ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

После того как в марте 1939 года все больше входивший во вкус Гитлер окончательно прибрал к рукам Чехословакию и присоединил к рейху независимую область г. Мемеля (Клайпеда), была намечена следующая жертва. Гитлер решил не изобретать ничего нового и повторить с Польшей все ту же историю с Судетской областью. Риббентроп вызвал польского посла и изложил ему свои требования. А требовал он ни много ни мало присоединения Данцига, Гданьска, экстерриториальных железных дорог через всю Польшу, которые должны были соединить Берлин с Восточной Пруссией. Конечно, Варшава возмутилась, и политические наблюдатели всего мира заговорили о германо-польской войне. Посчитав Гитлера наглецом, Англия и Франция обещали Польше военную помощь. А вместе с ней и Румынии с Грецией.

Верил ли во все эти щедрые обещания Сталин? Думается, что нет, и вряд ли после Мюнхена он сомневался в том, что в стремлении стравить с ним Германию пожертвуют этими странами точно так же, как совсем недавно они пожертвовали Чехословакией. 17 апреля Сталин предложил Великобритании и Франции создать единый фронт. Но… ничего из этого не вышло. Главным препятствием стало требование вождя, чтобы те государства, которым угрожает нападение, принимали военную помощь не только от Запада, но и от Советского Союза. Иными словами, в случае войны или ее угрозы Сталин имел право вводить войска на территорию этих стран, то есть в качестве платы за создание единого фронта против Гитлера Запад должен был собственными руками отдать Сталину Польшу и Румынию. Ни в Париже, ни в Лондоне на такие условия не могли пойти, и, делая подобные предложения, Сталин заранее обрекал любые переговоры на провал. И сделано было все настолько тонко, что даже такой проницательный политик, как Черчилль, клюнул на эту удочку и считал, что они должны были пойти навстречу Сталину.

Литвинов продолжил свои усилия по созданию системы коллективной безопасности и стремился к заключению соглашения с западными странами, что вызывало недовольство Гитлера; к тому же советский министр иностранных дел был евреем. А Сталин знал об отношении фюрера к сынам Израиля. 3 мая 1939 года он заменил Литвинова на Молотова. Он снимал не просто министра, но лидера прозападного направления в советской внешней политике и ярого противника какого бы то ни было сближения с Германией. Сталин не желал волновать и без того постоянно находившегося в нервном возбуждении фюрера. Как знать, не дошла ли до Сталина брошенная Гитлером одному из своих торопивших его с заключением соглашения со Сталиным политиков фраза, в которой он высказал приблизительно следующее: «Вы хотите ехать на переговоры в Москву? Поезжайте, я не возражаю! Но советую запомнить: пока там сидят жидовствующие бюрократы, вам там делать нечего!»

Меняя Литвинова на Молотова, Сталин не только убирал «жидовствующего бюрократа», но как бы предупреждал не шедший на сближение Запад и в очередной раз протягивал руку фюреру. Как иначе расценивать заявление поверенного в делах Астахова, которое тот сделал известному немецкому дипломату Ю. Шнурре. «Литвинов, — без обиняков сказал он, — отправлен в отставку из-за своей политики, направленной на альянс с Западом, и нет никаких сомнений: эта отставка может привести к совершенно новой ситуации в отношениях Москвы и Берлина».

Что же касается новоиспеченного министра иностранных дел Молотова, то он вообще ни с кем никаких переговоров не вел, и даже самому неискушенному политику было ясно: никакой он не проводник внешней политики СССР, а всего-навсего передаточное звено между Сталиным и всем остальным миром.

В Германии отнеслись и к отставке, и к перспективам с пониманием и словно по мановению волшебной палочки прекратили нападки на «большевизм». А заодно сообщили через свои газеты Москве, что то самое жизненное пространство на Востоке, о котором так часто упоминал фюрер, заканчивается… на границах Советского Союза.

* * *

В мае 1939 года Гитлер вызвал к себе в Берхтесгаден министра иностранных дел Риббентропа и советника посольства в Москве Густава Хильгера. На встрече присутствовали начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-полковник Кейтель, заведующий Восточным отделом экономического управления министерства иностранных дел Карл Шнурре и связной Гитлера с Риббентропом Вальтер Хавель.

