ГЛАВА IV ГАМИЛЬКАР И ГАННИБАЛ.

ГЛАВА IV

ГАМИЛЬКАР И ГАННИБАЛ.

Договор, заключенный в 513 г. [241 г.] с Римом, доставил карфагенянам мир, но они купили его дорогой ценой. Что дань, собиравшаяся с большей части Сицилии, стала теперь поступать в неприятельскую казну, а не в карфагенскую, было самой ничтожной из потерь. Гораздо ощутительнее было то, что пришлось отказаться не только от надежды захватить в свои руки все торговые пути из восточной части Средиземного моря в западную, что было, по-видимому, так близко, но и от прежней торгово-политической системы. Юго-западный бассейн Средиземного моря, до той поры находившийся в исключительном обладании карфагенян, стал со времени утраты Сицилии открытым для всех наций морским путем; торговля Италии сделалось совершенно независимой от финикийской. Миролюбивый сидонский народ, пожалуй, мог бы примириться и с таким положением. Ему уже не в первый раз приходилось выносить такие тяжелые удары: он уже был вынужден поделиться с массалиотами, этрусками и сицилийскими греками тем, чем прежде владел один; да и того, что еще оставалось в его власти — Африки, Испании, ворот Атлантического моря, — было достаточно, чтобы обеспечить ему и могущество и благосостояние. Но кто же мог бы поручиться за то, что по крайней мере это у него останется? О том, что требовал Регул и как он был близок к своей цели, мог забыть только тот, кто не хотел этого помнить; и если бы Рим снова предпринял из Лилибея такую же экспедицию, какая с таким успехом была предпринята им из Италии, то Карфаген мог бы спастись только благодаря какой-нибудь счастливой случайности. Правда, Карфаген наслаждался в то время миром, но в ратификации мирного договора едва не было отказано, и всем было известно, как в Риме отнеслось к этому договору общественное мнение. Рим, быть может, еще не помышлял в то время о завоевании Африки и еще довольствовался Италией; но уже то было плохо, что существование карфагенского государства зависело от умеренности римских желаний, и разве кто-нибудь мог бы поручиться, что именно требования италийской политики не заставят римлян желать если не покорения, то во всяком случае истребления их африканских соседей? Короче говоря, Карфагену следовало бы рассматривать мирный договор 513 г. [241 г.] как перемирие и воспользоваться этим перемирием, для того, чтобы приготовиться к неизбежному возобновлению войны; ему следовало это сделать не для того, чтобы отомстить за понесенное поражение, и не для того, чтобы вернуть утраченное, а для того, чтобы сделать самое свое существование независимым от соизволения национального врага.

Однако в тех случаях, когда более слабому государству предстоит неизбежная, но неизвестно, в какое именно время грозящая вспыхнуть война за существование, люди благоразумные, энергичные и преданные своему отечеству могли бы без промедления приготовиться к этой войне и предпринять ее в самую удобную минуту, прикрыв таким образом политическую оборону стратегическим нападением. Но они обыкновенно встречают противодействие со стороны тех ленивых и трусливых рабов богатства, одряхлевших старцев и легкомысленных людей, которые желают только выиграть время, которые думают только о том, как прожить и умереть спокойно, и которые стараются во что бы то ни стало отсрочить минуту решительной борьбы. Точно так же и в Карфагене существовали партия мира и партия войны, которые естественным образом примкнули к политическим противоречиям, уже ранее существовавшим между консерваторами и реформистами. Первая из этих партий находила для себя опору в правительственных властях, в совете старшин и в корпорации ста, во главе которой стоял Ганнон, прозванный Великим; вторая партия опиралась на вожаков народной массы, главным образом на пользовавшегося большим уважением Гасдрубала и на офицеров сицилийской армии; хотя значительные успехи, достигнутые этой армией под предводительством Гамилькара, и остались бесплодными, они все-таки показали патриотам тот путь, которым можно было спастись от неминуемой опасности. Между этими двумя партиями велась горячая борьба, вероятно, еще задолго до того времени, когда вспыхнула война в Ливии. Как возникла эта война, уже было рассказано ранее. Правительственная партия вызвала мятеж своим неумением управлять, которое сделало бесполезными все меры предосторожности, принятые сицилийскими офицерами; этот мятеж она превратила в революцию своей бесчеловечной системой управления, и наконец своей военной бездарностью и в особенности бездарностью своего вождя, губителя армии, Ганнона она поставила государство на шаг от гибели; тогда крайняя опасность заставила правительственную партию обратиться к герою Эйркты Гамилькару Барке с просьбой спасти ее от последствий ее ошибок и пагубных заблуждений. Он принял главное начальство и был так благороден, что не отказался от него даже тогда, когда ему назначили в товарищи Ганнона; даже после того, как доведенная до ожесточения армия потребовала удаления Ганнона, Гамилькар в ответ на смиренные мольбы правительства вторично уступил Ганнону долю участия в главном командовании; затем благодаря своему влиянию на мятежников, благодаря своему уменью обращаться с нумидийскими шейхами и своим гениальным дарованиям организатора и полководца он, невзирая ни на врагов, ни на сотоварищей, совершенно подавил мятеж в неимоверно короткое время и привел взбунтовавшихся африканцев к повиновению (в конце 517 г.) [237 г.]