5. «…БОЛЕЗНЬ, БРЕД»: 1775–1783 гг.

5. «…БОЛЕЗНЬ, БРЕД»: 1775–1783 гг.

Кризис не всегда освобождает от безумия; старые привычки и предубеждения живучи. Правительство, которое вело войну, отличалось неповоротливостью и небрежностью, разобщенностью и непоследовательной тактикой, а вдобавок — фатальной недооценкой противника. Слабое правление дома порождало слабое руководство на войне. Генералы Хоу и Бургойн с самого начала не верили в победу. Когда командующим был Хоу, его вялость вошла в поговорку. В том, что их войска на суше покорят Америку, сомневались и другие военные. Генерал-адъютант Эдвард Харви считал весь этот план сумасшедшей идеей, полностью противоречащей здравому смыслу.

Министры недооценивали задачу и потребности. Не годились ни материалы, ни люди, корабли были ненадежны, моряков недоставало, особенно опытных. В Лондоне не задумывались о проблемах транспортировки и коммуникаций, руководство военными действиями осуществлялось на расстоянии, причем на то, чтобы получить ответ на письмо, уходило два-три месяца. Война против соотечественников не пользовалась популярностью. «Чувства нации, — признавал лорд Норт после Лексингтона и Банкер-Хилла, — не поднимались до той высоты, которую можно было пожелать». Скромные результаты в наборе солдат — менее двухсот за три месяца — привели к вербовке наемников из немецкого Гессена (их численность составила треть британских сил в Америке). Участие наемников в войнах Англии был обычным делом, поскольку в представлении обыкновенного человека военная служба расценивалась очень низко. Использование гессенских наемников больше, чем что-либо, возбудило враждебность колонистов, убедило их в британской тирании и упрочило сопротивление. Американская революция, при собственных ее ошибках и неудачах, интригах и недовольстве, оказалась успешной из-за неразумности британского управления.

Только через четыре месяца после Лексингтона и Конкорда и через месяц после известия о сражении при Банкер-Хилле Америку объявили настоящим и общепризнанным мятежником, а упомянутый временной промежуток заняли раздиравшие правительство противоречивая политика, грызня за посты и привычное отсутствие на службе, вызванное лососевым сезоном или охотой на шотландскую куропатку. Король же в это время требовал декларации о мятеже и о намерении любыми строгими мерами добиваться подчинения заблудших детей. Секретарь по делам колоний лорд Дартмут все еще искал возможность ненасильственного разрешения конфликта; умеренные, не входившие в кабинет, и опытные заместители министров надеялись избежать разрыва; сторонники Бедфорда горячо призывали к решительным действиям; лорд Баррингтон настаивал на том, что колонии можно подавить посредством морской блокады и воспрепятствования торговле. Братья Хоу — генерал сэр Уильям и адмирал лорд Ричард, — назначенные командующими, соответственно сухопутными и морскими силами в Америке, считали, что переговоры предпочтительнее военных действий, и искали переговорщиков. Лорд Норт, не желавший принимать окончательного решения, пытался отсрочить нечто необратимое.

Уступая давлению короля и кабинета, настроенного в духе бедфордцев, Норт вынужден был сдаться. 23 августа вышла прокламация Его Величества о подавлении мятежа. Объявляя американцев «предателями», развязавшими войну против короны, король высказывал мнение, что бунт стал результатом заговора «опасных и коварных людей», он не обращал внимания на многочисленные сообщения генерала Гейджа и губернаторов, что в восстании принимают участие все классы. Настаивание на укоренившемся собственном представлении в противовес всем доказательствам обратного является источником самообмана, характерного для безумия. Скрывая реальность, оно избавляет от необходимых усилий.

Между тем на Континентальном конгрессе в Филадельфии умеренные депутаты сумели добиться принятия обращения к королю — «Петиции оливковой ветви». В этом документе говорилось о лояльности колоний и об их преданности короне. Депутаты обращались к королю, просили его прекратить враждебные действия и отменить репрессивные меры, принимавшиеся с 1763 года. Они выражали надежду на то, что примирения можно достигнуть. Когда в августе петиция прибыла в Лондон, Георг III отказался ее принять, и через несколько дней последовала его прокламация о подавлении мятежников. Оливковую ветвь конгресса в парламенте отвергли, как и обычно, большинством голосов.

Вслед за изданием королевской прокламации перевели на другой пост Дартмута — его сделали лордом-хранителем малой печати, а на прежнее его место — секретаря по делам колоний — поставили лорда Джорджа Джермейна, страстно желавшего «поставить бунтовщиков на колени». В прошлом урожденного Сэквилла из Ноула, младшего сына седьмого графа и первого герцога Дорсета[15], была странная история с военным судом и остракизмом, но он все-таки добился расположения короля тем, что давал ему советы, которые тот хотел услышать. В результате Джермейн получил критически важный для Америки пост.

В 1759 году в сражении при Миндене лорд Джордж, генерал-лейтенант и командующий английской кавалерией, по непонятной причине отказался исполнить приказ принца Фердинанда Брауншвейгского и не повел кавалерию в бой, чтобы завершить победную атаку разгромом французов. Его уволили со службы, общество назвало его трусом, военный суд обвинил в неподчинении приказу и объявил, что он «неспособен служить Его Величеству в любом военном качестве», об этом решении суда было объявлено всем британским полкам. «Я всегда говорил вам, — написал его бедный полусумасшедший брат лорд Джон, — что мой брат Джордж ничем не лучше меня».

