ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда Гитлер говорил о создании массовой партии, он прекрасно понимал, что создать ее можно только с помощью хорошо поставленной пропаганды. И, конечно, она должна была отличаться от того, что делали другие партии. Да, в Германии в 20-х годах были очень сильны антисемитские настроения, но никакой особой выгоды из этого националисты не вынесли. «Каждую неделю, — писала одна из мюнхенских газет, — мы имеем переполненные собрания, но какой в этом прок? Разве это отменяет Версальский договор, разве это избавляет нас от берлинских марксистов и снова делает предпринимателя хозяином в доме?»

Газета была права: ставшие привычными собрания ничего не отменяли и никого ни от чего не избавляли. Со временем они перестали привлекать читателей. Никому не хотелось слушать то, о чем говорили уже много раз. Значит, пропаганду надо сделать иной — непривычной, шокирующей, завлекающей, какой угодно, но только свободной от набивших оскомину штампов. И здесь-то в полном блеске и проявил себя Эссер. Никакому интеллигенту-эсдеку не пришло бы в голову написать на входе в клуб «Евреям вход запрещен!» Эссер мог, и на обывателей подобные выходки действовали лучше любого социалистического оратора. Чего, казалось бы, проще — разбрасывать листовки с грузовиков, но первым, кому пришла в голову эта незамысловатая идея, был опять же Эссер.

Он вообще оказался выдумщиком, и то, что он вытворял на улицах, скорее походило на навязчивую рекламу, нежели на обычную и уже всем порядком надоевшую политическую агитацию. Именно он ввел в практику нацистов «пропаганду балагана» — огромные красные плакаты, напоминавшие цирковые афиши и заполненные доходчивыми лозунгами: «Республика еврейских спекулянтов», «Ноябрьские преступники», «Марксисты — могильщики Германии».

Простым людям лозунги нравились, интеллигенты воротили от них нос, но… запоминали их. Плакаты появлялись не менее двух раз в неделю, и их содержание так или иначе вдалбливалось в головы обывателей. И когда они вдруг слышали то, что уже засело в их сознании, им начинало казаться, что оратор только высказывает их собственное мнение. Рано или поздно слушатели превращались в восторженных сторонников оратора, и начиналась цепная реакция. Каждый поклонник Гитлера приводил послушать его своего приятеля, баварец в свою очередь спешил пригласить на следующее выступление нового человека. Именно так Гитлер всего за несколько месяцев приобрел пять тысяч горячих поклонников, для которых уже стало потребностью слушать то, что так прочно засело у них в головах.

Постепенно Гитлер выработает своеобразный ритуал проведения своих сборищ. Огромные плакаты, свастика, приветствие «Хайль Гитлер!», массовые военизированные парады, торжественные обряды освящения партийных знамен и штандартов, — все это было тщательно продумано. Фюрер всегда придавал внешней атрибутике огромное значение и часами рылся в старых журналах в поисках новых символов. Он просмотрел сотни изданий, прежде чем нашел того самого орла, который и стал символом партийной печати.

Собрания и манифестации ставились искусными режиссерами. Ажиотаж начинал нагнетаться заранее исполнением маршей и патриотических песен, затем в зал входили отборные отряды, на ходу салютуя флагам. Присутствующих подготавливали к выходу фюрера, который появлялся не сразу. Даже самое небольшое свое выступление Гитлер стремился превратить в шоу, которое хотелось бы увидеть еще раз. Для своих манифестаций он использовал любое людское сборище, будь то ярмарка или народное гулянье. Так, во время вагнеровских торжеств в Байрейте посетителей угощали конфетами, на обертке которых была изображена свастика, а столь любимые баварцами сосиски они ели с блюдечек, на которых красовался портрет фюрера. Именно такая беззастенчивая и наглая реклама стала одним из основных инструментов нацистской политики в области пропаганды.