. Партия патриотов молчала во время войны, но тем громче заговорила она после ее окончания. С одной стороны, эта катастрофа ясно обнаружила нравственную испорченность и пагубное влияние властвовавшей в Карфагене олигархии — обнаружила ее неспособность, ее политику клики и ее расположение к римлянам; с другой стороны, захват Сардинии римлянами и угрожающее положение, которое заняли тогда Рим по отношению к Карфагену, ясно доказывали всякому, даже простому смертному, что над Карфагеном постоянно висела, как дамоклов меч, опасность войны с римлянами и что, если бы эта война вспыхнула при тогдашнем положении дел, она неизбежно привела бы к уничтожению финикийского владычества в Ливии. В Карфагене, вероятно, было в то время немало людей, которые, разуверившись в будущности своего отечества, советовали переселиться на острова Атлантического океана, и кто же был вправе их за это порицать? Но более благородные сердца неспособны помышлять о своем собственном спасении помимо своего народа, а возвышенные натуры одарены привилегией черпать бодрость именно в том, что доводит до отчаяния простых смертных. Новые мирные условия были приняты в том виде, в каком они были продиктованы римлянами; не оставалось ничего другого, как им подчиниться и прибавить новую причину ненависти к старой, тщательно копить и сберегать этот последний капитал оскорбленной нации. Затем приступили к политической реформе. ¹⁹³ В неисправимости правительственной партии уже достаточно убедились, а что правители не забыли старой вражды и не стали благоразумнее даже во время последней войны, подтверждается, например, граничившим с наивностью бесстыдством, с которым они возбудили процесс против Гамилькара как виновника мятежа наемников, потому что он обещал своим сицилийским солдатам уплатить деньги, не будучи на то уполномочен правительством. Если бы клуб офицеров и народных вождей захотел низвергнуть это гнилое правительство, он едва ли встретил бы серьезные к тому препятствия в самом Карфагене, но тем серьезные были бы препятствия со стороны Рима, с которым карфагенские правители находились в близких сношениях, почти доходивших до измены отечеству. Ко всем другим трудностям положения присоединилась еще та, что, создавая средства для спасения отечества, нужно было скрывать их и от глаз римлян и от глаз собственного, приверженного к Риму правительства. Поэтому государственное устройство было оставлено в прежнем виде, и правительственной партии не помешали по-прежнему пользоваться ее привилегиями и общественным достоянием. Было только предложено и утверждено, чтобы из двух главнокомандующих, стоявших во главе карфагенской армии перед окончанием ливийской войны, Ганнон был отозван, а Гамилькар назначен главнокомандующим всей Африки на неопределенное время и с таким условием, чтобы его официальное положение было независимо от правительственной коллегии и только народное собрание было вправе отозвать его или привлечь к ответственности ¹⁹⁴ ; противники Гамилькара называли такие полномочия антиконституционной монархической властью, а Катон — диктатурой. Даже выбор преемника Гамилькару был предоставлен не столичным высшим властям, а армии, т. е. тем карфагенянам, которые служили в армии в качестве герузиастов или офицеров и которые даже в договорах упоминались наряду с главнокомандующим; само собою разумеется, что право утверждать такой выбор было оставлено за народным собранием. Было ли это захватом власти или нет, во всяком случае это ясно доказывает, что партия войны считала армию своим удельным владением и распоряжалась ею сообразно с этим убеждением. Задача, за которую взялся Гамилькар, не казалась особенно трудной. Войны с пограничными нумидийскими племенами никогда не прекращались; лишь незадолго до того времени был занят карфагенянами внутри страны «стовратный город» Февест (Тебесса). Выпавшее на долю нового главнокомандующего продолжение этих пограничных войн не имело само по себе такого большого значения, чтобы карфагенское правительство стало возражать против решения, принятого на этот счет народным собранием, а римляне, быть может, еще не сознавали, к каким последствиям может привести это решение.

