Тимофей Строкач

Тимофей Строкач

В селе, в котором жил Тима Строкач, называемом Белая Церковь, насчитывалось сорок хат. А в центре села стояла церковь — черная, деревянная, из векового кедра, что крепче железа. Срубили ее одновременно с хатами пришельцы с Украины — Сущенки, Моисеенки, Строкачи в прочие бедняки посреди суровой здешней тайги.

О той далекой настоящей Белой Церкви вспоминали мужчины со вздохами, а женщины со слезами. Непосильные налоги и нехватка земли заставляли людей уходить из родных украинских мест целыми семьями и даже деревнями, и, поверив посулам вербовщиков, они ехали искать счастья на край света.

За год до нового, двадцатого века дерзнул отправиться сюда, на Дальний Восток, «шукаты щастя» и Амвросий Строкач с женой и тремя сыновьями мал мала меньше. Тимы тогда еще и в помине не было — обо всем он знал из рассказов старших. Мечтали, что заживут богато и привольно на новых землях, но никто из приехавших не разбогател. Бились Строкачи с нуждою дружно, всю силу вкладывали в работу, а ничего не вышло.

А уж за что только не брались Строкачи: и гречу, исконную кормилицу, сеяли, и на Китайско-Восточной железной дороге, которая только строилась, работали. А ведь были Строкачи работящими, к любому делу годными и очень хотели выйти в люди.

Тима появился на свет в 1903 году. Жили они уже на строящейся тогда станции Пограничная, что между Россией и Китаем.

В ту пору Строкач-отец снова увел семью в деревню, к земле. На этот раз осели в Спасском районе, в 20 верстах от «чугунки» — приняли невезучих земляки-украинцы из села Белая Церковь. Здесь Тима уже помнил себя. Был он высоконьким, тощим, любознательным мальчишкой, до всего привыкшим доходить собственным разумением.

Среди товарищей отличался он не только умом, но еще силой и добротой. Хотя часто клал на лопатки сверстников, однако мало кто на него обижался, потому что делалось это в честном бою. Иных состязаний Тима не признавал. И в коноводы не метил — само собой так получалось, что было всем с ним интересно и лестно дружить. Вот вроде бы все мальчики вместе были на ярмарке, а вернулись — и оказалось: Тима увидел больше других, рассказал занятнее, даже горькие песни о японской войне, что пелись там под гармонь и скрипку, запомнил.

— Ах, Тима, сынку мий, — вздыхал отец, — тебе бы учиться не в сельской школе, а в Спасской гимназии. Прости своего неспроможного нещасливого батьку, что грошей у него нема на это…

Но и сельскую убогую школу Тима мог посещать только зимой: от ранней весны до поздней осени стерег чужих коней.

Амвросий Строкач был человеком мягким, даже кротким. Очень жалел жену Прасковью и детей своих — Андрея, Филиппа, Василия, Никиту, Тимофея и последыша — дочку Лидию. И терзался, что не смог дать им хорошей жизни. Был он высок, жилист, костист, очень силен и на вид суров. Но стоило попристальнее заглянуть в его глаза под грозными лохматыми бровями, как становилось ясно, какое у него доброе, открытое людям сердце. И при всем этом Строкач-отец никогда не угодничал перед теми, от кого зависело, дать или не дать ему работу и, стало быть, хлеб его семье. Очень по той самой причине не везло в жизни этому мягкому и непреклонному человеку.

Детей он старался воспитать подобными себе.

Больше других походил на отца и обликом и характером младшенький, сероглазый серьезный Тимоша.

В тайгу подросший Тима наладился ходить со старой безотказной отцовской одностволкой. Очень скоро стал неплохим охотником, познал жестокие таежные законы. А однажды неподалеку от села набрел Тима на арестантов. Они работали на лесоповале под присмотром вооруженных охранников и оказались людьми приветливыми и интересными. Не ругались плохими словами, как их конвоиры и пьяные сельские мужики, говорили складно, точно читали по книге. Отец не запретил сыну встречаться с арестантами, и тот стал часто посещать лесоразработки, хотя молчаливая, занятая домашней работой мать на этот раз возражала. То, что говорили заключенные, было для Тимы как откровение. Такого он не встречал в книгах, которые давал читать школьный учитель.

Уже в германскую войну, когда из армии после лазарета приехал в отпуск Андрей, состоялся у братьев разговор.

— Что читаешь, Тимка? — спросил старший.

— Достоевский, роман «Преступление и наказание», — ответил младший, подавая томик.

— Достоевский… — Андрей полистал, вернул. — Что ж. Слыхал, но читать не довелось. — Вздохнул и сказал памятно, на всю жизнь: — Только, братику, важнее теперь для нас читать книжки, на которых вот здесь, сверху, написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Приехал он из Белоруссии, с Западного фронта, после Октября, в начале восемнадцатого, демобилизованный. Рассказы брата, мысли его Тиме были уже знакомы от тех заключенных, с которыми познакомился перед самой революцией. И очень скоро в одну из ночей Амвросий Феодосьевич разбудил младшего сына. Тима увидел батю своего и четырех братьев одетыми по-походному и вооруженными кто чем мог — старой берданкой, фронтовым карабином, тесаками, ножами. Он все понял:

— Тату, братики, возьмите меня с собой!

— Тиму не пущу! — крикнула тихая, спокойная всегда мать. — С ума сошел старый. Всю семью хочет под корень. Хватит там вас пятерых.

Прасковья Ивановна напрасно беспокоилась — муж и не собирался брать Тимошу в красногвардейский отряд.

Он оставался за старшего с матерью и сестрой. Обнялись все Строкачи на прощание, ни одной слезы никто не проронил.

Вскоре Строкач-старший сам отправил своего Тимошу к партизанам: пусть воюет за новую жизнь…

В партизанском отряде заметили смелого парнишку и стали посылать Тиму в разведку. А когда большими силами ударили белые на Спасск, город пришлось отдать, и стала Белая Церковь центром партизанского края, в доме Строкачей расположился его штаб. Те недели и месяцы были для шестнадцатилетнего Тимоши настоящим военным университетом. Он близко узнал многих партизанских командиров и комиссаров — Борисова, Певзнера, Постышева, сдружился со своим ровесником Сашей Булыгой[6].

