Поляки в Москве 1605-1606 годы

Поляки в Москве

1605-1606 годы

В то время как правосудие Вечного истребляло весь род одного похитителя престола русского, другой - еще во всем блеске и счастье - веселился в Туле. Тамошний дворец едва мог вместить в себя множество знатных вельмож и бояр, приехавших из всех городов России с поздравлениями к царевичу. Во всей же Туле собралось тогда более 100 тысяч человек. Шумные крики народной радости раздавались на городских улицах с утра до вечера: русские думали, что давно оплаканный народом Димитрий воскрес для счастья своих подданных, и веселились от всей души. Самозванец старался увеличить веселье народа вином и притворным участием в их радости. Я говорю притворным, потому что он никогда не любил русских и, во всяком случае, предпочитал им поляков. Впоследствии это стало главной причиной его погибели, потому что поляки бессовестно им пользовались и оскорбляли русских как хотели. Читателям моим, верно, досадно будет узнать о том унижении, какое терпели тогда бедные предки наши, но я наперед скажу, что оно будет непродолжительным, что русские отомстят за себя и что время счастья и славы их уже близко. Вооружимся же терпением, друзья мои, и с твердостью прочтем еще несколько рассказов об их бедствиях. Самыми тягостными были те, которые ожидали их тогда в Москве, куда уже отправился под драгоценным именем святого младенца бродяга, более презренный, нежели последний из его подданных.

20 июня 1605 года - через десять дней после убиения молодого Феодора - Самозванец въехал в столицу. Этот въезд был чрезвычайно великолепен. Казалось, беглый диакон Чудова монастыря боялся, чтобы кто-нибудь из московских жителей не узнал его, и потому старался скрыться под самым пышным нарядом и окружить себя самой многочисленной свитой. Большую часть ее составляли не русские, а поляки, литовцы и немцы. Польские литаврщики и трубачи и литовские музыканты, ехавшие впереди, заглушали громкой музыкой своей восклицания радостного народа, заглушали даже пение молебна, который служили на Лобном месте, где духовенство московское встретило царя. Такое неуважение к святыне, непривычное для русских, огорчило их, несмотря на общее веселье праздника. Они встревожились еще более, когда вслед за царем и духовенством вошли в соборную церковь Успения и все иноверцы - поляки, венгерцы, немцы и другие; тогда еще не было обыкновения позволять иностранцам входить в церковь, а допущение музыки казалось народу еще большим неприличием. С ужасом подумали многие: «Наш ли это благочестивый государь позволяет греметь музыке во время молебна и впускает в церковь Божию некрещеных? Видно, что он вырос не на своей православной Руси, а у поляков!»

Так рассуждали предки наши, глядя на Самозванца в первые дни его царствования, когда поступки его еще не были слишком безрассудны и он делал много милостей: возвратил из ссылки несчастных бояр, сосланных Борисом, показал особенную благосклонность к Романовым, как мнимым родственникам своим, назначил старшего из них, Филарета, митрополитом ростовским, удвоил жалованье чиновникам и войску, велел заплатить все казенные долги Иоаннова царствования, отменил разные пошлины. Но все это было только в первые недели. После же коронования 21 июля он уже перестал притворяться и явно занимался одними поляками. Будучи обязан Польше своим величием, он предпочтительно любил эту страну и, восхищаясь обычаями и учреждениями ее, непременно хотел ввести их и у нас. Прежде всего он начал менять порядок нашей старинной Боярской думы: приказал заседать в ней кроме патриарха митрополитам и епископам и назвал всех бояр Думы сенаторами. Потом учредил новые придворные чины - великого дворецкого, великого мечника, великого оружничего, великого сокольничего, назвал дьяков великими секретарями.

Все эти перемены ничего бы не значили, если бы он менял на хорошее только то, что мы имели дурного, и делал бы это, не унижая русских, но дерзкий Отрепьев был не таков: он обижал подданных своими насмешками, называл их невежами, беспрестанно хвалил одних иностранцев. Смешнее всего казалась ему набожность русских, которую он называл суеверием и старался противоречить ей на каждом шагу. Например, в то время было обыкновение у царей наших, чтобы перед обедом священник благословил и окропил пищу святою водой, - Самозванец не велел делать этого и садился за стол не с молитвою, а с музыкой, дал иезуитам, которых русские называли некрещеными, лучший дом в Кремле и позволил им служить латинскую обедню. Кроме того, он был расточителен и так безрассудно сыпал деньгами на всякие ненужные вещи, что в три месяца издержал более 7 миллионов рублей! Одним словом, добрый народ, сначала с радостью поверивший, что это истинный царевич Димитрий, начал сомневаться, видя дела его и неуважение дерзких поляков к святыне. Вскоре нашлись люди, которые знали убежавшего из Чудова монастыря дьякона Григория и находили сходство между ним и царем. Был еще человек опаснее их - князь Василий Иоаннович Шуйский, занимавший главное место среди тех, кто ездил в Углич для следствия об убиении царевича: он знал Димитрия живого, видел его мертвого и мог присягнуть, что на троне русском сидел обманщик.