Гитлер сразу же попросил объяснить ему причины отставки Литвинова. Хильгер объяснил, что Литвинов стремился к альянсу с Англией и Францией, в то время как сам Сталин считал, что Запад намерен заставить Советский Союз в случае войны таскать для него каштаны из огня. Гитлер кивнул и задал следующий вопрос: верит ли он сам в то, что при известных обстоятельствах Сталин пойдет на сближение с Германией. На что тот ответил, что, судя по тому, что говорил Сталин на последнем партийном съезде, у его страны нет никаких причин конфликтовать с Германией. Но самое интересное заключалось в том, что ни Гитлер, ни Риббентроп не имели никакого представления о выступлении красного вождя, и фюрер попросил зачитать ему это место.

Внимательно выслушав советника, Гитлер попросил его рассказать, «как в общем и целом обстоят дела в России». «Затем,— вспоминал Хильгер, — я начал с констатации, что хотя большевизм и представляет для всего мира огромную опасность, но, на мой взгляд, его сдерживают твердая позиция и разумные экономические и политические соглашения. Я подчеркнул неоспоримые успехи индустриализации в СССР и растущую силу советского режима, а также указал на то, что огромные чистки 1936-1938 гг., жертвами которых пали до 80% высших военачальников Красной Армии, хотя и значительно ослабили военную мощь Советского Союза, но отнюдь не уничтожили ее. Я обрисовал смысл и значение той борьбы за власть, которая шла между Сталиным и оппозиционными течениями, и рассказал, какой идеологический балласт Сталин выбросил за борт, когда ему стало ясно, что на базе одной лишь коммунистической доктрины здорового и способного противостоять всем государственного организма не создать. Имея в виду усилия Сталина заменить революционный энтузиазм новым советским патриотизмом, я упомянул об оживлении возвеличивания национальных героев, старых русских традиций, о недавних мерах по поощрению семейной жизни, о введении вновь строгой дисциплины в армии, на промышленных предприятиях и в школах, а также о борьбе с экспериментами в области театра, музыки и изобразительных искусств».

Однако Гитлер и на этот раз не произнес ни слова и, как потом стало известно, заметил Риббентропу, что Хильгер стал жертвой советской пропаганды. «Если это так, — добавил он, — то представление о царящих в России условиях никакой ценности для меня не имеет. Если же он прав, я не должен терять времени, чтобы не допустить дальнейшей консолидации Советского Союза».

Уже через несколько дней посольство Германии в Москве получило указание передать русским, что Германия готова возобновить переговоры о торговом соглашении. Однако Молотов вдруг заявил, что правительство рейха ведет эти переговоры только для того, чтобы получить определенные политические выгоды, и что он продолжит переговоры только при условии того, что будет создана необходимая «политическая основа». И как ни старался немецкий посол получить более пространные объяснения в отношении этой самой «основы», он так ничего и не добился.

Гитлер порекомендовал дипломатам «вести себя совершенно спокойно и выжидать, не заговорят ли русские снова». Русские заговорили, и после встречи Шуленбурга с Молотовым торговые переговоры были продолжены в нормальной обстановке.

По-настоящему фюрер взялся за установление сотрудничества с СССР только в июле 1939 года, в результате чего Шуленбург встретился 3 августа с Молотовым, а затем сообщил в Берлин: «Полагаю, мои сообщения произвели на Молотова впечатление; несмотря на это, с нашей стороны потребуются значительные усилия, чтобы создать у советского правительства перелом».

Вскоре в Москву прибыли представители британской и военной миссии. К этому времени Лондон наконец-то согласился на создание единого фронта, но словно забыл о советских гарантиях. На что Молотов заявил, что время пустых разговоров прошло и надо подтверждать свои слова делом. А заодно и еще раз напомнил о том, что условие о принятии советских гарантий Румынией, Польшей, Финляндией и странами Прибалтики остается неизменным. Заявление Молотова не обрадовало Лондон. А вот ставших разменной монетой в этом торге стран оно напугало до такой степени, что Латвия и Эстония в срочном порядке подписали с Германией пакты о ненападении.