Теперь уже никому не приходило в голову оставить его дома. Небывало лютой зимой 1920 года партизанский край оказался под ударом белогвардейских сил генерала Детерикса. Одетый в драный кожух, стоптанные валенки, Тимофей ходил в разведку к железной дороге, по которой враг подбрасывал подкрепления. А потом тем же путем повел партизан Баранова в тыл к белым. В сорокаградусный мороз отряд вышел к железной дороге и перерезал ее. Атаковавшие Белую Церковь части, не получая подкреплений, были отрезаны от главных сил и стали поспешно отходить.

В том бою молодой Строкач раздобыл первый военный трофей — великолепный маузер. Хотел отдать его командиру, но тот сказал, что солдатский трофей всегда приносит боевую удачу и нельзя с ним расставаться. Вернулись домой, и тут Баранов увидел: на плече его партизана проступала через одежду кровь.

— Ты ранен?

— Нет, товарищ командир, это винтовка разбила, когда по тайге шли.

— Что же не сказал ты, парень, разве можно было такую боль столько часов выносить?

— Постеснялся тогда. Не до меня вам было.

— А после боя чего молчал?

— Решил дотерпеть.

— Силу воли проверял, так я понимаю, — сказал Баранов. — Ну молодец, Строкач, будет из тебя настоящий вояка. А винтовку больше не носи. Воюй со своим маузером, он полегче. Подрастешь, отъешься, тогда и трехлинеечку возьмешь. Если, конечно, к тому времени война не кончится.

Не скоро кончилась на Дальнем Востоке война — много позднее, чем в Европейской России. И до полной победы над белогвардейцами и интервентами воевал молодой партизан Тимофей Строкач.

Летом двадцатого, когда отошли в Забайкалье главные партизанские силы, ворвались в село японцы. Началась расправа, первой запылала школа, потом несколько домов партизан. Среди крика и плача женщин и детей два десятка арестованных односельчан прошли по улицам.

Но к вечеру вернулись отец и брат Филипп, помогли заложникам ускользнуть от японцев. А Тимофей со сверстниками Родей Сущенко и Юхимом Моисеенко, всего человек двадцать, задумали отомстить.

Вспомнили, что стоит вражеский бронепоезд в распадке, у пустынного разъезда, где Тима работал грузчиком когда-то, а в тупике приткнулась нагруженная лесом платформа…

Быстро пробрались туда.

— Ну, хлопцы, взяли, — тихо скомандовал Тима, — еще взяли. Пошла, родная!

Сначала со скрипом, тихонько, потом все быстрее покатилась тяжелая платформа под уклон. Уже вдали раздается торопливый перестук колес с рельсами. И вот лязг ломающегося железа, тяжелый удар донесла земля, и вслед взрывы, выстрелы.

Побледневшие, но решительные парни переглянулись:

— Каюк бронепоезду! Будут, гады, помнить село Белая Церковь…

Когда образовалась комсомольская ячейка, секретарем выбрали Тимофея Строкача. Его и еще нескольких хлопцев и девчат принимали в РКСМ на первом собрании. Принять-то приняли, а за членскими билетами все никак не могли собраться ни секретарь сельской ячейки, ни его комсомольцы. Все добровольцами пошли в чоновский отряд, и дел хватало.

Днем, поставив тут же винтовки, работают ребята по ремонту железной дороги — меняют рельсы, шпалы, производят балластировку пути. И ни одной ночи не проходит без тревоги — из-за близкого (в десяти верстах) кордона прорываются шайки белогвардейцев и хунхузов, лезут контрабандисты, лазутчики, диверсанты. В помощь пограничникам Спасский уездный комитет партии выделил отряд ЧОН села Белая Церковь. Дело доходило до серьезных многодневных боев. А однажды (это было гораздо позже, уже в двадцать третьем) большая банда совершила вооруженное нападение на город Спасск. И пришлось Тимофею вести группу пограничников и весь свой отряд по знакомым дорогам в тыл противнику. С рассветом они отрезали банде путь за рубеж. Огневого боя она не приняла — хунхузы кинулись к границе, и тут их дружными залпами встретили пограничники и чоновцы Тимофея Строкача.

После боя командир пограничников сказал ребятам, что благодарит их от лица Рабоче-Крестьянской Красной Армии за помощь и дает трое суток отдыха. Пусть отоспятся и отправятся, наконец, в уком комсомола. А то за что же на них напасть такая: неплохо воюют, а билеты комсомольские никак получить не могут…

Какую роль сыграл в судьбах семерых белоцерковских парней из отряда ЧОН — в том числе и Тимофея Строкача — этот лукаво-серьезный, еще молодой, да поседевший командир-пограничник товарищ Орлов, сказать теперь нелегко. И видел-то он их всего несколько боевых дней. А когда вызвали всю дружную семерку в Спасск, у секретаря укома комсомола на столе список лежал, и в нем первым по селу Белая Церковь значился Тимоша Строкач.

Уком комсомола рекомендовал его в пограничные войска.

Недалеко от родных мест выпало служить красноармейцу Строкачу — в Никольско-Уссурийском пограничном отряде, что занимал самый левый фланг огромной границы Республики Советов — от реки Тюмень-Ула на стыке с Кореей и далеко на север по реке Уссури.

Пополнение встретил уже знакомый красный командир Орлов с серебряной головой и не сходящим даже зимой загаром. Он оказался комендантом Иманской погранкомендатуры.

— Значит, учить вас ездить на конях и стрелять не надо, — весело сказал он. — Это хорошо, это даже очень отлично. Потому что некогда учиться. Ожидаем со дня на день из-за кордона нападения крупного отряда бандитов. Задача такова: не отбросить банду назад, на сопредельную сторону, а полностью уничтожить. Как мы говорим, снять с централизованного учета. Все ясно?

