ГЛАВА VIII ЗАКОНЫ. РЕЛИГИЯ. ВОЕННОЕ УСТРОЙСТВО. НАРОДНОЕ ХОЗЯЙСТВО. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ.

ГЛАВА VIII

ЗАКОНЫ. РЕЛИГИЯ. ВОЕННОЕ УСТРОЙСТВО.

НАРОДНОЕ ХОЗЯЙСТВО. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ.

В развитии права в эту эпоху внутри римской общины самым важным нововведением был своеобразный нравственный контроль, которому община начала подвергать отдельных граждан или своею непосредственной властью или через посредство своих уполномоченных. Зародыш этого нововведения следует искать в праве должностных лиц налагать имущественные пени (multae) за нарушение установленного порядка. Наложение пеней более чем в 2 овцы и 30 волов или, после того как общинным постановлением 324 г. [430 г.] взыскания скотом были превращены в денежные пени, более чем в 3020 фунтовых ассов (218 талеров) перешло путем апелляций в руки общины вскоре после изгнания царей; тогда процедура денежных оштрафований получила такое важное значение, которого первоначально не имела. Под неопределенное понятие о нарушении установленного порядка можно было подводить все, что угодно, а посредством наложения высшей степени имущественных пеней можно было достигнуть всего, чего угодно; а смягчающее постановление, что если размер этих имущественных пеней не был определен по закону денежной суммой, то они не должны были превышать половины принадлежавшего оштрафованному лицу имущества, не столько устраняло опасность этой произвольной процедуры, сколько обнаруживало ее еще более наглядно. В эту сферу входили еще те полицейские законы, которыми была так богата римская община с древнейших времен, а именно: постановления «Двенадцати таблиц», запрещавшие натирать мазью тела усопших руками наемников, класть вместе с покойником более одной перины, более трех обшитых пурпуром покрывал, а также золотые вещи и венки, употреблять для костра обработанное дерево, окуривать его ладаном и опрыскивать его вином, приправленным миррой; те же постановления ограничивали число флейтистов на похоронных процессиях десятью, не допускали плакальщиц и воспрещали похоронные пиры; это было нечто вроде древнейших римских законов против роскоши. Сюда же принадлежали возникшие из сословных раздоров законы против излишнего пользования общинными пастбищами и против несоразмерного занятия свободных государственных земель, равно как законы против ростовщичества. Однако как эти, так и другие им подобные постановления по меньшей мере раз навсегда ясно определяли, в чем заключается запрещенное деяние и какое оно влечет за собою наказание. Гораздо опаснее было принадлежавшее каждому должностному лицу, которому было отведено особое ведомство, право налагать пени за нарушение установленного порядка, а если эти пени допускали по своему размеру апелляцию и оштрафованный не подчинялся состоявшемуся решению — передавать дело на рассмотрение общины. Уже в течение V века [ок. 350—250 гг.] возбуждались этим путем уголовные преследования за безнравственный образ жизни как мужчин, так и женщин, за барышничество хлебной торговлей, за колдовство и некоторые другие деяния того же рода. В тесной связи со всеми этими постановлениями находилась возникшая в ту же пору сфера деятельности цензоров, которые пользовались своим правом составлять римский бюджет и списки граждан частью для того, чтобы устанавливать по своему усмотрению налоги на роскошь, отличавшиеся от наказаний за роскошь только по своей форме, частью и в особенности для того, чтобы урезывать или отнимать политические почетные права у тех граждан, которые были уличены в предосудительных поступках. Как далеко заходила опека уже в ту пору, видно из того, что таким наказаниям подвергались за небрежную обработку своих собственных пахотных полей и что даже такой человек, как Публий Корнелий Руфин (консул 464, 477 гг. [290, 277 гг.]), был вычеркнут цензорами 479 г. [275 г.] из списка сенаторов за то, что имел серебряную столовую посуду, стоившую 3360 сестерций (240 талеров). Согласно с правилами, общими для всех распоряжений должностных лиц, конечно и распоряжения цензоров имели обязательную силу только во время пребывания их в должности, т. е. обыкновенно на следующие пять лет, и потому могли быть возобновлены или не возобновлены следующими цензорами. Тем не менее, это право цензоров имело такое громадное значение, что благодаря ему должность цензора превратилась из второстепенных по рангу и влиянию в главную из всех римских общественных должностей. Сенатское управление опиралось главным образом на эту двойную полицию, облеченную столь же обширным, сколь и безотчетным, полновластием — на высшую и низшую полицию общины и общинных должностных лиц. Эта система управления, как и всякая другая, основанная на личном произволе, принесла и много пользы и много вреда, и нет возможности опровергнуть мнение, что зло преобладало; только не следует забывать, что эта эпоха особенно отличалась хотя и наружной, но тем не менее суровой и энергично оберегаемой нравственностью, равно как сильно развитым гражданским духом, а потому и учреждения, о которых идет речь, не были запятнаны грубыми злоупотреблениями; если же они и подавляли личную свободу, зато именно они всеми силами, а нередко и насилиями поддерживали в римской общине сочувствие к общественным интересам, равно как старинные порядки и нравы. Наряду с этими нововведениями проявляются в развитии римского законодательства, хотя и медленно, недостаточно ясно, тенденции более гуманные и более новые. Этот отпечаток заметен на большей части узаконений «Двенадцати таблиц», которые сходятся с законами Солона и потому основательно считаются важными нововведениями; сюда относятся: обеспечение права свободно составлять ассоциации и обеспечение автономии возникших вследствие того союзов; запрещение запахивать межевые полосы; смягчение наказаний за воровство, вследствие чего непойманный с поличным вор мог откупиться от обокраденного уплатой вознаграждения в двойном размере. В том же духе было смягчено долговое право посредством издания Петелиева закона, хотя и целым столетием позже. Право свободно располагать своим состоянием признавалось еще самыми древними римскими законами за владельцем при его жизни, но на случай его смерти зависело от разрешения общины; а теперь это стеснение было уничтожено, так как законами «Двенадцати таблиц» или их истолкователями была признана за частными завещаниями такая же обязательная сила, какую имели завещания, утвержденные куриями. Это был большой шаг к уничтожению родовых союзов и к полному проведению личной свободы в области имущественных прав. В высшей степени абсолютная отцовская власть была ограничена постановлением, что сын, который был три раза продан своим отцом, уже не поступал снова под его власть, а получал свободу; вскоре после того путем совершенно неправильного юридического вывода была связана с этим постановлением и возможность со стороны отца добровольно отказаться от власти над сыном посредством эмансипации. В брачном праве было введено разрешение гражданских браков, и хотя полная власть мужа над женой была так же неизбежно связана с законным гражданским браком, как и с законным религиозным браком, однако дозволение заключать вместо брака супружеские союзы, в которых не признавалась такая власть, было первым шагом к ослаблению полновластия мужа. Началом юридического принуждения к брачной жизни был налог на холостяков (aes uxorium), введением которого начал в 351 г. [403 г.] свою общественную деятельность Камилл в звании цензора.