Конечно, рафинированные социал-демократы не одобряли подобный балаган как и то, что Гитлер старался не убедить толпу, а понравиться ей. Однако для самого Гитлера похвала толпы была куда важнее одобрения каких-нибудь заумных чистоплюев — именно в ней он видел свою главную цель и всегда считал, что только одобрение ликующей толпы могло привести его к власти. И далеко не случайно уже летом 1920 года одна из газет противников назвала его «самым продувным специалистом по части науськивания в Мюнхене».

Впрочем, Гитлер агитировал не только словом, но и делом, и уже тогда недовольных выступлениями нацистских ораторов вышвыривали из зала молодцы из особой команды, которую Гитлер набирал из бывших Frei korps (боевики добровольческих отрядов), оставшихся не у дел фронтовиков и направленных на охрану нацистских собраний окружным военным командованием солдат. Затем этим стали заниматься отряды «ордонеров», или, как их еще называли, «людей порядка». Занимались эти «люди порядка» в основном тем, что разгуливали по ночным улицам и избивали припозднившихся евреев. Если заподозренный в принадлежности к семитской расе отрицал свою принадлежность к ней, его подвергали телесному осмотру. Гитлер очень надеялся на то, что и «в будущем все партийные товарищи, участвующие в движении, были одушевлены тем же бесцеремонно-агрессивным духом». Помимо избиения евреев «ордонеры» не давали противникам нацистов выступать в ходе той или иной дискуссии и своими криками заглушали нежелательного оратора. Ни о какой полемике и речи не было. Да и зачем она была нужна? Любые собрания и митинги надо было превращать в нацистские манифестации, и никто не имел права нарушать изъявление партийной воли. «Ордонеры» не только охраняли собственные митинги и собрания, но и стали мешать проведению любых собраний и митингов других партий.

Одними криками дело не ограничивалось, и тех, кто осмеливался прерывать гитлеровского оратора, сначала изгоняли из зала, а затем избивали. Гитлер поощрял драки и как-то заметил в разговоре с Германом Раушнингом:

— Вы не обратили внимание на то, что после каждой драки на митинге именно те, кого избили, первыми подают заявление в партию?

Так, в феврале 1921 года нацисты сорвали «праздник печати», который считался одним из самых крупных благотворительных мероприятий мюнхенского карнавала. Гитлер и не подумал оправдываться или обещать, что подобного безобразия больше не повторится.

— Национал-социалистическое движение, — заявил он на очередном сборище в пивной «Киндлькеллер», — будет и в дальнейшем без всяких церемоний срывать, если нужно, и силой, начинания и выступления, которые могут разлагающим образом подействовать на наших и без того уже больных соотечественников!

Его угрозы не расходились с делом, и когда летом 1922 года выставленная на мюнхенской промысловой выставке статуя экспрессиониста Гиса «Христос» пришлась не по вкусу жителям столицы, Гитлер пообещал расколотить ее. После этого статую быстро убрали.

Так Гитлер начал применять в своей практике тот самый террор, который будет сопровождать действия нацистов на протяжении всей их недолгой истории. Моральная сторона террора никогда не интересовала Гитлера. В своем движении он видел возрождение нации и все полезное для достижения этой цели ставил выше любых деяний, по его мнению, вредных для общества. Ничего удивительного и уж тем более странного в такой тактике не было. После разгрома старого руководства партии уже торжествовал «фюрер-принцип», и Гитлер делал все возможное, чтобы внедрить в практику нацизма и столь милый его национал-социалистическому сердцу принцип борьбы. «Человек, — напишет Гитлер в «Майн кампф», — возвысился благодаря борьбе… Чего бы ни достиг человек, он добился этого благодаря оригинальности, подкрепленной жестокостью… Жизнь можно уместить в три тезиса: борьба — всему голова, добродетель — голос крови, а главное и решающее — это вождь… Кто хочет жить, должен бороться; а кто не желает бороться в этом мире, где законом жизни является борьба, не имеет права на существование».

* * *

И все же на настоящую борьбу Гитлер не осмеливался. Да, он был готов устраивать драки на улицах с коммунистами и изгонять осмелившихся ему мешать на собраниях социал-демократов, но на власть не нападал! А если для этого у него самого кишка была тонка, то он всегда приветствовал, когда это делали другие, как в случае с Эрцбергером.

