Глава 8 Прорыв линии обороны под Конотопом

Глава 8

Прорыв линии обороны под Конотопом

Мы ехали в течение часа, то есть проделали километров пятьдесят. Наконец стемнело. Все мечтали остановиться и очиститься от грязи, покрывавшей нас с головы до пят. Все мы устали и хотели спать. Конечно, никто не отказался бы от удобной постели в теплых казармах, но нам подходило любое место, где можно растянуться и ни о чем не думать. Мы знали: стоит остановиться, как мы все бросимся на траву и тут же заснем.

Небо потемнело от туч. Началась гроза, пошел ливень. Мы раньше проклинали дождь, но теперь радовались ему: он смывал грязь с наших лиц. Вскоре на нас полились целые потоки воды: Провидение делало подарок и друзьям и врагам. Форма, наша, серо-зеленая, и русская, светло-коричневая, прилипла к телам. Мы смеялись друг над другом, как игроки двух команд, встретившиеся в душе после игры. Перестали даже испытывать ненависть и желание отомстить. Возобладала усталость.

Пришлось сооружать укрытие. Мы накрыли плечи и головы плащ-палатками. Почти никто не понимал русского языка, но мы смеялись и обменивались куревом: ганноверский табак на махорку из татарской степи. Мы хохотали и смеялись просто так, но при этом испытывали самую невероятную радость, доступную людям. Обмен табаком, дымок, вьющийся из-под плащ-палаток, отчего мы кашляли, смех без удержу – все это стало крохотным островком радости в море трагедий. Мы забыли разделявшую нас вражду, к нам снова вернулась способность наслаждаться жизнью.

Неожиданно мне пришла в голову страшная мысль. Неужели завтра нам надо будет застрелить наших русских спутников? Но это же невозможно. Не может быть, чтобы такое продолжалось и дальше.

Нас нагнал моторизованный полк, который также остановился посреди долины. На мотоциклах, прикрытых листвой деревьев, поблескивали дождевые капли.

Весрейдау направился к командиру полка. На мотоциклистах были длинные штормовки, защищавшие их от дождя. Однако все их вещи, необходимые для лагеря, находились в грузовиках провиантской колонны. Так что поспать им не пришлось.

Два солдата разносили еду: протухшую сосиску на каждого солдата и ломти хлеба – их надо было поделить на восьмерых. Пленным еды не полагалось: теоретически их должна была накормить дивизия. Мы хотели было отойти в сторонку и там расправиться с пищей, но приходилось сидеть всем вместе. Еду было невозможно скрыть. Русские не отрывали глаз от хлеба. Наконец, мы разломили его и отдали этим людям, которые еще несколько часов назад пытались нас убить.

Проглотив последние крохи хлеба, мы так и остались голодными. Всем хотелось пить, но фляги уже были осушены сразу после боя. Мы добились разрешения пойти поразмяться, но не более того. Бочек с водой поблизости не было: местность вокруг была необитаемая. Пришлось собирать воду с листьев деревьев. Напившись, мы отправились в путь с мотоциклетным полком.

Дождь наконец прекратился, но время от времени сверкали молнии и гремел гром. Были и другие вспышки, но они к грозе отношения не имели. Это стреляли орудия у Конотопа. Там шел грандиозный бой.

Мы надеялись увидеть крышу над головой для ночевки. Вместо этого нам предстояло выдержать очередное сражение. Лицо светловолосого парня, который совсем недавно играл на гармонике, постарело на двадцать лет.

Прибыли в город, темный, обезлюдевший. То и дело взлетали осветительные ракеты. В воздухе раздавался грохот взрывов, от которых вылетали стекла.

Снова пошел дождь, правда небольшой. Раздался приказ выйти из грузовиков. Сбившись в кучу, мы пошли за командирами, а водители грузовиков оставили свои машины на улице рядом. Глаза слипались. Я, как робот, следовал за солдатом, идущим впереди меня, и даже не осознавал, что меня снова ведут в бой.

Что же случилось той ночью в Конотопе? Я помню взрывы, пожары, обрушившиеся дома и темные улицы. Ручьи воды и потяжелевшие сапоги, которые я едва волочил. Отекшие ноги. Стук в висках. Ужасная усталость, клонившая меня к земле. Тяжесть ранца и патронташа. И враждебный мир…

Утро было серенькое, как утро приговоренного к казни. Меня сломил сон, и я забыл про кошмарную явь. Мы разлеглись на лестничной площадке, крыша которой защищала нас от дождя. Правда, иногда порывы ветра доносили и до нас капли дождя. Проспали несколько часов. Затем нас разбудили. Лица у всех – белые и вытянувшиеся. Наши родители, наверное, не сразу бы узнали нас. Голова раскалывалась от боли. Я лежал и думал, что принесет нам новый день.

