ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда 28 июня 1914 года Попп сообщил за ужином Гитлеру об убийстве сербским студентом в боснийском городке Сараево наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги, тот только равнодушно пожал плечами. Никакого дела ему до убиенного Франца не было. Но как только Германия и Австро-Венгрия объявили войну Сербии и России, от его равнодушия не осталось и следа. Его охватило радостное ощущение чего-то великого, и 1 августа вместе с тысячами мюнхенцев он устремился на Одеонс-плац, где состоялся грандиозный митинг. И когда какой-то офицер с портала королевского дворца объявил о всеобщей мобилизации, Гитлер долго махал шляпой в знак одобрения.

«Те часы, — вспоминал он позже, — показались мне избавлением от страданий, омрачивших мои молодые годы… Не стыжусь сказать, что я, охваченный бурным восторгом, пал на колени и от всего сердца возблагодарил небо за то, что оно даровало мне счастье жить в это самое время».

Это был тот редкий случай, когда Гитлер говорил правду. Да, он жил в последнее время сытой жизнью, но она не радовала его. Все эти парки, музеи и театры, которые он целыми днями копировал с фотографий, надоели ему. Но дело не в этом. Он мечтал о великой Германии, об освобождении немцев от евреев, марксистов и прочих недочеловеков, но в то же время он совершенно не чувствовал себя частичкой той самой нации, которую готовился спасать от бога Яхве и Маркса. И вот теперь, когда Германию охватил невиданный патриотический подъем, он с несказанным восторгом почувствовал, что война освободила его от повседневного однообразия и бесцельного существования.

В своих возвышенных чувствах он был не одинок. Судя по царившему в стране оживлению, то же самое чувствовали многие немцы, все политические разногласия были забыты, и выступавший 4 августа 1914 года в рейхстаге Вильгельм II заявил: «Я не знаю больше никаких партий, я знаю только немцев». Теперь, когда немцы уже не разделялись на партии и классы, а «само существование германской нации было под вопросом», Гитлер обратился к королю Баварии с просьбой разрешить ему служить в баварском полку. Надо ли говорить, какую он испытал радость, когда с разрешения его королевского величества он был зачислен в 16-й Баварский запасной пехотный полк под командованием Листа!

В октябре Гитлер принес присягу королю Баварии и императору Францу Иосифу I, а еще через две недели получил боевое крещение в битве при Ипре. Бои шли тяжелые, на пути рвавшейся к Ла-Маншу германской армии стояли отборные британские части, и счет погибших в полку шел на сотни человек.

«Влажная холодная ночь во Фландрии, — вспоминал Гитлер свой первый бой. — Мы идем молча. Как только начинает рассветать, мы слышим первое железное «приветствие». Над нашими головами с треском разрывается снаряд; осколки падают совсем близко и взрывают мокрую землю. Не успело еще рассеяться облако от снаряда, как из двухсот глоток раздается первое громкое «ура», служащее ответом первому вестнику смерти.

Затем вокруг нас начинается непрерывный треск и грохот, шум и вой, а мы все лихорадочно рвемся вперед навстречу врагу, и через короткое время мы сходимся на картофельном поле грудь в груд с противником. Сзади нас издалека раздается песня, затем ее слышно все ближе и ближе. Мелодия перескакивает от одной роты к другой. И в минуту, когда кажется, что смерть совсем близка, родная песня доходит и до нас, мы тотчас включаемся, и громко, победно несется: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» Через четыре дня мы вернулись в исходное положение. Теперь даже наша походка стала иной, шестнадцатилетние мальчики превратились во взрослых людей».

А вот что писал он о своих переживаниях мюнхенскому приятелю Эрнесту Хеппу: «В 6 утра мы около какой-то гостиницы встретились с другими ротами, а в 7 часов все и началось. Мы повзводно проходим через расположенный справа от нас лес и в полном порядке выходим на луг.

Перед нами вкопаны четыре орудия. Мы занимаем за ними позиции в больших окопах и ждем. Над нами уже свистит первая шрапнель и срезает деревья на опушке как соломины. Мы с любопытством глядим на все это. У нас еще нет настоящего чувства опасности. Никто не боится, все ждут сигнала «В атаку!» А дела становятся все хуже. Говорят, что уже есть раненые.

