Глава третья Обезьяний пиарщик и прочие
Глава третья
Обезьяний пиарщик и прочие
Люди, называющие себя атеистами, сплошь и рядом пускают в ход (иногда по невежеству в данном вопросе) довольно дешевую демагогию: любят уточнять, что верующие располагают лишь «слепой верой», а у них, у атеистов, якобы имеются некие твердые «доказательства». Что Бога нет, что человек произошел от обезьяны…
На самом деле, если уж объективно, верят и те, и другие. Только – в разное. Верующий верит, что Бог есть и именно он сотворил человеков. Атеист верит, что Бога нет, а человек неким естественным образом произошел от некоей невообразимо древней обезьяны. Доказательств нет ни у одной из сторон: верующий не в состоянии доказать существование Бога, атеист не в состоянии доказать отсутствие Господа. В общем, вопрос веры, и не более того. Разница только в том, что у верующего есть два шанса после смерти, а у атеиста – один. То есть это он так полагает, что один, но кто его знает, как может обернуться, незнание законов, как известно…
Итак, происхождение человека. Для верующего эта проблема никакой сложности не представляет, поскольку он верит тому, что написано в Библии, Коране или Торе. С атеистом сложнее – то есть ему, бедняге, откровенно труднее. Отказавшись от Бога, он вынужден принимать, поддерживать и защищать существование некоего неосязаемого, неощутимого, прямо-таки мистического монстра под названием Природа. Именно так, с большой буквы, и полагается писать. Неким никому не понятным образом эта самая Природа как-то ухитряется едва ли не осмысленно руководить сложнейшими процессами, в том числе и эволюцией человека из мохнатой и вонючей мартышки, жившей до начала времен. Сплошь и рядом мы сталкиваемся с оборотами: «По законам Природы», «Природа произвела…», «Как предусмотрено Природой…» И тому подобное. Положительно, Природа предстает некоей реальной сущностью. То есть занимает в атеистическом сознании место Бога, поскольку свято место пусто не бывает, а Природа не терпит пустот…
Ну, ладно. Как-то это стало похоже на чисто эмоциональные высказывания, а эмоциям, даже самым благородным, тут не место. Мы с вами прилежно, подробно и старательно постараемся рассмотреть массу серьезных вопросов: как и когда начали думать, что человек не Богом сотворен, а самостоятельно, можно сказать, «произошел» от неразумных животин, кто оформил эти взгляды в стройные гипотезы, какими аргументами и доказательствами пользовался. И, наконец, посмотрим, как у нас сегодня обстоит дело с этими гипотезами и какие имеются доказательства – если имеются, конечно.
Ну что же, двинулись, благословясь?
Впервые идея «небожественного» происхождения человека, пожалуй, замаячила в Европе в 1619 году. Именно тогда итальянский ученый книжник Лючилио (или Лучано) Ванини стал оч-чень осторожненько, оч-чень деликатненько высказывать идеи касаемо того, что человек и обезьяна состоят меж собой в родстве (и вроде бы, насколько можно судить из разноречивых сообщений, так и говорил: мол, человек произошел от…)
Со стороны итальянца было большой ошибкой высказывать подобные идеи именно во французской провинции Тулуза. В самом Париже, может, и обошлось бы – мегаполис привык к разным чудакам и оригиналам, которым тогдашние вельможи любили малость покровительствовать, потому что это считалось стильным. Но Тулуза несколько столетий была гнездом всевозможных ересей и сатанинских сект, так что тамошняя инквизиция держала ухо востро и голубиным нравом не отличалась. Книжника как следует порасспросили, откуда он набрался сих опасных сказок и кому их еще рассказать успел, а потом при большом стечении народа, обожавшего подобные зрелища, примотали к столбу на площади. Обложили дровишками, пришел палач, похмыкал, покрутил головой:
– Облизьяны, говоришь? Хых, интеллигенция, вечно вас куда-то не туда заносит…
Чиркнул спичкой о подошву и подпалил дровишки вместе с болтливым итальянцем. Народ одобрительно покрикивал и пихался, чтобы пролезть туда, где лучше видно. Идея родства с обезьяной умами как-то не овладела. Лишь через сто с лишним лет в той же Франции завелся другой мыслитель, на сей раз коренной француз и даже дворянин Жюльен де Ламетри, обладатель ученой степени по медицине и отставной военный хирург. Он, тоже довольно осторожненько, стал высказывать мысль, что между низшими формами жизни (каковыми он полагал не улиток и амеб, а растения) есть некоторая, как бы это выразиться, мадам и месье, преемственность…
Вот только развивать эту идею он не стал, поскольку заболел каким-то психическим расстройством и написал толстенную путаную книгу под названием «Естественная история души», где ставил во главу угла не Бога, а «психические явления». Книга эта вызвала нешуточный скандал, и ее сожгли по приговору суда – но автора заодно не прихватили, потому что времена уже были относительно либеральные. Ламетри стал придумывать новую философию, по которой единственным путем к счастью был атеизм, а смысл существования человека исключительно в том, чтобы наслаждаться жизнью (причем человека он считал чем-то вроде машины). В конце концов философ принял яд и умер, чем, на мой взгляд, изрядно опаскудил собственное учение: ведь покойник, согласитесь, не может получать от жизни никаких удовольствий…
Примерно в те же времена (1735 году) шведский ученый Карл Линней напечатал свою знаменитую книгу, где разработал систематизацию растительного и животного мира, ту самую, которой практически без изменений пользуются и сегодня: род, вид, класс, семейство… Именно Линней, устроив особый отряд «приматов», или «князей животного мира», включил в него человекообразных обезьян и человека.
