос!

Выяснилось: руководитель кафедры философии никаких гегелевских сочинений в натуре не проходил, хотя эти сочинения были, как он доверительно сообщил нам, одним из трех источников марксизма».

Зато он оказался умелым партийным чиновником.

Александрова из института забрали в аппарат Коминтерна, оттуда перевели в ЦК партии. Он понравился Сталину и занял ключевую должность начальника управления пропаганды и агитации. Более того, Сталин нарушил все партийные традиции, введя Александрова, который еще не был членом ЦК, в состав оргбюро ЦК ВКП/б/, ведавшего руководящими кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами.

Это решение Сталин поддержал своим авторитетом, взяв слово на пленуме ЦК в марте сорок шестого года:

— Были разговоры, что будто бы оргбюро должно быть составлено только из членов ЦК. Никаких указаний на этот счет в уставе не имеется, и никаких запрещений нет. Пленум может ввести любого члена партии в оргбюро. Товарищ Александров кандидат в члены ЦК. Мы его вводим в оргбюро…

Но барская любовь недолга. Уже через год Сталин разочаровался в своем выдвиженце.

«Неопределенность, почти безликость и была главной, отличительной его чертой, — вспоминает Александрова один из руководителей югославской компартии Милован Джилас. — Он был невысок, коренаст, лыс, а его бледность и полнота показывали, что он не выходит из рабочего кабинета. Кроме общих замечаний и любезных улыбок — ни слова…»

Весной сорок седьмого года политбюро приняло решение провести вторую дискуссию по книге Александрова «История западноевропейской философии». Как будто появление этой книги было таким крупным событием, что заслуживало внимания высшего органа власти в стране!

Устроил эту маленькую интригу сам Сталин, который хотел, чтобы Александрова обвинили в идеологических ошибках, а еще лучше — и в плагиате.

Николай Семенович Патоличев, тогда секретарь ЦК, вспоминает, как после долгой беседы в кабинете Сталина все встали и пошли к выходу. Вождь вдруг сказал:

— Патоличев, задержитесь.

Все ушли. Николай Семенович стоит у двери, ждет, что скажет вождь. А тот что-то на столе перебирает. Время идет. Патоличев думает: не забыл ли вождь о нем? Наконец Сталин оторвался от письменного стола, сделал несколько шагов и спросил:

— Скажите, Александров сам пишет?

Патоличев твердо ответил:

— Александров пишет сам.

Сталин внимательно посмотрел на Патоличева, помолчал:

— Ладно, можете идти.

Вообще-то творческая манера Александрова, которого в сорок шестом сделали академиком, была известна в Москве. Рассказывали, как он вызывал к себе талантливого молодого ученого и говорил ему примерно следующее:

— Тут звонили из госбезопасности, справлялись о вас. Плохи ваши дела. Единственное для вас спасение — срочно написать такую-то книгу.

Тот в панике пишет, Александров запугивает его вновь и вновь и, в конце концов, получает рукопись, на которой смело ставит свое имя и отдает в издательство…

Учебник Александрова был компилятивный, он создавался с помощью ножниц и клея. Но раскритиковали его, разумеется, не по этой причине, а потому что так решило начальство. Александрова отстранили от руководства управлением пропаганды и из аппарата ЦК отправили руководить Институтом философии Академии наук.

После смерти Сталина над Александровым смилостивились и сделали его министром культуры. Но весной пятьдесят пятого совершенно случайно в подмосковной Валентиновке открылось «гнездо разврата», где весело развлекался с женщинами легкого поведения главный идеолог и партийный философ страны Георгий Федорович Александров, а с ним еще несколько высокопоставленных чиновников от культуры.

Писатель Корней Иванович Чуковский записал в дневнике:

«Подумаешь, какая новость! Я этого Александрова наблюдал в санатории в Узком. Каждый вечер он был пьян, пробирался в номер к NN и (как говорила прислуга) выходил оттуда на заре. Но разве в этом дело. Дело в том, что он бездарен, невежественен, хамоват, вульгарно-мелочен. Нужно было только поглядеть на него пять минут, чтобы увидеть, что это чинуша-карьерист, не имеющий никакого отношения к культуре. И его делают министром культуры!..

В городе ходит много анекдотов об Александрове. Говорят, что ему позвонили 8 марта и поздравили с женским днем.

— Почему вы поздравляете меня?

— Потому что вы главная наша проститутка».