Более важные в политическом отношении и вообще более изменчивые порядки судопроизводства подверглись еще более значительным изменениям, чем самые законы. Сюда относится прежде всего ограничение высшей судебной власти путем кодификации земского права и путем наложения на должностных лиц обязанности впредь руководствоваться при решении гражданских и уголовных дел не шаткими преданиями, а буквой писаного закона (303, 304) [451, 450 гг.]. Назначение в 387 г. [367 г.] высшего должностного лица исключительно для заведования судопроизводством и одновременно состоявшееся в Риме и заимствованное оттуда всеми латинскими общинами учреждение особого полицейского ведомства ускорили отправление правосудия и обеспечили точное исполнение судебных приговоров. Этим полицейским властям, или эдилам, естественно, была представлена и некоторая доля судебной власти: они были обыкновенными гражданскими судьями по делам о продажах, которые совершались на публичном рынке и в особенности на рынках скотопригонном и невольническом; они же были судьями первой инстанции в делах о взысканиях и штрафах или, что по римскому праву было одно и то же, действовали в качестве публичных обвинителей. Вследствие этого в их руках находилось применение законов о штрафах и вообще столь же неопределенное, сколь и политически важное штрафное законодательство. Обязанности того же рода, но более низкого разряда и касавшиеся преимущественно мелкого люда, были возложены на назначенных в 465 г. [289 г.] трех ночных надзирателей, или палачей (tres viri nocturni или capitales): они заведовали ночной пожарной и охранявшей общественную безопасность полицией и наблюдали за совершением смертных казней, с чем было скоро, а может быть и с самого начала, связано право решать некоторые дела коротким судом 156 .

Наконец, при постоянно расширявшемся объеме римской общины явилась необходимость, частью в интересе подсудимых, назначать в отдаленные местности особых судей для разбирательства хотя бы незначительных гражданских дел, это нововведение обратилось в постоянное правило для общин с пассивными гражданскими правами и, по всей вероятности, было распространено даже на отдаленные общины, пользовавшиеся полными гражданскими правами 157 ; то были первые зачатки римской муниципальной юрисдикции, развивавшейся рядом с собственно римской юрисдикцией.