Хотя обвинение в трусости странно не соответствовало яркой двадцатилетней военной карьере, лорд Джордж так и не объяснил своего поведения при Миндене. Суровый и высокомерный, он происходил от предка, «жившего в величайшей роскоши, которой позавидовал бы любой английский аристократ». Дед его избежал обвинения в убийстве только благодаря дружескому вмешательству Карла II. Отец сделался герцогом, когда Джорджу было четыре года. По воскресеньям родительский дом, словно у короля, осаждали просители и визитеры. Лорд Джордж мало кому внушал симпатию, он успел нажить себе врагов критическими замечаниями в адрес коллег-офицеров, однако через несколько лет, благодаря поддержке Сэквилла и собственному напористому нраву, сумел выбраться из немилости и вернуть прежний высокий статус. Опыт сделал его жестче, но не мудрее, и Джермейн готов был стать министром, ответственным за войну.

Лорд Джордж, как и все остальные министры кабинета, как и друзья короля, даже думать не хотел о примирении с колониями. Когда лорд Норт заговорил о мирных переговорах, Джермейн выдвинул свои условия. Америка еще до переговоров должна была признать «полное и безусловное верховенство законодательного органа, издающего законы для колоний». Поскольку колонисты в течение десяти лет отвергали этот принцип, что и привело к бунту, то, по словам лорда Норта, такое условие обрекало мирные переговоры на неудачу. Дартмут прямо заявил, что откажется от поста лорда-хранителя печати, если условия Джермейна останутся в силе. Норт намекнул, что уйдет вслед за своим сводным братом.

Затем начались бесконечные обсуждения условий: следует ли оставить слова «полное и безусловное»? Надо ли потребовать от колоний признания принципа верховенства законодательного органа, прежде чем начинать переговоры? Должны ли члены комиссии получить дискреционные права? Может ли адмирал Хоу исполнять обязанности адмирала одновременно с участием в мирных переговорах? Интриги во время всех этих диспутов не кончались: шла борьба за несколько придворных должностей и постов младших министров, от которых отказались противники войны. В январе 1776 года парламент потратил время на споры о выборах и на торговлю с германскими принцами, запросившими высокие цены за своих наемников. Мирные предложения не ушли далее уже отвергнутого конгрессом плана примирения, который Норт представил год назад. Ни король, ни кабинет не хотели принять условия американцев, требовавших определенной автономии при сохранении власти короны. Комиссию по примирению предложили для отвода глаз, продолжая питать иллюзорную надежду на раскол среди колоний. Как отмечал один ученый, друг Франклина, доктор Джозеф Пристли, сейчас доминирует Джермейн и на благоразумие и сдержанность надеяться нельзя, «все дышит злобой и отчаянием».

Когда в мае 1776 года обговорили условия и назначения, произошедшие события сделали все это бессмысленным. Памфлет Томаса Пейна «Здравый смысл», смело призвавший к независимости, возбудил колонистов, убедил тысячи людей в необходимости восстания, и вместе со своими мушкетами они явились на сборные пункты. Главнокомандующим был назначен Джордж Вашингтон; форт Тикондерога сдался отряду Этана Аллена, состоявшему из 83 человек. Генерал Уильям Хоу вынужден был эвакуировать Бостон, так как американцы затащили на высокогорье Дорчестер Хайтс пушки из Тикондероги; английские войска вели полномасштабные бои на юге и в Канаде. В июне Континентальный конгресс заслушал резолюцию Ричарда Генри Ли из Виргинии, этот документ гласил: «Соединенные колонии являются и по праву должны быть свободными независимыми штатами; они полностью освобождаются от верности британской короне, и всякая политическая связь между ними и государством Великобритания должна быть полностью расторгнута». Второго июля делегаты единогласно проголосовали за Декларацию независимости, а 4 июля, во время второго голосования, в текст были внесены добавления.

В сентябре, после победы Хоу в сражении на Лонг-Айленде, его брат-адмирал в своей ипостаси участника примирительной комиссии устроил встречу с Франклином и Джоном Адамсом. Последний представлял Континентальный конгресс, но так как полномочий для переговоров у него не было, совещание оказалось бесполезным. Так попытка предотвратить раскол сорвалась с обеих сторон.

Противники войны с самого начала громко заявляли о себе, однако тех, кто выступал за войну, было намного больше. Следуя примеру Амхерста, офицеры армии и флота отказывались воевать против американцев. Адмирал Огастес Кеппель, воевавший на протяжении всей Семилетней войны, заявил, что не примет участия в нынешней. Граф Эффингем вышел в отставку, не пожелав сражаться в войне, причины которой ему неясны. Старший сын лорда Чатема Джон, служивший в полку в Канаде, также вышел в отставку и вернулся домой, а другой армейский офицер сказал так: «Эта война непопулярна, честные люди не хотят рисковать своей репутацией и не принимают в ней участия». Свобода действий нашла своего адвоката в генерале Конвее: на заседании парламента он заявил, что, хотя солдат обязан беспрекословно подчиняться приказу и воевать против иностранного государства, в случае внутреннего конфликта он должен быть уверен, что выступает за справедливое дело, а потому в данном случае лично он «не обнажит шпагу».