Перед моими глазами стояло облупленное здание в несколько этажей, далее несколько жалких лачуг, служивших убежищем бродячих котов и солдат, ищущих место для постоя. В дальнем конце улица была перегорожена камнями. Накануне вечером русские обстреляли город.

Я пытался увидеть еще хоть что-то, но тут подошел ветеран с двумя котелками горячего супа. Одному Богу известно, где он его обнаружил. Его серая грязная форма соответствовала по цвету окружающему фону, а исхудалое лицо под тяжелой каской как нельзя лучше подходило к обстановке. Я поднял голову: небо покрывалось серыми облаками.

– Кто хочет есть, тому лучше проснуться, – произнес ветеран, поставив котелки.

Я растолкал Гальса. Он вскочил, но, поняв, что дело не в обстреле, собрался и, что-то пробурчав, выпрямился, потирая затекшее тело.

– Господи, как я ото всего устал, – произнес он. – Где мы и какого черта нам здесь понадобилось?

– Идите поешьте, – сказал ветеран.

Мы молча поглощали суп, который уже начал остывать. Кто-то предпочел еще поспать. Но тут поступил приказ: отправляться в путь. Мы пошли через разрушенный район Конотопа. Мы так устали, что лишь разрывы снарядов или рев самолета заставляли нас бросаться на землю. А затем мы вставали и снова плелись.

Я чувствовал, что заболел. Голова раскалывалась, спина ныла, меня трясло, как в лихорадке. Но что поделать… Если станет совсем плохо, попытаюсь попроситься в госпиталь. Но для этого не иначе как придется упасть в обморок.

Мы оказались в районе, который пострадал больше остальных. В развалинах стоял огромный «тигр». Взрыв мины повредил ему правую гусеницу, но это не мешало ему посылать снаряды в сторону противника.

В развалинах могли быть русские. Мы осторожно пробрались через руины и в конце концов получили приказ остановиться. Надрываясь от усилий, мы с Гальсом подтащили ко дну окопа тяжелые камни, чтобы не сидеть в воде. Смотрели друг на друга и молчали. Все и так было сказано. События разворачивались так быстро, что от одного этого можно было сойти с ума.

– Ну и запаршивел же ты, – наконец проговорил Гальс.

– Я болен.

– Все мы больны, – ответил Гальс, не отрывая взгляда от развалин. На секунду наши взоры встретились, и на лице его я прочитал глубочайшее отчаяние.

Что с нами будет? Эта мысль преследовала меня. Не может же так дальше продолжаться! Мы живем уже год как цыгане. Да и это слабое сравнение. Даже беднейшие цыгане и то живут лучше. Прошел целый год, и сколько же друзей я потерял. Всколыхнулись воспоминания: Дон, шоссе имени Третьего Интернационала, Учени, батальоны солдат, Эрнст, Темпельгоф, Берлин, Магдебург, ужасы Белгорода, отступление и Вортенберг, истекающий кровью.

Как получилось, что судьба оставила меня в живых? Перед глазами прошло столько смертей, что я уже и не знал, вправду это или мне привиделось. Каким чудом спаслись Гальс, Ленсен, ветеран, другие ребята из нашего взвода? Ведь нам невероятно везет, все мы живы. Но любое везение когда-либо закончится. Завтра похоронят ветерана, а может, Гальса, а может, и меня. Я огляделся вокруг. Да, да. Скоро настанет и моя очередь. Я погибну, а никто этого не заметит. Мы уже ко всему привыкли. Обо мне будут печалиться, пока пуля не попадет в следующего солдата: трагедии, следующие одна за другой, быстро стираются из памяти. Ужас охватил меня. Руки задрожали. Я вспомнил, как ужасно выглядят мертвецы. Я вдоволь насмотрелся на солдат, падающих лицом в грязь; так они и остаются лежать. А родители?.. Мне нужно их повидать. А Паула? В глазах стояли слезы.

Гальс смотрел на меня, безразличный к страданиям, к смерти, ко всему. С этим ничего нельзя поделать: люди кричат от страха, стонут умирающие, льются реки крови, но война все равно продолжается, и ей на все наплевать. Нам остается лишь надеяться. Но на что? На то, что нас подстрелят и мы тоже будем лежать лицом в грязи? А ведь стоит лишь приказать – и сражения прекратятся. Ведь люди всего-навсего люди…

Так я плакал и говорил сам с собой. Гальс не обращал на меня внимания.