В гражданском судопроизводстве, которое по понятиям того времени обнимало большую часть преступлений, совершаемых против сограждан, было установлено законом, вслед за упразднением царской власти, уже ранее применявшееся на практике, разделение процедуры на постановку перед должностным лицом юридического вопроса (ius) и на разрешение этого вопроса назначенным от должностного лица частным лицом (iudicium); а этому разделению было главным образом обязано римское частное право своей логической и практической ясностью и определенностью 158 . В делах, касавшихся права собственности, вопрос о действительном владении, до тех пор разрешавшийся должностными лицами по их личному неограниченному усмотрению, был мало-помалу подведен под установленные законом правила, и наряду с правом собственности развилось право владения, вследствие чего должностные лица снова утратили значительную долю своей власти. В уголовном судопроизводстве народный суд, до того времени составлявший инстанцию помилования, превратился в установленную законом апелляционную инстанцию. Если осужденный должностным лицом после опроса (quaestio) обвиняемый апеллировал к народу, то судья публично производил дополнительное судебное следствие (anquisitio), и если повторял свой приговор на трех публичных разбирательствах, то в четвертом заседании народ или утверждал, или отменял приговор. Смягчать наказание не дозволялось. Тем же республиканским духом были проникнуты правила, что дом служит охраной для гражданина, который может быть арестован только вне дома, что следственного ареста следует избегать и что всякий обвиненный, но еще не осужденный гражданин может избегнуть последствий обвинительного приговора, отказавшись от своих гражданских прав — если только этот приговор касается не его имущества, а его личности; эти правила никогда не были формально установлены законом и, стало быть, не были юридически обязательны для должностного лица, исполнявшего роль обвинителя; тем не менее, их нравственный вес был так велик, что они имели очень большое влияние, особенно на уменьшение смертных казней. Однако, хотя римское уголовное право и свидетельствует об усилении в ту эпоху гражданского духа и гуманности, оно страдало на практике от сословных распрей, влияние которых особенно вредно в этой сфере. Созданная этими распрями состязательная в первой инстанции уголовная юрисдикция всех общинных должностных лиц была причиной того, что в римском уголовном судопроизводстве не было ни постоянной следственной власти, ни тщательного предварительного дознания; а так как уголовные приговоры в последней инстанции постановлялись в законных формах законными органами, никогда не отвергая своего происхождения от прерогативы помилования, и так как, сверх того, назначение полицейских пеней вредно влияло на внешне очень сходные с ним уголовные приговоры, то эти приговоры постановлялись не на основании твердого закона, а по личному произволу судей, но при этом они носили характер не злоупотребления, а были как бы узаконены. Римское уголовное судопроизводство утратило этим путем всякую принципиальность и опустилось на степень игрушки и орудия в руках политических партий; это было тем менее извинительно, что хотя эта процедура была предназначена преимущественно для политических преступлений, но она применялась и к другим преступлениям, как например, к убийствам и поджогам. Сверх того, медленность этой процедуры и республиканское высокомерное презрение к негражданину были причиной того, что к этому формальному судопроизводству привилось более короткое уголовное, или, вернее, полицейское, судопроизводство для рабов и для мелкого люда. И в этом случае страстная борьба по поводу политических процессов перешла за свои естественные границы и вызвала появление таких учреждений, которые много способствовали тому, чтобы мало-помалу заглушить в римлянах понятие о прочных нравственных основах правосудия.

Мы гораздо менее в состоянии проследить дальнейшее развитие римских понятий о религии в эту эпоху. Люди того времени вообще твердо держались безыскусственного благочестия предков и были одинаково далеки и от безверия и от суеверий. Как живуча была еще в ту пору основная идея римской религии — одухотворение всего земного, — видно из того, что, вероятно, вследствие появления в 485 г. [269 г.] ходячей серебряной монеты появился и новый бог Argentinus (серебреник), который, естественно, был сыном старейшего бога Aesculanus (медник). Отношения к чужим странам оставались такими же, какими были прежде; но эллинское влияние усиливалось и в области религии, и даже более, чем в какой-либо другой.

Только в ту пору стали в самом Риме воздвигать храмы греческим богам. Древнейшим из них был храм Кастора и Поллукса, сооруженный вследствие обета, данного во время битвы при Регильском озере, и освященный 15 июля 269 г. [485 г.]. Связанная с сооружением этого храма легенда гласит, что двое юношей, отличавшихся нечеловеческой красотой и нечеловеческим ростом, сражались в рядах римлян и немедленно после окончания битвы поили своих покрытых пеной коней на римской площади у источника Ютурны, возвещая об одержанной великой победе; эта легенда носит на себе вовсе не римский отпечаток и, без всякого сомнения, была старинным воспроизведением похожего на нее в своих подробностях рассказа о явлении Диоскуров в знаменитой битве, которая происходила лет за сто перед тем между кротонцами и локрами у реки Сагры. Что касается дельфийского Аполлона, то не только отправлялись к нему депутации, как это было в обыкновении у всех народов, находившихся под влиянием греческой культуры, и не только отсылалась к нему десятая часть военной добычи, как это было сделано после взятия города Вейи (360) [394 г.], но ему был также воздвигнут в городе храм (323) [431 г.], возобновленный в 401 г. [353 г.]. То же самое случилось в конце этого периода с Афродитой (459) [295 г.], которая загадочным образом отождествилась с древней римской богиней садов Венерой 159 , и то же самое случилось с Асклепием, или Эскулапием (463) [291 г.], которого выпросили у города Эпидавра в Пелопоннесе и торжественно перевезли в Рим. Впрочем, в тяжелые времена местами раздавались жалобы на вторжение иноземных суеверий, т. е., по всей вероятности, этрусских гаруспиций (как это случилось в 326 г. [428 г.]); тогда полиция, конечно, обращала на этот предмет надлежащее внимание. Напротив того, в Этрурии, где нация коснела в политическом ничтожестве и приходила в упадок от праздной роскоши, богословская монополия знати, тупоумный фатализм, бессодержательная и нелепая мистика, истолкование знамений и промысел нищенствующих пророков мало-помалу достигли той высоты, на которой мы находим их впоследствии.

В жизни жречества, сколько нам известно, не произошло значительных перемен. Установленные около 465 г. [289 г.] более строгие меры взыскания тех судебных пеней, которые шли на покрытие расходов публичного богослужения, свидетельствуют о возрастании государственных расходов на этот предмет, а это возрастание было неизбежным последствием того, что увеличилось число богов и храмов. Уже ранее было нами замечено, что одним из вредных последствий сословных распрей было чрезмерно возраставшее влияние коллегий сведущих лиц, при содействии которых кассировались политические акты, этим, с одной стороны, расшатывались народные верования, а с другой — для жрецов открывалась возможность оказывать вредное влияние на общественные дела.