Но на этом и остановился. Линней, сын пастора и сам человек верующий, на вопрос «откуда все взялось?» отсылал вопрошающего к Библии. Он писал: «Новые виды теперь не возникают», а далее: «Столько существует видов, сколько их создано бессмертным Существом».
В 1791 году некий Петурс Кампе тоже высказывался о родстве человека и обезьяны, но никакого следа в Большой Истории не оставил. Так оно и шло долгие десятилетия: кто-то что-то шокирующее высказывал, не обретя аудитории, помаленьку забывался…
Настал девятнадцатый век. Поплыли, дымя, пароходы, замаячили в небе воздушные шары, затрещал электрический телеграф, паровозы поехали, вольнодумство распространялось по всей Европе устрашающими темпами, ученые в массовом сознании стали примерно тем же, что шаманы у первобытных племен – были овеяны прямо-таки суеверным уважением и почтением…
Добром это кончиться не могло. И не кончилось. Самые смелые начали потихоньку конструировать историю планеты Земля, которая уже не укладывалась в «шесть библейских дней творения». К тому времени уже извлекли из земли немало костей ныне вымерших животных. И стали задумываться: а почему они, собственно, вымерли? Что их, бедолаг, сгубило?
В смертном бою схлестнулись две теории. Одна называлась катастрофизмом, и ее отстаивал знаменитый французский ученый Кювье, писавший: «Поверхность нашего земного шара была жертвой великого и внезапного переворота, давность которого не может быть значительно позже, чем пять-шесть тысяч лет; в результате этого переворота опустились и исчезли страны, населенные до этого времени людьми и наиболее известными видами животных».
Отсюда следовал достаточно простой вывод: мир, каким мы его знаем сейчас, существует совсем недолго, те самые пять-шесть тысяч лет, со времен того самого Великого Потопа, о котором говорит Библия. Кювье, как и Линней, был человеком верующим и опровергать Библию вовсе не собирался.
Против этой теории выступали так называемые «плутонисты», учившие, что никаких крупных катастроф на Земле не случалось, а все изменения происходят очень медленно, очень постепенно.
Разногласия меж этими двумя лагерями, если посмотреть в корень, не имели ничего общего с благостными поисками научной истины. Тут уже была сплошная идеология. Поскольку «катастрофисты», получалось, были защитниками Библии и «отживших» взглядов, на них с превеликим воодушевлением накинулась публика определенного сорта: всевозможные вольнодумцы, атеисты, «прогрессивно мыслящие» и прочие либералы. Научная истина никого, собственно, не интересовала: «передовые мыслители вышли на бой с церковниками – какая уж тут истина и объективность, если следует крепенько приложить „отсталым“ вроде Кювье… Так что линия разграничения пролегла четко. Ты за Кювье? Значит, ретроград, консерватор и поповский прихвостень. Ты против Кювье, за „плутонистов“? Ах, какой ты передовой и прогрессивный, друг!
Жорж Кювье
Кювье считал, что в результате катастроф целые виды животных исчезали начисто. Ему возражал профессор Ламарк (по происхождению из знатного дворянского рода, восходящего к крестоносцам, но ставший после свержения во Франции монархии заядлым революционером – подобных метаморфоз с дворянами происходит множество, Ульянова взять…) Именно он, собственно говоря, задолго до Дарвина и сформулировал теорию о происхождении человека от той самой доисторической обезьяны. По Ламарку, в незапамятные времена какое-то из обезьяньих племен ни с того ни с сего расхотело жить на деревьях, слезло на землю и стало учиться ходить на двух ногах. Вдруг. От чего-то. Взяло и слезло, взяло и пошло. Освободившимися верхними конечностями, то бишь руками, эти обезьянки стали делать себе разные орудия, а благодаря «упражнениям гортани, языка и губ» как-то ненароком развили членораздельную речь. И получился человек. Почему же другие животные не развились в нечто разумное? Да потому, учил Ламарк, что они были «жалкие и запуганные, они часто вынуждены были обращаться в бегство и прятаться». А речь не развили потому, что не могли сообщить сородичам ничего интересного. Честное слово, это не я что-то извращаю или окарикатуриваю, это сам «великий» Ламарк так писал. Получите без пересказа: «Глазам животных – будь то собака или кошка, лошадь или медведь и т. д. – природа не открывает ничего чудесного и ничего любопытного, словом, ничего, что могло бы их интересовать, за исключением тех предметов, которые служат непосредственно их потребностям или их благополучию». А следовательно, и речь развиться не может, и передние конечности в руки не превратятся. Остается вопрос: что же такого «чудесного и любопытного» полумистическая Природа предъявила тем обезьянам, что ни с того ни с сего слезли с деревьев? Чем «заинтересовала»?
Ответа на этот вопрос не ждите: наука его до сих пор не отыскала, предпочитая с умным видом талдычить, что так, мол, «устроила Природа»…
Ничего удивительного в том, что труды Ламарка стали для «прогрессивно мыслящего» народа тем же, что Библия для верующих. А тут еще подоспел английский геолог Лайель, который камня на камне не оставлял от Кювье и утверждал, что в истории Земли не было ни единой крупной катастрофы – все изменения происходили медленно, практически незаметно…
По теплым морям плыл кораблик английского военно-морского флота под названием «Бигль», то есть «Гончая», а в одной из кают сидел молодой человек в цивильном и взахлеб читал Ламарка с Лайелем. И никто еще не знал, что из этого получится.
Звали молодого человека Чарльз Дарвин, по меркам того времени, первой половины девятнадцатого столетия, он, безусловно, был джентльменом и происходил из хорошей семьи. В частности, был внуком знаменитого британского ученого, которого иные циники именовали чудаком. Дедушка Эразм считал, что время от времени нужно ставить совершенно безумные эксперименты – а вдруг что-нибудь интересное получится?