12 августа 1939 года в Москве начались переговоры между военными делегациями Франции, Великобритании и СССР. Но ни к какому соглашению они не привели. Лондон не пожелал принимать на себя никаких обязательств, которые могли бы ограничить его свободу. Да и чем они могли кончиться, если, по словам посла Германии в Лондоне Дирксена, задача отправившейся в Москву английской делегации состояла отнюдь не в нахождении какого-то согласия, а только для того, чтобы «установить боевую ценность советских сил». Что касается Польши, то она еще раньше отказалась от военной помощи СССР. А когда послы Франции и Англии начали упрашивать министра иностранных дел Польши Ю. Бека дать разрешение на пропуск советских войск через территорию страны (прекрасно понимая, что он его не даст), тот с некоторым удивлением ответил: «Я не допускаю, что могут быть какие-либо использования нашей территории иностранными войсками. У нас нет военного соглашения с СССР. Мы не хотим его». Однако переговоры в Москве в известной степени заставили Гитлера пойти на окончательное сближение со Сталиным (кто знает, до чего они могли там договориться) и таким образом обезопасить свой тыл в возможной войне с Польшей.

* * *

15 августа Шуленбург получил из Берлина телеграмму, в которой ему предлагалось немедленно встретиться с Молотовым и сообщить ему, что министр иностранных дел Третьего рейха готов «прибыть в Москву с кратким визитом» и от имени Гитлера «изложить господину Сталину точку зрения фюрера». «Не подлежит никакому сомнению, — говорилось в телеграмме, — что германо-русские отношения достигли ныне своего исторического поворотного пункта. Политические решения, подлежащие в ближайшее время принятию в Берлине и Москве, будут иметь решающее значение для формирования отношений между немецким и русским народами на много поколений вперед. От них будет зависеть, скрестят ли оба народа вновь и без достаточных к тому оснований орудия или же они опять придут к дружественным отношениям. Обоим народам в прошлом было всегда хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они были врагами».

Однако Молотов не спешил с ответом и заметил, что «поездка такого выдающегося дипломата и государственного деятеля, как Риббентроп», нуждается в тщательной подготовке. А заодно Вячеслав Михайлович поинтересовался, готова ли Германия заключить с СССР пакт о ненападении, использовала ли она свое влияние на Токио, чтобы улучшить отношения Японии с Москвой, и пойдет ли речь о странах Прибалтики.

Гитлер ответил утвердительно, и Молотов предложил в качестве «первого шага к улучшению отношений» заключить торговое и кредитное соглашения. Что и было сделано 19 августа. В тот же день Шуленбург заявил Молотову, что если поездка Риббентропа в Москву состоится, то он прибудет в советскую столицу с полномочиями подписать специальный протокол, который урегулирует интересы обеих сторон в Прибалтике. Уже понимая, что Гитлер готов отдать Советскому Союзу Прибалтику, Молотов тем не менее так и не дал окончательного согласия на приезд Риббентропа.

Не успел немецкий посол приехать в посольство, как раздался телефонный звонок и его срочно вызвали в Кремль, где Молотов вручил ему проект договора о ненападении и согласился на приезд Риббентропа.

Однако Гитлер посчитал, что дело движется недостаточно быстро, и 20 августа 1939 года сам обратился к Сталину. В своей телеграмме он устранил все сомнения относительно протокола и просил принять его министра 23 августа.

Ответ фюреру был готов через два часа. «Я благодарю Вас за письмо, — писал Сталин. — Я надеюсь, что германо-советский пакт о ненападении станет решающим поворотным пунктом в улучшении политических отношений между нашими странами. Народам наших стран нужны мирные отношения друг с другом».

Получив долгожданный ответ, Гитлер радостно воскликнул: «Ну, теперь весь мир у меня в кармане!» К изумлению присутствовавшего при этой сцене Хевеля, он подбежал к стене и в каком-то исступлении стал колотить по ней кулаками.

23 августа германская делегация прибыла в Москву, и в ночь на 24 августа договор был подписан. А затем случилось неожиданное, во всяком случае, для Риббентропа. Сталин поднял тост за Гитлера. «Я знаю, — сказал он, — как сильно германская нация любит своего Вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье». Этим тостом он как бы отказывался от всего того, что было сказано в СССР в отношении Гитлера, когда в стране велась активная антигитлеровская кампания, и в то же время признавал Гитлера вождем германской нации. При этом Сталин не забыл и о своей стране и, как вспоминал потом Риббентроп, «уже в первой части переговоров заявил, что желает установления определенных сфер интересов». Что и было сделано в секретном протоколе к договору о ненападении.