Распространению таких настроений способствовала убежденность в том, что американцы борются за либеральные английские свободы. Поскольку и та и другая сторона зависят друг от друга, то либо обе будут «похоронены в одной могиле», либо «вечно будут терпеть», — сказал оппозиционный оратор лорд Джон Кавендиш. Четыре представителя в парламенте от Лондона и все шерифы и члены городского управления оставались стойкими защитниками колоний. И в палате общин, и в верхней палате были сделаны заявления с протестом против привлечения иностранных наемников без согласия парламента. Герцог Ричмонд в декабре 1776 года призвал пойти на уступки колониям и заявил, что сопротивление Америки «оправданно как в политическом, так и в моральном отношении». Был организован сбор денег в пользу вдов, сирот и родителей американцев, «бесчеловечно убитых войсками короля при Лексингтоне и в Конкорде».

В 1776 году появилась политическая карикатура, изображавшая спящего льва, а рядом с ним министров, убивающих гусыню, которая несет золотые яйца. Обозреватели, в том числе и Уолпол, обратили внимание на такое противоречие. Будет ли Америка побеждена или нет, Британию не ждет ничего хорошего, ибо страна, которой управляет армия, уже не сможет быть желанной для людей и торговли, она «будет заброшена и превратится для нас в обузу, какой стали Перу или Мексика с их серебряными копями для Испании. Безумием было втянуть нас в этот ад!» Даже Босуэлл думал, что меры, принятые правительством, были «неудобоваримыми и свирепыми», а министры «сошли с ума, развязав эту войну».

Большинство же поддерживало войну, и ее сторонники выражали свое мнение с не меньшей прямотой. Возможно, и не все согласились бы с резким высказыванием доктора Джонсона «Я люблю все человечество, кроме американцев», и не скатились бы в абсурд маркиза Кармартена, одного из друзей короля, заявившего в дебатах: «Так чего же ради им [колонистам] было дозволено переселиться в сей край, если барыши от их труда не возвратятся к их здешним господам? Я полагаю, что политика колонизации не стоит и гроша, если ее выгоды не пойдут на пользу интересам Великобритании». Однако подобные чувства разделяли многие британцы. (Небезынтересно будет отметить, что британцы совершенно не знали и не хотели знать, как и почему были основаны колонии.)

По-деловому подошли к этому вопросу в Бристоле, избирательном округе Берка, к электорату которого он с непререкаемой логикой и незначительным эффектом обратился в своем «Письме к шерифам Бристоля». Купцы, лавочники и духовенство этого крупного порта направили королю верноподданническое послание с призывом принять жесткие меры для удержания колоний. Землевладельцы и светское общество были с ними согласны. Все предложения оппозиции обычным порядком были отвергнуты парламентом. Большинство поддерживало правительство не потому, что лояльность их была куплена, а потому, что они были уверены в своем превосходстве и в том, что колонии должны им подчиняться.

Бессилие оппозиции, насчитывавшей около ста человек, вызвано было не только силой противной стороны, но и отсутствием единства в их собственных рядах. Чатем снова заболел и вышел из строя на два года — с весны 1775 по весну 1777 года, но, как и Гамлет, был «помешан только в норд-норд-вест. При южном ветре [он] еще отличит сокола от цапли». После американской Декларации независимости он предсказал своему врачу доктору Аддингтону, что если Англия не изменит свою американскую политику, Франция своего шанса не упустит. Она только и ждет, когда Англия глубже увязнет в «самоубийственной войне».

И все же, когда болезнь отступала, Чатем действовал один, по собственному разумению. Из-за его самонадеянности и нежелания стать функциональным лидером оппозиция оказалась склонна к размежеванию и подвержена капризам своих главных фигур. Ричмонд, самый агрессивный и откровенный член палаты лордов, ненавидел Чатема, но по своему характеру он не был ни лидером, ни ведомым. Чарльз Джеймс Фокс, восходящая юная звезда оппозиции, блистал в палате общин остроумием и обличительными речами, как некогда Тауншенд, но тоже выступал как одиночка. Других мучили противоречия. Хотя они верили в справедливость американского дела, но не могли не бояться того, что победа американской демократии представляет угрозу верховенству парламента и является опасным стимулом для реформистского движения.

Разочарование в собственном правительстве и поражения при голосовании в парламенте действовали угнетающе. Ричмонд признался в этом Рокингему, когда тот пытался объединить оппозицию, и призвал его высказать свое мнение относительно билля, запрещавшего торговлю с тринадцатью бунтующими колониями. «Признаюсь, по отношению к американскому вопросу я чувствую себя очень вяло», — написал Ричмонд. «Что толку сопротивляться этому биллю? Нужно сопротивляться всей системе». Он не приехал в Лондон, а позже и вовсе отправился во Францию — разбираться с юридическими тонкостями своего французского пэрства. Возможно, «хорошо, что оно у меня есть», написал он Берку, ибо недалек тот день, когда «Англия дойдет до состояния рабства», и если «Америка нас не пустит, то Франция станет неким прибежищем, и мое пэрство будет весьма кстати». Возможно, никогда еще историческое пророчество не было столь очевидно перевернуто с ног на голову, ибо в следующее десятилетие произошла Французская революция. «Что до английской политики, — продолжил Ричмонд, — то должен вам признаться: меня от нее тошнит, я совершенно вымотан и нахожусь в расстроенных чувствах».

Лидер оппозиции Рокингем настолько разочаровался, что в 1776 году предложил противникам войны «отделиться», то есть сознательно не являться в парламент. Рокингем счел такой шаг ярким протестом против правительственной политики. Солидарности по этому вопросу он не дождался, согласились только его соратники-виги. Они разъехались по своим имениям, но через год вернулись. «Они милые люди, — написал Чарльз Фокс Берку, — но штурмовать цитадель не готовы». Берк, отмечая их важнейшие качества как министров, ответил, что добродетели этих людей — результат «крупных состояний, высоких титулов и спокойных домов».