И хотя пока все было неясно, семеро молодых пограничников дружно, с азартом ответили то, что полагалось:

— Так точно, товарищ командир!

Но седой оптимист товарищ Орлов являлся начальником, как говорилось в погранвойсках, прямым — у него таких бойцов, как Строкач, были сотни. А вот непосредственным начальником Тимофея стал командир отделения Петр Первушин, ровесник, комсомолец, забайкалец, воевавший в Красной Армии еще с девятнадцатого, славный, преданный товарищ и терпеливый наставник.

Потянулись пограничные будни. Из-за кордона непрестанно прорывались большие и мелкие банды белогвардейцев и хунхузов, шайки контрабандистов, проходили диверсанты, шпионы, террористы. Плотно закрыть границу отряд, несмотря на все усилия, пока был не в состоянии.

Только что сколоченному отряду надо было все создавать заново. Не было мостов. Реки, текущие к границе, приходилось преодолевать на плотах или лодках, а то и вплавь на лошадях. Однажды во время переправы через реку Иман испуганный близкой стрельбой конь сбросил с себя Первушина; тот был в полной амуниции — с винтовкой за спиной, при шашке, в тяжелых сапогах, — Петро стал захлебываться. Тимофей, который был отличным наездником и пловцом, кинулся прямо с седла, не отпуская поводья, на выручку. Нырнул, перехватил командира уже под водой, потащил наверх, подсадил в седло своего коня, сам поплыл рядом. На берегу Петро пришел в себя:

— Спасибо, Тимоша, друг, а то я, признаться, уже почти до речного царя добрался…

По берегу Уссури, тянущейся от озера Ханка на север и составлявшей почти половину отрядной границы, густо росли деревья и кустарники. Пограничной тропы еще не было, и нарядам приходилось продираться сквозь чащу.

Не хватало обмундирования, оружия. Далеко не всюду стояли домики застав, и приходилось жить в крестьянских домах, даже в землянках, скудно было с продовольствием, фуражом.

А в ближнем тылу отряда, в прикордонных селениях и городках, скрывались, поддерживаемые кулачьем, остатки белогвардейщины; активно вела себя еще не раздавленная японская и американская резидентура; в таежных сопках свили гнезда осколки недобитых разномастных шаек — они грабили население, жгли дома, угоняли скот, убивали активистов. В самом Имане, невидном городишке, затаились направляемые из-за Уссури активные террористы. Через несколько месяцев после приезда Тимофея, в разгар операции по поимке банды бывшего царского офицера Даренского, подверглась нападению группа работников комендатуры, в которой были Первушин и Строкач. Они обедали в китайском ресторане в центре городка. Вдруг в открытом окне показалась чья-то голова, потом рука с пистолетом, и тотчас брызнуло со стола на вскочивших пограничников соком от разлетевшегося под ударами пуль арбуза. Как птица вымахнул в окно легконогий, ловкий Тимофей, сверху упал на ошалевшего террориста, опрокинул, и тот крикнуть не успел, как выкрутил ему за спину руку с пистолетом.

В тот же день на вокзале стреляли и в старшего оперуполномоченного комендатуры, друга Тимофея Володю Измайлова. Этот отчаянный террор был ответом врагов на действия пограничников, которые одну за другой «списывали в расход» местные банды.

Крепким орешком для комендатуры долго была группа Даренского. За ней гонялись и до приезда Тимофея, и при нем. Хитер, изворотлив, коварен, жесток был бандит-закордонник, «его благородие», поклявшийся ни много ни мало как истребить иманских пограничников. Узнав об этом, ребята взвились: на партийно-комсомольском собрании решили не давать себе отдыха, пока действует Даренский. Встал только что принятый в кандидаты ВКП(б) решительный Первушин:

— От своего имени и от имени моего помощника и верного друга Тимы Строкача заверяю…

Долгие часы просиживали начальник группы и его помощник в нарядах над Уссури. За рекой в городе, именуемом Ху-ли-сан, располагался штаб белогвардейцев. Оттуда по бесчисленным тропкам и дорожкам, отрядами и в одиночку двигались на нашу сторону бандиты, чаще всего нацелившись на удобную для внезапных действий Ракитинскую долину.

Ждали только данных разведки. Наконец она сообщила, что находится Даренский со своим штабом в селе близ райцентра Ракитное.

Комендант Орлов сам руководил операцией. В помощь прибыли кавэскадроны, были стянуты чоновцы из всей округи. Все силы Орлов разделил на три части. Одну из групп возглавил Первушин, другую Строкач. Они не имели еще званий командиров, но фактически уже исполняли эти обязанности.

Первой ушла конная разведка, переодетая в гражданское платье. Надо было действовать крайне осторожно. Этот Даренский практиковал такой прием: одевал часть своих людей в пограничную форму, и они появлялись в населенных пунктах. Бандиты собирали коммунистов, комсомольцев, сельских активистов якобы на собрание, а затем уводили в лес и убивали. Приходилось объяснять в селах, что люди разного возраста могут быть только среди лжепограничников, им нужно давать отпор и срочно извещать об их появлении в комендатуру или на заставы.

И теперь, едва разведчики из мангруппы появились вблизи тех мест, где оперировала банда, в комендатуру верные люди тотчас дали знать, что замечено несколько одиночных всадников («Молодые, но в гражданской одежде»); кто такие и каковы их намерения, понять не удалось… Получив сообщение, краском Орлов довольно потер руки («Своя своих не распознаша!»). Но оказалось, радоваться рано: тотчас прискакал охлюпкой, без седла, парнишка-чоновец:

— Там кавалерийский эскадрон взял в плен бандитов в гражданском, хотят их порубать!

Пришлось срочно выручать своих разведчиков, которых красноармейцы не знали. («Неувязочка твоя, дорогой товарищ Орлов», — самокритично заметил комендант.)