Забегая вперед, скажу, что ни разу ничего не получилось. Но дедушка Эразм старался изо всех сил. Он, например, часами простаивал перед клумбой с тюльпанами, старательно играя им на трубе – а вдруг что-нибудь интересное выйдет?
В других странах подобных субъектов называют разными словами без особой деликатности – но в доброй старой Англии принято выражаться иначе: «Несколько эксцентричный джентльмен, знаете ли…»
Знаменит дедушка Эразм был прежде всего как острослов, дамский угодник и изобретатель забавных механических приспособлений. Так что «ученым» его именовали главным образом для того, чтобы сделать приятное джентльмену. Его сын наукой не особенно интересовался – он попросту был хорошим и популярным (а значит, и небедным) врачом. И сына Чарльза тоже предпочел бы видеть не сомнительным «ученым» (насмотрелся, надо полагать, на забавы собственного папаши Эразма), а обладателем какой-нибудь солидной профессии, способной принести хороший доход. Как легко догадаться, таковой ему (и совершенно справедливо) представлялась медицина. А потому он отправил юного Чарльза в Эдинбургский университет, на медицинский факультет.
Это учебное заведение было солидным и выпускало хороших специалистов – кстати, именно его закончил Артур Конан Дойл. Однако, как всегда водится, университет предоставлял великолепные возможности для тех индивидуумов, что всерьез учиться не собирались, а предпочитали проводить время в развеселых забавах (что блестяще изобразил тот же Конан Дойл в романе «Торговый дом Гердлстон», где герои, нерадивые студенты, несомненно, списаны с натуры).
Через два года учебы стало совершенно ясно, что врачом Чарльзу никогда не бывать: медициной он совершенно не интересовался, лекции не посещал, экзаменов не сдавал, анатомический театр обходил десятой дорогой. Он, правда, активнейшим образом участвовал в работе студенческого Плиниевского естественно-исторического общества, но Дарвина-старшего это-то как раз категорически не устраивало. Можно представить, как он гневался, узнав, что сын делает в данном обществе разные эпохальные открытия: то обнаружит, что некие шарики, которые принимали за водоросли, на самом деле – яйца пиявок, то, изволите ли видеть, открывает, что у мелких водяных рачков-мшанок есть реснички… Это, конечно, хорошо, но какое имеет отношение к учебе на классного врача?
То ли природная лень была причиной безделья и пренебрежения науками, то ли… Уже в наше время вышла парочка серьезных исследований, написанных профессиональными психиатрами, которые недвусмысленно писали, что у Чарльза уже в молодости были серьезные проблемы психического характера. Оба автора, и доктор Хаббл, и доктор Альварес, считают, что дело тут в тяжелой наследственности: дедушка Эразм, как мы помним, был изрядным чудаком, да вдобавок покончил жизнь самоубийством, отец страдал повышенной возбудимостью, брат часто жаловался на «умственное переутомление, слабость и провалы памяти». По линии матери тоже обстояло не лучшим образом: две ее родные сестры отличались чудачествами, а брат страдал приступами депрессии, «почти неотличимыми от безумия». Одним словом, темная история. Что там творилось в голове молодого Чарльза, в точности до сих пор не известно…
Чарльз Дарвин в молодости
В общем, Чарльз баловался естественными науками, поигрывал в карты в веселых компаниях, увлеченно охотился, путешествовал, ухаживал за будущей женой – за чем с возрастающим неодобрением следил суровый отец. Дело было не в деньгах, их у Дарвина-старшего было достаточно, чтобы оставить сыну немаленькое наследство. Но мучило его именно то, что легкомысленный сын так и останется без «надежной професии» и проведет жизнь праздным гулякой.
Финал оказался предсказуемым: меж отцом и сыном состоялся весьма серьезный разговор, в ходе которого была выдвинута идея: а не стать ли Чарльзу священником? Тоже неплохая профессия…
Подумав, Чарльз согласился и вскоре оказался в Кембриджском университете, в его «Коллегии Христовой» – то есть на богословском факультете. Нужно уточнить, что в Бога он к тому времени не верил совершенно. Один из его товарищей по колледжу вспоминал впоследствии, что однажды меж ними произошел примечательный разговор о выбранной профессии: «Дарвин спрашивал меня, мог ли бы я ответить утвердительно на обращенный к посвящаемому вопрос епископа: „Верите ли вы, что вы внутренне подвигнуты Святым Духом…“ и т. д., и когда я ответил, что не мог бы, он сказал: „Я также не мог бы и поэтому не могу сделаться духовным“.
Тем не менее, пройдя полный курс обучения, Чарльз через три года сдал соответствующие экзамены и получил степень бакалавра богословия.
Таким образом, наш драгоценный мистер Дарвин – не более чем самоучка. Классический английский джентльмен, имевший некое хобби: одни пили херес и гоняли лисиц с гончими, другие играли тюльпанам на трубе, третьи баловались со смазливыми служанками. Кто-то обозревал звездные небеса в телескоп, кто-то делал модельки кораблей. Ну, а Дарвин баловался науками. Посему вполне логично, что любой другой самоучка (вроде меня или еще какого-нибудь циника, не привыкшего гнуться перед дутыми авторитетами) имеет полное право разбирать по косточкам труды Дарвина, а также критиковать их в хвост и гриву. Поскольку это будут не более чем разборки меж дилетантами, ни один из которых не получил никакого специального образования и профессиональным ученым не является.