Бунтовщики и не думали прекращать сопротивление. Несмотря на нехватку оружия и припасов, на недостаток обученных и дисциплинированных войск и несмотря на короткие сроки военной службы, у колонистов была цель, за которую они боролись, у них были героический командир и твердая воля, а также победы, такие, как при Трентоне и Принстоне, что укрепляло их дух. Враги Британии поставляли оружие, британская тактика намеренных разрушений и грабежей, а также привлечение индейцев для осуществления террористических актов возбуждали у американцев боевой настрой. Британцы переоценили поддержку американских лоялистов, за которую их же и презирали. При мобилизации лоялистов британцы зависели от долгих трансатлантических перевозок. Они боялись, что Франция и Испания воспользуются трудностями Англии и предпримут нападения на море или даже организуют вторжение, а это требовало размещения войск для обороны и отправки кораблей в прибрежные воды. Истощение сил тревожило многих. «Думающие друзья правительства не испытывают оптимизма», — писал Эдвард Гиббон, избранный в 1774 году в парламент как сторонник Норта.

В феврале 1777 года генерал Бургойн прибыл в Англию. Вместе с Джермейном они разработали план военных операций, согласно которому одна часть английских войск должна была выступить из Канады, а другая — спуститься из Нью-Йорка в долину реки Гудзон и отрезать Новую Англию от других колоний. Войну должны были закончить к Рождеству. Бургойн вернулся к северной армии и повел ее к Олбани, но двойной охват не получился, оттого что задействованной оказалась только половина предполагаемых клещей. Южная армия под командованием сэра Уильяма Хоу, задумавшего собственную кампанию и не договорившегося со своим коллегой, двигалась совсем в другом направлении — к Филадельфии. Сэр Генри Клинтон, командовавший силами, оставшимися в Нью-Йорке, не мог выйти к Гудзону без основной армии. Бургойн начал поход в июне. В разгар лета поступали тревожные сообщения: у Бургойна опасно истощились припасы; нападение на склады в Бенингтоне было решительно отбито — американская армия набирала силу. Хоу по-прежнему был занят в Пенсильвании. Клинтон время от времени испытывал паралич воли, но в последнюю минуту в отчаянии двинулся на север. Соединения армий все еще не произошло. Вашингтон готовился противодействовать Хоу, но, следя за его передвижениями, обнаружил, что Хоу на север не пойдет. Узнав о победе генерала Патнэма под Беннингтоном, Вашингтон написал ему и выразил надежду, что «вся Новая Англия соберется и сокрушит генерала Бургойна».

Лорда Чатема не столько беспокоили эти события, сколько угроза со стороны Франции. 20 ноября 1777 года он поднялся с постели и потребовал «немедленного прекращения вражды». Прежде чем стало известно о событии, ознаменовавшем водораздел в войне и подтвердившем его аргументы, Чатем сказал: «Я знаю, что завоевание английской Америки не удастся. Вы не можете, не сможете покорить Америку…» Защита неотъемлемых прав не является бунтом. Война «несправедлива в своих принципах, непрактична в средствах и губительна в последствиях». Использование «наемников, сынов грабежа и насилия, пробудило возмущение, а этого уже не исправить». «Если бы я был американцем и если бы иностранные войска вошли в мою страну, я никогда не сложил бы оружие, никогда, никогда! Настаивая на покорности, Британия потеряет доход от колоний и их поддержку в противостоянии с Францией. В результате Франция и Испания возобновят против нас войну». Чатем не призывал к признанию независимости Америки, ибо до самой смерти верил в прочность отношений между колониями и короной. Если перефразировать одного из его преемников, Чатем с радостью заявил бы, что ему не довелось быть главой правительства, согласившегося на ликвидацию Британской империи. Его предложение о прекращении вражды не нашло отклика у лордов, они отвергли его при соотношении четырех к одному.

В палате общин Чарльз Фокс обратил внимание на одну военную проблему, которая впоследствии и проявилась. «Завоевание Америки, — сказал он, — попросту невозможно из-за фундаментальной ошибки, мешающей нашим генералам добиться успеха». Их разделяет слишком большое расстояние, чтобы они могли помочь друг другу. Через двенадцать дней явился курьер с ужасным сообщением: 17 октября в Саратоге возле Олбани генерал Бургойн, с остатками потрепанной, голодающей, поредевшей армии, сдался континентальному корпусу. Накануне генерал Клинтон, не продвинувшийся далее Кингстона, что в пятидесяти милях от Олбани, повернул обратно в Нью-Йорк за подкреплением.

Саратога вдохнула в американцев новые силы и согрела кровь в снежную и холодную зиму, обрушившуюся на долину у Вэлли-Фордж. После подписания капитуляции люди Бургойна должны были отбыть обратно в Британию с обязательством никогда более не воевать против Америки. Целая армия, почти восемь тысяч человек. Сверх того, стали реальностью самые большие страхи Британии — Франция вступила в войну в союзе с Америкой. Через две недели пришло известие о капитуляции, и французы, опасаясь, что британцы могут предложить своим бывшим колониям приемлемые мирные условия, поспешили известить американских послов о решении признать новорожденные Соединенные Штаты, а еще через три недели сообщили о своей готовности вступить с ними в альянс. Договор, согласно которому в мире возникла новая нация, стал одним из самых важных в истории, а на его заключение ушло менее месяца. Помимо признания независимости Америки и включения в договор обычных статей о дружеских отношениях и торговле, документ предусматривал, что в случае войны между Британией и Францией ни одна из сторон не заключит сепаратный мир.