Потом уже стало известно, что из тех же сел информировали не только комендатуру: предупрежденные кулачьем, Даренский и его подручные действовали крайне осторожно. Отдельные небольшие отряды закордонников не выдавали себя, даже если благоприятно для них складывалась обстановка. Петр Первушин со своей группой устроился на ночевку в том же селе, где в одном из сараев скрылся отряд бандитов. Тем представился отличный, редчайший случай уничтожить пограничников сонными. Но опытный офицер не воспользовался заманчивой возможностью — терпеливо выждал, пока первушинцы уедут. Узнав об этом печальном эпизоде, Петро ахнул от досады и сник бы вовсе, если б не друг. Тимофей долго убеждал, что от такой случайности не застрахован даже опытный боевой краском Орлов. Ведь он при очень сходной ситуации был схвачен и расстрелян бандитами, только воскрес и снова с ними дерется. Петро помаленьку отошел, и друзья вспоминали уже с юмором о бандитах, через щели в стенах сарая злобно следивших за уезжавшими пограничниками.

Обидно, конечно, было всем, что упустили, но ничего не поделаешь, надо исправлять промах.

Отдельные стычки с небольшими отрядами Даренского продолжались несколько месяцев. И вот уже осенью точный сигнал: «их благородие» с группой человек в 150 замечен вблизи Ракитного, на заимке у местного кулака. Ринулись туда пограничники с трех сторон, окружили район и стали сужать кольцо. Ворвались на заимку — никого: ни хозяев, ни гостей. Предупрежденный Даренский скрылся. Куда? Неизвестно. Надо искать.

Орлов даже как будто повеселел, узнав об этом, сказал:

— А я и не располагал, что черная борода глупее…

Подозвал Измайлова (тот уже ездил верхом, хотя рука была на перевязи), Строкача, Первушина, отдал короткие распоряжения, и два отряда, разделившись, разными дорогами ушли на рысях к дальнему лесу, к таежным сопкам.

Теперь все решали быстрота, интуиция следопыта, опыт пограничной службы и, конечно же, солдатская смелость и удача.

Тимофей даже не смог потом объяснить, что помогло ему верно обнаружить путь отхода бандитов. Все же осторожность в Даренском должна возобладать, решил Тимофей. Боевой офицер, командующий военным отрядом, отошел бы к своим сопкам, где можно драться с превосходящими силами противника. Но бывший генштабист Даренский давно уже обрел психологию бандита, привыкшего избегать прямого боя и предпочитавшего ему бегство. Оттого Строкач торопился перекрыть границу. Он поспел к кордону раньше бандитов: видимо, Даренский все же колебался, петлял, прежде чем дать окончательный приказ об отходе на сопредельную сторону.

Тимофей спешил своих бойцов, положил их в широкую цепь, слегка загнув фланги, обращенные в сторону противника. Лучших стрелков оставил при себе, в центре «подковы», — главный удар предстояло принять здесь.

Теперь успех всей операции зависел от того, выдержит ли отряд удар во много раз более сильного врага.

Ждали недолго: по цигарке едва успели выкурить.

Рассыпавшись лавой, с воем и криками, крутя в воздухе шашками, стреляя из винтовок, понеслись бандиты на залегших пограничников. Первый залп многих из них выбил из седел. В таких случаях, когда не удался первый ошеломляющий наскок, лава заворачивает и отходит. Но у Даренского не было иного выбора, кроме прорыва к границе. Скоро, привлеченные боем, должны были подойти главные силы пограничников. И поэтому бандиты снова пришпорили коней. Бойцы стреляли, уже не дожидаясь команды на залповый огонь. Особенно сильный урон атакующим наносили стрелки, находящиеся на флангах. Если бы Тимофей имел хотя бы один-два ручных пулемета, отбивать атаки было бы много легче.

Сам он стрелял неторопливо, расчетливо, мельком удивляясь своему хладнокровию. Положение создавалось тяжелое. Но вот противник не выдержал: атакующие стали класть лошадей и стрелять из-за них, как из-за укрытий. Огонь с той стороны усиливался, с нашей — одна за другой замолкали винтовки. Только тяжело раненные пограничники переставали стрелять. Ни один не отползал назад, к предречному леску, где коноводы укрыли лошадей.

Вот кто-то из бандитов приподнялся:

— Эй вы, краснопузые, лучше пропустите нас добром, а то всех до одного перестреляем!

Тут же того, кто предлагал такое своеобразное «перемирие», срезала пуля. Тимофей понимал: бандитам под огнем не сесть на коней, чтобы отойти. Но если не подоспеют на помощь товарищи, еще полчаса огневого боя — и всех пограничников перебьют…

Ствольная накладка стала горячей от стрельбы. Тимофей отложил винтовку, вытащил маузер, принялся стрелять из него. Над медленно ползущими на сближение бандитами вихрились легкие облачка пыли…

И тут издалека донеслось долгожданное родное «а-а-а-а!». Победный клич уцелевшие пограничники, быть может, скорее почувствовали, чем услышали.

Бандиты заметались. Одни поднимались и бежали назад, другие навстречу выстрелам бойцов Строкача. Но это уже была агония. Через несколько минут в клубах пыли подскакали густой лавой пограничники, красноармейцы, чоновцы.

— Клади оружие, гады!

— Выше руки подыми, твое благородие!

Тимофей поднялся и на слабых ногах пошел навстречу всадникам. Около спешившегося бледного Орлова остановился:

— Товарищ командир, задание выполнено. В отряде трое убитых, раненых подсчитать не было возможности. Докладывает красноармеец Строкач.

Осень 1925 года выдалась жаркой — мангруппа гонялась за бандами Ширяева, Гацелюка, хунхузами. К тому же еще краском Измайлов, возглавлявший в комендатуре опергруппу, «по-приятельски» все чаще привлекал Тимофея к участию в допросах задержанных бандитов и контрабандистов. Володя обнаружил в товарище «талант оперативника» и считал, что он, как никто, ловко умеет во время допроса проникнуть в ход мыслей запирающегося врага и отлично выводить его на чистую воду.

Тимофея рекомендовали на учебу в Минскую пограншколу.