Таким образом, во главе армии стал человек, доказавший во время войны с Сицилией и в Ливии, что только он, а не кто-либо другой, предназначен судьбой быть спасителем своего отечества. Величественная борьба человека с судьбой едва ли когда-либо была более величественной. Армия должна была спасти государство, но какова же была эта армия? Карфагенское гражданское ополчение плохо дралось под предводительством Гамилькара во время войны в Ливии; но Гамилькару было хорошо известно, что одно дело вывести на бой купцов и фабрикантов города, доведенного до крайней опасности, и совсем иное — превратить их в солдат. Партия карфагенских патриотов поставляла ему превосходных офицеров, но эти офицеры, естественно, были почти исключительно представителями образованных классов; гражданской милиции у него вовсе не было, а было в лучшем случае несколько эскадронов ливийско-финикийской конницы. Нужно было создать армию из набиравшихся в принудительном порядке ливийских рекрутов и наемников; такому полководцу, как Гамилькар, эта задача была по силам, однако только при том условии, что он будет в состоянии аккуратно и щедро уплачивать жалованье. Но еще во время войны в Сицилии он узнал по собственному опыту, что карфагенские государственные доходы тратятся в самом Карфагене на гораздо более неотложные нужды, чем на содержание сражающейся армии. Поэтому война должны была питать сама себя, и нужно было сделать в больших размерах то же самое, что уже было испробовано в малом виде на Монте-Пеллегрино. Но и этого было еще мало. Гамилькар был не только полководцем, но и вождем политической партии; он был вынужден искать в гражданстве опоры против непримиримой правительственной партии, которая жадно и терпеливо выжидала удобного случая, чтобы его низвергнуть, и хотя вожди этого гражданства были нравственно чисты и благородны, зато народная масса была глубоко развращена и приучена пагубною системою подкупов ничего не делать даром. Конечно и она минутами подчинялась требованиям необходимости или увлекалась энтузиазмом, как это случается повсюду, даже в среде самых продажных корпораций. Но, чтобы найти в карфагенской общине надежную поддержку для своего плана, который мог быть приведен в исполнение в лучшем случае лишь по прошествии нескольких лет, Гамилькару приходилось постоянно присылать своим карфагенским друзьям деньги, чтобы доставить им возможность поддерживать среди черни хорошее расположение духа. Таким образом, Гамилькар был вынужден вымаливать или покупать у равнодушной и продажной толпы позволение спасти ее; он был вынужден смириться и молчать перед высокомерием тех людей, которые были ненавистны его народу и которых он всегда побеждал; он был вынужден скрывать и свои планы и свое презрение от тех изменников отечеству, которые назывались правителями его родного города; этот великий человек, находивший поддержку лишь в немногих сочувствовавших ему друзьях, был вынужден бороться и с внешними врагами и с внутренними, рассчитывая на нерешительность то тех, то других и действуя наперекор обоим. Все это он делал только для того, чтобы добыть средства, деньги и солдат для борьбы со страной, до которой было бы трудно добраться, даже если бы его армия была готова к бою, и которую, по-видимому, едва ли можно было осилить. Он был еще молод; ему было с небольшим тридцать лет; но когда он готовился к выступлению в поход, он как будто предчувствовал, что ему не суждено достигнуть цели его усилий и что он увидит обетованную землю только издали. Покидая Карфаген, он заставил своего девятилетнего сына Ганнибала поклясться перед алтарем всевышнего бога в вечной ненависти к римскому имени и воспитал как Ганнибала, так и своих младших сыновей Гасдрубала и Магона (которых называли «львиным отродьем») в походном лагере как наследников своих замыслов, своего гения и своей ненависти.

Новый командующий в Ливии выступил из Карфагена приблизительно весной 518 г. [236 г.], лишь только окончилась война с восставшими наемниками. Казалось, он замышлял экспедицию против живших на западе свободных ливийцев; его армия, которая была особенно сильна слонами, двигалась вдоль морского берега, а недалеко от нее — флот под предводительством верного союзника Гамилькара Гасдрубала. И вот внезапно разнеслась весть, что он переправился за море подле Геркулесовых столбов и, высадившись в Испании, ведет там войну с не сделавшими ему ничего дурного туземцами, не получив на то разрешения своего правительства, как жаловались карфагенские власти. Но во всяком случае эти власти не могли жаловаться на его нерадение об африканских делах: когда нумидийцы снова восстали, его помощник Гасдрубал нанес им такое поражение, что на границе было надолго восстановлено спокойствие и многие из бывших до того времени независимыми племен стали уплачивать Карфагену дань. Мы не в состоянии подробно проследить за тем, что сам он делал в Испании; но Катон Старший, принадлежавший к поколению, жившему непосредственно после смерти Гамилькара и видевший еще свежие следы его деятельности в Испании, несмотря на всю свою ненависть к пунийцам, был принужден воскликнуть, что ни один царь не достоин того, чтобы его имя упоминалось наряду с именем Гамилькара Барки. Что было сделано Гамилькаром как полководцем и как государственным деятелем в течение последних девяти лет его жизни (518—526) [236—228 гг.], пока он не нашел смерть в цвете лет, храбро сражаясь подобно Шарнгорсту на поле битвы именно в то время, когда его планы уже начали созревать; что было сделано в течение