Знаменитой балерине Майе Плисецкой министр культуры Александров показался «невзрачным и тусклым человечком — вылитый Кот в сапогах». Она с некоторым удивлением всматривалась в министра, который «проводил темные московские ночи в сексуальных оргиях с молоденькими, аппетитными советскими киноактрисами. Разве откажешь любимому министру?

По счастью, низкорослому, лысоватому философу любы были дородные женские телеса. Тощие, костлявые балеринские фигуры никаких вожделенных чувств у министра не вызывали. Большой балет остался в первозданной невинности».

Тогда уж Александрова вовсе выслали из Москвы и отправили работать в Минск, где он умер в пятьдесят три года…

Так что атмосфера свободомыслия в ИФЛИ компенсировалась такими профессиональными циниками, как секретарь институтского парткома Александров. Да и не один он такой был.

На филологическом факультете кафедрой заведовал Александр Михайлович Еголин, будущий член-корреспондент Академии наук. Его ушел в аппарат ЦК вслед за Александровым — руководить отделом художественной литературы. После войны он стал заместителем начальника управления пропаганды и агитации ЦК. С Александровым его роднило не только преподавание в ИФЛИ, но и неумеренная страсть к молоденьким девицам и к зарабатыванию денег с использованием служебного положения.

«Еголин заработал несколько десятков тысяч рублей, вспоминал еще один ифлиец Григорий Померанц, — и в конце концов погорел, оказавшись акционером подпольного публичного дома. При другом режиме он был бы банщиком или половым в трактире и прожил умеренно честную жизнь (разве что попался б на мелком воровстве».

Шелепина поселили на Стромынке, где находилось большое общежитие для студентов разных вузов. Здесь Александр Николаевич познакомился с будущей женой, Верой Борисовной. Она училась в педагогическом институте, а их комнаты в общежитии оказались совсем рядом. Свадьбу устроили в комнате у жениха.

В конце ноября тридцать девятого Сталин начал войну с Финляндией. К финской кампании в стране отнеслись без особого энтузиазма: не очень понимали, из-за чего воюем. Шелепин добровольцем ушел в армию. Как комсомольского секретаря его назначили заместителем политрука эскадрона 24-й Московской кавалерийской дивизии, отправленной на финский фронт.

— Его эшелон шел мимо нашего института, — вспоминал Харазов. — Мы с ним попрощались в Покрово-Стрешнево, где остановился эшелон.

Финская война продолжалась сто пять дней. На той, как писал Твардовский, «войне незнаменитой» сложило голову немало молодых людей, но Александра Николаевича судьба хранила.

Карьера Шелепина началась второго октября сорокового года. Как раз в этот день вышел указ о том, что высшее образование становится платным, стипендии будут платить только отличникам. Из-за войны у Шелепина, естественно, накопились хвосты, и по новому закону стипендия ему не светила.

Он сидел в институтском комитете комсомола и думал, что делать. Тут приехал Николай Прокофьевич Красавченко, секретарь московского горкома комсомола, и решил судьбу Шелепина. Он сказал:

— А для тебя, Шурик, у меня есть работа. Пойдешь к нам в горком?

Николай Красавченко был на два года старше Шелепина. Он приехал в Москву из Краснодарского края и тоже поступил на исторический факультет ИФЛИ. В горкоме Красавченко курировал отдел студенческой молодежи и взял Шелепина к себе.

Сначала Александр Шелепин был инструктором по работе среди студенческой молодежи. Десятого декабря сорокового года решением бюро МГК ВЛКСМ его назначили заведующим военно-физкультурным отделом. Постановлением пленума шестого августа сорок второго утвердили секретарем горкома.

Горком и обком комсомола находились в Колпачном переулке, дом пять. Первым секретарем московского горкома и обкома комсомола был тогда Анатолий Пегов. Его брат, Николай Михайлович, сделал большую карьеру, на последнем при Сталине Х1Х съезде был избран секретарем ЦК.

Анатолий Пегов вскоре ушел учиться, а руководителем столичного комсомола стал Николай Красавченко.

Институт Шелепин закончил как раз перед войной, весной сорок первого, по кафедре основ маркисзма-ленинизма.

В начале войны Шелепин и Харазов впервые расстались. Валерий Иннокентьевич рано остался без отца, надо было кормить семью, и параллельно с учебой он пошел работать на авиационный завод N 82 в Тушино.