Наконец команда «Вперед!» Мы рассыпаемся цепью и мчимся по полю в направлении небольшого хутора. Слева и справа разрывается шрапнель, свистят английские пули, но мы не обращаем на них внимания. Залегаем на десять минут, а потом опять вперед. Бегу впереди всех и отрываюсь от взвода.

Сообщают, что убили рядового Штевера. «Вот так дела», — успеваю подумать я, и тут начинается. Поскольку мы находимся посреди открытого поля, нужно как можно быстрее бежать вперед. Теперь уже падают и первые среди нас.

Англичане направили на нас огонь пулеметов. Мы бросаемся на землю и медленно ползем по канаве. Иногда мы останавливаемся, это означает, что кого-то опять подстрелили, и он не дает двигаться вперед. Так мы ползем до тех пор, пока канава не кончается и опять надо выбираться на поле. Через

15-20 метров мы добираемся до большой лужи. Один за другим вскакиваем туда и занимаем позицию, чтобы отдышаться. Но залеживаться некогда.

Быстро выбираемся и марш-марш к лесу, до которого примерно 100 метров. Там мы опять собираемся вместе. Лес уже сильно поредел. Над нами свистят пули и осколки, и вокруг падают сбитые сучья и куски деревьев. Потом на опушке рвутся снаряды, поднимая облака камней, земли и песка, вырывая огромные деревья с корнями, а мы задыхаемся в желто-зеленом ужасном вонючем дыму. Вечно лежать здесь не имеет смысла. Если уж погибать — так лучше в поле. Мы снова бежим вперед.

Я прыгаю и бегу из всех сил по лугу, через свекольные грядки, перепрыгиваю через окопы, перелезаю через проволоку и кустарниковые заросли и вдруг слышу впереди крики: «Сюда, все сюда!»

Передо мной огромная траншея, и через мгновение я спрыгиваю в нее. Передо мной, за мной, слева и справа туда же прыгают и другие. Рядом со мной вертембержцы, а подо мной мертвые и раненые англичане. Теперь становится ясно, почему мне было так мягко спрыгивать. В 240-280 метрах слева от нас видны еще английские окопы, а справа — дорога, которая находится в руках англичан.

Над нашей траншеей беспрерывный железный град. Наконец в 10 часов начинает работу наша артиллерия. Пушки бьют одна за другой. То и дело перед нами снаряд попадает в английские окопы.

Англичане выскакивают как из муравейника, и мы снова бежим в атаку. Моментально проскакиваем поле и после рукопашной, которая местами была довольно кровавой, выбиваем их из окопов. Многие поднимают руки. Всех, кто не сдается, мы приканчиваем. Так мы освобождаем траншею за траншеей. Наконец выбираемся на большую дорогу. Слева и справа от нас молодой лес. Входим в него. Выгоняем оттуда целые своры англичан. Наконец доходим до места, где лес кончается, и дорога идет дальше по чистому полю. Слева стоят какие-то хутора, которые еще заняты противником, и по нам открывают оттуда ужасный огонь. Люди падают один за другим. Офицеров у нас уже нет, да и унтер-офицеров почти не осталось. Поэтому все, кто еще в состоянии, вскакивают и бегут за подкреплением.

Мы движемся через лес слева от дороги, по дороге не пройти. Четыре раза мы поднимаемся в атаку — и четыре раза вынуждены отойти. Изо всей моей команды кроме меня остается всего один человек. Наконец и он падает.

Мне отрывает выстрелом рукав кителя, но каким-то чудом я остаюсь живым и здоровым. В 2 часа мы идем, наконец, в пятую атаку и на этот раз занимаем опушку леса и хутор. Вечером в 5 часов мы собираемся вместе и окапываемся в 100 метрах от дороги.

Три дня идут бои, пока наконец на третий день мы не опрокидываем англичан. На четвертый день — маршируем назад. Только тут мы оценили, насколько тяжелы наши потери. За четыре дня наш полк сократился с трех с половиной тысяч человек до 600. Во всем полку осталось всего три офицера, четыре роты пришлось переформировать. Но мы были горды тем, что опрокинули англичан».

Англичан они опрокинули, но победа далась дорогой ценой: полк сократился на две трети, и в одном из боев погиб его командир. Зато почти все уцелевшие были представлены к награде за храбрость. Среди них и Адольф Гитлер, который получил Железный крест второй степени. А затем случилось то, что еще долго будут объяснять невероятной интуицией Гитлера, с помощью которой он выходил из самых безнадежных ситуаций. Когда представленных к награде солдат попросили войти в штабную палатку, Гитлер вдруг почувствовал себя очень неуютно. Вместо того чтобы следовать приказу, он повернулся и на глазах изумленных товарищей быстро пошел прочь. А вот объяснить им, что с ним случилось, он так и не смог: как только награжденные оказались в палатке, в нее ударил артиллерийский снаряд.