Предсказание Чатема о вмешательстве Франции подтвердилось, но еще до того, как это стало известно, 11 декабря 1777 года он явился в палату лордов и снова заявил, что Англия вступила в «губительную» войну. Народ вовлечен в нее обманом, сказал он. Его слова можно отнести ко всем войнам и безумию, а происходит это много столетий подряд, виной чему «налогообложение, доверчивость, несбыточные надежды, фальшивая гордость и выгода самого романтического и немыслимого толка».

Невероятное известие о капитуляции британской армии перед американскими колонистами повергло в шок правительство и население и вывело из спячки тех, кто до сих пор и не задумывался о войне. «Вы не представляете, какое впечатление произвела эта новость на умы горожан», — писал Джорджу Селвину один знакомый. «Те, кто никогда ничего не чувствовал, теперь уже чувствуют. Те, кто был почти безразличен к американским делам, пробудился от летаргического сна и понял, в какое ужасное положение мы попали». Акции упали в цене, лондонский Сити охватило уныние, люди шептались об «опозоренной нации» и говорили о смене правительства. Гиббон писал, что если бы не боязнь позора, палата проголосовала бы за мир даже на самых невыгодных условиях.

Оппозиция бросилась в яростную атаку, осуждая министров и правительство в целом за неумелые военные действия и за политику, приведшие к войне. Берк обвинил Джермейна в «намеренную слепоте», в результате которой Британия потеряла Америку. Фокс призвал к отставке Джермейна, а Уэддерберн, придя на защиту Джермейна, вызвал Берка на дуэль. Барре утверждал, что план кампании недостоин британского министра и слишком абсурден для индейского вождя. Даже Джермейн был обеспокоен, однако выдержал атаку при поддержке короля и главы кабинета. И Норт, и Георг III понимали, что если ответственность будет возложена на Джермейна, то ее возложат и на вышестоящих, то есть на них.

Правительство удержалось также благодаря тщательно выстроенной структуре голосования. Сельская партия, хотя и нервничала из-за войны, но еще сильнее опасалась перемен, и, несмотря на то, что война обходилась им недешево, а о доходах и не мечталось, они выжидали. Только король, закованный в броню непогрешимости, не обращал внимания на всеобщее беспокойство. «Я знаю, что исполняю свой долг, а потому не отступлю», — сказал Георг III Норту в начале войны, и все прочее его не интересовало. Никакие события не смогли пробить брешь в пресловутой броне. Король был уверен в своей правоте, а когда надежды на непременный триумф стали меркнуть, то уверился, что завоевание американцами независимости будет означать распад империи, и он молил небеса «научить действовать так, чтобы потомство не обвинило его в падении этой некогда уважаемой империи». Перспектива поражения при «его» правлении не обрадует ни одного правителя, а потому Георг III упрямо старался продлить войну, пока сохранялась хоть какая-то надежда на успех.

За Саратогой последовали отставка Хоу, возвращение Бургойна, недоверие и разочарование Клинтона, обвинения и официальные запросы. К генералам, обвинявшим в своих неудачах неумелость правительства, относились терпимо не только потому, что все считали виновным Джермейна, но и потому, что генералы заседали в парламенте, и правительство не хотело, чтобы они перешли в оппозицию. Неспособность Джермейна скоординировать кампанию Хоу в Филадельфии с кампанией Бургойна на Гудзоне, как и странное поведение Джермейна в Миндене, казалось, имели только одно объяснение — обыкновенная халатность.

Впоследствии всеобщую неприязнь к Джермейну подогрел инцидент, произошедший во время первоначальной работы над планом. Джермейн отправился в загородное имение, но по пути заехал в министерство, намереваясь подписать депеши. Застав лорда Джорджа в кабинете, его заместитель, Уильям Нокс, напомнил Джермейну, что надо ознакомить Хоу его с планом, дескать, не мешало бы узнать его мнение. «Его светлость вздрогнул, а д’Ойли [второй секретарь] широко раскрыл глаза» и предложил срочно написать депешу, чтобы его светлость ее подписал. Лорд Джордж терпеть не мог, когда его отрывают от того, что он задумал, и он отказался, мотивировав свой отказ тем, что «все это время мои бедные лошади будут стоять на улице, к тому же я не приеду вовремя». Он приказал д’Ойли составить письмо Хоу и отправить его вместе с инструкциями для Бургойна, и «это будет все, что ему нужно знать». Письмо не успели доставить вместе с другими депешами на корабль, и Хоу получил его значительно позже.

В оправдание мы бы сказали, что соблазны комфортных экипажей миновали Америку, однако расстояние, время, ненадежное планирование и непоследовательное управление были недостатками куда более значительными. Беспечное отношение лорда Джорджа к депешам было лишь симптомом более опасного легкомыслия. Мы могли бы заметить, что легкомыслие можно проследить и в примерах сверхпривилегированной жизни министров, но что тогда сказать о знаменитом провале в передаче информации, когда американских командующих не предупредили о возможной атаке на Перл-Харбор? Похоже, человечеству присущ этот коммуникационный недостаток.