— Там, в конструкторском бюро, и узнал, что началась война, — вспоминал Харазов. — Через неделю поступил приказ эвакуироваться. Месяц ушел на подготовку, вышли на баржах из Водного стадиона и по Москва-реке, Оке, Волге пришли в Казань. Три завода разместились на одной площадке. А в сорок втором наш коллектив вернули в Москву. Жена работала сменами — сначала две дневные смены, потом две ночные, один выходной и все заново. А я стал старшим мастером, это вообще ни дня, ни ночи. Кормили скудно. Мы были измотаны до предела.

С Шелепиным они потеряли друг друга. Харазов думал, что Шелепин в эвакуации — все учреждения, включая ЦК партии, из столицы вывезли:

— А когда весной сорок второго на Новодевичьем кладбище хоронили Зою Космодемьянскую, с заводов отправили на митинг представителей комсомола. От нашего завода поехала моя жена. И на кладбище она увидела Сашу, который вел митинг.

Шелепин оставался в Москве, не эвакуировался даже в страшные октябрьские дни сорок первого, когда казалось, что удержать Москву не удастся.

В учреждениях отделы кадров жгли архивы, уничтожали личные документы сотрудников и телефонные справочники. Возникла паника. На Центральном аэродроме дежурили транспортные «дугласы», чтобы в последний момент эвакуировать Сталина. Личные вещи вождя увезли в Куйбышев вместе с бумагами, книгами и документами.

На случай взятия немцами Москвы было принято решение оставить в городе пять нелегальных разведывательных резидентур. Этим занимались чекисты и особо доверенные партийные и комсомольские работники. Людей подбирали самых обычных, не имеющих опыта конспиративной работы — учителей, инженеров, рабочих, даже артистов. Им меняли фамилии и выдавали новые документы.

Но, к счастью, Москву отстояли. В марте сорок второго Александру Шелепину решением военного совета Западного фронта вручили орден Красной звезды (впоследствии его наградят медалями «Партизану Отечественной войны» первой степени, «За оборону Москвы», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»).

Когда немцев отогнали далеко от столицы, на пленуме горкома комсомола шестнадцатого января сорок третьего его избрали секретарем МГК ВЛКСМ по пропаганде. Но на этой должности он проработал меньше полугода.

Шелепины жили на Петровке. Харазовы часто оставались у них ночевать, чтобы поздно вечером не тащиться в Тушино. Они приехали к друзьям и тридцатого апреля сорок третьего года, чтобы вместе провести майские праздники.

— Я с собой дровишек прихватил, — рассказывал Харазов, — в доме было еще очень холодно, а у него уже ребенок родился. Мы пришли, а его еще нет. Приходит радостный. Что такое? Объяснил торжественно: «Сегодня Сталин подписал решение о моем утверждении секретарем ЦК комсомола».

С сорок первого по сорок четвертый год пленумы ЦК комсомола не проводились, потому что Сталин не собирал партийные пленумы. Поэтому только семнадцатого марта сорок четвертого года, состоялся пленум, и Шелепина официально утвердили секретарем ЦК комсомола по военной работе.

Александр Николаевич сменил в ЦК Филиппа Ивановича Наседкина, известного писателя, который оказался на высоком посту достаточно случайно. В конце тридцать седьмого года его утвердили заведующим отделением «Комсомольской правды» в Киеве. Через год, после большой чистки, когда некого было взять на руководящую работу в республиканский комсомол, Наседкина назначили секретарем ЦК комсомола Украины, а весной тридцать девятого перевели в Москву секретарем ЦК ВЛКСМ. В апреле сорок третьего он ушел учиться.

Шелепин пришел в ЦК, когда секретарем по пропаганде и агитации была печально знаменитая Ольга Петровна Мишакова. В тридцать восьмом году бывшая учительница начальных классов Мишакова, ставшая инструктором ЦК ВЛКСМ, написала Сталину донос на своих начальникам. По ее письму в ноябре тридцать восьмого созвали пленум ЦК ВЛКСМ. Главный партийный инквизитор, секретарь партколлегии Комиссии партийного контроля при ЦК Матвей Федорович Шкирятов выступил с докладом о результатах разбора заявления Мишаковой и о положении в комсомоле.

Секретари ЦК Александр Васильевич Косарев, Серафим Яковлевич Богачев и Валентина Федоровна Пикина были сняты со своих постов «за бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, пытавшимся вскрыть недостатки в работе ЦК ВЛКСМ, и расправу с одним из лучших комсомольских работников (дело тов. Мишаковой)».