26 августа 1921 Гитлер сидел в своем любимом «Хеке». Он уже съел три пирожных и ожидал, когда ему принесут еще. Неожиданно в кафе появился возбужденный Эккарт.

— В чем дело, Дитрих? — взглянул на него Гитлер.

— Только что убили Эрцбергера! — выпалил тот.

Гитлер недовольно поморщился. Ребята из террористической организации «Консул» явно поспешили, и от его праведного суда ушел один из главных «ноябрьских предателей».

— Это предупреждение Вирту! — сказал Эккарт, наливая себе вина.

Гитлер кивнул. Как и все правые, он был очень недоволен той политикой выполнения версальских обязательств и примирения с прежними врагами, которую проводило правительство Вирта и Ратенау. Ратенау был евреем, а значит, являлся участником мирового еврейского заговора против Германии. Гитлер очень надеялся на то, что убийство человека, подписавшего позорное Компьенское перемирие, заставит правительство задуматься.

Но Вирт и не подумал идти на поводу у правых, и после известных событий в Баварии доказал, что не боится угроз и не собирается менять свой курс. А случилось следующее. 26 сентября 1921 года на площади Короля в Мюнхене состоялся парад баварской дружины «гражданской обороны». На самом деле это была настоящая военизированная организация, превратившаяся стараниями Эрнста Рема и подполковника Германа Крибеля в грозную силу. Столь откровенное выступление не желавшей мириться с поражением немецкой военщины насторожило страны-победительницы, и они потребовали немедленного роспуска дружины. Имперское правительство покорно согласилось и обратилось к баварским правителям с просьбой принять надлежащие меры, что вызвало в Баварии бурю негодования. Особенно неистовствовали правые, и Гитлер через свою газету предупреждал: «Будьте осторожны с посылкой к нам ваших комиссаров! Иначе возможно, что у вас не хватит врачей и хирургов из числа ваших Соломонов и Аронов, чтобы вытащить из проломленных голов ваших комиссаров наши пивные кружки».

Однако правители Баварии не пожелали создавать прецедент и согласились на роспуск «дружины». Ей на смену пришли более мелкие военные организации, в которые вступали в основном молодые и еще не женатые люди. Хватало среди них студентов и выпускников университетов. Что же касается «врачей и хирургов из числа Соломонов и Аронов», то им так и не пришлось вытаскивать пивные кружки из проломленных голов.

* * *

Конечно, Гитлер был недоволен. Мало того что его в очередной раз заставили идти на поводу у «ноябрьских» предателей, так он опять почувствовал свою беспомощность. Движение ширилось, и ему давно уже пора было обзавестись не какими-то там «ордонерами», а целой армией боевиков, готовых ради него на все. Надо ли говорить, с какой радостью он ухватился за идею Рема создать штурмовые отряды! Вся беда была только в том, что, в отличие от Гитлера, который видел в них прежде всего партийную силу, сам Рем после разгона баварской «дружины» видел в штурмовых отрядах основу новой германской армии, на этот раз под крышей нацистской партии. Ни он сам, ни его покровители из рейхсвера не собирались делать из Гитлера народного вождя.

Как не думал Ленин, вручая Сталину партийный аппарат, о том, что отдает в его руки ту самую силу, с помощью которой «самая выдающаяся посредственность партии» превратится в великого вождя огромной страны.

— Нам многое запретили, — говорил Рем, — и тем не менее мы создадим истинно народную армию! Я объявляю набор в штурмовые отряды. Впереди нас ждет победа! Мы покажем всем нашим врагам, что такое истинные германцы!