следующих восьми лет (527—534) [227—220 гг.] наследником звания и замыслов Гамилькара, мужем его дочери Гасдрубалом, который продолжал начатое дело, следуя по стопам своего наставника, об этом мы можем судить по результатам. Вместо небольших торговых складочных пунктов, которые наряду с протекторатом над Гадесом составляли все, что принадлежало до того времени Карфагену на испанских берегах, и были зависимы от Ливии, военным гением Гамилькара было основано в Испании новое карфагенское царство, существование которого было упрочено политической ловкостью Гасдрубала. Лучшие земли Испании — ее южные и восточные берега — сделались финикийскими владениями; там были основаны новые города, среди которых первое место занимал построенный Гасдрубалом подле единственной хорошей гавани южного берега испанский Карфаген (Картагена) с великолепным «царским замком»; земледелие стало процветать, и еще более стало процветать горное дело в удачно открытых картагенских серебряных рудниках, которые по прошествии ста лет ежегодно давали более 2? млн. талеров (35 млн. сестерциев) дохода. Большая часть общины, вплоть до берегов Эбро, находилась в зависимости от Карфагена и платила ему дань; Гасдрубал старался втянуть местных владетелей в интересы Карфагена всеми средствами, вплоть до брачных союзов. Таким путем там был создан обширный рынок для карфагенской торговли и промышленности, а доходы с этой провинции не только покрывали расходы на содержание армии, но еще доставляли излишек, который частью отсылался домой, частью откладывался в запас. Вместе с тем провинция созидала и воспитывала армию. В принадлежавшей Карфагену области производились постоянные наборы рекрут; военнопленные распределялись по карфагенским корпусам; зависимые общины доставляли вспомогательные войска и столько наемников, сколько требовалось. В течение долгой военной жизни солдат находил в своем лагере новое отечество, и чувство патриотизма заменялось в нем привязанностью к знамени и горячей преданностью своему великому вождю; благодаря постоянным войнам с храбрыми иберийцами и кельтами удалось создать в придачу к превосходной нумидийской коннице и порядочную пехоту. Карфаген не чинил Баркам никаких препятствий. Так как от гражданства не требовалось никаких постоянных повинностей, а, наоборот, кое-что перепадало и на его долю, в то время как его торговля нашла в Испании то, что утратила в Сицилии и в Сардинии, то испанская армия скоро приобрела большую популярность блестящими победами и большими достижениями. Эта популярность была так велика, что в минуты опасности, как, например, после смерти Гамилькара, оказалось возможным добиться присылки в Испанию африканских войск в значительном числе, а правительственная партия была вынуждена молчать или довольствоваться тем, что осыпала офицеров-демагогов и чернь бранью в частных беседах или в переписке со своими римскими друзьями. В Риме тоже не предпринимали никаких решительных шагов, чтобы дать событиям в Испании иное направление. Первой и главной причиной бездействия римлян, без сомнения, было их незнакомство с положением дел на отдаленном полуострове, что конечно и послужило для Гамилькара главной побудительной причиной к тому, чтобы выбрать театром для осуществления своих замыслов Испанию, а не Африку, что было вполне возможно. Римский сенат, конечно, не мог полагаться ни на сведения, которые доставлялись карфагенскими военачальниками римским комиссарам, приезжавшим в Испанию изучать положение дел на месте, ни на уверения, что все это делается с единственной целью — скорее добыть средства для уплаты римлянам военной контрибуции; но в Риме, по всей вероятности, угадывали лишь ближайшую цель замыслов Гамилькара — найти в Испании возмещение тех податей и торговых выгод, которые когда-то доставляли утраченные острова. Но в Риме ни в коем случае не допускали возможности наступательной войны со стороны карфагенян и в особенности возможности вторжения из Испании в Италию, как в этом убеждают нас и прямые указания и самое положение дел. Само собой разумеется, что в Карфагене в числе приверженцев партии мира было немало таких, которые видели гораздо дальше; но как бы они ни были проницательны, у них едва ли могло родиться желание известить их римских друзей о собиравшейся грозе, которую карфагенское правительство не было в состоянии предотвратить; этим способом они не избежали бы кризиса, а только ускорили бы его; да если бы они это и сделали, то в Риме, конечно, отнеслись бы очень осмотрительно к такому доносу со стороны приверженцев одной политической партии. Впрочем, непостижимо быстрое и прочное расширение карфагенского владычества в Испании неизбежно должно было пробудить внимание и беспокойство у римлян, и действительно последние старались положить ему предел в течение последних лет перед началом новой войны. Около 528 г. [226 г.] в них заговорили недавние симпатии к эллинизму, и они заключили союз с обоими расположенными на восточном берегу Испании греческим и полугреческим городами Закинфом и Сагунтом (Мурвиедро, недалеко от Валенсии) и Эмпориями (Ampurias); извещая об этом карфагенского главнокомандующего Гасдрубала, они потребовали, чтобы он не распространял своих завоеваний за Эбро, на что тот изъявил согласие. Это было сделано вовсе не для того, чтобы воспрепятствовать вторжению сухим путем в Италию (полководца, который задумал бы такое предприятие, не мог стеснить никакой договор), а частью для того, чтобы положить предел развитию материального могущества испанских карфагенян, которое