«ЖИВОПИСНЫЙ ЛЕСНОЙ УГОЛОК...»
«ЖИВОПИСНЫЙ ЛЕСНОЙ УГОЛОК...»
Болдин — незаурядный мемуарист. У него прекрасная, цепкая память, сохраняющая даже самые малозначимые подробности. Вот, описывая свой первый день на войне, он вспоминает и удушливую жару, и то, что вода во фляжке была теплой и не освежала пересохшее горло. Самым подробным образом, на десятках страниц, описывает Болдин историю своих блужданий по лесам в окружении. А вот о главном — о подготовке, проведении и результатах контрудара — говорится очень кратко, скупо и беспредельно лживо.
Итак, первый день войны, вечер 22 июня.
«...Командующий 10-й армией склоняется над картой, тяжко вздыхает, потом говорит:
— С чем воевать? Почти вся наша авиация и зенитная артиллерия разбиты. Боеприпасов мало. На исходе горючее для танков... Уже в первые часы нападения авиация противника произвела налеты на наши склады с горючим. Они и до сих пор горят. На железнодорожных магистралях цистерны с горючим тоже уничтожены...
...на КП прибыл командир 6-го кавалерийского корпуса генерал-майор И.С. Никитин. Вид у него озабоченный.
— Как дела ? — спрашиваю кавалериста.
— Плохи, товарищ генерал. Шестая дивизия разгромлена...»
Без лишних комментариев сравним это заявление с отрывком из воспоминаний начальника штаба 94-го кав-полка той самой «разгромленной» 6-й кавдивизии В.А. Гречаниченко:
«...примерно в 10 часов 22 июня мы вошли в соприкосновение с противником. Завязалась перестрелка. Попытка немцев с ходу прорваться к Ломже была отбита. Правее оборону держал 48-й кавалерийский полк. В 23 часа 30 минут 22 июня по приказу командира корпуса генерал-майора И.С. Никитина части дивизии двумя колоннами форсированным маршем направились к Белостоку...» Как видим, до «разгрома дивизии» было еше очень далеко...
«...На КП прибыл командир 6-го механизированного корпуса генерал-майор М. Г. Хацкилевич... В боевых условиях 6-й корпус проявил себя с лучшей стороны. В полосе, где он оборонялся (???), гитлеровцам, несмотря на неоднократные попытки (???), так и не удалось прорваться. Корпус понес потери (???), но он еще боеспособен и мог, пусть не с полной силой, контратаковать» (как нам уже известно, 22 июня 6-й МК никакого соприкосновения с противником не имел вовсе. — М.С.).
Второй день войны, 23 июня 1941 г.
«...К рассвету штабы 6-го механизированного и 6-го кавалерийского корпусов обосновались на новом месте, в лесу в пятнадцати километрах северо-восточнее Белостока. Этот живописный лесной уголок стал и моим командным пунктом...» Так точно. И в протоколе допроса Павлова есть подтверждение того, что все штабы, и без того уже находившиеся далеко от места боев (расстояние от Белостока до тогдашней границы составляет 100 км), ушли еще дальше: «Во второй день части 10-й армии, кроме штаба армии, остались на своих местах. Штаб армии сменил командный пункт, отойдя восточнее Белостока в район Валпы...» [67].
Чем же занимались наши генералы, собравшиеся в «живописном лесном уголке»?
«Время уходит, а мне так и не удается выполнить приказ Павлова о создании ударной конно-механизированной группы. Самое неприятное (так в тексте. — М.С.) в том, что я не знаю, где находится 11-й мехкорпус генерала Д.К. Мостовенко. У нас нет связи ни с ним, ни с 3-й армией, в которую он входит...»
Потрясающие признания. Как заместитель командующего округом мог не знать район дислокации мехкорпу-са? Мехкорпус — это не иголка в стоге сена. Их во всем округе было всего лишь шесть, а если не брать в расчет 17-й и 20-й, формирование которых только начиналось, то реально боеспособных мехкорпусов было ровно четыре. Придется напомнить, что штаб 11-го мехкорпуса и 204-я мотодивизия дислоцировались в Волковыске (85 км восточнее Белостока), 29-я танковая дивизия — в Гродно (75 км северо-восточнее Белостока), а 33-я танковая дивизия — в районе местечка Индура (18 км южнее Гродно). Другими словами, от «живописного лесного уголка», в котором затаился со своим штабом генерал Болдин, до дивизий 11-го мехкорпуса было примерно 60—70 километров. Но преодолеть это расстояние им так и не удалось.