Высокого мнения о способностях Строкача был не только комендант Орлов, направивший его на учебу, но и другие отрядные начальники: одни считали, что Тимофей станет отличным строевым командиром, другие — что он рожден быть политработником, комиссаром.

В общем, все сходились на том, что Тимофей Строкач — личность незаурядная, прирожденный пограничник и ждет его в войсках большая судьба.

Перед самым отъездом пришла от брата из Белой Церкви телеграмма: «Отцом несчастье. Приезжай срочно. Андрей».

Еще не добрался до дому, а уже знал: бати в живых нет. На станции Свиягино встретился односельчанин, рассказал: когда Строкачи — отец и сыновья — стали застрельщиками в организации коммуны, кулаки грозили не раз… Как из-за кордона банда новая прорвется — летит очередная кулацкая угроза. Ружье старое, довоенное еще (так Тиме знакомое!) у Амвросия Феодосьевича в изголовье всегда стояло: ночами всякое случалось — и поджоги, и стрельба в окна. Старый Строкач даром что мягкий, приветливый был человек — линию коммунарскую гнул настойчиво, угроз не пугался. На меже и лег с простреленной головой. С поля везли Феодосьевича на простом крестьянском возу, точно на триумфальной колеснице, и народ толпами выходил навстречу. Так в старое время генералов не провожали.

Тимофей погоревал, как мог, утешил мать, но нужно возвращаться на службу. Вложил Строкач в комсомольский билет фотографии отца и семейных, распрощался с домашними, с товарищами и уехал.

Через полтора года, в 1927 году, окончив пограничную школу, командиром он возвратился на Дальний Восток. Обстановка на границе все более усложнялась.

Тимофей Строкач на боевой практике знакомится с положением.

Он видел: закордонное «революционное» охвостье переживает кризис. Банды, переходящие рубеж, уже не такие многочисленные, да и действуют осторожно. Пограничники теперь лучше вооружены, обмундированы и устроены, накопили боевой опыт.

Немного освоившись с делами, Тимофей отправился в Нововоскресеновку, в клуб, куда давно звали товарищи.

На улице возле школы, окруженная ребятами, стояла улыбчивая девушка с книжками и тетрадками в руках. Имя ее стало известно Тимофею еще раньше, чем он обратился с вопросом, как пройти к клубу.

— До свидания, Полина Марковна! — на всю улицу звенели детские голоса. Тут и глухой бы услышал, не то что пограничник, который обязан все видеть, слышать, знать об окружающем лучше гражданских.

— Наш клуб в центре села, — сказала она, — я иду в ту сторону, могу вас, товарищ, довести.

Он хотел помочь ей нести книжки и тетрадки, но она решительно ответила, что ни на кого не хочет перекладывать свои обязанности, как лицо самостоятельное. И вообще женщины в СССР должны на практике доказывать свое равноправие и независимость.

И тут обоим стало немного неловко.

— Как вас зовут, я уже знаю, — сказал он. — А меня — Тимофей.

— Очень приятно, — ответила она и покраснела. — Я вообще-то Пелагея, но это несовременное имя, и я прошу всех звать меня Полиной.

— А моя фамилия Строк?ч, но все ее произносят Стр?кач, и я смирился настолько, что сам так говорю, — сказал он.

Оба засмеялись.

— Вот клуб. До свидания, — и пугливо ушла, ни разу не оглянувшись, хотя он настойчиво глядел, вслед…

Поженились они через год. Собрались друзья: несколько командиров-пограничников и учителей, пригласили председателя сельсовета. Хвалили чай и шанежки, приготовленные Полиной.

Сняли на окраине Нововоскресеновки, близко от заставы, комнатку.

Тимофей уже был начальником заставы. Полина много работала. В школе жизнь текла однообразно, а на заставе каждый новый день не походил на предыдущий.

Полина приходила на заставу заниматься с малограмотными бойцами, и оказывалось, что никого из ее учеников нет на месте. Через какое-то время появлялись окруженные бойцами, заросшие грязью, угрюмые или угодливо улыбающиеся хунхузы в длинных пальто на вате, в стеганых же куртках и штанах. Позади тащились их маньчжурские лошадки, а в санях-кошевках или в притороченных к седлам специальных мешках везли захваченные контрабандные товары. Иногда урок прерывался боевой тревогой.

Не раз со слезами глядела молодая учительница вслед мужу, уходившему навстречу смертельной опасности. И каждое его возвращение становилось праздником.

И, несмотря на все эти трудности, не только Тимофей, но и Полина очень любили жизнь на заставе, которая неразрывно слилась с их молодостью, любовью, рождением дочки.

Девочку назвали Людмилой. Вскоре, возвращаясь из командировки, счастливый отец заехал за женой, которая гостила после рождения дочки у родных, и повез их обратно на заставу на пароходе. Полина в каюте кормила девочку, Тимофей стоял на верхней палубе.

Из Благовещенска вверх по Амуру плыли пограничники и командиры Красной Армии с семьями, крестьяне, служащие. На пароходе мужчин было сравнительно немного, военнослужащих и вовсе мало.

Внезапно с того берега раздались выстрелы. За дальностью пули никого не задели. Тимофей, вытаскивая из деревянной потертой кобуры свой партизанский маузер, громко крикнул, чтоб женщины и дети ушли вниз. Командиры-пограничники и армейцы залегли тут же на палубе и открыли огонь из личного оружия, которое было малодейственно на таком расстоянии. Но все пассажиры парохода должны были знать, что у них есть защитники, принявшие бой.

Вскоре вырвался от берега серый бронекатерок и храбро ринулся прикрывать собою пароход. С катера длинно, басовито полоснули по маньчжурской стороне станкачи, пароход ходко пошел прочь от засады.