уже становилось опасным, частью для того, чтобы подготовить в принятых под римское покровительство вольных общинах между Эбро и Пиренеями надежную опору, на случай если бы оказалось необходимым высадить в Испании войска и предпринять там войну. В случае новой войны с Карфагеном, которую считал неизбежной и римский сенат, от событий в Испании не ожидали большого ущерба кроме разве того, что в Испанию пришлось бы отправить несколько легионов и что неприятель был бы снабжен деньгами и людьми обильнее, чем тогда, когда он еще не владел Испанией; к тому же в Риме уже было решено начать и окончить следующую войну в Африке, как это доказывает план кампании 536 г. [218 г.] и как оно и должно было быть; а вместе с судьбой Африки была бы решена и судьба Испании. Сверх того, римляне не торопились и по другим соображениям: в первые годы это были карфагенские военные контрибуции, выплата которых прекратилась бы с объявлением войны; затем смерть Гамилькара, которая могла заставить друзей его и врагов думать, что вместе с ним умерли и его замыслы; наконец в последние годы, когда сенат стал приходить к убеждению, что неблагоразумно медлить с возобновлением войны, мешало этому вполне понятное желание предварительно покончить с жившими в долине По галлами, так как нетрудно было предвидеть, что ввиду ожидавшего их полного истребления они воспользуются первой серьезной войной, какую предпримет Рим, чтобы снова заманить в Италию трансальпийские племена и возобновить все еще крайне опасные нашествия кельтов. Само собой разумеется, что римлян не могли бы стеснить ни сношения их с карфагенской партией мира, ни заключение договора, и если бы они хотели войны, они могли бы в любую минуту найти для нее предлог в испанских распрях. Поэтому в образе действий римлян не было ничего непонятного; тем не менее, нельзя не заметить, что при тогдашнем положении дел римский сенат действовал непредусмотрительно и вяло; еще более непростительные ошибки в этом же роде обнаруживает в то время и его система ведения галльских дел. Политика римлян повсюду отличалась скорее настойчивостью, лукавством и последовательностью, чем широтою взгляда и быстротою действия; в этом отношении над Римом нередко брали верх многие из его врагов, начиная с Пирра и кончая Митридатом.

Итак, счастье покровительствовало гениальному замыслу Гамилькара. Уже были добыты средства для войны — сильная, привыкшая сражаться и побеждать армия и постоянно наполнявшаяся казна; но недоставало вождя, который сумел бы уловить наиболее удобный для начала войны момент и дать ей надлежащее направление. Человека, чьи разум и сердце положили путь к спасению отчаявшемуся народу в его безнадежном положении, уже не было в живых в то время, когда открылась возможность вступить на этот путь. Мы не в состоянии решить, почему его преемник Гасдрубал не продолжал наступательного движения — оттого ли, что он считал, что еще не время начинать войну, или же оттого, что он был скорее государственным деятелем, чем полководцем, и сознавал, что ему не по силам такое предприятие. Когда в начале 534 г. [220 г.] он пал от руки убийцы, карфагенские офицеры испанской армии избрали на его место старшего из сыновей Гамилькара Ганнибала. Это был человек еще молодой: он родился в 505 г. [249 г.]; стало быть, ему было в то время 28 лет, но он уже многое пережил. Его первые воспоминания показывают ему отца сражающимся в далекой стране и одерживающим победу при Эйркте; он был свидетелем заключения мира с Катулом, скорбного возвращения на родину побежденного отца и ужасов ливийской войны. Еще маленьким мальчиком он последовал за своим отцом в военный лагерь, где скоро отличился. Благодаря гибкости и крепости своего телосложения он отлично бегал взапуски, был хорошим бойцом и отважным наездником; ему ничего не стоило обходиться без сна, и он умел по-солдатски и пользоваться пищей и обходиться без нее. Несмотря на то, что он провел свою молодость в лагерях, он был образован не хуже, чем все знатные финикийцы того времени; кажется, уже в то время, когда он был главнокомандующим, он изучил греческий язык под руководством своего поверенного спартанца Зозила настолько, чтобы составлять на этом языке государственные бумаги. Когда он подрос, его приняли в армию его отца, на глазах у которого он начал свою военную службу и который пал подле него в сражении. Потом он командовал конницей под начальством мужа своей сестры Гасдрубала и отличался как блестящею личною храбростью, так и дарованиями военачальника. Теперь этот испытанный в боях юный генерал был возведен по выбору своих товарищей в звание главнокомандующего и получил возможность довершить то, для чего жили и умерли его отец и зять. Он принял это наследство и доказал, что был его достоин. Его современники пытались всячески очернить его характер: римляне называли его жестоким, карфагеняне — корыстолюбивым; правда, он умел ненавидеть так, как только умеют ненавидеть восточные натуры, а полководец, у которого никогда не переводились ни деньги, ни припасы, должен же был их где-нибудь добывать. Однако, несмотря на то, что его историю писали злоба, зависть и низость, они не смогли очернить его чистого и благородного образа. Оставляя в стороне как нелепые выдумки, которые сами выносят себе приговор, так и то, что делалось от его имени по вине подчиненных ему начальников, в особенности по вине Ганнибала Мономаха и Магона Самнитянина, мы не находим в рассказах о нем ничего такого, чего нельзя было бы оправдать современными ему условиями и понятиями о