Надо ли говорить, что в эти самые отряды вошли те, кто еще недавно маршировал под знаменами дружины «гражданской обороны», оставшиеся не у дел члены «Консула» и вернувшиеся в Мюнхен из Рура каратели. Предпочтение при отборе отдавалось бывшим военным, то есть людям, которые привыкли не рассуждать, а выполнять приказы, какими бы они ни были. Бывшие солдаты и офицеры охотно шли в штурмовики, поскольку никакого иного будущего в Германии начала двадцатых годов у них не было. А служба в штурмовых отрядах давала им гарантированный кусок хлеба — в стране, где не по дням, а по часам росла инфляция, это имело первостепенное значение. В штурмовых отрядах их не только кормили, но и внушали, что именно им предстоит осуществить новую социальную революцию, а их злейшими врагами являлись все левые, которых надо всячески запугивать и изгонять с улиц. Хватало в отрядах и откровенных уголовников.

Так летом 1921 года принципы «фюрера» и «борьбы» обрели свой институционный характер в штурмовых отрядах. Ни о каких боевиках речь, конечно же, не шла, и официально штурмовые отряды создавались в рамках спортивного движения. «Национал-социалистическая германская рабочая партия, — писал в своем воззвании председатель физкультурного комитета партии Клинцш, — создала в рамках своей организации отдел физкультуры (спорта и гимнастики). Он особенно тесно должен сплотить молодых членов нашей партии, спаять их в железную организацию, которая будет служить всему движению в качестве тарана. Он должен защищать своей силой идейно-просветительную работу вождей. Но прежде всего он должен воспитывать в сердцах нашей молодежи неукротимую волю к действию, вдалбливать и внушать ей, что не история делает людей, а люди историю, и что человек, который без сопротивления носит цепи своего рабства, заслуживает своего ярма. Кроме того, отдел должен воспитывать взаимную верность и культивировать радостное повиновение своему вождю… Партийное руководство ожидает, что вы все явитесь на его зов, вы понадобитесь в будущем».

Если же отбросить тайную суть высокопарных иносказаний, какими пестрело воззвание Клинцша, то «отдел спорта и гимнастики» был создан для расправы над противниками и инакомыслящими и подготовки молодых людей к грядущей революции. И далеко не случайно уже очень скоро была принята аббревиатура SA (Sturm-Abteilung), а в партийной газете появилась рубрика «Известия штурмовых отрядов».

С помощью штурмовых отрядов — нерегулярных военизированных подразделений — Гитлер намеревался не только наводить порядок на улицах и громить политических противников, но и удерживать власть над партией. «Штурмовые отряды, — писал он в своем первом приказе по новой армии, — должны быть не только орудием защиты движения, но в первую очередь школой для грядущей борьбы за свободу внутри страны. Они не только охраняют собрания партии от всякого насилия со стороны противника, но, кроме того, дают ей возможность в любой момент перейти в наступление».

Он знал, что говорил. Штурмовики, среди которых было немало участников «капповского путча», горели жаждой мести и рвались в бой. Давно мечтавший о реальной силе Гитлер был рад усилению своего «тарана» и особо подчеркивал двойную роль своей главной ударной силы, назвав ее «не только орудием защиты нацистского движения, но и… прежде всего школой подготовки будущих бойцов за свободу на внутреннем фронте». Под «внутренним фронтом» он подразумевал завоевание мюнхенских улиц, борьбу против левых и возможность держать собственную партию в своем в полном подчинении.

Понимал ли Гитлер уже тогда всю двойственность своего положения полководца без армии? Судя по всему, нет, и настоящее осознание своей ущербности придет к нему только в мае 1923 года, когда его откровенно отхлестают по щекам те же Рем и рейхсвер. Другое дело, что ему не нравилось, когда его штурмовиков считали рейхсверовскими солдатами. «Это невозможно, — говорил он. — Я старый солдат и понимаю толк в этом: для сколько-нибудь действительного военного обучения требуются два года серьезной службы; кроме того, войско без права дисциплинарных наказаний — бессмыслица: штурмовик не будет хорошим солдатом, если начальник не имеет права посадить его за решетку».