– Гальс, – произнес я. – Надо выбираться отсюда. Мне страшно.

Он взглянул сначала на меня, потом на горизонт.

– Куда еще уходить? Спи. Ты болен.

Во мне вспыхнула ненависть. Но ведь Гальс всего лишь часть царящего вокруг безразличия.

Неподалеку раздался выстрел танка. Русские ответили на него полудюжиной снарядов. В городе уже почти не осталось целых зданий. Масса раненых и убитых. А что если погиб ветеран? Все вдруг стало невыносимым. Я обхватил руками голову и сжал ее так, будто пытался раздавить охватившее меня отчаяние.

Наконец очнулся и Гальс – с раздражением взглянул на меня:

– Спи ты, ради всего святого. Так больше нельзя.

– Разве тебе не все равно, засну я или умру? Тебе плевать. Всем плевать. Всем на все наплевать. И даже если подстрелят тебя.

– Верно. Ну и что с того?

– Что? Нужно что-то делать, а не сидеть просто так.

Гальс, видимо, чувствовал то же, что и я, но равнодушие и апатия взяли у него верх над раздражением.

– Говорю же тебе, спи. Ты болен.

– Нет! – Теперь я уже кричал. – Пусть лучше меня убьют, и все наконец закончится.

Я вскочил и вылез из убежища. Но не успел сделать и двух шагов, как Гальс схватил меня за ремень и втащил обратно.

– Отпусти, Гальс! – завопил я. – Ты что, оглох? Отпусти!

– Заткнись, ради бога! И успокойся!

Он стиснул зубы и обхватил здоровенными руками мою шею.

– Ты не хуже моего знаешь, что нас пристрелят, одного за другим. Отвяжись от меня. Какое тебе дело? Не все ли равно?

– Вовсе нет. Время от времени мне нужно видеть твое лицо, лицо ветерана или этого подлеца Линдберга. Слышишь? Будешь ныть дальше, я тресну тебя по башке, чтобы успокоился.

– Но если русский подстрелит меня, я же все равно умру, и ты ничего не сможешь поделать.

– Ну что ж! Всплакну по тебе так же, как плакал, когда умер мой младший брат Людовик. Но тебя подстрелят только тогда, когда ты сам нарвешься на пулю.

Я содрогнулся. По лицу текли слезы. Мне хотелось расцеловать друга в его грязные щеки. Гальс ослабил хватку и наконец отпустил меня. Мы оба улыбнулись.

В конце того же дня провалилась третья попытка нашего наступления. К этому времени развалины почти сравнялись, только торчали трубы.

Тьму то и дело озаряли вспышки снарядов. Началась еще одна страшная ночь: темный окоп, холодная вода под камнями, усталость, от которой хочется умереть. Ночь, в которую не произойдет ничего важного. А может быть, и наступит конец.

От обстрела и взрывов мы в любом случае не могли заснуть. Поднялись в воздух осветительные ракеты. В моей голове пронеслись тысячи воспоминаний о юности, такой близкой и такой далекой. Игрушки, такие мягкие, как мама… Паула…

Этой ночью мы больше не сказали ни слова. Но я знал: ради друга нужно выжить.

Лихорадка охватила меня задолго до наступления рассвета. Гальс укутал меня плащом, который я больше не хотел расстегивать.

– Съешь. – Он протянул мне наполовину опустошенную банку. – Попробуй. Почувствуешь себя лучше.

Я в отчаянии смотрел на варенье, смешавшееся с пылью из ранца.

– Что это?

– Ешь. Вкусно. Вот увидишь.

Я повиновался, подцепил двумя пальцами варенье, но не успел проглотить и половину, как ко рту подступила рвота. Меня стошнило, и в нашем укрытии стало еще грязнее.

– Вот черт, – сказал Гальс. – Ты болен серьезнее, чем я думал. Попробуй заснуть.

Трясясь от лихорадки, я погрузился в слякоть и попытался устроиться поудобнее, чтобы заснуть. Сознание вернулось ко мне лишь через несколько часов.

Тем же утром нам прислали подкрепление. Гальс отвел меня в другой окоп. Там стояла кровать. Два солдата уложили меня на нее. Еще двое лежало на досках, переброшенных через камни.

Даже лихорадка не позволяла мне уйти от войны. Я слушал грохот и трясся от озноба, хотя меня как следует укутали. Потом кто-то разбудил меня и заставил проглотить таблетку.