международном праве; но все эти рассказы сходятся между собой в том, что едва ли кто-нибудь другой умел подобно ему соединять благоразумие с вдохновением и осторожность с энергией. Своеобразной чертой его характера была та изобретательность, которая составляла главную отличительную особенность финикийского характера; для достижения своих целей он любил прибегать к оригинальным и неожиданным средствам, ко всякого рода ловушкам и хитростям и изучал характер противников с беспримерной тщательностью. Посредством такого шпионства, какому еще не было примера — даже в Риме у него были постоянные шпионы, — он получал сведения о замыслах неприятеля; его самого нередко видели переодетым, в парике, собирающим сведения то о том, то о другом. Каждая страница истории его времени свидетельствует не только о его стратегическом гении, но и о его политическом гении, который проявился после заключения мира с Римом в предпринятой им реформе карфагенских государственных учреждений и в беспримерном влиянии, которым он пользовался в кабинетах восточных держав, будучи чужеземным скитальцем. О его умении властвовать над людьми свидетельствует беспредельность его власти над разноплеменной и разноязычной армией, никогда не бунтовавшей даже в самые тяжелые времена. Это был великий человек, и где он ни появлялся, на него все обращали взоры.

Ганнибал решился начать войну, как только его назначили главнокомандующим (весной 534 г.) [220 г.]. Так как страна кельтов все еще была в состоянии брожения, а война между Римом и Македонией казалась неизбежной, он имел достаточные основания, для того чтобы без промедления взяться за дело и начать войну там, где ему вздумается, прежде чем римляне начнут ее так, как им будет удобнее, высадившись в Африке. Его армия скоро приготовилась к походу, а свою казну он наполнил, совершив несколько опустошительных набегов в большом масштабе; но карфагенское правительство не обнаруживало никакого желания посылать в Рим объявление войны. Оказалось, что труднее заменить в Карфагене Гасдрубала — патриотического народного вождя, чем заменить в Испании Гасдрубала — полководца. Приверженцы мира взяли в то время верх и преследовали вождей военной партии политическими процессами; в свое время они урезывали и порицали планы Гамилькара, а теперь отнюдь не были склонны позволять командовавшему в Испании, ничем не прославившемуся молодому человеку увлекаться юношеским патриотизмом за счет государства; Ганнибал же, со своей стороны, не решался начать войну явно наперекор законным властям. Он пытался принудить сагунтинцев нарушить мир, но они ограничились тем, что обратились с жалобой в Рим. Когда вслед за тем прибыла из Рима комиссия, он пытался своим резким обращением вынудить от нее объявление войны; но комиссары поняли, в чем дело: они смолчали в Испании, но обратились с протестами в Карфаген, а домой сообщили, что Ганнибал готов к борьбе и что война неизбежна. Так проходило время; уже было получено известие о внезапной смерти Антигона Дозона, происшедшей почти в одно время со смертью Гасдрубала. На территории италийских кельтов римляне строили крепости с удвоенной быстротой и энергией; вспыхнувшее в Иллирии восстание римляне готовились быстро подавить следующей весной. Каждый день был дорог, и Ганнибал решился действовать. Он послал в Карфаген извещение, что сагунтинцы стали теснить карфагенских подданных — торболетов, вследствие чего он вынужден напасть на них; затем, не дожидаясь ответа, он начал весной 535 г. [219 г.] осаду находившегося в союзе с Римом города, что означало войну с Римом. О том, что думали и на что решились в Карфагене, можно составить себе некоторое понятие по тому впечатлению, какое произвела в некоторых сферах капитуляция Йорка. Все «влиятельные люди», как тогда утверждали, не одобряли нападения, сделанного «без предписаний свыше»; шла речь о дезавуировании и выдаче дерзкого офицера римлянам. Но оттого ли, что карфагенское правительство боялось армии и черни еще больше, чем римлян, оттого ли, что оно сознавало невозможность загладить то, что уже было сделано, или же просто оттого, что по свойственной ему нерешительности оно не было способно ни к каким энергичным мерам, было решено ничего не решать, т. е. не вести войны, но и не препятствовать ее продолжению. Сагунт защищался так, как умели защищаться только испанские города. Если бы римляне проявили хотя небольшую долю такой же энергии, с какой оборонялись принятые под их покровительство сагунтинцы, и если бы в продолжение восьмимесячной осады Сагунта они не тратили бесполезно время на ничтожную борьбу с иллирийскими пиратами, то им — владыкам моря и удобных мест для высадки — удалось бы избежать упрека за обещанную, но не оказанную защиту и дать войне совершенно иное направление. Но они медлили, и город был наконец взят приступом. Так как Ганнибал отослал военную добычу в Карфаген, то это пробудило патриотизм и воинственность в тех, в ком прежде не было заметно ничего подобного, а дележ добычи уничтожил возможность какого бы то ни было примирения с Римом. Когда после разрушения Сагунта в Карфаген прибыло римское посольство с требованием выдачи главнокомандующего и находившихся в его лагере герузиастов, а римский оратор, перебив попытки к оправданию и подобрав свой плащ, сказал, что держит в нем мир или войну и что герузия должна сделать выбор, тогда у герузиастов хватило мужества ответить, что они предоставляют выбор римлянину; и когда последний предложил войну, его предложение было принято (весной 536 г.) [218 г.].