В военном устройстве произошла в эту эпоху полная революция. Древняя греко-италийская организация армии, основанная подобно гомеровской на выделении в особый передовой отряд самых лучших бойцов, сражавшихся обыкновенно верхом, была заменена в последние времена царей легионом — древнедорийской фалангой гоплитов, имевшей, вероятно, восемь рядов в глубину; с тех пор этот легион был главной опорой в битвах, а конница, поставленная на флангах и сражавшаяся, смотря по обстоятельствам, то на коне, то в пешем строю, употреблялась преимущественно в качестве резерва. Из этого военного строя развились почти одновременно: в Македонии — фаланга сарисс, в Италии — манипулярный строй. Первая — путем сплочения и углубления рядов, второй — путем дробления и увеличения числа частей, а главным образом — посредством разделения старого легиона из 8400 человек на два легиона по 4200 человек в каждом. Старинная дорийская фаланга была организована для боя мечами и главным образом копьями на близком расстоянии, причем метательному оружию предназначалась случайная и второстепенная роль. Напротив того, в манипулярном легионе только третий строй имел копья для рукопашного боя, а двум первым было дано вместо того новое и своеобразное италийское метательное оружие — pilum (дротик); это было четырехугольное или круглое древко длиною в пять с половиной локтей с трех- или четырехугольным железным наконечником; оно, быть может, было первоначально введено для защиты лагерных окопов, но скоро оно перешло от последней линии к первым, откуда его метали в неприятельские ряды на расстоянии от десяти до двадцати шагов. Вместе с тем меч приобрел гораздо более важное значение, чем какое имел короткий нож фаланги, так как залп дротиков имел главною целью расчистить путь для атаки в мечи. Кроме того, фаланга устремлялась на неприятеля вся разом как одно могущественное целое, между тем как в новом италийском легионе были тактически отделены одна от другой те более мелкие части, которые существовали и в фаланге, но в боевом строю сливались в одно крепко сплоченное целое. Сомкнутая колонна не только делилась, как сказано выше, на две одинаково сильные части, но и каждая из этих частей снова делилась в глубину на три строя — гастатов, принцепсов и триариев (имевших умеренную глубину, по всей вероятности, в четыре ряда) — и распадалась по фронту на десять рот (manipuli), так что между каждыми двумя строями и каждыми двумя ротами оставались заметные промежутки. Лишь продолжением той же индивидуализации было то, что совокупная борьба даже уменьшенных тактических единиц была отодвинута на задний план перед одиночным боем, как это уже ясно видно из упомянутой выше решительной роли, которую играли рукопашные схватки и бой мечами. И система укрепления лагерей получила своеобразное развитие; место, на котором армия располагалась лагерем хотя бы только на одну ночь, всегда обносилось правильными окопами и обращалось в нечто похожее на крепость. Напротив того, очень незначительны были перемены в коннице, которая и в манипулярном легионе сохранила такую же второстепенную роль, какую занимала при фаланге. И офицерские должности остались в сущности без изменений; только во главе каждого из двух легионов регулярной армии было поставлено столько же военных трибунов, сколько их было до того времени во всей армии, — стало быть, число штаб-офицеров удвоилось. Как кажется, в то же время установилось резкое различие между обер-офицерами, достигавшими начальства над манипулами, как и простые солдаты, с мечом в руках, переходившими из низших манипул в высшие путем постепенного повышения, и начальствовавшими над каждым легионом шестью военными трибунами, для которых не существовало постепенности в повышении и в которые обыкновенно назначались люди из высшего сословия. Поэтому важное значение имел тот факт, что прежде и обер-офицеры и штаб-офицеры назначались главнокомандующим, а с 392 г. [362 г.] часть этих последних должностей начала раздаваться по выбору гражданства. Наконец и старинная, до крайности строгая, военная дисциплина осталась без изменений. За главнокомандующим осталось прежнее право снять с плеч голову у каждого служащего в его лагере человека и наказать розгами штаб-офицера, точно так же как и простого солдата, а наказания этого рода налагались не только за обыкновенные преступления, но и в тех случаях, когда офицер позволял себе уклониться от данных ему приказаний или когда какой-нибудь отряд был застигнут врасплох или бежал с поля сражения. Однако новая военная организация требовала гораздо более тщательной и более продолжительной боевой выучки, чем какая была нужна при прежней фаланге, которая давлением массы сдерживала и плохо обученных. А так как в Риме не образовалось особого солдатского сословия и армия по-прежнему состояла из граждан, то этой цели достигли главным образом тем, что солдат стали разделять на разряды не по состоянию, как это делалось прежде, а по старшинству службы. Римский рекрут стал теперь поступать в число легковооруженных людей, сражавшихся вне боевого строя и действовавших преимущественно пращами (rorarii); затем он постепенно повышался сначала до первого, потом до второго строя и наконец поступал в разряд триариев, который состоял из старослужащих и опытных солдат и, несмотря на свою сравнительную малочисленность, давал тон всей армии. Превосходства этой военной организации, сделавшиеся главной причиной политического преобладания римской общины, основаны в сущности на трех военных принципах — на резерве, на соединении ближнего боя с дальним и на соединении обороны с нападением. Система резервов уже отчасти применялась в старинном употреблении конницы; но теперь она была вполне развита разделением армии на три строя и тем, что отряд самых опытных солдат приберегался для последнего и решительного натиска. Между тем как эллинская фаланга была односторонне усовершенствована для ближнего боя, а вооруженные луком и легким дротиком восточные конные отряды односторонне усовершенствовали средства борьбы для дальнего боя, у римлян совокупное употребление в дело и тяжелого метательного копья и меча составляло, как было основательно замечено, такой же прогресс, каким было в новейшем военном искусстве введение ружей со штыками; град метательных копий служил подготовкой к бою на мечах, точно так же как в наше время залп из ружей служит подготовкой к атаке в штыки. Наконец, усовершенствованное устройство лагерей дозволяло римлянам соединять выгоды оборонительной войны с выгодами войны наступательной и, смотря по обстоятельствам, принимать или не принимать сражение, а в первом случае сражаться подле лагерного вала, как под стенами крепости; оттого-то и существовала римская поговорка, что римляне побеждают подсиживанием. Само собой ясно, что эта новая военная организация в сущности была римским или, по меньшей мере, италийским преобразованием и усовершенствованием старинной эллинской тактики, опиравшейся на фалангу; если некоторые зачатки системы резервов и обособления мелких военных отрядов и встречаются у позднейших греческих стратегов, в особенности у Ксенофонта, то этим доказывается только то, что и там сознавали неудовлетворительность старой системы, но не умели ее устранить. Во время войны с Пирром манипулярный легион уже является в полном развитии; но когда и при каких обстоятельствах совершилось это развитие и совершилось ли оно разом или мало-помалу, уже нет возможности решить. Когда римлянам пришлось сражаться с вооруженной мечами фалангой кельтов, они в первый раз познакомились с новой тактикой, которая существенно отличалась от древней италийско-эллинской, и нет ничего невозможного в том, что расчленение армии и фронтовые промежутки между манипулами были введены с целью ослабить и действительно ослабили первый и единственно опасный натиск этой фаланги; это предположение подтверждается и тем, что, по дошедшим до нас отрывочным сведениям, преобразователем римского военного устройства считался Марк Фурий Камилл, который был самым выдающимся из римских полководцев в эпоху войн с галлами. Другие предания, относящиеся к войнам с самнитами и с Пирром, и недостаточно достоверны и не вполне между собой согласны 160 ; само по себе вполне правдоподобно, что многолетняя война в горах Самниума имела влияние на индивидуальное развитие римских солдат и что борьба с одним из лучших знатоков военного дела, вышедших из школы Александра Великого, вызвала в дальнейшем технические улучшения в римском военном устройстве.