Зимой 1929 года с должности начальника заставы в Приамурье Строкача перевели в Даурский погранотряд помощником коменданта по строевой части. То была знаменитая Даурия. Кто из бойцов, командиров, политработников Красной Армии, пограничных войск, отслуживший в ее пределах, отдав ей свою молодость, позабудет те бурные годы и грозные события?! Даурия! У каждого, кто служил или воевал, была своя Даурия, даже если он не побывал в Забайкалье, был тот рубеж, с которого не позволяли сойти Боевой устав, солдатская совесть, верность присяге, преданность Большой земле, именуемой Родиной.

Здесь было плохо с едой («Черт бы побрал эту соленую кету три раза в день!»), а воду возили в специальных цистернах и выдавали по талончикам (талончик — ведро). Сюда приходилось везти даже лозу для рубки, чтоб обучать красноармейцев. Здесь скверно было с жильем. Платили «чумную надбавку» к зарплате, и, хотя чумой никто не болел, давило постоянно чувство жуткой угрозы.

Существовал приказ: в Даурии служат не более трех лет. И все, все можно было вынести ради того, чтоб высилась в неласковом краю, к которому не лежала душа, далеко видная с той, враждебной стороны, над рельсовой колеей красная арка с белой надписью: «СССР — страна социализма».

Вот теперь-то и получил Тимофей Строкач ответ на трудный вопрос — в какие формы выльется навязанная нам врагами пограничная борьба в Приморье, Приамурье, Даурии после разгрома здесь контрреволюционных, антисоветских сил. Теперь, на рубеже тридцатых годов, когда рухнула ставка империалистов на белогвардейщину, настало время пограничных конфликтов — мощь Страны Советов прощупывалась в широких масштабах.

Поселились Строкачи в селе Абагайтуй, где жили забайкальские казаки, вместе с другими семьями комсостава. Отвели им дом недавно сосланного на Север кулака. Ночами дико выл ветер, и даже неробкая Полина тогда не могла спать спокойно, сидела, кутаясь в шаль, над кроваткой дочки и все прислушивалась: где Тима и что там, на границе?

Вчера вечером пришел усталый, с ввалившимися глазами. Зачем-то принес винтовку, подсумок с патронами. Поужинал, постоял над безмятежно щебечущей полугодовалой Лялькой.

— Поля, я посплю немного. Придут из комендатуры — буди сразу.

— Сними хоть сапоги.

— Да, пожалуй, сейчас, сейчас…

Она подошла — он уже спал, в сапогах, даже ворот не расстегнул.

Стрельба началась минут через тридцать-сорок. Он сразу вскочил, надел фуражку. Взял винтовку, подошел к жене:

— Полюшка, в крайнем случае… не сдавайся… отстреливайся… До свидания. Но надеюсь, все будет хорошо…

Обнял и вышел.

Она, как и большинство жен командиров, хорошо стреляла. И в самом деле, с винтовкой было не так жутко, не так беспомощно.

Полина была готова ко всему. И жизни дочери и свою дешево не отдаст, станет стрелять до последнего патрона. А там, может, и их отец со своими пограничниками на выстрелы подоспеет.

Дальше думать ни о чем не хотелось.

Село замерло.

И тут сквозь надрыв непогоды услышала Полина новые звуки: где-то далеко родилось и стало близиться тарахтенье окованных железом колес, его покрыл торопливый лязг танковых гусениц. То на подмогу пограничникам и частям прикрытия торопились мотомехчасти регулярных войск Красной Армии.

От пограничников, которые знают, в какую сторону клонится под ветром знакомый кустик и каковы привычки «коллег» на сопредельной стороне, невозможно скрыть подготовку крупной провокации. Сотни больших и малых признаков говорили, что там, за пограничными знаками, вызревают большие события.

Дважды в удачно выбранные ночи, когда хлестал ледяным дождем ветер, проводил на ту сторону и встретил по возвращении две группы людей заместитель коменданта по строевой части Абагайтуевской комендатуры Строкач. Отлично выбрал он место перехода, что тоже стало залогом успеха важной операции. Ушли на задание товарищи — в последний раз пожал им Тимофей руки… Отправлялись, как говорилось тогда, «с полным сознанием долга» и принесли ценнейшие разведданные.

На первых порах, пока не подоспели мотомеханизированные войска, заставам и комендатурам пришлось трудно — враг навалился превосходящими силами. А после той переломной ночи, которую проводила слезами радости Полина Строкач, погнали, погнали врага вспять армейцы и пограничники. Командование ОКДВА предложило выделить от Абагайтуевской комендатуры возможное число людей в помощь полевым войскам с задачей отрезать пути отхода белокитайцам. Тимофей с отрядом красноармейцев после успешного выполнения этого задания вместе с частями РККА побывал в занятых городах Маньчжурия и Чжалайнор.

И еще пришлось отряду и наличному составу всех трех его комендатур организовать охрану плененной десятитысячной армии генерала Лян Чжун-дя, его штаба и самого командующего и нести караул вплоть до развязки конфликта. То была хоть и нелегкая, но уже отчасти окрашенная в юмористические тона операция с огромным контингентом полуголодных, оборванных, разговорчивых солдат, которые, наверное, впервые сытно ели, мылись дочиста, которых никто не ругал, не бил, не гнал на убой… Красноармейцы в зеленых фуражках (уже получившие за свое суровое благодушие звание «госападина капитана») с изумлением наблюдали за этим странным пленным табором, еще вчера бывшим войском.

Пришло время Тимофею покинуть Дальний Восток. Его посылали на учебу в Высшую пограничную школу. А на Востоке оставались детство, партизанская юность, молодость на погранзаставах… Здесь трудились мать и родные, здесь была могила отца. Тут работал таможенником изувеченный бандитом, но оставшийся верным погранвойскам боевой друг Петро Первушин.

Поезд уносил Тимофея в Москву, а он почти непрерывно курил и, не отрываясь, глядел в окно — прощался со своим родным, суровым краем.

На Дальний Восток Строкач больше не попал. После окончания ВПШ получил назначение на западную границу: сначала служил начальником мангруппы в Славутском погранотряде, потом на строевых и штабных должностях в Могилев-Подольском. К осени 1938 года майор Строкач принял командование Молдавским отрядом. В конце 1937-го его избрали депутатом Верховного Совета СССР, с 1938 года он — член ЦК КП Украины.