Вплоть до окончательного разгрома, произошедшего 26—27 июня, Болдин не только ни разу не был в расположении вверенных ему войск, но даже не смог установить какую-либо связь с 11-м мехкорпусом. На всякий случай напомним, что всего в составе КМГ Болдина было два эскадрона связи, конный дивизион связи, три корпусные авиаэскадрильи и восемь (!) отдельных батальонов связи. Для самых дотошных можно указать и их номера: 4, 7, 124, 185-й в составе 6-го мехкорпуса и 29, 33, 583 и 456 в составе 11-го мехкорпуса. Рации тоже были: пять мощных, с дальностью телефонной связи в 300 км, радиостанций РСБ в 6-м мехкорпусе, две — в 11-м мехкорпусе. Были ли средства радиосвязи в штабе Болдина? Об этом автору, к сожалению, ничего не известно, но если Болдин укрылся в «живописном лесном уголке», не озаботившись обеспечением своего командного пункта средствами радиосвязи, то иначе чем дезертирством назвать такие действия нельзя.
«...В довершение бед на рассвете вражеские бомбардировщики застигли на марше 36-ю кавалерийскую дивизию и растрепали ее. Так что о контрударе теперь не может быть и речи... я сидел в палатке, обуреваемый мрачными мыслями...»
Разумеется, Болдин нигде ни словом не обмолвился о том, какие конкретно силы и средства были включены в состав конно-механизированной группы, в какой группировке и с какими силами наступал противник, так что фраза о том, что «растрепанность» одной кавдивизии сделала контрудар советских войск «совершенно невозможным», не казалась в 1962 г. читателям такой абсурдной, какой она является на самом деле.
А внимательный читатель наверняка уже заметил очень странную хронологию событий: по версии Болдина, 22 июня была «разгромлена» 6-я кавдивизия, на рассвете 23 июня «растрепана» 36-я, других кавалерийских частей в составе КМГ просто не было, и вдруг после этого, 25 июня, начальник штаба Сухопутных войск вермахта отмечает в своем дневнике, что в районе Гродно «крупные массы русской кавалерии атакуют западный фланг 8-го корпуса»? Вообще, хронология в воспоминаниях Болдина хромает на обе ноги:
«...Позвонил Хацкилевич, находившийся в частях.
— Товарищ генерал, — донесся его взволнованный голос, — кончаются горючее и боеприпасы. Танкисты дерутся отважно. Но без снарядов и горючего наши машины становятся беспомощными (23 июня 6-й МК совершал марш из района Вельска к Кузнице и ни одного выстрела по противнику еще не произвел. — М.С.).
— Слышишь меня, товарищ Хацкилевич, — надрывал я голос, стараясь перекричать страшный гул летавших над нами вражеских самолетов. — Держись! Немедленно приму все меры для оказания помощи.
Никакой связи со штабом фронта у нас нет. Поэтому я тут же после разговора с Хацкилевичем послал в Минск самолетом письмо, в котором просил срочно организовать переброску горючего и боеприпасов по воздуху...»
Многоточие не должно смущать читателя. Мы ничего не упустили. Именно этим — посылкой письма в Минск — и ограничились «все меры», принятые первым заместителем командующего фронтом.
Третий день войны.
«...Третий день идет война. Фактически находимся в тылу у противника. Со многими частями 10-й армии потеряна связь, мало боеприпасов (???) и полностью отсутствует (???) горючее... из Минска по-прежнему никаких сведений... Противник все наседает. Мы ведем бой в окружении (???). А сил у нас все меньше. Танкисты заняли оборону в десятикилометровой полосе. В трех километрах за ними наш командный пункт...»
Из доклада Борзилова известно, что «в первой половине дня 24 июня 7-я тд сосредоточилась на рубеже для атаки южнее Сокулка и Старое Дубно». Командный пункт Болдина был не в 3, а по меньшей мере в 33 км от рубежа развертывания 6-го мехкорпуса, да и до окружения было еще очень далеко...
И, наконец, пятый день войны.
«На пятые сутки войны, не имея боеприпасов, войска вынуждены были отступить и разрозненными группами разбрелись по лесам» [80].
«Разрозненными группами разбрелись по лесам». Отдадим должное Болдину хотя бы в этом — не каждый советский генерал в своих мемуарах оказался способен на такую откровенность.
Вот, собственно, и все, что можно узнать об обстоятельствах разгрома из воспоминаний Болдина. Перед нами стандартный набор предписанных советской исторической науке «обстоятельств непреодолимой силы»: не было связи, не было горючего, кончились боеприпасы.
Почему нет связи — вражеские диверсанты все провода перерезали.