В области народного хозяйства земледелие по-прежнему было социальной и политической основой как римской общины, так и нового италийского государства. Из римских крестьян состояли и общинные собрания и войско; то, что они приобретали в качестве солдат мечом, они упрочивали за собой в качестве колонистов плугом. Обременение среднего землевладения долгами привело в III и IV вв. [ок. 550—350 гг.] к страшным внутренним потрясениям, от которых, по-видимому, неизбежно должна была погибнуть юная республика; восстановление благосостояния латинского крестьянства, происшедшее в пятом столетии [ок. 350—250 гг.] частью благодаря громадной раздаче земель и инкорпорациям, частью благодаря понижению процентов и увеличению римского населения, было и последствием и причиной сильного развития римского могущества — недаром же Пирр своим проницательным взглядом усматривал причину политического и военного преобладания римлян в цветущем положении римских крестьянских хозяйств. Но и появление крупных хозяйств в римском земледелии, по-видимому, относится к тому же времени. И в более древнюю пору также существовало землевладение, которое можно назвать, по меньшей мере, сравнительно крупным; но хозяйство велось там не на широкую ногу, а распадалось на несколько мелких хозяйств. Древнейшим зачатком позднейшего централизованного хозяйства 161 можно считать постановление закона 387 г. [367 г.], которое хотя и не было несовместимо с древнейшим способом обработки полей, но более подходило к новому способу: оно обязывало землевладельца употреблять вместе с рабами соразмерное число свободных людей, и достоин внимания тот факт, что даже при этом первом своем появлении такое хозяйство было основано главным образом на рабовладении. Каким образом оно возникло, мы не в состоянии объяснить; весьма возможно, что карфагенские плантации в Сицилии служили образцом еще для древнейших римских землевладельцев, и, быть может, даже возделывание пшеницы наряду с полбой, введенное в сельском хозяйстве, по мнению Варрона, незадолго до эпохи децемвиров, находилось в связи с этим измененным способом возделывания полей. Еще труднее решить, в какой мере была в ту эпоху распространена эта хозяйственная система; но что она еще не была в ту пору общим правилом и еще не успела поглотить сословие италийских крестьян, об этом неоспоримо свидетельствует история Ганнибаловой войны. Но повсюду, где она применялась, она уничтожала прежнюю клиентелу, основанную на выпрошенном владении, точно так же как нынешнее хозяйство возникло большею частью путем уничтожения крестьянских хозяйств и превращения плуговых участков в барские поля. Не подлежит никакому сомнению, что именно уничтожение этой клиентелы было одною из главных причин стесненного положения мелких крестьян.