Начальников пограничных отрядов утверждал ЦК ВКП(б). В графе «Взыскания» послужного списка Строкача было неизменно чисто, графа наград и поощрений зато заполнялась густо: благодарности, грамоты, именные подарки — шашка, кавалерийское снаряжение, ружье, часы (страстному коннику, охотнику было это очень кстати!) — и первая правительственная награда — медаль «XX лет РККА».

К 1938 году, когда Тимофей принял отряд, он был и внешне уже не «дальневосточный» Строкач.

Теперь это был высокий, немного погрузневший мужчина с начинающим лысеть высоким лбом, русыми, с едва заметной рыжинкой волосами, всегда аккуратный, подтянутый, неизменно приветливый, ровный, спокойный в общении с людьми всех рангов, одинаково уважаемый и любимый подчиненными, коллегами-сослуживцами и начальниками.

Отряд стоял в Тирасполе; Тирас — древнее название Днестра, и река разделяла здесь два государства, два мира. Но между ними формально была не граница, а временная демаркационная линия — Советское правительство не признавало отторжения от страны Бессарабии.

Конечно, западная граница, хотя положение здесь год от года, а теперь уже месяц от месяца становилось все напряженнее, однако же отличалась от дальневосточной. В Европе на границах СССР враги предпочитали действовать не боем и разбоем, как то было в Азии, а без шума, учиняя «тихие» диверсии, убийства, провокации и иные нарушения и лишь только в редких случаях отваживаясь на открытые конфликты.

В октябре 1938 года отряд получил пополнение — то были молодые ребята 1917 и 1918 годов рождения, кандидаты партии и комсомольцы, народ отборный, они пришли в погранвойска по спецнабору. Ночью их привезли в Тирасполь и, одетых еще в гражданское, привели в казармы. Утром сыграли новичкам подъем, постригли, помыли, переодели в бушлаты, буденновки, сапоги и построили, разбив на роты и взводы.

На плацу стояли в строю несколько сот славных парней, из которых предстояло в самые жесткие сроки сделать настоящих пограничников.

Гремит команда: «Смирно! Равнение на середину!» Начальник учебного батальона капитан Архипов, красиво печатая шаг, идет навстречу начальнику отряда, отчетливо отдает рапорт. Сейчас важна каждая деталь — она навсегда запомнится новичкам. Майор Строкач и комиссар отряда Мухин идут вдоль строя неторопливо, внимательно вглядываясь в лица.

У начальника и комиссара впереди огромный напряженный день. Однако это касается только их, а молодежь из пополнения должна чувствовать — сейчас она в центре внимания.

Правофланговый — высоченный парень с энергичным, волевым лицом. Таким был сам Строкач 15 лет назад, когда добровольцем пришел в пограничные войска.

— Представьтесь, — говорит майор.

— Никольский Василий, — парень глядит на начальство открыто, смело, отвечает с достоинством. — Призван со станции Мга Ленинградской области. Бригадир слесарей, секретарь комитета комсомола завода. Кандидат партии.

— Вы? — обращается майор к другому бойцу, коренастому, спокойному.

— Сидоров Степан, уроженец села Путилова, что на Ладоге, сотрудник газеты «Мгинская правда», кандидат партии.

— Земляки? — кивает на Никольского комиссар.

— Так точно, и еще друзья, — отвечает тот.

— Вы? — говорит майор.

— Брютов Василий. Уроженец Алтая, кандидат партии, в армии с апреля этого года, был на комсомольской работе.

— Вы?.. Вы?.. Вы?..

Со всех концов страны. Но особенно много ленинградцев — при отборе в погранвойска не последнюю роль сыграла принадлежность к питерскому пролетариату.

Здесь же на плацу усаживает на травку майор Строкач пополнение, разрешает снять шлемы, сам снимает фуражку, отирает лоб, оглядывает слушателей. Сотни пар глаз устремлены на начотряда. Ослепительное солнце, очень тепло нынче в октябре. Простые слова говорил майор, а все запомнится надолго.

Каждое утро все трое Строкачей выходили из дому вместе — Тимофей Амвросиевич шел в отряд, Полина Марковна и Людмила — в школу. Раньше всех возвращалась второклашка, потом учительница, а у начальника отряда рабочий день порой захватывал и ночь. «Хозяйство» было большое, работа сложная.

Прибыл в погранотряд лейтенант Василий Тужлов, молодой, красивый, смышленый, полный энергии. Майор залюбовался ладным лейтенантом: перспективный командир. А лейтенант хоть и смущенно, но пытливо поглядывал на майора — тот произвел на него сильное впечатление высокой эрудицией, знанием службы, пониманием обстановки на границе.

— Есть у нас вакантное место помощника начальника заставы «Степная» номер пять. Участок охраны — девятнадцать километров по фронту. Расположена на берегу Днестра, восемь километров до Григориополя. Вокруг степь голая, ни куста, ни двора. Скала над рекой, обрыв, все вокруг далеко видно, и застава, естественно, на сопредельной стороне отлично видна… Как вы?..

И испытующе впился взгляд майора в лицо лейтенанта. Но тот не дрогнул:

— Я согласен, товарищ начальник отряда.

Строгач улыбнулся, кивнул:

— А мы и считали, что вы дадите согласие. Что ж, в добрый час, товарищ лейтенант. Ждите скоро в гости…

Тужлов стал начальником заставы очень скоро — его предшественник уехал за новым назначением. И почти тотчас судьба послала лейтенанту испытание.

С той стороны прорвались нарушители. Тужлов с бойцами обложил их и после двухдневной блокады одного сумел взять. Позвонил лейтенант в отряд, майор ответил:

— Сам приеду.

Через час черная длинная машина начальника отряда вынырнула из клубов пыли на проселке. Лейтенант подбежал с докладом, но майор раньше всего крепко пожал руку:

— Вот твое крещение. Пойдем, покажешь нарушителя.