И Эдинбург, и Кембридж Дарвину, собственно, не дали никакой научной базы для его последующей деятельности. О чем он сам писал достаточно недвусмысленно: «Три года, проведенные в Кембридже, были так же потеряны мной в смысле академических занятий, как и годы, проведенные в Эдинбурге и в школе». Так-то…
Итак, с Кембриджем покончено… Однако новоиспеченный бакалавр богословия доставлял отцу лишь очередные неприятные эмоции. Священником он, это было ясно, становиться вовсе не собирался, так что три года обучения на богословском факультете, собственно, пошли псу под хвост. Какие сцены разыгрывались меж доктором и сыном, в точности неизвестно, но нет никаких сомнений, что строгий батюшка, отличавшийся, как мы помним, повышенной возбудимостью, в выражениях не стеснялся. Легко представить, что говорят родители в таких случаях, в любой стране это звучит одинаково:
– Что, и дальше будешь дурака валять? В твои годы пора бы и определиться в жизни. Доходили до меня слухи о твоей развеселой жизни в Кембридже…
Что-то вроде этого определенно звучало. Крыть было нечем. Дарвин сам писал впоследствии: «Время моего пребывания там (в Кембридже. – А. Б.) я считаю потерянным и даже более чем потерянным. Моя страсть к стрельбе, охоте, а за отсутствием ее к прогулкам верхом по окрестностям сблизили меня с кружком любителей спорта, между которыми были молодые люди прямо распутные и невысокой нравственности. Мы часто собирались вместе обедать; конечно, на этих обедах бывали люди и посерьезнее, но частенько мы пили не в меру, а затем следовали веселые песни и карты».
Кстати, любителям клубнички вовсе не следует на основании этих признаний считать, что Дарвин и его компания не вылезали из местных борделей: в те патриархальные времена «распутство» и «невысокая нравственность» сплошь и рядом означала лишь то, что молодые люди хлебали виски с пивком не из мелкой посуды, а потом орали песни после полуночи, будоража покой мирных обывателей. Хотя, несомненно, и девочки в той или иной степени присутствовали…
В общем, Чарльз очутился в подвешенном состоянии: священником он становиться не хотел категорически, но и не представлял, судя по всему, чем ему, собственно, теперь заниматься.
И тут обнаружился счастливый случай. Военный корабль «Бигль» под командованием капитана Фиц-Роя отправлялся в двухлетнее плавание к берегам Южной Америки, островам Южных морей и Индийскому архипелагу – экспедиция с сугубо научными целями, как было объявлено. Капитан искал толкового натуралиста, который согласился бы участвовать в экспедиции бесплатно. Одно немаловажное требование: поскольку жить этому натуралисту предстояло в капитанской каюте и, в общем, быть еще и товарищем по путешествию (наподобие попутчика шофера-дальнобойщика с хорошо подвешенным языком), то этот натуралист должен быть непременно настоящим джентльменом.
У капитана и Дарвина нашлись общие знакомые среди кембриджских профессоров, они Чарльза и рекомендовали – а он с превеликой охотой ухватился за эту возможность: два года научных занятий в отдалении от папеньки… Благодать!
Правда, при их первом знакомстве капитан Фиц-Рой испытал сильные сомнения по поводу предложенной ему кандидатуры. Нет, он не сомневался, что мистер Дарвин – настоящий джентльмен, но вот носик у него подкачал… Бравый капитан был ярым сторонником тогдашних модных теорий с мудреными, ныне совершенно забытыми названиями, гласивших, что характер и качества человека непременно отражаются на его внешнем облике. Так вот, нос у молодого мистера Дарвина был какой-то… не особенно и внушительный, этакой пипочкой. По глубокому убеждению капитана, люди с такими носишками не обладают ни должной энергией, ни решимостью, ни другими полезными для твердого британца качествами. Так что капитан едва Дарвину не отказал. Как в этом случае сложилось бы будущее Дарвина и его эволюционной теории, сказать трудно. Вполне возможно, что Дарвин так и остался бы «джентльменом с хобби»…
У самого Фиц-Роя (в чем легко убедиться по многим сохранившимся портретам) нос был что надо – этакий орлиный шнобель, которому позавидовал бы не один кавказский человек. Чуточку забегая вперед, скажем, что Фиц-Рою его «правильный» нос не принес ни счастья, ни удачи. Роберт Фиц-Рой – фигура интересная и в некоторой степени трагическая…
Начнем с того, что в его жилах текла королевская кровь. Без дураков. Капитан был потомком герцога Графтона, незаконного сына короля Карла II Стюарта от актрисы. Семья, надо сказать, была интересная, ничуть не напоминавшая обычных прожигателей жизни или пустых придворных кавалеров. Самый первый герцог Графтон, тот самый незаконный королевский отпрыск, носил прозвище Забияка, поскольку убил на дуэли парочку не менее знатных лордов. И погиб в звании адмирала в сражении с французами, на борту своего корабля, который скромненько назвал «Графтон».
Его сын служил камергером при дворе двух королей, Георга I и Георга II – но нравом пошел в папу и ни перед кем не прогибался. Сохранился рассказ о достоверном случае, когда будущий король Георг II, а в то время еще принц Уэльский, повстречался где-то во дворце с Графтоном, и тот нечаянно толкнул наследника престола. Принц проворчал:
– Шагу нельзя ступить из-за всяких ублюдков…
На что Графтон преспокойно ответил:
– Сэр, мой отец, как и ваш, был королевской крови… а что до матерей, то чем меньше о них будет сказано, тем лучше…
Принц это проглотил… О его матушке кружили всевозможные неприличные слухи, должно быть, достоверные, так что наследнику престола приходилось молчать в тряпочку.