* * *

Надо полагать, что идею уже по сути дела четвертого раздела Польши Сталин принял с особой радостью. Создание сильной Польши не могло не встревожить его. Варшава не скрывала откровенного желания заполучить не только Померанию и Данциг, но и Украину с Белоруссией, которую ей пришлось уступить России в 1920 году.

После того как к власти в Польше пришел маршал Пилсудский, она стала быстро превращаться в значительной степени милитаризованную и задиристую страну; ее всячески поддерживала Франция. Что до раздела Польши вместе с Германией… то ничего удивительного: они давно уже шли к этому — с той самой поры, как сама Германия начала всерьез опасаться своего воинственно настроенного соседа. И многие немецкие партийные и военные деятели считали совместную борьбу против Польши чем-то само собой разумеющимся, и Советский Союз постоянно оказывал давление на Варшаву. Особенно в тех случаях, когда поляки пытались затронуть немецкие интересы в районе Данцига.

Можно вспомнить и тот план по разгрому Польши, который Тухачевский разработал еще в 1932 году. Более того, в этом во всех отношениях примечательном плане была и такая запись, сделанная рукой маршала: «В настоящей записке я не касался ни Румынии, ни Латвии. Между прочим, операцию подобного рода очень легко подготовить против Бессарабии».

А совместная игра летом 1933 года германского Генерального штаба в связке с Советским Союзом? Воевали-то они (правда, только на картах) все с той же Польшей!

Однако Гитлер не спешил. Для превращения Германии в мощное государство ему нужны были время и попустительство западных стран. Но он и не думал скрывать, что сближение с Польшей имело лишь сиюминутную выгоду, и при изменении конъюнктуры он мог «в любой момент найти общий язык с Советской Россией».

Что же касается Польши, с которой фюрер заключил договор о ненападении, то чуть ли не на следующий день он заявил: «Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время!»

Почему Сталин не напал на начинавшую все выше поднимать голову Польшу и не поступил с ней точно так же, как спустя шесть лет Гитлер поступил с Австрией и Чехословакией? Найти подходящий предлог такому мастеру интриг не составило бы труда. Причин могло быть несколько, но главная заключалась в том, что немецкая армия была еще плохо вооружена и малочисленна для того, чтобы вести крупномасштабную войну. И Сталину не очень-то хотелось сначала «брать» Варшаву своими силами, а потом отбиваться от заступившихся за нее Англии и Франции. К тому же, надо полагать, у не забывшего лето 1920 года Сталина (как и у Тухачевского) был свой счет к Польше, из-за которой ему пришлось тогда выслушать столько неприятных слов. Если так, то он ждал этого момента целых двадцать лет.

* * *

В свое время Гитлер как-то сказал; «Я совершенно не боюсь разлагающего влияния коммунистической пропаганды. Но в лице коммунистов мы имеем достойного противника, с которым надо держать ухо востро. Германия и Россия удивительным образом дополняют друг друга. Но именно в этом и заключается опасность для нас: Россия может засосать и растворить наш народ в своих просторах… Что до меня, то я, очевидно, не стану уклоняться от союза с Россией. Этот союз — главный козырь, который я приберегу до конца игры. Возможно, это будет самая решающая игра в моей жизни. Но нельзя начинать ее преждевременно, и ни в коем случае нельзя позволять всяким писакам болтать на эту тему. Однако, если я достигну своих целей на Западе, я круто изменю свой курс и нападу на Россию. Никто не сможет удержать меня от этого. Что за святая простота — полагать, что мы будет двигаться все прямо и прямо, никуда не сворачивая!»