Он говорил об этом так громко, что вскоре слова его дошли до ушей первого любимца Лжедимитрия - Басманова, и Шуйский был взят под крепкую стражу, предан суду и приговорен к смерти. Уже несчастный стоял на Лобном месте перед палачом, уже голова его лежала на плахе и народ, всегда любя Шуйских, происходивших от князя Андрея Ярославича, брата Невского, с горестными слезами смотрел на него, как вдруг раздался крик: «Стой!» Царский чиновник прискакал из Кремля и объявил прощение преступнику. Самозванец, вероятно, побоялся народного мятежа за смерть любимого боярина или, уже слыша о дурном расположении к себе русских, хотел удивить их своим милосердием, - как бы то ни было, но мнимый Димитрий спас Шуйского на погибель свою!

Народ в минуту объявления этой милости был в восхищении и славил царя, но через несколько дней, когда восторг прошел, все снова начали толковать о вероятности слов князя Шуйского и о других слухах, носившихся в городе насчет беглого Отрепьева. Мнимый царь, презирая своих подданных, мало обращал внимания на толки их и, выбрав в новые телохранители свои триста немцев под начальством трех капитанов - Маржерета, Кнутсена и Вандемана, почитал себя в совершенной безопасности, безумно веселился со своими поляками и в сентябре отправил пышное посольство за невестой.

Но Марина и отец ее не скоро выехали из Польши. Гордые поляки, кичась помощью, какую они оказали царю русскому, не соглашались на обручение, пока он не прислал 200 тысяч золотых на уплату долгов воеводы сандомирского. Дары же, посланные невесте, стоили 800 тысяч рублей [72], кроме той бесчисленной суммы, которая была издержана на путешествие Марины и ее свиты до Москвы. Это путешествие было единственным в то время по своей блистательной пышности, и едва ли какая-нибудь истинно царская невеста ехала к жениху своему с таким великолепием, как эта гордая полька к мнимому царю!

Свита воеводы сандомирского состояла из 2 тысяч человек и такого же числа лошадей. Невеста ехала между рядами конницы и пехоты. От местечка Красного повезли ее в великолепных санях, украшенных серебряным орлом и запряженных двенадцатью белыми лошадьми, кучера были в парчовой одежде и в черных лисьих шапках. Во всех селениях встречали ее с хлебом и солью, в городах - с драгоценными дарами.

2 мая 1606 года Марина приехала в Москву. У городской заставы встретило ее дворянство и войско. Еще не въезжая в город, невеста пересела в колесницу с серебряными орлами, запряженную десятью пегими лошадьми. Музыка раздавалась со всех сторон. Звон колоколов, бой барабанов, пальба из пушек оглушали всех москвитян. Для них странно и неприятно было видеть, что духовенство не встречало царскую невесту: она была католичка, и Самозванец, намереваясь и всех подданных своих сделать католиками, не требовал, чтобы она крестилась. Безрассудный не думал, какое негодование он возбуждал такими поступками в народе, который всегда был чрезвычайно привязан к вере своей и никогда не имел еще царицей иноверку [73]. Бессовестный обманщик сделал еще более: он почтил невесту свою такой честью, какой не имели и самые лучшие и добродетельные царицы: короновал Марину - эту простую дворянку польскую - венцом Мономаха! На нее надели, как на царей русских, животворящий крест, бармы и цепь Владимира, помазали миром и причастили.

Эта последняя дерзость совершенно обнаружила царя: все увидели, что он не может быть истинным Димитрием, и, в то время когда самые шумные свадебные праздники один за другим сменялись при дворе, когда гордые паны польские, везде занимая первое место, радовались унижению народа, всегда для них ненавистного, и надеялись по милости хитрой Марины и ее услужливого супруга скоро завладеть всею Россией, русские, по наружности спокойные и равнодушные, но в душе встревоженные и оскорбленные, тайно советовались о средствах спасти святую веру и милое отечество.