Роберт Фиц-Рой впоследствии своими исследованиями и книгами внес немалый вклад в развитие метеорологии, о чем сейчас мало кто помнит. Но судьба, как уже говорилось, категорически не сложилась. Он дослужился до адмирала, начальствовал над Метеорологическим управлением Адмиралтейства, но потом в результате каких-то не вполне понятных процессов стал губернатором Новой Зеландии и на этом посту форменным образом провалил дело: обращался с населением, словно с матросами корабля, закручивал гайки, управлял в ежовых рукавицах, повышал налоги, притеснял всячески. Кончилось все форменным бунтом и поголовным требованием убрать адмирала к чертовой матери. Убрали. Он вернулся в Англию, через пару лет сошел с ума и в очередном припадке безумия перерезал себе горло бритвой – этот способ самоубийства был в свое время крайне моден среди британских аристократов, в том числе и военных, хотя логично предположить, что для военных предпочтительнее был бы пистолет…
Но все это случилось гораздо позже: а сейчас, после некоторых колебаний, Фиц-Рой согласился, чтобы Дарвин его сопровождал в качестве натуралиста. Но тут уж не давал своего согласия Дарвин-старший, считавший эту идею «бесполезным и диким предприятием».
И вновь помог случай. Дарвин-старший неосмотрительно заявил сыну, что отпустит его в плаванье… если только найдется «хоть один здравомыслящий человек», который эту затею одобрит. Он, конечно, предполагал, что таковой не отыщется. Но вполне здравомыслящий человек обнаружился не где-нибудь, а среди родни доктора: брат его супруги Джозия Веджвуд, владелец фабрики по производству знаменитого веджвудского фарфора. Человек был весьма здравомыслящий, основательный, положительный, доктор Дарвин его искренне уважал. Именно мистер Веджвуд стал просить родственника отпустить Чарльза в плавание, считая как раз, что это прекрасный повод усовершенствоваться в науках.
Ну что тут оставалось делать? Доктор повздыхал и согласился – с тяжелым сердцем, конечно…
Итак, «Бигль» вышел в море… Точнее, попытался. Наступило Рождество, а поскольку английские морячки выпить были не дураки по поводу и без повода, команда перепилась поголовно, так что не нашлось ни одного трезвого для выполнения обязанностей вахтенного – и эту обязанность пришлось взять на себя одному из мичманов. На другой день, естественно, принялись похмеляться, что как-то незаметно (русский человек эти нюансы прекрасно поймет) перетекло в очередную пьянку до заката.
Капитан Фиц-Рой принял самые решительные меры: нескольких буянов забил на сутки в кандалы и посадил в трюм, а двоих велел как следует выпороть. Английский военно-морской флот тогда, да и много лет впоследствии, держал безусловное мировое первенство по жестокому обращению с матросами. Пороли, между прочим, девятихвостой плеткой – без всякого слюнявого гуманизма и оглядки на права человека, до этих глупостей оставались еще десятки лет…
В конце концов, когда похмельные протрезвели, а буяны успокоились, матросики, осторожно почесывая поротые задницы, взялись поднимать паруса. «Бигль» вышел в кругосветное плаванье, унося на борту жестоко страдавшего от морской болезни молодого мистера Дарвина. И никто еще тогда не знал, что и бриг «Бигль», и капитана Роберта Фиц-Роя будут помнить в одном-единственном качестве: как корабль, на котором плыл Дарвин, как капитана, который бригом командовал. Это весьма несправедливо по отношению к Фиц-Рою – но Большая История такими вот несправедливостями полнится, как селедка икрой…
Бриг «Бигль» плыл себе в волнах на раздутых парусах, держа курс на Южную Америку. Официально считалось, что экспедиция предпринята с сугубо научными целями: изучить морские течения, погоду, составить подробные карты южноамериканского побережья. Однако главным тут была не наука, а политика, экономика, разведка – не случайно «Бигль» был военным судном с кадровыми моряками на борту. Англичане к тому времени накопили чуть ли не полуторастолетний опыт подобных «научных» рейдов.
Сначала невинно маячили «научные» корабли, а потом, рано или поздно (скорее рано, чем поздно), непременно объявлялись купцы, военные и скромные господа в штатском с военной выправкой. То же самое происходило и на суше: едва ли не каждый «цивильный» ученый или путешественник непременно отправлял свои отчеты не только в Королевское научное общество, но и в менее известные широкой публике конторы без вывесок.