О внутренних сношениях италиков между собою нам ровно ничего не говорят письменные источники; только монеты дают нам об этом некоторые указания. Уже ранее было замечено, что за исключением греческих городов и этрусской Популонии в Италии вовсе не чеканили монет в течение трех первых столетий от основания Рима и что средством для мены служили сначала рогатый скот, а потом медь по весу. К эпохе, о которой теперь идет речь, относится переход италиков от меновой системы к денежной, причем вначале, конечно, придерживались греческих образцов. Между тем, обстоятельства сложились так, что в средней Италии служила металлом для монет медь, а не серебро, и монетной единицей служила прежняя единица ценности — фунт меди; в связи с этим стояло то, что там монету отливали, а не чеканили, потому что для таких больших и тяжелых кусков металла всякое клеймо оказалось бы недостаточным. Тем не менее, как кажется, уже искони существовало неизменно установленное соотношение между медью и серебром (250 : 1) и сообразно с ним выпускалась медная монета, так что, например, в Риме большой кусок меди, называвшийся ассом, равнялся по цене одному скрупулу (= 1?288 фунта) серебра. В историческом отношении более замечателен тот факт, что италийские монеты, по всей вероятности, вели свое начало из Рима и именно от децемвиров, которые нашли в законодательстве Солона образец и для регулирования монетной системы. Из Рима эти монеты распространились в некоторых латинских, этрусских, умбрийских и восточноиталийских общинах, что служит ясным доказательством того, что Рим занимал в Италии преобладающее положение уже с начала IV века [ок. 350 г.]. Так как все эти общины были формально независимы одна от другой, то и монетная система была у каждой из них местная, и каждая территория составляла особый монетный округ; однако типы медных монет в средней и северной Италии подходят под три группы, в пределах которых, как кажется, считались одинаковыми те монеты, которые были в общем употреблении. Это были, во-первых, монеты этрусских и умбрийских городов, находившихся на севере от Циминийского леса, во-вторых, монеты Рима и Лациума, в-третьих, монеты восточного побережья. Что римские монеты были уравнены с серебром по весу, уже было замечено ранее; напротив того, монеты италийского восточного побережья были приведены в определенное соотношение с теми серебряными монетами, которые были исстари в ходу в южной Италии и тип которых был усвоен не только пришлыми племенами — бреттиями, луканцами, ноланцами, но даже находившимися там латинскими колониями, как например Калесом и Суэссой, и даже самими римлянами для их нижнеиталийских владений. Соответственно этому и италийская внутренняя торговля должна была распадаться на те же области, которые сносились друг с другом наподобие чужеземных народов.