Ганнибал, потерявший целый год вследствие упорного сопротивления сагунтинцев, возвратился по своему обыкновению на зиму 535/536 г. [219/218 г.] в Картагену, частью чтобы принять нужные меры для защиты Испании и Африки, так как подобно своему отцу и своему зятю он был и тут и там высшим военным начальником и, стало быть, должен был позаботиться о безопасности своего отечества. Его военные силы состояли приблизительно из 120 тысяч пехотинцев, 16 тысяч всадников, 58 слонов и 32 снабженных экипажем и 18 не снабженных пятипалубных судов помимо тех слонов и кораблей, которые находились в столице. В этой карфагенской армии вовсе не было наемников, за исключением небольшого числа лигуров, служивших в легковооруженных отрядах; не считая нескольких финикийских эскадронов, войска состояли из набранных для военной службы карфагенских подданных, ливийцев и испанцев. Чтобы убедиться в преданности этих последних, хорошо изучивший человеческую натуру полководец выказал им свое доверие тем, что дал им отпуск на всю зиму; не сочувствовавший узким понятиям финикийцев о патриотизме, Ганнибал клятвенно обещал ливийцам право карфагенского гражданства, если они вернутся в Африку победителями. Впрочем, эта масса войск была лишь частью предназначена для экспедиции в Италию. Около 20 тысяч человек были отосланы в Африку; из них меньшая часть осталась в столице и на собственно финикийской территории, а большая часть была отправлена на западную оконечность Африки. Для защиты Испании было оставлено 12 тысяч человек пехоты, 2500 человек конницы и почти половина слонов, кроме стоявшего там у берегов флота; командование этими военными силами и управление страной были поручены младшему брату Ганнибала Гасдрубалу. На собственно карфагенской территории было оставлено сравнительно небольшое число войск, так как на крайний случай столица сама имела достаточно средств; в Испании тоже было пока достаточно небольшого отряда пехоты, так как там нетрудно было набрать новых рекрутов, но зато там была оставлена сравнительно большая часть африканской конницы и слонов. Главное внимание было обращено на то, чтобы обеспечить связь между Испанией и Африкой; с этой целью и был оставлен в Испании флот, а защита западной Африки была поручена очень сильному военному отряду. За верность войск служило ручательством кроме собранных в хорошо укрепленном Сагунте заложников от испанских общин, распределение солдат по таким пунктам, которые находились вне их призывных округов: преобладающая часть восточно-африканского ополчения была отправлена в Испанию, испанского — в западную Африку, западно-африканского — в Карфаген. Таким образом были приняты достаточные меры для обороны. Что же касается наступательной войны, то эскадра из 20 пятипалубных судов с 1 тысячей солдат должна была отплыть из Карфагена к западным берегам Италии, для того чтобы их опустошать; другая эскадра из 25 парусных судов должна была попытаться снова завладеть Лилибеем; Ганнибал надеялся, что карфагенское правительство не откажет ему в столь умеренном содействии. Сам же он решил вторгнуться во главе главной армии в Италию, как это, без сомнения, и входило в первоначально задуманный Гамилькаром план военных действий. Решительное наступление на Рим возможно было только в Италии, точно так же как решительное наступление на Карфаген возможно было только в Ливии; как Рим, без сомнения, начал бы следующую кампанию нападением на Ливию, так и Карфаген не должен был ограничиваться какими-нибудь второстепенными объектами военных операций, например Сицилией, или одной оборонительной войной; во всех этих случаях поражения были бы одинаково гибельны, но победа принесла бы различные плоды. Каким же, однако, путем можно было напасть на Италию? Достигнуть полуострова можно было или водой, или сушей; но, для того чтобы поход носил характер не отчаянного предприятия, а военной экспедиции со стратегической целью, необходимо было иметь более близкую операционную базу, чем Испания или Африка. Ганнибал не мог опираться ни на флот, ни на какую-либо приморскую крепость, так как Рим господствовал в то время на морях. Но и на территории, принадлежащей италийскому союзу, едва ли можно было найти твердую точку опоры. Если этот союз в совершенно иные времена и несмотря на свои симпатии к эллинам устоял против ударов, нанесенных ему Пирром, то не было никакого основания ожидать, что он распадется при появлении финикийского полководца; вторгнувшаяся в