Немедленно избавить Британию от не приносящей дивидендов войны, чтобы она могла ответить на вызов Франции, можно было только одним способом — заключить соглашение с колониями. Ходили слухи о грядущем франко-американском договоре, и Норт, после Саратоги потерявший надежду на победу, пытался сформировать еще одну примирительную комиссию, однако Джермейн, Сэндвич, Терлоу и другие твердолобые консерваторы ему в этом препятствовали. Они не желали вести переговоры с мятежниками. Пока Норт ломал голову над тем, какие можно предложить условия — не такие оскорбительные, чтобы их отверг парламент, но достаточно привлекательные, чтобы их приняли американцы, — через тайных агентов дошел слух, что союз Франции с Америкой уже подписан.

Через десять дней Норт представил парламенту пакет предложений для примирительной комиссии, предполагающих такие уступки, что, будь они выдвинуты до войны, их точно бы не приняли. По сути, они повторяли билль Чатема, отвергнутый парламентом в прошлом году. Они отменяли налогообложение, соглашались на статус конгресса как конституционного органа, приостанавливали действие «репрессивных актов», Закона о чае и прочих спорных распоряжений парламента, изданных с 1763 года. Документ приглашал в палату общин американских представителей и наделял членов примирительной комиссии правом действовать, обсуждать и выносить заключения по всем вопросам. Парламент не согласился принять подобный план, он намеревался повторно присоединить к себе колонии и никуда их не отпускать.

Выслушав долгие, двухчасовые объяснения Норта, палата погрузилась в грустные раздумья. Им казалось, что первый министр предал принципы, которых придерживалось правительство в последние десять лет. «Никогда еще нацию не позорило такое сборище глупцов», — ядовито прокомментировал этот инцидент доктор Джонсон. Друзья пребывали в замешательстве, оппоненты медлили, а Уолпол, этот «греческий хор», всех отрезвил. Он назвал этот день позорным для правительства и сказал, что оппозиция была права от начала и до конца. Он считал, что американцы могут принять выдвинутые уступки, «и, все же, мой друг», написал он Манну, «у этих уступок есть один изъян — они пришли слишком поздно». Договор с французами уже подписан; вместо замирения будет большая война. Палата готовилась одобрить план «с быстротою, которая могла бы сделать все, но только не вернуть упущенное время». Норт был прав: исторические ошибки часто непоправимы.

Отказаться от негодной политики не позорно, а похвально, если такая перемена искренна, а новый курс имеет четкую направленность. Создание примирительной комиссии вовсе не стало таким решительным шагом. Норт, как и всегда дружелюбный, твердостью не обладал. В дебатах под нажимом разгневанных консерваторов он терялся, смягчал условия, забирал у членов комиссии дискреционные права и обещал, что дискуссии о независимости не будет. С американцами надо обращаться как с подданными, и никак иначе. На работу примирительной комиссии Норт отводил срок в двенадцать месяцев, начиная с июня (прения в палате общин проходили в марте). Однако военное счастье переменчиво, а ситуация в Америке была в достаточной степени неопределенна, чтобы позволить королю и консерваторам убедить себя, что они могут достигнуть цели.

Многие подозревали, как сказал Джон Уилкс (наконец-то занявший свое место в парламенте), что примирительную комиссию создали для того, чтобы «успокоить людей, а не вернуть колонии», а шоу понадобилось, чтобы сторонники правительства не разбежались. Падение приверженцев Бедфорда казалось возможным, и его можно было бы добиться, если бы политическую активность оппозиции отличала та же решительность, что и их слова. В дебатах оппозиционеры были великолепны, а на деле — слабы, потому что между собой расходились по вопросу о независимости. Чатем — а с ним Шелберн и прочие — оставался неизменным противником развала империи, которую он привел к победе в Семилетней войне. Рокингем и Ричмонд были убеждены, что колонии потеряны навсегда, а единственный верный курс — признать их независимость «немедленно и публично», чтобы отколоть их от Франции, и сконцентрировать все силы против главного противника.

Седьмого апреля 1778 года Ричмонд произнес страстную речь с призывом просить короля распустить правительство, вывести из колоний войска, признать независимость колонистов и договориться о «возрождении если не союза, то дружбы».

Чатему следовало бы согласиться, потому что Франция всегда его беспокоила и потому что Декларация независимости колоний и статьи Конфедерации, которые за ней последовали, не могли быть аннулированы иначе, как в результате военной победы, а ее Чатем давно назвал невозможной. И все же возмущение затмило логику: развал империи казался Чатему невыносимым. Узнав, что Ричмонд собирается предложить признать независимость колоний, Чатем собрал слабеющие силы и вложил остатки своего некогда великого авторитета в обвинительную речь против своих же сторонников и против хода истории.

При поддержке девятнадцатилетнего сына, вскоре сделавшего имя Уильяма Питта грозным для всей Европы, и с помощью зятя он проковылял к своему месту, как и всегда, в полном официальном одеянии. Из-под огромного парика сверкали пронзительные глаза. Лицо лорда было истощено. Герцог Ричмонд закончил свою речь, и Чатем встал. Поначалу речь его была неразборчива, но когда слова зазвучали отчетливо, все были поражены. Он говорил о «позорном отказе нации от своих прав и от самых прекрасных ее завоеваний», о том, что Британия пала ниц перед домом Бурбонов. Затем он потерял нить своего выступления, повторял фразы, запинался, а смущенные пэры, то ли из жалости, то ли из уважения, сидели молча, и тишина казалась почти осязаемой. Ричмонд вежливо ответил. Чатем снова поднялся, беззвучно открыл рот, схватился за грудь и свалился на пол. Его перенесли в ближайшее здание, где он немного оправился, а потом перевезли в его загородный дом в Хэйсе, где в следующие три недели он медленно угасал. Под конец он попросил сына прочитать ему из «Илиады» отрывок о гибели Гектора.