Справедливости ради нужно добавить, что так поступали все страны, имевшие к тому возможность. В том числе и Россия. Кого из знаменитых российских путешественников ни возьми, при ближайшем рассмотрении обнаруживались интересные детали, на которых внимание широкой публики старались не заострять. Пржевальский, Козлов, Роборовский и Валиханов были офицерами, чего ничуть не скрывали. Сугубо штатского человека Семенова-Тян-Шанского в его экспедициях отчего-то сопровождали не мужички из местных деревень, а казаки регулярных частей. Арсеньев тоже носил погоны. Цыбиков их не носил, но финансировало его поездки в Тибет одно из управлений Генерального штаба, и отнюдь не то, что занималось интендантскими делами. В общем, дело житейское, вполне приличное для джентльменов занятие…
Одним словом, Англия намеревалась занять господствующее положение на рынках Южной Америки и протолкнуть именно свои капиталы, а не чьи-нибудь другие, в экономику тамошних государств. А для подобных предприятий точные карты необходимы. И поплыл «Бигль»…
Тут необходимо добавить, что ко времени отплытия «Бигля» английские планы уже вовсю претворялись в жизнь. Англичане захватили в свои руки вывоз кож из Аргентины и Уругвая, почти весь вывоз селитры из Перу (селитра – это порох), скупали задешево в Чили медные и серебряные рудники. Во время войны южноамериканских повстанцев против испанской короны Англия снабжала мятежников оружием и отправляла туда наемников – а британский адмирал Кокрейн, не особенно и скрываясь, командовал флотом самопровозглашенной Чилийской республики. Вряд ли это делалось по доброте душевной и из стремления к распространению демократических свобод. Английский премьер-министр Каннинг в 1827 году писал откровенно: «Если мы достаточно ловко поведем дела, то освобожденная Испанская Америка станет английской». В те времена политики что думали, то и говорили, не прячась за высокими фразами о свободе и демократии…
А потому еще в 1806 году англичане послали эскадру, чтобы захватить Буэнос-Айрес и Монтевидео. Правда, местное население, отнюдь не горевшее желанием менять испанское ярмо на британское, чувствительно наподдали незваным гостям, и британцы убрались восвояси. Но с захваченных тогда же Фолклендских островов они и по сию пору не собираются сматываться…
Так что Фиц-Рой вел себя соответственно. Когда портовые власти Буэнос-Айреса хотели проверить санитарное состояние «Бигля», прежде чем допустить его в порт (боялись холеры), то бравый капитан королевской крови велел зарядить все пушки и нацелить их на аргентинское сторожевое судно и преспокойно вошел в порт, грозя, что в случае отпора потопит там все, что плавает. В Монтевидео он едва не развязал боевые действия против местных властей, конфисковавших лошадей у некоего английского подданного. На Таити, опять-таки зарядив пушки, выбил из тамошних жителей «контрибуцию» в три тысячи фунтов стерлингов, наложенную англичанами на всех обитателей острова за то, что кто-то из них ограбил небольшое суденышко под английским флагом. Одним словом, типичное поведение британского офицера и джентльмена.
О подлинном характере экспедиции «Бигля» лучше всего свидетельствует такой любопытный факт: написанная Дарвином об экспедиции книга сначала была включена в официальный четырехтомный отчет с длинным названием «Отчет о путешествиях кораблей Его Величества „Адвенчер“ и „Бигль“, содержащий описание производившегося ими в 1826–1836 годах обследования южных берегов Южной Америки и плавания „Бигля“ вокруг света». Первые два тома написаны Фиц-Роем, третий – путевые заметки Дарвина, четвертый – метеорологический дневник, судовой журнал «Бигля» и разные судовые документы. Умели англичане сочетать приятное с полезным, науку с более практическими дисциплинами…
Самого Дарвина, справедливости ради следует отметить, все эти закулисные игры нисколечко не касались. Судя по его действительно увлекательной книге «Путешествие на „Бигле“, о главных целях экспедиции он понятия не имел. И даже более того: весьма резко критиковал колониальную политику европейцев, в том числе и английскую. Оттого-то, надо полагать, его уже больше ни разу не взяли в другие подобные плавания – чтобы не ляпнул чего ненароком…
Для него самого это путешествие, затянувшееся вместо двух лет на пять, сыграло огромную роль. Во-первых, он собрал огромный материал из самых разных научных областей. Во-вторых, когда вернулся в Англию, как-то сам собой снялся вопрос о «трудоустройстве». Отец его больше не доставал требованиями подыскать «подходящее занятие». После экспедиции уже как-то само собой подразумевалось, что Дарвин – ученый. Как же, он столько повидал, собрал коллекции, исписал уйму дневников…
Чарльз женился, приобрел неплохое имение и стал заниматься научной работой. Поскольку нельзя упускать и скучные материи вроде финансов, то поневоле возникает вопрос: а на какие деньги, собственно, он покупал усадьбы и годами жил припеваючи? Ответ прост: поскольку он нигде не служил и жалованья, соответственно, ниоткуда не получал, то источников доходов могло быть только два: либо приданое жены, либо отцовские денежки, либо и то и другое вместе. Кто знает, если бы мистеру Дарвину пришлось самому, как говорится, в поте лица зарабатывать хлеб насущный, он сочинил бы гораздо меньше фантазийных теорий…
Он писал работы по зоологии и геологии, издал книгу о коралловых рифах, но это все было побочное. Двадцать три года Дарвин-трудоголик, надо отдать ему должное – работал над своей главной темой, намереваясь осчастливить человечество ответом на вопрос, как же все-таки возникли на земле животные и растения, как появился человек. Прежние ответы, изложенные в книге под названием Библия, его совершенно не интересовали, и он в них не верил. Он намеревался создать свою Библию – благо времена инквизиции давным-давно прошли, а вольнодумство и атеизм распространялись по Европе, как в старые времена – бубонная чума…
К 1858 году Дарвин в основном закончил «главную книгу столетия», как ее порой именует восторженные биографы: капитальный труд «Происхождение видов».
Собственно говоря, в чем смысл дарвиновской теории эволюции, если внятно изложить его для широкого читателя?
Среди тех или иных животных (растения мы здесь трогать не будем ради простоты изложения) порой нарождаются отдельные особи, обладающие некими свойствами, весьма полезными для выживания и дальнейшего процветания. Скажем, слон. Первые слоны были и не слонами вовсе, а некими зверюгами с короткими хоботками. Но среди них волей волшебницы-Природы народилась парочка с хоботками подлиннее. И жилось им гораздо легче – удобнее было рвать всякие вкусные фрукты с деревьев. Они дали потомство, опять-таки длинноносое, и пошло-поехало… Коротконосые вымерли, не в силах состязаться с более приспособленными долгоносиками, а те развивались, развивались, развивались… и в конце концов получился знакомый нам слон: носище – во! Точно так же и с жирафой: первые жирафы тянулись за листьями, тянулись, тянулись… И в итоге мы имеем животину с шеей высотой с телеграфный столб. А то и выше. Я, право, не мерил.