Косарева и Богачева расстреляли, Пикина тринадцать лет отсидела в тюрьмах и лагерях, еще три года провела в ссылке.

Первым секретарем ЦК ВЛКСМ избрали Михайлова, Мишакова тоже стала секретарем ЦК.

Шелепин застал Ольгу Мишакову, когда она еще была в силе. В аппарате ее смертельно боялись. Вздохнули спокойно, когда в июле сорок шестого года она ушла из комсомола. Мишакова заведовала отделом культурно-просветительных учреждений управления пропаганды и агитации ЦК партии, потом была инспектором ЦК. Она продолжала писать доносы, называя тех, кто ей не нравился, «шпионами». Ходила со своими записками к Маленкову и Берии. Зная о том, что однажды на письмо Мишаковой откликнулся сам Сталин, ее «сигналы» воспринимались как руководство к действию, и люди вылетали с работы.

После ХХ съезда, в пятьдесят седьмом году Комитет партийного контроля исключил Ольгу Мишакову из партии за то, что она оклеветала большую группу партийных и комсомольских работников.

Первым секретарем ЦК ВЛКСМ был Николай Александрович Михайлов, который руководил советской молодежью четырнадцать лет. Николай Михайлов был на двенадцать лет старше Шелепина. Он практически не учился, до революции ходил в церковно-приходское училище, потом занимался в вечернем рабочем университете. Рабочую жизнь начинал подмастерьем в сапожной мастерской отца. Из редакторов многотиражки завода «Динамо» в начале тридцать седьмого был переведен в «Правду», а в декабре — в «Комсомольскую правду» и сразу утвержден ответственным редактором. Это был драматический момент, когда все прежнее руководство газеты было арестовано.

Михайлов понравился Сталину. На следующий год, когда уничтожили прежнее руководство комсомола, Михайлов стал первым секретарем ЦК ВЛКСМ. Под его руководством комсомольский аппарат принял участие в большой чистке, когда детей заставляли отрекаться от арестованных родителей. В тридцать девятом вождь включил Михайлова в состав оргбюро ЦК. Высокое партийное звание делало его влиятельным человеком.

На Х1 съезде комсомола, проходившем в марте-апреле сорок девятого года, Николай Михайлов — задолго до хрущевской программы построения коммунизма — говорил:

— Великое счастье выпало на нашу долю. Наше поколение будет жить при коммунизме.

В пятидесятом году Михайлов намеревался снять с должности первого секретаря республиканского комсомола Петра Мироновича Машерова, бывшего партизана, Героя Советского Союза. Уже был созван пленум ЦК ЛКСМ Белоруссии с повесткой «О мерах улучшения политико-воспитательной работы среди сельской молодежи». Михайлов сам приехал на пленум в Минск.

На пленуме Петра Машерова жестко критиковали:

— Доклад товарища Машерова не удовлетворил участников пленума. он был составлен без глубокого знания действительного положения дел на местах, показал оторванность ЦК от жизни обкомов, райкомов и первичных комсомольских организаций… В докладе отсутствовала большевистская критика и самокритика серьезных недостатков и ошибок в работе бюро и аппарата ЦК комсомола Белоруссиии.

Но менять Машерова не захотел новый первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Николай Семенович Патоличев. Он договорился с Москвой, и Петр Миронович остался на месте. Михайлов уехал из Минска ни с чем.

Шелепин в ЦК комсомола отвечал за организационные дела, ведал отделом комсомольских органов. На пленумах ЦК его иногда критиковали за резкость и требовательность, но все признавали — хороший организатор.

Характер у Шелепина был твердый и властный, вел он себя смело, не юлил и перед начальством не заискивал.

Константин Симонов вспоминал, как осенью сорок седьмого он возглавил небольшую делегацию, отправившуюся в Югославию. В нее входили секретарь ЦК комсомола Шелепин и Ольга Александровна Хвалебнова, секретарь парторганизации Союза писателей и жена министра черной металлургии Ивана Федоровича Тевосяна.

В белградском аэропорту делегацию никто из посольства не встретил, о ситуации в стране не информировал.