Слышал ли эту весьма знаменательную во многих отношениях фразу Гитлера Сталин? В ней, как это теперь видно, был изложен план действий фюрера с точностью один к одному! Впрочем, если даже и слышал, то большого значения ей вряд ли придал — он мало верил тому, что говорилось для всех. Как не верил политикам вообще. А уж что касается Гитлера, то если слушать все, что он уже успел наговорить, всему миру надо было давно сдаться Германии. Да если бы даже он и принял все сказанное Гитлером за чистую монету, то что в ней было странного или такого уж удивительного? То, что Гитлер готовил себе политические козыри? А разве Черчилль или он сам играли без них? То, что он хотел идти на Запад? Так он и сам того хотел! Что же касается его поворота на Восток, то… это еще бабушка надвое сказала! Скоро сказка сказывается, да долго дело делается. Этот Запад надо было еще победить! Но Сталин и предположить не мог, что Гитлер пройдет все эти «гнилые демократии» в полтора месяца…

Удивительным было другое — то, что эта фраза оказалась чистой правдой, хотя Гитлер сам вряд ли верил в то, что тогда говорил. Но поймет это Сталин только в те самые драматические дни своей жизни, когда, ударившись в депрессию, будет пить водку и курить в одиночестве на своей даче…

Но все это будет только через два года, а пока… пакт был подписан, и Сталин пребывал в эйфории, считая его своей великой хитростью. Сталин вообще считал себя великим стратегом. А вот то, как этот пакт был подписан, не может не вызывать вполне закономерных вопросов.

Как правило, подобные документы готовятся не за один день и даже не за один месяц. А тут… все было прямо-таки по Цезарю: сошлись, прочитали, подписали… И, думается, версия о том, что это подписание готовилось задолго до приезда фон Риббентропа в Москву, имеет право на существование. Что и подтверждает найденная в архивах германского МИДа инструкция, текст которой гласил: «В противоположность ранее намеченной политике мы теперь решили вступить в конкретные переговоры с Советским Союзом».

Как тут не вспомнить о последнем козыре в самом конце игры? Эту версию подробно рассматривает В. Шамбаров в книге «Государство и революция». И вот что он пишет по этому поводу: «Сами же переговоры велись настолько конспиративно, что о них не знали даже члены сталинского Политбюро и гитлеровские военачальники.

По данным дипломата и сталинского переводчика В.М. Бережкова, конкретная подготовка пакта велась с 3 августа между Астаховым и нацистским дипломатом Шнурре в Берлине, а в Москве между послом Шуленбургом и Молотовым. Эта подготовка началась даже раньше, чем англосакская делегация со множеством проволочек выехала в СССР. Политбюро Сталин проинформировал лишь 19 августа, неожиданно для присутствующих сообщив о намерении заключить пакт с Германией. А 21 августа в 23 часа германское радио передало сообщение, что рейх и Советы договорились заключить пакт о ненападении — за сутки до его подписания, т.е. все вопросы были уже утрясены, и в Берлине были уверены, что союз будет заключен.

Утром 22 августа, когда Риббентроп только еще направлялся в Москву, Гитлер провел в Оберзальцберге совещание с командующими видами вооруженных сил, где тоже с полной уверенностью говорил: «С самого начала мы должны быть полны решимости сражаться с западными державами. Конфликт с Польшей должен произойти рано или поздно. Я уже принял такое решение, но думал сначала выступить против Запада, а потом уже против Востока. Нам нет нужды бояться блокады. Восток будет снабжать нас зерном, скотом, углем…»

На этом же совещании он говорил и другое: «С осени 1933 года… я решил идти вместе со Сталиным… Сталин и я — единственные, которые смотрят только в будущее… Несчастных червей, Даладье и Чемберлена, я узнал в Мюнхене. Они слишком трусливы, чтобы атаковать нас. Они не смогут осуществить блокаду. Наоборот, у нас есть наша автаркия и русское сырье… В общем, господа, с Россией случится то, что я сделал с Польшей. После смерти Сталина, а он тяжелобольной человек, мы разобьем Советскую Россию. Тогда взойдет солнце немецкого мирового господства!»

И если все так и было на самом деле, то все эти бесконечные предложения и переговоры с Западом явились для Сталина простой ширмой, за которой готовился тот самый договор, которым он дорожил больше всего и который в конце концов будет стоить ему, возможно, самого горького разочарования в жизни.