Точно так же и со всеми остальными. Свойства, делающие животных более приспособленными к жизни (запомните эту формулировку, она нам еще не раз понадобится!), побеждают в жизненной гонке, а менее приспособленные вымирают…
А откуда же, по Дарвину, взялись все животные (да и растения тоже)? Из самых простых, примитивных организмов вроде амебы. Примитивные организмы по тому же принципу совершенствовались и совершенствовались, так что за миллионы лет из ползучих комочков слизи путем долгой эволюции образовались акулы и гепарды, коровы и тигры, ослы и… в общем, все живое.
Когда книга Дарвина уже была готова к печати, случилась маленькая трагедия. Дарвин получил письмо от натуралиста Уоллеса, фигуры крайне примечательной…
Как и Дарвин, это был блестящий самоучка. Правда, в отличие от Дарвина, потомственного джентльмена, Уоллес происходил из самых что ни на есть тогдашних низов, из бедной семьи. С 14 лет сам зарабатывал себе на хлеб, а потом, подучившись и подкопив денег, пустился в путешествия по всевозможным экзотическим краям вроде Бразилии и Малайского архипелага. Долгие годы он работал над решением той же самой загадки: как и почему возникают разные виды животных. Так вот, присланная Уоллесом статья, к форменному ужасу Дарвина, была, по сути, кратким изложением готовящейся к выходу в свет книги Дарвина. Хотя друг о друге они ничего не знали до этой поры…
Уда-ар… Двадцать лет пашешь, как папа Карло, а потом оказывается, что твой земляк и коллега по ремеслу идет с тобой ноздря в ноздрю…
Как бы ни относиться к Дарвину, он обладал одним несомненным достоинством: был безукоризненно честен. Поэтому не сделал ни малейших попыток как-то «заглушить» статью никому не известного Уоллеса. Хотя некоторые на его месте поступали иначе… Дарвин сам добился, чтобы его и Уоллеса статьи появились на заседании ученого Линнеевского общества и были там зачитаны.
Уоллес, в общем, не стремился к широкой известности, популярности и тому подобным заморочкам. Он остался в далекой Малайзии, вполне удовлетворившись тем, что ученые мужи из Лондона хорошо о нем отозвались и признали, что он занимается не ерундой, а дельными вещами.
Дарвин, наоборот, жаждал самого широкого признания. И потому вскоре выпустил свое «Происхождение видов», где на паре сотен страниц излагал все то, что я только что пересказал в паре абзацев.
Тогда он еще не замахивался на человека – просто-напросто деликатно намекал, что и человек, если хорошенько подумать, не может являться исключением из общего правила.
Некий профессор Готон из Дублина оставил великолепный отзыв о работе Дарвина: «Все, что там есть нового, неверно. А что верно – старо».
Это было попадание в десятку. Строго говоря, никак нельзя считать Дарвина каким-то первопроходцем в данном вопросе. Он не первооткрыватель, никоим образом. То, о чем он писал, частью было почерпнуто из работ дедушки Эразма, частью – из трудов Ламарка и других натуралистов…
Но имелось одно существеннейшее отличие!
Дедушка Эразм был верующим. Как и Ламарк – он считал, что первоначально все живое на Земле было все же сотворено Богом и лишь впоследствии уже развивалось, эволюционировало, совершенствовалось само по себе.
Дарвин был первым, кто вообще убрал Бога из этой картины. Начисто. По Дарвину, все живое совершенствовалось, да и возникло на свет само по себе, без всякого Божественного вмешательства.
Дарвин именно потому и остался в памяти «прогрессивно мыслящих» людей, что он, собственно говоря, оказался в нужном месте в нужное время. В семнадцатом столетии его бы, не мудрствуя лукаво, спалили на костре, как того незадачливого итальянца из Тулузы. В восемнадцатом и даже в начале девятнадцатого не нашлось бы массы, способной с восторгом подхватить теорию, начисто отрицающую Бога.
Ну, а к 1859 году, когда появилась книга Дарвина, уже создалась необходимая питательная среда, достаточно широкие массы прониклись атеизмом, вольнодумством, либерализмом и прочими передовыми мозгоблудствами. Им не хватало сущего пустяка… а может, и не пустяка, а вещи весьма существенной: книги, которая стала бы неким символом, не хватало оформленного на бумаге «передового учения». И вдруг оно появилось. Книга Дарвина стала той искоркой, что взрывает пороховую бочку. «Без теории нам смерть», – скажет позже Сталин, правда, по другому поводу, но и тут суть была та же. «Мы не сделали скандала – нам вождя недоставало…» И внезапно обнаружился вождь, а также теоретический труд и вполне законченное передовое учение. Словно в ядерной бомбе: как только достигнута критическая масса, происходит взрыв…
Дарвин моментально превратился из чудака-одиночки в некое знамя. И очень быстро оброс командой.
У Маркса был Энгельс. У Дарвина почти сразу же объявился сподвижник, адъютант, оруженосец, игравший ту же роль, что герр Фридрих при герре Карле.
Томас Гексли – еще один самоучка, джентльмен с хобби. Он закончил, что правда, высшее учебное заведение, но оно было строго специализированным, готовило военных хирургов. Служил одно время в военном флоте, но потом ушел оттуда, чтобы «предаться наукам». К религии и священникам испытывал какую-то патологическую ненависть. Как и Дарвин, всю сознательную жизнь маялся какой-то непонятной болезнью, имевшей много общего с легким расстройством психики, о чем не могут умолчать даже те самые биографы из восторженных.