«Шелепин, — вспоминает Симонов, — со свойственной ему прямотой высказал послу Лаврентьеву все, что он думал о том, что нас не встретили и не позаботились проинформировать, и пообещал об этом безобразии рассказать в Москве…»

— В сорок девятом, на одиннадцатом съезде комсомола, вспоминал Харазов, — меня как секретаря Сталинского райкома комсомола города Москвы избрали членом Ревизионной комиссии ВЛКСМ, а потом сделали ее председателем. Как председатель Ревизионной комиссии я присутствовал на всех заседаниях бюро ЦК ВЛКСМ, кстати, сидел рядом с Петром Мироновичем Машеровым, будущим руководителем Белоруссии, и видел, как Саша работает.

— Он изменился, став секретарем ЦК? — спросил я Валерия Иннокентьевича.

— Он бывал резок, но не был ни мстительным, ни начальственным. Барином он не стал. Поймите, наше поколение — в основном из-за войны — было лишено радостей и веселья, сопровождающего молодость. На нашу долю этого не досталось. В определенном смысле мы росли аскетами, равнодушными к бытовым удобствам.

Вторым секретарем ЦК комсомола был Николай Николаевич Романов. Перед войной его из Ленинграда перевели в столицу и сделали секретарем по работе среди учащейся молодежи и спорту. В сорок первом он стал вторым секретарем. А в сорок пятом Романова назначили председателем Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта при Совнаркоме.

Вместо него в ноябре сорок пятого вторым секретарем ЦК ВЛКСМ утвердили Всеволода Николаевича Иванова, еще одного выходца из Ленинграда, человека с необычной биографией. В Гражданскую войну он остался без родителей, беспризорничал, работал на мельнице. Окончил в Ленинграде электротехнический институт связи, остался в нем преподавать, стал доцентом. В сороковом году его избрали секретарем одного из ленинградских райкомов партии, а в сорок первом внезапно утвердили первым секретарем обкома и горкома комсомола. Всю блокаду он провел в осажденном городе.

В октябре сорок четвертого Всеволода Иванова повысили сделали секретарем горкома партии по пропаганде и агитации. Он защитил кандидатскую диссертацию по истории комсомола.

В мае сорок пятого его перевели в Москву вторым секретарем ЦК ВЛКСМ.

Сын руководителя московского комсомола Красавченко, Сергей Николаевич, ученый-экономист (а в ельцинские годы политик и депутат), рассказывал мне, что в детстве родители иногда оставляли его на попечении Иванова, и тот наизусть читал мальчику всего «Евгения Онегина».

Впрочем, эта любовь к литературе не помешала тому же Иванову участвовать в идеологических кампаниях тех лет. В декабре сорок шестого года Иванов отправил секретное послание секретарю ЦК партии Николаю Патоличеву:

«Просим Вас ознакомиться со сказкой К. Чуковского „Собачье царство“, изданной кооперативным издательством „Сотрудник“ по заказу Центрального универмага Главособторга. 

По нашему мнению, это антихудожественное и антипедагогическое произведение. К. Чуковский, как и в предыдущих своих сказках «Одолеем Бармалея» и «Бибигон», допускает серьезные ошибки. 

ЦК ВЛКСМ в свое время ставил перед Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП/б/ вопрос о деятельности кооперативных издательств. Выход сказки К. Чуковского «Собачье царство» показывает необходимость установить тщательный контроль за деятельностью этих издательств…»

Патоличев переадресовал письмо в управление пропаганды и агитации. Начальник управления академик Александров успокоил секретаря ЦК:

«Антихудожественная книжка К. Чуковского „Собачье царство“ подвергнута критике в газете „Культура и жизнь“ в заметке „Пошлятина под флагом детской литературы“.

По указанию Главлита книжку замечательного детского писателя конфисковали, она находилась в списке запрещенной литературы до самой перестройки.

Считалось, что Иванов находится в оппозиции к первому секретарю ЦК комсомола Михайлову. Поговаривали, что он и заменит малообразованного Михайлова, тем более, что тот засиделся на посту первого секретаря.

Но все получилось иначе. Иванова в сорок девятом году забрали в аппарат ЦК партии инспектором. Но это не было повышением.

Красавченко-младший вспоминал, как его отец и Всеволод Иванов после футбольного матча на стадионе «Динамо» уединились, чтобы побеседовать:

— А после разговора отец был мрачный и взволнованный. Иванов говорил, что его прижимают и что назревают какие-то крупные события.

Через несколько месяцев Всеволода Николаевича Иванова арестовали.

Вторым секретарем ЦК комсомола стал Шелепин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.