Через неделю история повторилась, и когда Гитлер со своим взводом устроился на обед в огромной воронке, один из солдат усмехнулся:

— Ну, здесь-то нас не достанут! Снаряды в одно место дважды не падают!

Однако Гитлер не разделял его веселья. Он как-то странно взглянул на приятеля и покинул воронку.

— Куда ты, Адольф, — спросил тот, — не терпится получить пулю?

«Я, — вспоминал позже Гитлер, — отошел на 20 метров, прихватив свой обед в котелке, снова сел и спокойно продолжил трапезу. Едва начав есть, я услышал взрыв в той части воронки, которую только что покинул. Шальная граната угодила именно в то место, где я только что обедал вместе со своими товарищами. Все они погибли».

В другой раз он неожиданно для всех вышел из палатки, где раздавали свежую почту. Через минуту артиллерийский снаряд разнес в клочья всех, кто находился в ней. Гитлер еще не раз избежит смерти благодаря удивительной способности чувствовать опасность, и поверившие в его провидение солдаты будут стараться держаться рядом, веря в то, что если рядом Гитлер, то гибель им не грозит. Эти чудеса продолжатся и позже, и фюрер благополучно избежит гибели после нескольких десятков покушений на него. После всех этих событий он еще более уверовал в свою избранность. Да и как не уверовать, если сама судьба его так бережно хранит!

* * *

Можно, конечно, по-разному относиться к провидению, но, похоже, оно и на самом деле хранило Гитлера для более важных свершений. Особенно если учесть, что он был связным между штабом полка и передовыми позициями. Это была одна из самых опасных военных специальностей — связные гибли десятками, и тем не менее Гитлер был очень доволен оказанным ему командованием доверием. «Служба, — писал он все тому же мюнхенскому приятелю, — здесь намного чище, хотя и опаснее».

Он оказался прекрасным солдатом, полк Листа стал для него «родным домом», и фюрер всегда будет вспоминать об этом «родном доме» с гордостью и тосковать по нему. Ему было чем гордиться: за четыре года войны он участвовал во многих боях и более чем тридцати крупных сражениях на Западном фронте. В отличие от своих товарищей по оружию, для которых война быстро превратилась в опасную и тяжелую работу, Гитлер мог со спокойной совестью сказать: «Кому война, а кому мать родна!» Целых два года он ходил по краю пропасти, не брал отпуска и не покидал переднего края, и его удивительная судьба продолжала хранить его. Словно насмехаясь над смертью, он умудрялся выходить из кромешного ада, где гибли тысячи, живым и невредимым. Его начальники были не прочь похвалить его и представить к наградам, но в то же самое время считали, что ему не хватает командирских качеств даже для унтер-офицера. Что, по всей видимости, и послужило причиной того, что Гитлер так и не поднялся выше ефрейтора. А вот товарищи по оружию называли его не иначе как чокнутым. И дело было не только в той глубокой задумчивости, в какой время от времени пребывал Гитлер. Куда больше их раздражали те патриотические речи, какими он изо дня в день мучил их. Странным казалось и то, что он никогда не принимал участия в разговорах о женщинах, вине и доме — у Гитлера на самом деле не было ни того, ни другого…

После первых военных неудач у него появилась новая тема, и он принялся терроризировать однополчан бесконечными рассуждениями о внутренних врагах и существовании международного еврейского заговора против Германии. Доставалось от него и еврейским социал-демократам, которые готовили «удар в спину» империи.

— У каждого из нас, — говорил он, — одно желание: чтобы как можно быстрее рассчитаться с этими бандитами, чего бы это ни стоило, и чтобы те из нас, кому повезет снова вернуться на родину, увидели ее очищенной от всяческой иноземщины, чтобы благодаря тем жертвам и страданиям, которые сотни тысяч из нас испытывают каждый день, и тем рекам крови, которые проливаются в борьбе с международным заговором врагов, мы не только разбили внешних недругов Германии, но чтобы рухнул и внутренний интернационализм.