Томас Гексли
Потом в одночасье стал профессором – не имея никакого отношения к науке. Главное, он был джентльменом, а в Англии, как уже говорилось, это чертовски много значило. В одном из высших учебных заведений Эдинбурга освободилась профессорская кафедра естественной истории и палеонтологии, и один из ученых мужей, чье имя немало весило, внес предложение: есть один толковый молодой человек, он, правда, военный врач по профессии, но науками интересуется ревностно, статьи печатает, доклады читает, а главное, настоящий джентльмен… И Гексли стал обладателем профессорского титула, что сделало его фигурой значительной.
И шум поднялся до небес. Вдогонку Дарвину Гексли написал книгу, где доказывал, что строение человека и шимпанзе практически одинаково, а значит… Умному достаточно.
Карикатура на теорию Дарвина (английская газета конца XIX века). На плакате написано «Неужели я человек и собрат?»
Противников у них хватало – и отнюдь не пресловутых «узколобых консерваторов». Первые же критические отзывы на книгу Дарвина показали все ее слабые места. У Дарвина, называя вещи своими именами, практически не было доказательств. Одни лишь бесконечные «мне думается», «мне кажется», «я уверен».
Лучше всего это иллюстрирует один-единственный пример – с жирафой. Известный британский зоолог Майварт написал целую книгу, где кропотливо собрал все существенные возражения против теории Дарвина и в конце концов задал вроде бы простой, но чрезвычайно коварный вопрос: если длинная шея у жирафы образовалась оттого, что она мастерски обрывала листья с деревьев, то почему на других континентах не получилось ничего похожего на жирафу? Везде есть деревья, везде животным приходится тянуться за листьями… отчего же жирафа произошла только в Африке?
Дарвин отбивался с помощью ужасающего словоблудия (см. седьмую главу «Происхождения видов»). Общий смысл его рассуждений был таков: я не знаю, почему с животными все произошло так, а не иначе, но я не сомневаюсь, что моя теория – единственно верная. И завершил потрясающей по идиотизму фразой: «Каковы бы ни были причины, но мы видим, что известные области и известные периоды времени гораздо благоприятнее, нежели другие, для развития таких крупных четвероногих, как жирафа». Возможно, кто-то в этом и усмотрит высшую мудрость, но меня лично такие «аргументы» не убеждают…
Карикатура на Дарвина
Один из критиков задает Дарвину ясный и конкретный вопрос – если развитие умственных способностей крайне выгодно для животного, поскольку дает ему неслыханные преимущества, отчего же обезьяны «не приобрели силы мышления человека»?
Ответ Дарвина просто-таки очарователен: «Это можно приписать разным причинам, но так как все они сводятся к догадкам и их относительная вероятность не может быть оценена, то бесполезно останавливаться на этом». Каково?
И подобным образом Дарвин уходил от ответов на все неприятные вопросы: как только понимал, что крыть нечем, в ход шло что-нибудь вроде: «Глубоко наше незнание относительно прошлого истории любого вида и тех условий, которые в настоящее время определяют его численность или пределы распространения». Другими словами: а я почем знаю? Я считаю, что прав, а вот объяснить, почему прав, не в состоянии, так что отвяжитесь…
Карикатура на Гексли
Подобные, мягко говоря, несообразности совершенно не трогали ту публику, что моментально сделала книгу Дарвина своим знаменем в борьбе с «консерватизмом», «поповщиной» и «реакцией». Очень быстро Дарвин получил посылку с толстенной книгой под названием «Капитал» и восторженным письмом от ее автора – некоего немецкого иммигранта по имени Карл Маркс. Дарвин, все же стремившийся не выходить за пределы «чистой» науки, ответил суховатым письмом:
«Дорогой сэр!
Благодарю Вас за оказанную мне честь присылкой вашего большого труда о Капитале; я искренне желал бы быть более достойным его получения, лучше разбираясь в этом глубоком и важном вопросе политической экономии. Сколь ни были бы различны наши научные интересы, я полагаю, что мы оба искренне желаем расширения познания и что оно в конце концов несомненно послужит к возрастанию счастья человечества».
Разумеется, вежливая отписка, и не более того. Ручаться можно, что Дарвин книгу Маркса и не открывал. Тем не менее, советские идеологи в свое время приложили немало времени и денежек, чтобы заполучить именно это письмо Дарвина, каковое и до сих пор хранится в архивах бывшего Института Маркса-Энгельса-Ленина…
Маркс, однако, никак не желал униматься. И второе письмо к нему Дарвина уже гораздо более обширно, причем, по английским меркам, носит признаки явного раздражения:
«Дорогой сэр!
Я Вам очень благодарен за Ваше любезное письмо и приложение к нему. Для опубликования в какой бы то ни было форме Ваших замечаний на мои книги вовсе не требуется моего согласия, и было бы смешно с моей стороны давать свое согласие на дело, для которого оно не требуется. Я предпочел бы, чтобы отдел или том вашего сочинения не был посвящен мне (хотя и благодарю Вас за честь, которую Вы хотели мне оказать), потому что это до известной степени означало бы, что я одобряю все сочинение, о котором я, однако, ничего не знаю. Будучи решительным сторонником свободы мысли во всех вопросах, я все-таки думаю (правильно или неправильно, все равно), что прямые доводы против христианства и атеизма едва ли произведут какое-либо впечатление на публику и что наибольшую пользу свободе мысли приносит постепенное просвещение умов, наступающее в результате прогресса науки. Поэтому я всегда сознательно избегал писать о религии и ограничил себя областью науки. Впрочем возможно, что тут на меня повлияла больше чем следует мысль о той боли, которую я причинил бы членам моей семьи, если бы стал так или иначе поддерживать прямые нападки на религию. Мне грустно отвечать отказом на Вашу просьбу, но я стар, очень слаб, и просмотр корректур (как я убедился в последние дни на опыте) сильно меня утомляет».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.