Страна забыла обо всех недостатках и слабостях великого человека и переживала чувство невероятной потери. Парламент единогласно проголосовал за государственные похороны в Вестминстерском аббатстве. «Он умер, — написал неизвестный автор „Писем Юниуса“, — и разум, честь, характер и понимание нации умерли вместе с ним». Доктор Аддинггон сказал, что смерть Чатема была милосердием Господним, «дабы тот не стал свидетелем полного разрушения страны, которую ему не было суждено спасти».

Удивительно, как часто перспектива утраты Америки побуждала британцев предсказывать крушение и как они все ошибались, ибо Британия пережила потерю довольно спокойно — страна продолжала доминировать в мире и в следующем столетии достигла апогея имперской мощи. «Если будет признана независимость Америки, мы уже не будем сильным и уважаемым народом», — сказал Шелберн. В этот день «солнце Великобритании закатится». Ричмонд предвидел, что франко-американский альянс «должен стать нашей погибелью». Уолпол угрюмо предрек: «Как бы эта война ни закончилась, результат для нашей страны будет фатальным», и, предвидя последствия поражения, прибавил: «Мы сократимся до размера маленького жалкого острова, и мощная империя превратится в незначительную страну, такую как Дания или Сардиния!» С исчезновением торговли и флота Британия потеряет Ост-Индию, и «Франция станет диктовать нам свою волю жестче, чем мы диктовали ее Ирландии».

Причиной столь мрачных ожиданий были два стойких представления века: во-первых, для процветания Британии жизненно необходима торговля с колониями, и, во-вторых, французские Бурбоны и Испания представляют для нее угрозу. До Французской революции оставалось всего одиннадцать лет, и подобные события представлялись чем-то совершенно немыслимым, а англичанам казалось, что их страна находится на стадии упадка. В письме к Рокингему, жалуясь на апатию общества, Берк писал, что без существенных изменений в национальном характере и лидерстве народ сползет «с высочайшего уровня величия и благополучия на низшую ступень безумия и бедности». Он заявлял: «Я уверен, что, если не принять немедленных и решительных мер для предотвращения этого, такой может стать судьба нашей страны». Поскольку никакое сознательное усилие не в силах остановить упадок нации, если он действительно имеет место, то Берк в данном случае говорил глупости, и, как доказывают его нескончаемые словесные извержения, глупостей он говорил предостаточно.

Смерть Чатема в мае позволила Рокингему утвердить свое лидерство, объединить фракции и одержать победу над приверженцами правительства: они начали сомневаться в необходимости войны и задумываться над военными расходами. Королю посоветовали сделать необходимые изменения, и Рокингему представился шанс потребовать поста и настоять на изменении политики: прекратить военные действия и признать неизбежное — независимость колоний. Фокс пытался убедить колеблющегося маркиза принять этот курс; он готов был предложить королю заменить часть министров, причем так, чтобы не расстроить монарха и сохранить его поддержку. Для общественного деятеля отказаться от поста, предложенного ему честь по чести, сообразно достоинству, сказал Фокс, означает поступиться своим долгом. Берк тоже пытался говорить об ответственности, но для Рокингема и Ричмонда, хотя оба они все прекрасно понимали и знали нужное лекарство, общественный долг обычно отступал на второй план, когда будущее не сулило ничего хорошего или политическая необходимость предвещала неприятности. «Оппозиция была слишком инертной», — писал Уолпол. Благоприятная возможность была упущена, и министры короля, по словам Фокса, хотя и «презираемые повсюду и всеми, так и останутся министрами».

Примирительную комиссию возглавил Фредерик Говард, пятый граф Карлайл, молодой человек, модный и богатый, владелец великолепного замка Говард, известный, главным образом, лишь тем, что был мужем дочери лорда Гауэра. Помогать ему должны были два более опытных и практичных человека — бывший губернатор Джонстоун, находившийся на стороне оппозиции, и Уильям Иден, признанный политик и заместитель министра, управлявший во время войны секретной службой, а в прошлом бывший секретарем министерства торговли. Иден был старым школьным товарищем Карлайла и другом Уэддерберна, Джермейна и Норта. Совместные заседания этой группы и правительства лишь укрепляют в мысли, что событиями управляло распространявшееся безумие.

Добравшись до Филадельфии, члены комиссии потребовали проведения совещания с представителями Континентального конгресса. В ответ им сказали, что обсуждать они могут только вывод британских войск и признание американской независимости. Губернатор Джонстон попытался затем подкупить двух видных деятелей конгресса — Джозефа Рида и Роберта Морриса, чтобы они убедили конгресс согласиться на британские условия переговоров. Такое оскорбление, став известным, вызвало еще большую неприязнь американцев к британскому правительству, вспыхнул скандал, побудивший Джонстоуна выйти из комиссии. Тем временем, не проинформировав о том членов примирительной комиссии, Джермейн отправил секретный приказ преемнику Хоу — сэру Генри Клинтону, и тот послал 8000 солдат в Вест-Индию в качестве подкрепления в противостоянии Франции. Тем самым он сократил численность войск в Филадельфии с четырнадцати до шести тысяч, оставив город без обороны.