Куда делось горючее — немецкая авиация все склады разбомбила.
Почему снаряды не подвезли — так письмо же до Минска не долетело...
Ненужные, мешающие усвоению единственно верной истины подробности — сколько было проводов, сколько было диверсантов, какой запас хода на одной заправке был у советских танков, сколько снарядов входит в один возимый боекомплект, какими силами немецкая авиация могла разбомбить «все склады» и сколько этих самых складов было в одном только Западном Особом военном округе — отброшены за ненадобностью. Отброшена за ненадобностью и та, простая и бесспорная, истина, что Вооруженные силы как раз и создаются для того, чтобы действовать в условиях противодействия противника. Что же это за армия такая, если она способна воевать только тогда, когда ей никто не мешает?
Пожалуй, самое интересное и ценное в мемуарах Болдина — это то, чего в них нет. А для того, чтобы увидеть то, чего нет, откроем мемуары другого генерала, который в эти же самые дни июня 41-го руководил действиями крупного механизированного соединения.
Итак, Г. Гудериан, «Воспоминания солдата»:
«...22 июня в 6 час 50 мин я переправился на штурмовой лодке через Буг... двигаясь по следам танков 18-й танковой дивизии, я доехал до моста через реку Десна... при моем приближении русские стали разбегаться в разные стороны... в течение всей первой половины дня 22 июня я сопровождал 18-ю тд...
...23 июня в 4 час 10 мин я оставил свой командный пункт и направился в 12-й армейский корпус, из этого корпуса я поехал в 47-й танковый корпус, в деревню Бильдейки в 23 км восточнее Брест-Литовска. Затем я направился в 17-ю танковую дивизию, в которую и прибыл в 8 часов... Потом я поехал в Пружаны (70 км на северо-восток от границы. — М.С.), куда был переброшен командный пункт танковой группы...
...24 июня в 8 час 25 мин я оставил свой командный пункт и поехал по направлению к Слониму (это еще на 80 км в глубь советской территории. — М.С.)... по дороге я наткнулся на русскую пехоту, державшую под огнем шоссе... Я вынужден был вмешаться и огнем пулемета из командирского танка заставил противника покинуть свои позиции...
...в 11 час 30 мин я прибыл на командный пункт 17-й танковой дивизии, расположенный на западной окраине Слонима, где кроме командира дивизии я встретил командира 47-го корпуса...» [65].
«Где кроме командира дивизии я встретил командира танкового корпуса...» И происходит эта встреча трех генералов на полевом КП, в сотне метров от линии огня. Вот и вся разгадка того, почему Красная Армия на собственной территории оказалась «без связи», а немецкая армия на нашей территории — со связью.
Партийные историки десятки лет объясняли нам, что связь на войне обеспечивается проводами (которые все до одного были перерезаны немецкими диверсантами) и радиостанциями (которых в 41-м году якобы не было).
А Гудериан просто и доходчиво показывает, что проблема связи и управления войсками решается не проводами, а людьми!
Командиру передовой 17-й танковой дивизии вермахта никуда не надо было звонить. Его непосредственный начальник — командир 47-го танкового корпуса — вместе с ним на одном командном пункте лично руководит боем, а самый среди них главный начальник — командующий танковой группой — по нескольку раз за день под огнем противника на танке прорывается в каждую из своих дивизий. Разумеется, такой метод руководства, который продемонстрировали немецкие генералы, опасен. Что и было немедленно подтверждено на КП под Слонимом, где был ранен (а ведь мог быть и убит) командир 17-й тд, генерал-лейтенант фон Арним. С другой стороны, метод советских генералов (штаб Западного фронта уже 27 июня оказался под Могилевом, в 500 км от границы) оказался еще опаснее — именно он и привел к катастрофическому разгрому. И если бы Гудериан предложил своим подчиненным по примеру генерала Болдина засесть на неделю в «живописном лесном уголке» и посылать оттуда «письма самолетом в Берлин», то в лучшем случае они бы восприняли это как шутку — глупую и неуместную на войне.
Впрочем, Болдин был в лесу не один. Утром 23 июня 1941 г. в штабе Болдина появился еще один генерал.
В своих мемуарах Болдин объясняет этот визит следующим образом:
«...Меня разыскал помощник командующего войсками округа по строительству укрепленных районов генерал-майор И.П. Михайлин. Война застала его на одной из строек. Отступая вместе с войсками, генерал-майор Михайлин случайно узнал, где я, и приехал на мой командный пункт...»