Пятой на нарушителей «везло» чуть больше, чем другим заставам, но здесь был молодой командир — и комендант участка капитан Агарков, и сам майор Строгач уделяли Тужлову чуть больше внимания, чем другим лейтенантам.

Весной тридцать девятого, когда сообщили со «Степной», что получены данные о предстоящей заброске боевика, капитан и майор приехали и вместе с нарядом легли в засаду. Строгач поставил Тужлову задачу — обязательно взять лодку с боевиком. Вскоре после полуночи заплескали осторожно весла. Два богатыря-пограничника схватили лодку, а она оказалась на веревке, которая тянулась на тот берег. Нарушитель бросился в воду, его скрутили, но лодка скрылась во тьме. Боевик оказался русским белогвардейцем, шел на диверсию.

Уже летом сообщил Тужлов: на той стороне Днестра, против Григориополя, возник пляж. А в городе — воинские части, наверняка их собрались разведывать «королевские пограничники».

— Давайте откроем свой пляж, — предложил лейтенант.

Агарков доложил Строкачу, тот ободрил лукавую выдумку. Желающих купаться с нашей стороны нашлось множество: молодежь на лодках оккупировала пляж с утра до ночи, и пограничникам оставалось только наблюдать за поведением раздосадованных «соседей». Через две недели Тужлов доложил, что они пляж убрали. Майор засмеялся в телефонную трубку:

— Кончайте спектакль и вы…

«Крестники» Тимофея Амвросиевича из спецпополнения уже несли самостоятельную службу: Никольский стал заместителем политрука на заставе № 2 «Парканы», Сидоров работал в отрядной многотиражке «На страже социализма», Брютов был на комсомольской работе.

Полковник (с осени 1939 года) Строкач внимательно следил за ростом своих питомцев: достойным предлагал оставаться в кадрах, давал партийные рекомендации, рекомендовал в училища для строевых командиров и политработников.

Учась на краткосрочных курсах, Василий Никольский стал младшим политруком. Полковник приехал на заставу № 4, минуя комендатуры, вызвал его к себе.

— Почему нарушаете форму? — Ничего не понимающий замполитрука молчал. — Есть приказ о присвоении вам нового звания, а вы… — и подал специально привезенные алые «кубари».

В этот вечер свободные от нарядов пограничники провели вечер с начальником отряда. Сначала устроились в сушилке — только что вернулась иззябшая, в сырой одежде и обуви смена. На глиняном дымоходе сохли галифе и портянки. Все курили и говорили по душам, рассказывали о доме, о планах на дальнейшую жизнь… если не будет войны, давали читать письма матерей, жен, невест и «просто знакомых».

Потом перешли в столовую, поужинали. На столах в тарелках остался нарезанный крупными ломтями хлеб и в блюдцах колотый сахар. Полковник пил горячий чай из кружки. Крошил в сильных пальцах сахар и рассказывал, жевал душистый здешний хлеб, чутко слушал, опять рассказывал, снова слушал.

— От девушки письмо я получил, Тимофей Абросимович, — сказал доверительно Василий, когда все улеглись. (Он произносил отчество полковника на свой лад, в неслужебной обстановке тот любил обращение не по званию.) — Из Ленинграда…

— Не секрет?

— Нет, что вы, пожалуйста!

Хорошее было письмо, товарищеское: сообщала о своей жизни — о работе, прочитанных книгах, просмотренных пьесах и фильмах, интересовалась, что Вася читает, чем интересуется. Сквозь строчки, написанные ученическим еще почерком, проглядывали добрая и чистая душа, пытливый ум. Но особенно тронуло Тимофея Амвросиевича доверие молодого политрука, которого он хорошо знал, любил и ценил.

И, как в большинстве случаев, не ошибся в человеке.

Очень скоро он посетил заставу Тужлова, и тот признался:

— Одному, Тимофей Амвросиевич, тяжело жить.

— Не хочешь ли жениться?

Покрасневший Тужлов пробормотал что-то не очень понятное.

— Сейчас в отпуск нельзя, сам понимаешь почему. А потом поедешь, дадим из штаба замену. Зачем отпуск, Василий Михайлович, добрый розум говорыть: любощи не вкажешь. Но если ты еще в местную не влюблен, езжай, друже мий, и вези жену оттуда.

Говорилось с мрачноватым юмором, лукавым, перенятым от отца украинским подтекстом, который вольно или невольно брал в свою речь Строкач, когда бывало горьковато на душе.

После давно ожидаемых и подготовляемых летних событий 1940 года Тужлов поехал не куда-нибудь, а прямехонько в Москву и привез жену, только успевшую закончить десятилетку, из столицы…

К августу сорокового особенно стремительно неслось время в отряде. Только некоторые старшие командиры в штабе оказались привлеченными к разработке операции: начштаба майор Фадеев, его помощник майор Медведев, один из разведчиков, капитан Цыганов.

В штабной работе полковник Строкач сам разбирался отлично, высоко ее ставил и требовал от подчиненных филигранности, четкости в разработке операций; приблизительности в работе, расхлябанности, недисциплинированности не выносил, и в таких случаях ему изменяла обычная корректная сдержанность. Полковник вспыхивал — впрочем, самое большее, что он себе позволял, — повышать голос.

Но вот обнаруживается, что проштрафился штабной командир. Из штаба погранвойск округа пришла директива: для лучшей охраны границы там, где ее участки плохо просматриваются, натянуть нити между кустами. Это выполнено не было. Вызванный для объяснений начальник строевого отделения пренебрежительно сказал:

— Незачем такими пустяками заниматься. Ерунда это. Другие дела поважнее есть…

Полковника, который почти ежедневно бывал на границе, искал неутомимо новые методы ее охраны и ценил все новшества, даже подкинуло:

— Откуда у вас такое высокомерие? Это очень простой и эффективный способ распознавания места, где прошел нарушитель. Вы не дали себе труда понять и сочли пустяком. А кроме того: есть же приказ, который, как известно, не обсуждается. Идите и обдумайте все всерьез…