Однако Рема и его покровителей мало волновало то, что нравилось или не нравилось Гитлеру. Да, он, по меткому выражению одного из историков, «сожрал партию Харрера, Дрекслера и Федера изнутри», но рейхсвер был ему не по зубам. Он никогда не сможет победить его, о чем сам честно скажет после своего прихода к власти…

Наложили ли все эти пока еще скрытые противоречия отпечаток на его отношения с Ремом? Вне всякого сомнения. Уже тогда между двумя закадычными друзьями, какими казались говорившие друг другу «ты» Гитлер и Рем, возникла некоторая недоговоренность. Со временем она превратится в непримиримые противоречия, которые будут стоить «старому солдату» Рему жизни. Тем не менее в своем новогоднем воззвании 1922 года не подозревавший об истинных намерениях Рема и стоявших за ним генералов Гитлер тепло приветствовал штурмовиков, а заодно обратился и к «группам национального студенчества», в котором, по его словам, была воплощена национальная энергия и которое должно было стать главным орудием в «борьбе против еврейства».

* * *

Конечно, штурмовые отряды сыграли свою роль в приходе Гитлера к власти, но в то же время он прекрасно понимал: одних завоеваний улиц мало, и ему надо бороться за души тех самых немцев, на которых он делал главную ставку. Естественно, ему очень мешало слово «социалистическая» в названии его партии, которое накладывало на нее известные обязательства. Особенно если учесть, что левые имели в виду под социализмом не веру в Германию и желание служить ей до последней капли крови, а совершенно новые экономические отношения. Хотел того Гитлер или нет, но именно ему надо было вкладывать новый смысл в понятие того самого пресловутого «социализма», «старший брат» которого бродил по Европе и, к великому сожалению многих немцев, забрел в Германию. Те самые рабочие, за которых Гитлер воевал с левыми, понимали социализм буквально, и он означал для них не что иное, как обобществление средств производства. Это им обещал Гитлер в своих знаменитых 25 пунктах.

Призывы к классическому социализму на деле означали полный разрыв с теми, у кого были собственность и деньги, поскольку никто не стал бы поддерживать человека, который намеревался эту самую собственность и деньги отнять. Постепенно Гитлер стал отходить от своих социалистических воззваний, и в конце 1921 года «Фелькишер беобахтер» писала: «Господин Гитлер проделал за этот год большое внутреннее развитие, и его учение, всегда опирающееся на историческую основу, постепенно приобретает осязательную форму». Это было действительно так. Укрепившись внешне, Гитлер был вынужден обратить пристальное внимание на все, что касалось идеологии партии.

В связи с этим весьма кстати вспомнить одну интересную историю, которая произошла приблизительно в то же время в Москве, где иностранный журналист спросил Ленина, что он думает о социализме и что это на самом деле такое. И тот самый Ленин, который всего три года назад обещал всем социалистический рай и золотые унитазы, недовольно поморщился.

— Я не знаю, что ответить на ваш вопрос, — произнес он после небольшой паузы. — Да и не время сейчас говорить о социализме…

Гитлер никогда не питал иллюзий в отношении классического социализма и вкладывал в него совершенно иное понятие. Еще во время своего пребывания в Зальцбурге он хорошо запомнил то определение, какое дал социализму Юнг. «Социализм, — говорил он, — есть не что иное, как общее творчество, общая воля и национальный характер германцев, дух германского народа, который заключался во взглядах на труд как на нравственный долг!»

Гитлер был готов подписаться под каждым из этих слов, а потому и считал социалистами тех, «кто готов стоять за свой народ всеми фибрами своей души, кто не знает более высокого идеала, чем благо своего народа, кто, кроме того, понял наш великий гимн «Германия, Германия превыше всего» так, что для него нет на свете ничего выше Германии, страны и народа».

Никакого толкования социализма здесь нет и в помине, поскольку социализм — категория прежде всего экономическая. Вряд ли Гитлер разбирался в политической экономии, откровенно говоря, она была ему не нужна. Говорить с массами на языке науки — занятие в высшей степени бессмысленное, поскольку в большинстве своем они неграмотны. Да и не хотели они слышать ни о каком бестоварном производстве, массе прибыли и прочих экономических тонкостях. А вот призывы к защите и возрождению униженной победителями в Первой мировой войне Германии были понятны всем. Гитлеру не оставалось ничего другого, как только умело подыгрывать толпе.