Генерал Михайлин не отступал «вместе с войсками». Он их явно обогнал. Командный пункт Болдина, как помнит внимательный читатель, находился в 15 км северо-восточнее Белостока, т.е. в 100 км от линии дотов Гродненского, Осовецкого, Замбровского и Брестского укрепрайонов. Солдат за сутки 100 км ногами не протопает... Но главное, разумеется, не в километрах дело — для какой такой надобности старший начальник отправился в глубокий тыл фронта? У него не было других дел? Укрепрайон — это не бетонные коробки дотов. Укрепрайон — это воинская часть, обладающая огромной огневой мощью и решающая на этапе обороны важнейшие оперативные задачи. В первые дни войны именно от генерала Михайлина и его подчиненных зависело очень и очень многое.
И Болдин это прекрасно понимает — поэтому и переименовывает Михайлина в «военного строителя», которого война всего лишь «застала на одной из строек». Ничего подобного — никакого отношения к техническим или инженерным войскам (по принятой тогда в Красной Армии терминологии) генерал Михайлин не имел, и должность его называлась «помощник командующего войсками округа по укрепрайонам». Безо всякого «строительства». А до назначения на эту должность (и до присвоения генеральского звания 4 июня 1940 г.) был товарищ Михайлин армейским политработником. Воспитывал бойцов и командиров «в духе безграничной преданности родной Коммунистической партии и ее великому вождю, товарищу Сталину...»
Судя по рассказу Болдина, все четыре дня (с 23 по 26 июня) провел с ним в «живописном лесном уголке» и командир 6-го кавкорпуса генерал-майор Никитин. Каким образом командир подвижного соединения, получившего приказ наступать на Гродно и далее на север, собирался руководить своими кавалеристами, сидя в лесу у Белостока, за десятки километров от поля боя? А где были при этом командиры двух кавалерийских дивизий 6-го кавкорпуса? Почему Гречаниченко дважды пишет о том, что «наши настойчивые поиски штаба дивизии оставались безрезультатными»! Почему обязанности командира 48-го кавполка уже 25 июня выполнял старший лейтенант? Да, командир полка мог быть ранен или убит, но где же были его заместители, начальник штаба, полковники, майоры и многочисленные капитаны?
Интересное упоминание об одном из генералов элитного 6-го кавкорпуса обнаруживается в воспоминаниях старшего сержанта З.П. Рябченко. Встретил войну он в Ломже, радистом 38-го отдельного эскадрона связи. Причем работал сержант Рябченко на радиостанции РСБ, «которая была установлена на 3-осной автомашине и принадлежала штабу дивизии». Так что с техническими средствами связи у командования этой дивизии все было в полном порядке. Большой беспорядок был с субъектами, между которыми сержант Рябченко должен был устанавливать радиосвязь:
«...Потом мы услышали передачу ТАСС. Генерал упавшим голосом попросил включить громче, ровно в 12.02 выступил т. Молотов и объявил — считать Советский Союз в состоянии войны с Германией, вот когда мы узнали про начало войны. Генерал и майор попрощались с нами, на прощание сказали, что «вам, сынки, будет очень тяжело, эта война будет невиданной из войн». Ушли сразу же, и больше я никого не видел (подчеркнуто мной. — М.С.). Только остался с нами один лейтенант, он был смелый, хороший, молодой, только из училища, фамилии его я не помню...» [184].
Впереди в нашей книге еще много глав, много документов, много полков и дивизий, командовать которыми стали лейтенанты. Благодаря им, «смелым, молодым, фамилию его я не помню», война, начавшаяся у Белостока, закончилась в конце концов не во Владивостоке, а в Берлине.
А провода и рации у генералов Красной Армии были. Причем в огромных количествах. Так, в одном только Западном ОВО (согласно докладной записке начальника штаба округа генерал-майора Климовских от 19 июня 1941 г.) в распоряжении службы связи округа было 117 тыс. изоляторов, 78 тыс. крюков и 261 тонна проводов [66, стр. 44]. Всего же в Красной Армии по состоянию на 1 января 1941 г. числилось 343 241 км телефонного и 28 147 км телеграфного кабеля. Этим количеством можно было обмотать Землю по экватору 9 раз. Телефонных аппаратов всех типов числилось 252 376 штук. В среднем — более 800 аппаратов на одну дивизию. Телеграфных аппаратов было, разумеется, значительно меньше — «всего» 11 049 штук, в том числе 247 аппаратов «БОДО» для шифрованной связи [6, стр. 623] .