Сколько прошло времени, я не знал. Боролся с лихорадкой как мог, а в это время на подступах к городу сражались русские и немцы. Оттеснив противника к востоку от Конотопа, мы отошли, но нас уже поджидал враг, отрезавший сообщение с тылом. Попытки прорваться на запад закончились неудачей. Мы оказались в кольце, которое сжималось вокруг нас с севера, с запада и юга.

Положение наше стало безнадежным. Офицеры всеми способами пытались скрыть то, что мы окружены.

На следующий день мне приказали встать с постели и перейти в подвал, где было безопаснее. Здесь собралось уже пятьдесят больных и раненых. Я выглядел ужасно. Санитар вставил мне в рот градусник: температура около сорока. Мне сказали, чтобы я сидел в углу и ждал утра, пока мной займутся.

Город подвергался тяжелому обстрелу и с земли и с воздуха. Санитары сбились с ног: без конца прибывали новые раненые. Товарищи вернулись на линию обороны. К полудню санитары напоили меня хинином и заставили уступить место солдату, истекавшему кровью.

В глазах двоилось. Я проковылял по лестнице и вышел из подвала. Меня ослепило солнце. Повсюду тянулись облачка дыма. Легко раненные переговаривались. Они сообщили мне, что мы окружены.

Ужасная новость была страшнее бомбежки. Каждый стал беспокоиться за себя, и офицерам пришлось пойти на самые жестокие меры, чтобы избежать позорного бегства.

Окружение… положение безнадежное… русские под городом… мы в ловушке… Надеялись, что люфтваффе поспешит на помощь… Но вместо нашей авиации мы услышали грохот «Яков» и «Илов». Русские бомбы уничтожали то, что осталось от города.

Никто не знал, что точно происходит. Я вспоминаю перекличку. Фельдфебели собирали всех. Избежать боевого построения можно было только лишившись ноги. Остальные, в том числе и я, должны были воевать. Нас с несколькими перевязанными солдатами отправили в район боевых действий.

На площади, окруженной домами без крыш, собрали новый полк. Среди пяти-шести офицеров я сразу же узнал капитана Весрейдау. Совсем рядом, на северо-западе, раздавался грохот сталинских орудий. Они заглушали наши голоса и вызвали панику, с которой было невозможно справиться. Во рту у меня стояла горечь, а исхудавшее тело едва держалось на ногах.

Говорил Весрейдау. Ему пришлось повысить голос: так сильно грохотали пушки. Наверно, он предпочел бы объяснить все подробнее, но времени не оставалось, к тому же наши три роты могла атаковать русская авиация. Но Весрейдау сказал главное:

– Товарищи! Мы окружены… Вся дивизия… окружена.

Это мы и так знали. Но, услышав новость из уст начальства, пришли в ужас. Уж если офицеры признали положение опасным!.. Послышался вой русских «катюш». Он подтверждал слова Весрейдау.

– У нас остается лишь одна надежда, – продолжал офицер, – сосредоточение войск в одной точке на востоке и быстрый прорыв. Мы выступим силами всех частей. Успех операции зависит от мужества каждого. В бой вступят мощные пехотные полки, находящиеся по другую сторону русского кольца. Знаю: если каждый выполнит свой долг, нам удастся прорвать окружение. В храбрости германских солдат я не сомневаюсь.

Весрейдау отдал честь и приказал готовиться.

Роты прибыли в пункты, из которых следовало начать решающее наступление. Среди нас было много раненых, которым больше подошла бы теплая постель, чем жаркие бои. Были и больные, вроде меня. Остальные чертовски устали. Именно их и призывал Весрейдау проявить мужество. Храбрые германские солдаты напоминали старых кляч, которых ведут на скотобойню.

Но у нас не было выбора: или атаковать, или погибнуть. О плене в то время и речи быть не могло. Пережив тяжелый удар, мы почувствовали, как сильно связаны друг с другом. Появились последние сигареты и куски шоколада, которые обычно поглощались втайне.

Окружающее наводило на меня тоску. В животе все переворачивалось, я замерз. Поискал знакомое лицо, но вокруг были одни чужаки. Должно быть, моих друзей направили в другой взвод. Для меня они стали братьями, и без них я чувствовал себя потерянным. Я стал мечтать о мягкой постели с шелковым бельем, подражая ветерану: тот тоже любил говорить о подобной роскоши, которой он в общем-то и не знал, ему никогда не сопутствовала удача. Но он умел мечтать. Иногда, растянувшись на жесткой земле, он улыбался, и в улыбке его виделось такое благодушие, что становилось ясно: ветеран отрывался от реальности, его мечта заступала ее место. Я еще не сумел себя так натренировать, и никакие мечты не заглушали грохота молоточков, стучавших в висках.