«Национальный и социальный, — уверял он своих слушателей, а вместе с ними и уставшую от социал-демократии Германию, — два тождественных понятия. Быть социальным означает так построить государство и жизнь народа, чтобы каждый действовал в интересах народа и был настолько убежден в его готовности и безусловной правоте, чтобы быть в состоянии умереть за него».

Эти высказывания больше напоминали не программу партии, а некий кодекс самураев. Особенно впечатлял призыв «умереть» за народ, как когда-то самураи, не рассуждая, умирали за своих господ.

В начале 1923 года в приветствии национал-социалистическому партийному съезду Гитлер окончательно поставит точки над «и». «Марксизм, — заявит он, — выставил три возмутительные и нелепые теории: во-первых, он отрицает значение личности, во-вторых, он отрицает частную собственность как таковую, и, в-третьих, он означает ввиду этого уничтожение всей человеческой культуры и развал всякого хозяйства, стоящего на более высокой ступени, ибо предпосылкой последнего всегда является частная собственность».

Комментарии, как говорится в таких случаях, излишни, поскольку социалисты, приветствующие наличие частной собственности, выглядят приблизительно так же, как врачи, проповедующие распространение чумы. Единственно, где Гитлер хоть как-то защищал социалистические принципы, так это в вопросе о земле. Потому и говорил Эссер со страниц своей газеты, что нужно «в первую очередь отдать землю во владение действительной нации, то есть всех честно работающих немцев, собственно, не отдать, а вернуть».

«Для государства, — вторил ему со страниц книги «Сущность, принципы и цели национал-социализма» первый теоретик партии Розенберг, — может возникнуть необходимость отчуждения земельных участков для общеполезных целей. Необходимо издание закона, что такие участки в случае надобности могут отчуждаться также безвозмездно…»

По своей сути это заявление было сродни тем, какие делали «аграрные большевики» в России. Но все это было в высшей степени несерьезно по той простой причине, что никакой политики в отношении крестьянства ни у Гитлера, ни у его партии тогда не было. Что же касается пресловутых 25 пунктов, то в конце концов Гитлер выбросит из них и провозглашенную в параграфе 17 частичку социализма.

Было ли обращение в национал-социализм обращением в новую веру? Без сомнения. Точно так же, как это было с социализмом в России, где Христа заменил Ленин, а его произведения считались чем-то вроде Священного Писания. «Разорвем в клочья Ветхий Завет, — призывал Эккарт со страниц своей газеты, — библию похоти и дьявола!» «Перевод Библии Лютером, — вторил ему Гитлер, — быть может, принес пользу немецкому языку, но нанес страшный вред силе мышления немцев. Боже правый, какой ореол окружает теперь эту библию сатаны! Поэзия Лютера сияет так ослепительно, что даже кровосмешение дочерей Лота получает религиозный отблеск».

«Из всех классов и вероисповеданий, — писал Розенберг, перекладывая религиозные идеи на национал-социалистический лад, — с непреодолимой силой вырастет новое, юное и жизнерадостное миросозерцание. Со временем оно явится куполом, под которым будут собраны и будут бороться друг за друга не все расы, но немецкие племена».

Так ловко высказанная Розенбергом теория «купола» со временем станет настоящей догмой, которая предоставит каждому возможность спасаться на свой лад. Более того, этот самый купол всеоправдывающего национал-социализма станет главным конкурентом единоспасающей церкви.

Однако сам Гитлер не забивал голову слушателям сложными теоретически изысканиями, и идея Розенберга в его интерпретации обрела куда более доступную для масс форму.

— Мы, — говорил он, — не желаем другого бога, кроме Германии. Что нам нужно, так это фанатизм в вере, надежде и любви к Германии!

Да, все так, никакой науки, никакого познания, а только фанатизм и любовь. Одним словом, эмоции…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.