И немецкие диверсанты в тылу Красной Армии были. Каждой из четырех танковых групп вермахта было придано по одной роте диверсантов из состава полка особого назначения «Бранденбург». В составе роты было 2 офицера, 220 унтер-офицеров и рядовых, в том числе 20—30 человек со знанием русского языка [189, стр. 55]. В распоряжении этого «несметного полчища» врагов было всего несколько часов (из соображений секретности немцы начали резать провода только перед самым рассветом 22 июня 1941 г.). Советских партизан в Белоруссии перед началом операции «Багратион» (июнь 1944 г.) было, как принято считать, более 140 тысяч. Время для перерезания проводов было практически неограниченным — война шла уже третий год, так что скрывать враждебные действия и намерения было уже незачем. Удалось ли тогда, в июне 44-го, на той же самой местности перерезать «все провода» и оставить немецкую армию без связи?
Впрочем, оставить Красную Армию «без связи» при помощи одних только ножниц было невозможно в принципе — с учетом огромного количества средств радиосвязи. В качестве иллюстрации приведем данные из мобилизационного плана МП-41, подписанного Тимошенко и Жуковым 12 февраля 1941 г. По состоянию на 1 января 1941 г. в Вооруженных силах СССР числилось:
— фронтовых радиостанций (PAT) 40 штук (в среднем по 8 на каждый из пяти будущих фронтов);
— корпусных (РАФ, РСБ) 1613 штук (в среднем по 18 на каждый стрелковый и механизированный корпус);
— полковых (5АК) 5909 штук (в среднем по 4 на каждый полк) [6, стр. 622—623].
Итого — 7566 радиостанций всех типов (не считая танковые и самолетные радиостанции). И это — на 1 января 1941 г. Заводы продолжали свой «мирный созидательный труд», и к 22 июня средств радиосвязи должно было стать еще больше. Так, план 41-го года предусматривал выпуск 33 PAT, 940 РСБ и РАФ, 1000 5АК. В записке по мобилизационному плану МП-41 почему-то отсутствуют данные по наличию предшественницы РАФа — мощной (500 Вт) радиостанции 11 -АК, хотя этих комплексов в войсках было очень много. Так, например, в Киевском ОВО (58 дивизий) по состоянию на 10 мая 1941 г. числилось 5 комплексов PAT, 6 РАФ, 97 РСБ, 126 станций 11-АК и 1012 полковых 5АК [6, стр. 191]. Даже не считая полковые 5АК, получается в среднем по 4 мощные радиостанции на одну дивизию округа.
Подлинным чудом техники 40-х годов мог считаться комплекс PAT. Огромная мощность (1,2 кВт) позволяла обеспечить связь телефоном на расстоянии в 600 км, а телеграфом — до 2000 км. Схема передатчика предоставляла возможность работы на 381 фиксированном канале связи с автоподстройкой частоты. Стоит отметить, что никогда — вплоть до самого победного мая 1945 г. — Красная Армия не имела такого количества радиостанций PAT, какое было в июне 1941 г. И при такой насыщенности войск средствами радиосвязи Болдин (и десятки подобных ему сталинских полководцев) даже не могли найти вверенные им мехкорпуса и армии?
Кроме вышеперечисленных мощных автомобильных радиоустановок на вооружении Красной Армии были десятки тысяч переносных радиостанций батальонного и даже ротного звена (РБ, РБК, РБС, РБМ) мощностью в 1—3 Вт и радиусом действия в 10—15 км. Таких радиостанций по состоянию на 1 января 1941 г. числилось 35 617 единиц. Более 100 радиостанций тактического звена на одну дивизию.
Разумеется, этого очень-очень мало. По сравнению с установленными нормами штатной укомплектованности, которые предполагали совершенно феноменальную для начала 40-х годов степень радиофикации армии. Так, по штатному расписанию обычной стрелковой (не танковой и не моторизованной) дивизии Красной Армии, принятому в апреле 1941 г., в одном гаубичном артполку должно было быть 37 радиостанций (на 36 гаубиц), в артиллерийском полку — 25 радиостанций (на 24 орудия), 3 радиостанции в стрелковом полку и по 5 радиостанций в каждом из трех батальонов полка!
Вероятно, и сами коммунистические историки чувствовали, что одних только причитаний на тему об отсутствии средств связи будет мало для объяснения причин небывалой военной катастрофы лета 41-го.
Поэтому они заблаговременно, еще в 50—60-х годах, шготовили универсальную, волшебную «палочку-выручалочку».
И с тех пор всякий раз, когда нашим военным «историкам» приходилось объяснять очередной разгром, развал, очередную потерю людей и техники, невыполнение приказов и срыв всех планов, на сцене появлялась несокрушимая и вездесущая немецкая авиация.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.