Карлайл направился в Нью-Йорк, он был разозлен тем, что его заранее не предупредили о намерении Джермейна. Принудить американцев к соглашению могло только одно — угроза военного вмешательства, а теперь, лишившись возможности прибегнуть к этому средству, Карлайл превратился в беззубого тигра. В частном письме он написал, что даже его маленькая дочь Каролина сказала бы правительству, что при таких условиях примирительная комиссия — фарс. «Наши предложения мира, — писал он позже, — слишком походили на просьбу о прощении побежденного и измученного государства». Это был не последний случай удивительной глупости — отзыв войск одновременно с попыткой заставить противника прийти к соглашению. По исторической иронии судьбы, в результате этой глупости родились Соединенные Штаты, а спустя два столетия они сами повторили подобную глупость и с тем же результатом.

Насколько это было возможно, Карлайл и его коллеги постарались сделать хорошую мину при плохой игре и сказали, что причины для войны устранены — чайный налог и другие карательные акты отменены; парламент Великобритании объявил об освобождении от любых налогов, открыт вопрос о представительстве колоний в парламенте, а Континентальный конгресс признан законным органом. Поскольку признания независимости не прозвучало, конгресс отказался от переговоров. Члены комиссии предприняли последнее усилие и обратились к колониям через голову конгресса. Они попытались вести переговоры по отдельности с каждой колонией, поскольку верили, что большинство американцев хотят вернуться к былым договоренностям. Третьего октября 1778 года они издали прокламацию, в которой повторили, что отменяют все прежние законы и просят за них прощения. Тем не менее они не преминули пригрозить и карательными мерами, указав: «Когда страна вверяет себя и свои ресурсы нашим врагам, Британия может любым имеющимся в ее власти средством уничтожить или сделать бесполезным союз, созданный для ее гибели».

Подлинное намерение, скрывавшееся за этой угрозой, отразил первый вариант прокламации Карлайла. В ней говорилось, что в результате злого умысла и предательства американцев и заключения ими договора с Францией, а также упорствования в продолжении бунта, у Британии нет иного выбора, кроме как пойти на крайние меры. Она готова на полное разрушение «этой ужасной системы», готова пойти до того предела, который будет по силам ее армии и флоту. Этот аргумент, думал Карлайл, «возымеет эффект», но, очевидно, ему посоветовали обуздать язык. Чтобы прокламация стала широко известна, ее копии разослали всем делегатам Континентального конгресса, Джорджу Вашингтону и всем генералам, губернаторам провинций, ассамблеям, евангелистам, командирам английских военных частей и начальникам лагерей военнопленных.

Поскольку все колонии уже пострадали от преднамеренного разграбления и уничтожения отрядами англичан и гессенцев домов и собственности, от поджога деревень и от опустошения ферм, полей и лесов, то угроза ослабленной армии пугала теперь не так сильно. Более того, конгресс порекомендовал властям штатов опубликовать текст британской прокламации в местных газетах, «дабы убедить добрых людей этих штатов в недостойных замыслах членов примирительной комиссии». Проведя в Америке шесть месяцев, комиссия потерпела фиаско — преднамеренно или по ошибке — и в ноябре вернулась домой.

Возможно, миссия и в самом деле должна была окончиться провалом. И все же Иден писал брату, что «если бы мои желания и старанье» увенчались успехом, «эта благородная страна вскоре снова принадлежала бы Великобритании». Он «очень сожалел, что наши правители, вместо того чтобы совершать тур по Европе, не совершенствовали свое образование к западу от Атлантики». В частном письме он сделал удивительное признание Уэддерберну: «Невозможно, увидев то, чему свидетелем был я в этой чудесной стране, не сойти с ума от длинной череды ошибок, из-за которых мы ее потеряли».

Это — крайне примечательное письмо. В нем представитель самых влиятельных правительственных кругов не только признает, что колонии уже потеряны, но и то, что к потере привели ошибки его правительства. Признание Идена раскрывает трагическую сторону безумия, а именно то, что виновники иногда понимают: они вовлечены в это безумие, но не могут ничего поделать. Напрасная война продлится еще несколько лет за счет новых жизней, разорения и растущей ненависти. Георг III просто помыслить не мог, что доживет до поражения. В то время как парламент и общество постепенно уставали от войны, король настаивал на ее продолжении, потому что считал, что потеря империи станет для него позором, больше того, он не хотел жить с мыслью, что это произойдет именно при его правлении и поражение оставит на нем неизгладимую отметину.

Настаивая на своем, король черпал мужество в том, что на американцев часто обрушивались неприятности. Не имея централизованных финансов, конгресс не мог содержать армию и организовать снабжение, а это значило, что еще одну зиму солдатам пришлось вытерпеть лишения похуже, чем в Вэлли-Фордж, — нередки были дезертирство и бунты, а паек составлял одну восьмую от нормы. Вашингтона донимали политические интриги, он сомкнулся с предательством Бенедикта Арнольда, с неповиновением генерала Чарльза Ли, против него воевали лоялисты и индейские племена, разочарованные неудавшейся попыткой отвоевать Ньюпорт вместе с французским флотом, к тому же британцы, захватившие Чарльстон, успешно действовали в Северной и Южной Каролинах. С другой стороны, в Америку прибыло огромное пополнение из состава французской армии и флота, что изменило баланс войны. К Вашингтону присоединились барон фон Штойбен и другие европейские профессионалы, и они превратили потрепанные американские отряды в дисциплинированные военные подразделения. В 1779 году конгресс уполномочил Джона Адамса вести мирные переговоры на основе признания независимости и полного вывода английских войск, однако королю и его упрямым министрам такое предложение все еще представлялось немыслимым.