В области заморской торговли в эту эпоху все еще существовали или, вернее, именно тогда возникли те сицилийско-латинские, этрусско-аттические и адриатико-тарентинские торговые сношения, о которых было упомянуто ранее; поэтому и к этой эпохе могут быть отнесены те факты, которые обыкновенно приводятся без указания времени и которые были нами соединены в одно целое при описании предшествовавшей эпохи. И здесь самые ясные указания можно извлекать из монет. Подобно тому, как чеканка этрусских серебряных денег по аттическому образцу и приток италийской, в особенности латинской, меди в Сицилию свидетельствуют о двух первых торговых путях, так и только что упомянутое уравнение великогреческих серебряных денег с пиценской и апулийской медной монетой свидетельствует, наряду со множеством других указаний, об оживленных торговых сношениях нижнеиталийских греков, в особенности тарентинцев, с восточно-италийским побережьем. Напротив того, прежние более оживленные торговые сношения латинов с капманскими греками, как кажется, пострадали от переселения сабеллов и не имели большого значения в течение первых полутораста лет существования республики; а тот факт, что жившие в Капуе и в Кумах самниты отказались снабдить римлян хлебом во время голода 343 г. [411 г.], служит доказательством того, как изменились отношения между Лациумом и Кампанией, пока в начале V века [ок. 350 г.], благодаря успехам римского оружия, эти отношения не были восстановлены и не сделались еще более тесными. Что касается частностей, то мы можем упомянуть как об одном из немногих хронологически определенных фактов, относящихся к истории римских торговых сношений, о той подробности, извлеченной из ардеатской хроники, что в 454 г. [300 г.] прибыл из Сицилии в Ардею первый брадобрей; мы также можем на минуту остановить наше внимание на раскрашенной глиняной посуде, которая шла в Луканию, Кампанию и Этрурию преимущественно из Аттики, но также и из Керкиры и из Сицилии и употреблялась там на украшение могильных склепов. Об этом промысле до нас случайно дошло более сведений, чем о каком-либо другом предмете заморской торговли. Начало ввоза этих произведений может быть отнесено ко времени изгнания Тарквиниев, так как очень редко находимые в Италии сосуды древнейшего стиля были, по всей вероятности, раскрашены во второй половине III века от основания Рима [ок. 500—450 гг.], между тем как чаще встречающиеся сосуды в более строгом стиле принадлежат первой половине IV века [ок. 450—400 гг.], сосуды самые совершенные по красоте принадлежат второй половине IV века [ок. 400—350 гг.], а огромное количество других сосудов, нередко замечательных великолепием и величиной, но редко отличающихся изяществом отделки, должно быть отнесено к следующему веку [ок. 350—250 гг.]. И это обыкновение украшать гробницы было заимствовано италиками от эллинов; но скромные средства греков и их тонкий вкус не позволяли этому обыкновению выходить из тесных рамок, между тем как в Италии оно было расширено далее своих первоначальных и пристойных пределов с варварской роскошью и с варварской расточительностью. Знаменателен и тот факт, что эта роскошь встречается в Италии только в странах эллинской полукультуры; а тот, кто умеет разбирать такие письмена, найдет в служивших рудниками для наших музеев этрусских и кампанских кладбищах красноречивые комментарии к древним рассказам об этрусской и кампанской полуобразованности, задыхавшейся от богатства и от высокомерия. Напротив того, простота самнитских нравов во все времена чуждалась этой безрассудной роскоши; незначительное развитие торговых сношений и городской жизни у самнитов обнаруживается столько же в отсутствии греческих могильных украшений, сколько в отсутствии национальной самнитской монеты. Еще значительнее тот факт, что с этими могильными украшениями почти вовсе не был знаком и Лациум, несмотря на то, что он не менее Этрурии и Кампании был близок к грекам и находился с ними в самых тесных торговых сношениях. В особенности ввиду того, что один Пренесте отличался совершенно своеобразным устройством гробниц, можно считать более нежели вероятным, что приведенный факт следует приписать влиянию строгих римских нравов или, пожалуй, влиянию суровой римской полиции. В самой тесной с ним связи находятся как ранее упомянутые запрещения, которые были наложены еще законами «Двенадцати таблиц» на пурпуровые гробовые покровы и на золотые украшения, которыми окружали мертвых, так и изгнание из домашнего хозяйства серебряной посуды, за исключением солонки и жертвенного ковша, насколько этого можно было достигнуть строгостью нравов и страхом, который внушали цензорские порицания; и в архитектуре мы находим такую же неприязнь как к грубой, так и к изящной роскоши. Однако, хотя в Риме, благодаря таким влияниям, внешняя простота и сохранялась долее, нежели в Вольсиниях и Капуе, но из этого не следует делать заключение о ничтожестве его торговли и промышленности, исстари служивших наряду с земледелием основой для его благосостояния; напротив того, и на них отразилось новое господствующее положение, которого достиг Рим.

В Риме дело не дошло до развития настоящего городского среднего сословия, т. е. сословия независимых ремесленников и торговцев. Причиной этого было существование рабов наряду с рано обнаружившейся чрезмерной централизацией капиталов. В древности было обыкновенным явлением и в сущности неизбежным последствием существования рабства, что мелкими городскими ремеслами занимались или рабы, получившие от своих господ средства для ремесла или торговли, или же вольноотпущенники, которым их прежний господин очень часто давал необходимый для предприятия капитал и от которых он требовал постоянной доли, а нередко и половины барышей. Не подлежит сомнению, что в Риме постоянно усиливалось развитие мелких предприятий и мелкой торговли; даже есть указания на то, что в Риме начинали сосредоточиваться те промыслы, которые служат к удовлетворению роскоши, свойственной большим городам; так, например фикоронский туалетный ларчик был сделан в V веке от основания города [ок. 350—250 гг.] пренестинским мастером и продан в Пренесте, но был сделан в Риме 162 . Но и чистая прибыль от мелкой промышленности поступала большею частью в кассы крупных торговцев; поэтому средний класс промышленников и торговцев не мог развиться в соответствующем размере. С другой стороны, оптовые торговцы и крупные промышленники почти ничем не отличались от крупных землевладельцев. Причиной этого было, во-первых, то, что крупные землевладельцы с древних пор занимались торговыми оборотами и были капиталистами и что в их руках сосредоточивались ссуды под обеспечения, оптовая торговля, поставки и работы для государства. С другой стороны, так как землевладение имело огромное нравственное значение в римской республике и с ним было связано исключительное обладание политическими правами, подвергшееся некоторым ограничениям лишь в конце этой эпохи, то не подлежит сомнению, что уже в ту пору счастливый спекулянт затрачивал часть своего капитала на приобретение недвижимости. И из того, что оседлым вольноотпущенникам были предоставлены политические преимущества, достаточно ясно видно, что римские государственные люди старались этим путем уменьшить опасный класс богатых людей, не имевших недвижимой собственности.

Однако, несмотря на то, что в Риме не образовалось ни зажиточного городского среднего сословия, ни строго замкнутого класса капиталистов, он все более и более приобретал характер большого города. На это ясно указывает возрастающее число стекавшихся в столицу рабов, как это видно по очень опасному заговору, составленному рабами в 335 г. [419 г.], и в особенности огромное число вольноотпущенников, присутствие которых становилось все более и более неудобным и опасным, как это видно из того, что в 397 г. [357 г.] отпущение рабов на волю было обложено налогом, а в 450 г. [304 г.] были ограничены политические права вольноотпущенников. Причиной такого положения дел было не только то, что большинство отпущенных на волю рабов по необходимости посвящало себя промышленности или торговле, но и то, что самое отпущение рабов на волю было у римлян, как мы заметили ранее, не столько делом великодушия, сколько промышленной спекуляцией, так как для рабовладельца нередко было выгоднее иметь долю в промышленных или торговых предприятиях вольноотпущенника, чем присваивать себе весь заработок раба. Поэтому отпущение рабов на волю становилось все более и более частым явлением, по мере того как усиливалась промышленная и торговая деятельность римлян.