* * *

Подписание Сталиным пакта о ненападении с Германией вызвало весьма негативный отклик в мире. В Советском Союзе, где до последнего времени велась весьма активная антифашистская пропаганда, тоже далеко не все понимали суть происходящего. Пакт Молотова — Риббентропа по сей день вызывает неоднозначные чувства, и Сталину достается за него так же, как в свое время доставалось Ленину за «позорный» Брестский мир. Хотя хватало и тех, кто его приветствовал.

«Пакт 1939 года, — писал в одной из своих статей Константин Симонов, — и сейчас продолжает казаться мне государственно разумным в том почти безвыходном положении, в котором мы оказались тогда, летом 1939 года, когда угроза того, что западные державы вот-вот толкнут нас на фашистскую Германию, стала самой прямой и реальной.

И все-таки, когда оглядываешься назад, чувствуешь, что при всей логической государственной разумности этого пакта многим из того, что сопровождало его заключение, у нас, просто как у людей, была почти на два года психологически отнята какая-то часть необходимого важного самоощущения, которое составляло и составляет нашу драгоценную особенность и связывается с таким понятием, как «первая страна социализма»… То есть случилось нечто в моральном плане очень тяжелое».

Оно и понятно. Ведь дело дошло до того, что Берия дал секретное распоряжение администрации ГУЛАГа, которое запрещало обзывать политических заключенных «фашистами».

А сам Сталин приказал всем компартиям свернуть антифашистскую борьбу. И теперь вся могучая машина советской пропаганды была развернута в сторону «англо-французского империализма». Что, конечно же, не могло не вызвать недоумения у европейских коммунистов, которые уже добились определенных успехов в борьбе с фашизмом.

Высказывали свое неподдельное возмущение «дружбой» СССР с Германией и левые социалисты, которые принимали активное участие в борьбе против фашизма в Испании, Италии и других странах. Дело доходило до того, что самые горячие головы обвиняли Советский Союз в дезертирстве «с фронта антифашистской борьбы».

Надо полагать, Сталина мало волновали все эти нападки, и он прекрасно знал, что значил для его страны договор с Германией. Не случайно такой политик, как Черчилль, назвал пакт Сталина с Гитлером «продиктованной обстоятельствами» мерой. «Невозможно сказать, — писал он, — кому он внушал большее отвращение — Гитлеру или Сталину. Оба осознавали, что это могло быть только временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным. Сталин, без сомнения, думал, что Гитлер будет менее опасным врагом для России после года войны против западных держав». «Если их (русских. — А.У.), — писал он, — политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной».

Черчиллю вторил известный английский автор книги «Россия в войне 1941-1945» Александр Верт, который писал, что «у русских не было другого выбора». Думал ли Сталин о тех геополитических перспективах, какие ему мог дать союз с мощной и агрессивной Германией? Наверное, думал. Его дочь Светлана вспоминала, что даже после войны он часто говорил: «С немцами мы были бы непобедимы!» И как тут не вспомнить переговоры Сталина с Германией во второй половине 1940 года относительно раздела сфер влияния в мире после предполагаемого им разгрома Англии! И что бы ни говорили о пакте Молотова — Риббентропа, именно он позволил СССР получить двухгодичную отсрочку. Вся беда была только в том, что именно Германия сумела лучше использовать эту самую отсрочку. Одну за другой захватывая европейские страны, ее армия приобрела не только необходимый для ведения масштабной войны опыт, но и психологию победителей, в то время как Красная Армия продемонстрировала всему миру свою полнейшую неспособность к боевым действиям в войне с Финляндией.