Впереди, на западе, дым поднялся так высоко, что загораживал небо. Горизонт окрасился огнем.

Отступающие войска оставили на наше попечение раненых, но как с ними быть, мы не представляли. Медики, которых и так не хватало, сложили вещи и уехали или собирались уезжать. Раненых бросали прямо на улице. Они вынуждены были сами останавливать кровь, которая текла из их ран. Мы делали все возможное, но чем мы могли им помочь. Подошел толстяк ефрейтор:

– Только что бросили парня с разбитым коленом. Так орал, что я не выдержал. Дайте мне кого-нибудь в помощь.

Пока что наш участок еще не подвергся обстрелу. Прямо перед нами шел бой. Сражения разворачивались также на северо-западе и юго-западе. Русская артиллерия била по району, расположенному севернее. Но когда до нас добрались задыхающиеся солдаты, русские принялись обстреливать наши позиции. Вновь прибывшие бросились врассыпную, ища укрытия.

Крики о помощи и стоны заглушали разрывы. Все, кто мог бежать, скрылись, искали любого убежища: по двум тысячам солдат, сосредоточившимся на площади, прошел огненный вал. Раненые так и остались лежать брошенные на улице, в грязи. Слышались стоны поверженных на землю все новых и новых солдат. Земля содрогалась, как под Белгородом. Грязные руки больных и раненых, смирившихся со смертью, начали скрести землю, и даже на морщинистых лицах ветеранов, уже много повидавших за свою жизнь, виделась паника. Совсем рядом, у кучи кирпича, в сгрудившуюся толпу солдат попал снаряд. В ручьях крови смешались плоть, кости и кирпич.

Удача по-прежнему сопутствовала мне. Я и еще три солдата бросились под лестницу в доме, оставшемся без стен и крыши. Подвал был забит сломанными стропилами и осколками шифера. Но каски спасли наши головы. На мгновение грохот прекратился. Мы услыхали стоны раненых, выглянули наружу и замерли от ужаса.

– Храни нас Господь, – крикнул кто-то. – Там реки крови.

– Надо убираться отсюда, – раздался другой, почти безумный крик солдата, который выскочил на улицу.

Мы бросились за ним. В воздухе то и дело слышались крики. Те, кому удалось выжить, направлялись на запад. Там ведь фронт, там прорыв, через который, может быть, удастся уйти. Помогали всем, кто еще мог стоять. Раненые цеплялись за пробегавших мимо. Передо мной два солдата волокли по грязи раненого, наверное, друга, находившегося при смерти. Сколько они еще выдержат? Когда его бросят?

Не знаю, сколько прошло времени. Русские обстреливали нас из пятидесятимиллиметровых орудий. Они вели огонь прицельно, со всех сторон. Мы старались все же не бросать раненых.

В полном беспорядке подошли к железнодорожной колее, на которой валялся искореженный паровоз и несколько русских трупов. Пути вели в какую-то траншею. Мы пробежали по ней, миновав второй разрушенный поезд. Здесь находились наши танки. Их окружали офицеры, солдаты и танкисты. Среди них оказался Весрейдау. Нам дали несколько минут отдыха. Доносившийся с юго-запада грохот стал еще сильнее. Кружилась голова.

Весрейдау с двумя помощниками прошли по рядам:

– Поднимайтесь! Вперед! Надо двигаться! Дивизии удалось совершить прорыв. Если не поторопитесь, окажетесь в ловушке. Так что вставайте, чего ждете! Мы здесь последние.

Солдаты, умиравшие от усталости, поднимались на ноги. Фельдфебели приказали бросить раненых, вынесенных из города.

– Оставьте тех, кто не может идти. Сейчас нам нужны только живые!

Как ни молили нас о помощи раненые, пришлось их бросить, предоставив ужасной участи. Парализованные от страха люди поднимались на ноги и, превозмогая боль, шли рядом. Мне не хватает слов, чтобы описать решимость и героизм наших солдат. Преодолев себя, трусы стали героями. Но многим удалось пройти лишь половину расстояния.

Мы пробились сквозь огневой вал, теряя сотни солдат, двигались почти девять часов, от одного окопа к другому, по дороге Конотоп – Киев, минуя сожженные танки и тысячи трупов.

Возможно, кто-то из тех, кто читает эти строки, помнит официальные сводки. Летом 1943 года объявили, что попавшим в окружение под Конотопом немецким войскам удалось прорвать линию обороны противника. Но никто не сказал, чего это стоило. Впрочем, для нас наступал день избавления.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.