Таким же указанием на усилившееся значение городской жизни в Риме служит сильное развитие городской полиции. Большею частью к тому же времени относятся постановления о разделении города между четырьмя эдилами на четыре полицейских округа и принятые этими эдилами меры для столь же важного, сколь и трудного содержания в должном порядке сети малых и больших сточных каналов, проведенных по всему городу, равно как публичных зданий и площадей, для очистки и мощения улиц, для уничтожения грозящих разрушением зданий, опасных животных и зловония, для удалений экипажей, кроме вечерней и ночной поры, и вообще для поддержания беспрепятственных сообщений, для постоянного снабжения главного городского рынка хорошим и дешевым хлебом, для уничтожения вредных для здоровья товаров и фальшивых мер и весов и для тщательного надзора за банями, кабаками и домами терпимости. По строительной части в царском периоде и в особенности в эпоху великих завоеваний было сделано едва ли не более, чем в течение двух первых веков республики. Такие сооружения, как храмы на Капитолии и на Авентине и большой цирк, могли внушить бережливым городским правителям такое же отвращение, как и отбывавшим трудовые повинности гражданам, и достоин внимания тот факт, что едва ли не самое значительное сооружение времен республики до начала самнитских войн — храм Цереры подле цирка — было делом Спурия Кассия (261) [493 г.], который во многих отношениях пытался вернуться к традициям царской эпохи. И роскошь в частной жизни сдерживалась властвовавшей в Риме аристократией с такой строгостью, до которой конечно никогда не дошла бы царская власть при более продолжительном существовании.

Но в конце концов и сенату стало не по силам идти против требований своего времени. Аппий Клавдий был тем, кто в достопамятную эпоху своего цензорства (442) [312 г.] отложил в сторону устарелую крестьянскую систему бережливости и научил своих граждан тратить общественные средства достойным образом. Он положил начало той грандиозной системе общественных сооружений, которая лучше всего другого оправдывала военные успехи Рима с точки зрения народного благосостояния и которая до настоящего времени дает в своих развалинах некоторое понятие о величии Рима даже тем тысячам людей, которые никогда не прочли ни одной страницы из римской истории. Римское государство было обязано ему проведением первого большого военного шоссе, а город Рим — первым водопроводом. Идя по следам Клавдия, римский сенат обвил Италию сетью тех дорог и крепостей, сооружение которых было ранее описано и без которых не может держаться никакая военная гегемония, как это доказывает история всех военных держав, начиная со времен Ахеменидов и вплоть до времен того, кто провел дорогу через Симплон. По примеру Клавдия Маний Курий построил второй городской водопровод на отнятую у Пирра добычу (482) [272 г.], а за несколько лет перед тем (464) [290 г.] употребил доставленные успешной сабинской войной средства на расширение русла реки Велино в том месте, где она впадает выше Терни в Неру; это было сделано Курием с целью очистить на осушенной таким образом прекрасной долине Риети место для большой гражданской колонии и вместе с тем приобрести для самого себя скромный участок пахотной земли. Такие сооружения затмевали даже в глазах разумных людей бесцельное великолепие эллинских храмов. И в житейской обстановке граждан произошла перемена. Приблизительно во времена Пирра начала появляться у римлян за столом серебряная посуда 163 , а гонтовые крыши стали, по словам летописцев, исчезать в Риме с 470 г. [284 г.]. Новая столица Италии наконец мало-помалу сбросила с себя внешний вид деревни и начала украшаться, хотя в ту пору еще не существовало обыкновения снимать украшения храмов в завоеванных городах и перевозить их в Рим, но зато уже красовались на ораторской трибуне среди городской площади носы отнятых у Анция галер, а в дни общественных празднеств выставлялись вдоль лавочных палаток на рынке отделанные золотом щиты, которые были подобраны на полях сражений в Самниуме. В особенности штрафные сборы употреблялись на мощение дорог внутри и вне города или на постройку и украшение общественных зданий. Тянувшиеся на двух сторонах рынка деревянные лавки мясников были заменены каменным галереями менял сначала со стороны Палатина, а потом и с той стороны, которая обращена к Каринам; таким образом, эта площадь превратилась в римскую биржу. Частью в замке, частью на городской площади были поставлены статуи знаменитых людей прошлого времени — царей, жрецов, героев легендарной эпохи и греческого гостя, познакомившего децемвиров с содержанием законов Солона, а также почетные колонны и памятники в честь великих народных вождей, победивших вейентов, латинов и самнитов, в честь послов, погибших при исполнении возложенных на них поручений, в честь богатых женщин, употребивших свое богатство на общественную пользу, и даже в честь прославленных греческих мудрецов и героев, как например Пифагора и Алкивиада. Таким образом, когда римская община сделалась великой державой, и Рим сделался большим городом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.