В выступлении 22 августа 1939 года Гитлер дал ясно понять, что такие категории, как «право», «нравственность» и «гуманность», для него раз и навсегда канули в Лету. Как того и следовало ожидать, Вторая мировая война началась с естественной для таких случаев провокации. Ее автором стал сам фюрер. Что же касается ее претворения в жизнь, то этим занялись Гиммлер и руководитель абвера адмирал Канарис. Вот что рассказывал на Нюрнбергском процессе один из участников провокации Альфред Гельмут Науйокс: «Между 25 и 31 августа я посетил Генриха Мюллера, главу гестапо, который находился в это время вблизи города Оппельна. Он и некий Мельхорн обсудили в моем присутствии план организации пограничного инцидента, смысл которого состоял в том, чтобы инсценировать нападение поляков на немцев… Для этого следовало предоставить в мое распоряжение исполнителей-немцев численностью около роты. Мюллер сказал также, что он направит мне человек 12-13 приговоренных к смерти преступников, которых оденут в польскую форму, этих людей следует убить и оставить на месте инцидента, чтобы создалось впечатление, будто они уничтожены в ходе перестрелки. Для верности преступникам будут заранее сделаны смертельные инъекции — врача приведет Гейдрих, а уж потом мы должны изрешетить их пулями. После завершения операции Мюллер намеревался собрать на «поле боя» представителей прессы и свидетелей, в присутствии которых власти будут составлять полицейский протокол… 31 августа днем Гейдрих передал по телефону пароль и сказал, что операция должна начаться в 20.00 вечера того же дня. Кроме того, Гейдрих велел связаться с Мюллером».

С Мюллером Науйокс связался и получил от него труп неизвестного мужчины и положил его у входа в здание радиостанции. Лицо неизвестного было вымазано кровью. «Мы, — продолжал свой рассказ диверсант, — заняли, как было приказано, радиостанцию и передали в эфир речь минуты на три-четыре. Операция сопровождалась несколькими выстрелами из пистолетов в воздух». В то же самое время начали действовать диверсионные отряды Канариса, в задачу которых входило разжигание антипольских настроений и обоснование «акции возмездия с немецкой стороны». Так началась Вторая мировая война.

Против ожидания Гитлера, в Берлине это событие особого восторга не вызвало, и он с неудовольствием отметил пустые улицы немецкой столицы, когда подъезжал к рейхстагу.

Ранним утром 1 сентября 1939 года Гитлер обратился к вермахту, немецкому народу и всему миру, из которого тот узнал о нападении на Польшу. Примечательно и то, что свою речь Гитлер произносил в сером полевом мундире, на который он сменил свою коричневую партийную форму. Как следовало из этой встречи, он «надел его, чтобы снять только после победы». Интересным было и то, что на левом рукаве у него была не повязка со свастикой, а нашивка с эмблемой СС.

Фюрер обрушил на поляков потоки ругательств и обвинил их в провале мирного урегулирования.

— Целых два дня, — надрывался он, — я и мое правительство ждали, когда же наконец польское правительство соизволит — и соизволит ли вообще — прислать своего полномочного представителя.

Из его в общем-то весьма сумбурной речи следовало, что именно поляки начали войну, заставив Германию нанести ответный удар. Что же касается Англии и Франции, то никакой ссоры у них с Германией не было, и Гитлер намеревался уладить возникшие между ними разногласия мирным путем.

Надо ли говорить, что рейхстаг встретил речь фюрера овациями и криками «Хайль!» Однако основная масса населения их восторга не разделяла. Несмотря на все иносказания Гитлера, немцы уже начинали осознавать, что нападение на Польшу является только началом и Германия втянута в новую и, по всей видимости, еще более страшную мировую войну. Напрашивался и вполне естественный в такой обстановке вопрос: «Что же теперь будет и как отреагируют на нападение на Польшу Англия и Франция, которые, по словам фюрера, тоже «совершали прегрешения против Версальского договора»?

Волновался и сам Гитлер. Он прекрасно понимал, что ведущие европейские страны не останутся в стороне. И не ошибся. Уже вечером 1 сентября послы Англии и Франции вручили ему ноты своих правительств, в которых те заявляли о своей готовности выполнить данные Польше обязательства, если германские войска не будут немедленно отозваны с ее территории.

Гитлер помрачнел. Все его надежды на то, что так легко проглотивший Австрию и Чехословакию Запад смолчит и на этот раз, рушились. Угнетенное состояние духа кончилось самой обыкновенной истерикой.

— Если Англия намерена воевать год, — кричал Гитлер, — я буду воевать год, если она намерена воевать два года, я буду воевать два года! Ну а если понадобится, то я буду воевать десять лет!

Окончательно выйдя из себя, он с такой силой махнул рукой, что едва не упал.

Весь следующий день он только и говорил о нерешительности Запада. В тот же день Муссолини в последний раз предложил созвать конференцию и обсудить на ней условия прекращения военных действий. Но было уже поздно.