Италию армия была, без сомнения, раздавлена между сетью римских крепостей и крепко сплоченным союзом. Только страна лигуров и кельтов могла сделаться для Ганнибала тем, чем была для Наполеона Польша во время его походов на Россию, очень похожих на поход Ганнибала; в этих племенах еще было сильно брожение в связи с только что окончившейся войной за независимость; они не состояли в племенном родстве с италиками и опасались за свое существование, так как именно в это время римляне начали окружать их цепью своих крепостей и шоссейных дорог, поэтому на финикийскую армию, заключившую в своих рядах немало испанских кельтов, они должны были смотреть как на свою избавительницу и должны были служить для нее опорой, доставляя ей продовольствие и рекрутов. Уже были заключены формальные договоры с бойями и инсубрами, которые обязались выслать навстречу карфагенской армии проводников, приготовить для нее у своих соплеменников хороший прием, снабжать ее во время похода продовольствием и восстать против римлян, лишь только карфагенская армия вступит на италийскую территорию. На эту же область указывали и сношения с востоком. Македония, снова утвердившая свое владычество в Пелопоннесе благодаря победе при Селлазии, находилась с Римом в натянутых отношениях; Димитрий Фаросский, променявший союз с римлянами на союз с македонянами и изгнанный римлянами из своих владений, жил изгнанником при македонском дворе, который отказал римлянам, требовавшим выдать его. Если существовала возможность где-либо соединить против общего врага две армии, выступившие от берегов Гвадалквивира и Карасу, то это могло случиться только на берегах По. Таким образом, все указывало Ганнибалу на северную Италию; а что туда же были обращены взоры и его отца, видно из того факта, что римляне к своему крайнему удивлению встретили в 524 г. [230 г.] в Лигурии отряд карфагенян. Менее понятно, почему Ганнибал предпочел сухой путь морскому, так как и само по себе очевидно и было доказано последующими событиями, что ни морское могущество римлян, ни их союз с Массалией не были непреодолимым препятствием для высадки армии в Генуе. В дошедших до нас сведениях немало таких пробелов, которые не позволяют нам удовлетворительно разрешить этот вопрос и которых нельзя восполнить догадками. Ганнибал, вероятно, выбрал из двух зол меньшее. Вместо того, чтобы подвергнуть себя случайностям морского переезда и морской войны, с которыми он был мало знаком и которые было трудно заранее предвидеть, он счел более благоразумным положиться на бесспорно искренние обещания бойев и инсубров, тем более потому, что высадившейся в Генуе армии предстоял бы переход через горы; вряд ли он знал, что переход через Апеннины подле Генуи менее труден, чем переход через главную цепь Альп. Но тот путь, который он избрал, с древних пор служил путем для кельтов, и по нему проходили через Альпы гораздо более многочисленные массы людей; стало быть, союзник и избавитель кельтов мог уверенно идти по нему. С наступлением благоприятного времени года Ганнибал собрал в Картагене войска, которые должны были войти в состав главной армии; в них было 90 тысяч человек пехоты и 12 тысяч человек конницы, из которых приблизительно две трети были африканцы и одна треть — испанцы; 37 слонов он взял с собой по-видимому, не столько для серьезных военных целей, сколько для того, чтобы импонировать галлам. Пехоте Ганнибала в противоположность той, которой предводительствовал Ксантипп, не нужно было прятаться за линией слонов, а ее вождь был достаточно осмотрителен, для того чтобы только изредка и осторожно употреблять в дело это обоюдоострое оружие, бывавшее причиной поражения собственной армии столь же часто, как и причиной поражения неприятеля. С этой армией Ганнибал двинулся весной 536 г. [218 г.] из Картагена к берегам Эбро. Он сообщил своим солдатам о принятых им мерах, в особенности о завязавшихся сношениях с кельтами, так же как и о средствах и о цели экспедиции, так что даже простые рядовые, в которых продолжительная война развила военные инстинкты, чувствовали ясный ум и твердую руку вождя, за которым шли с полным доверием в неизвестную даль; а пламенная речь, в которой он рассказал им о положении отечества и требованиях римлян, о неизбежном порабощении дорогой родины и постыдном требовании выдать любимого вождя и его штаб, заставила вспыхнуть во всех сердцах чувства солдата и гражданина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.