Повторяя солдатам набившие оскомину лозунги официальной пропаганды, Гитлер казался солдатом, сошедшим со страниц патриотического календаря или агитационных листовок, какими были завалены окопы. Товарищи не понимали его. Одни считали его «больным на голову», другие видели в нем обыкновенного карьериста, который спит и видит, как бы ему заработать еще одну нашивку. Нельзя сказать, чтобы Гитлера сторонились, — наоборот, его считали неплохим товарищем, но он держался в стороне от других, отказывался от отпуска, не проявлял интереса к женщинам, не пил и не курил. Никому и в голову не могло прийти, что ему, достаточно образованному и в общем-то пуритански воспитанному, даже при всем желании было не так просто вписаться в грубую и циничную жизнь казармы. Да и как он еще мог себя вести, если его тошнило от тупого казарменного юмора и круглосуточных разговоров о бабах и пьянках. Как бы тяжело ему ни приходилось, он никогда не жаловался на опасности и продолжал демонстрировать так раздражавшее его сослуживцев гипертрофированное чувство долга. И не случайно один их служивших с Гитлером солдат как-то заметил: «Была среди нас одна белая ворона: мы честим войну на чем свет стоит, а этот наоборот».

Несмотря на некоторое отчуждение, сам Гитлер высоко ценил фронтовую дружбу и, как отмечал один из его биографов Иоахим Фест, именно в ней он обрел «тот тип человеческих взаимоотношений, который как нельзя лучше подходил его натуре». На протяжении всей своей жизни Гитлер так и не обзавелся настоящими друзьями, и именно поэтому казармы и окопы составляли для него ту среду, которая была близка как его мизантропической отчужденности, так и его стремлению к общению. По своей обезличенности серая армейская жизнь мало чем отличалась от пребывания в мужском приюте. Однако там Гитлер чувствовал себя изгоем, в то время как на войне осознавал себя частицей чего-то единого и неизмеримо великого, частицей могучей армии, частицей нации, что одновременно и низводило ценность жизни до минимума, и придавало особую значимость каждой отдельной личности. Вена показала Гитлеру, что значит быть люмпеном. Война открыла ему слияние личности с народом. До войны Гитлер чувствовал себя оторванным от социальной жизни и от той самой нации, о благополучии которой он так пекся. Зато теперь, когда перед всей нацией, а значит, и перед ним стояла великая цель, он преобразился. С болью вспоминая свое бесцельное и одинокое существование в Вене и в Мюнхене, Гитлер с радостью подчинился армейской дисциплине и наслаждался чувством защищенности и осознанием того, что он стал частью могучего целого, подчиненного великой цели — уничтожению врагов Германии. Война превратила его юношеские фантазии в реальность, и Гитлер испытывал гордость и воодушевление, видя себя в роли героя, готового умереть за Отечество.

«В детстве и в юности, — писал он, — я часто мечтал о возможности доказать, что мое национальное чувство не просто слова… Подобно миллионам соотечественников я испытывал радость и гордость от того, что мне надо пройти через это суровейшее испытание… Для меня, как и для каждого немца, именно с этого момента начался самый великий, самый незабываемой период в моей жизни…»

Но была и обратная сторона медали. Именно на войне, где лилась кровь и не было места жалости, Гитлер сделал для себя вывод, что борьба, жестокость и насилие являются высшим законом человеческой жизни. Каждый день он видел смерть и разрушения в самых неприглядных формах, и все увиденное им не только не отвратило его от этой веры, но, наоборот, укрепило его в ней. Именно поэтому за все военные годы он так ни разу и не высказал сожаления о загубленных десятках тысяч жизней и разрушенных городах и деревнях. Более того, он всю жизнь будет гордиться тем, что война не только закалила его тело, но и укрепила дух. Так и было на самом деле. Он ни разу не дрогнул за все время страшных испытаний и в конце концов превратился из юнца в закаленного и умудренного опытом ветерана, для которого такие понятия, как милосердие и сострадание, были пустым звуком. «Война, — считал он, — для мужчины означает то же, что рождение ребенка для женщины».

Судя по всему, Гитлер и сам уже не понимал, что не способен отличить жизнь от смерти, и его богом стала та самая некрофилия, о которой столько напишут после того, как он сделается фюрером. Кто знает, может быть, психоаналитики и правы: его воспоминания о войне как о самом счастливом времени жизни и восторг при виде разрушений превратились у него во всепоглощающую страсть…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.