Утром 3 сентября 1939 года в 9 часов посол Англии Гендерсон привез ультиматум. Риббентроп заявил, что Гитлер никого не принимает, и послал за ультиматумом переводчика фюрера Шмидта. «Если Германия к 11.00 часам, — говорилось в нем, — не даст своего заверения о прекращении военных действий и немедленном отводе своих войск из Польши, Англия будет считать себя в состоянии войны с Германией».

Когда переводчик перевел ультиматум, в канцелярии установилась зловещая тишина. Сбылись самые мрачные предположения Гитлера, и вот как описывает его реакцию на английский ультиматум Шмидт:

«Я встал на некотором расстоянии от Гитлера и начал медленно переводить ультиматум британского правительства. Когда я кончил, воцарилось мертвая тишина… Гитлер окаменел, взгляд его был устремлен прямо перед собой… Он сидел совершенно молча, не шевелясь. Только спустя некоторое время — оно показалось мне вечностью — Гитлер обратился к Риббентропу, который замер у окна. «Что же теперь будет?» — спросил он, дико вращая глазами, как бы показывая, что его министр иностранных дел ввел его, фюрера, в заблуждение относительно возможной реакции англичан».

Риббентроп ответил, что теперь, видимо, последует ультиматум от французов. Геринг печально усмехнулся:

— Да смилуются небеса над нами, если мы проиграем эту войну…

Судя по всему, только сейчас до всех этих людей, включая самого Гитлера, наконец дошло, что они сделали. Одно дело — кричать о прогнившем Западе и восхвалять вермахт и германскую нацию, и совсем другое — воевать с этим Западом. Особенно если учесть, что всего через два часа Гитлер получил аналогичный ультиматум и от французского правительства.

Что же касается Советского Союза, то еще 31 августа он ратифицировал пакт о ненападении с Германией, а когда на следующий день германские войска перешли германо-польскую границу и началась Вторая мировая война, ТАСС и не подумал сообщить об этом советским гражданам. Да и как не умолчать, если уже через неделю Молотов (читай — Сталин) поздравил Риббентропа (читай — Гитлера) со взятием Варшавы.

* * *

Как и следовало ожидать, Гитлер и не подумал давать никаких заверений и уж тем более отводить войска из Польши, и после полудня Германия находилась в состоянии войны с Англией и Францией.

«Во второй половине этого судьбоносного дня, — вспоминал Шмидт, — когда идти на попятную стало уже невозможно, Гитлер, вышагивая вместе со мной взад-вперед по Зимнему саду, дал себе волю и с озлоблением бросал слова насчет «близорукого поведения» британского правительства». А затем принялся диктовать пространные ответы британскому и французскому правительствам и воззвание «К немецкому народу!», в которых отказался принимать изложенные в ультиматумах требования и во всем обвинил… англичан. И он добился своего с помощью печально известной статьи 125 Версальского договора, согласно которой вся вина за развязывание Первой мировой войны ложилась на Германию. Именно эта статья отравляла атмосферу всей послевоенной жизни и осложняла отношения со странами-победительницами. И, конечно, немцы не могли и не желали понять того, как вина за развязывание такой страшной войны может лежать только на одном народе.

То же происходило и теперь. Далеко не все немцы, и не только рядовые, верили в политику Гитлера, во внутригерманской дискуссии о начале новой войны на первом месте стояли отнюдь не авантюрные планы самого Гитлера, а муссировался вопрос о роли английской политики balance of power — равновесия сил — как о ее причине. За ним следовало «неразумное» и «чванливое» поведение поляков, и только после этого говорилось о том, что такой искусный политик, каким в глазах нации являлся фюрер, мог бы избежать войны даже при всех этих неблагоприятных факторах. И кто знает, что было бы дальше, если бы не оглушительные успехи вермахта в Польше, которую тот раздавил в считанные дни и таким образом заткнул рот всем, кто упрекал Гитлера в развязывании войны.

Что же касается самого фюрера, то он пребывал в эти дни в эйфории. В Польше дела шли прекрасно, Франция и Англия пока только грозили, но в войну не вступали, а Сталин был связан с ним договором о ненападении. Гитлер смело смотрел в будущее…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.