Глава 9. Большевики — самые последовательные революционеры
Глава 9. Большевики — самые последовательные революционеры
Мы варвары и мы хотим остаться варварами. Это почетный титул. Мы те, кто омолодит мир. Нынешний мир умирает. Наша единственная задача — доконать его.
А. Гитлер
Разная социал-демократия
Социал-демократия в России зародилась в среде народников и долго существовала в виде не связанных между собой кружков и союзов. В 1898 г. в Минске прошел Первый съезд Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП). На съезде присутствовало… шесть человек. Началось…
Народники не любили капитализма и считали, что Россия может придти к коммунизму, минуя капитализм. Зачем он нужен, если русский мужик — и так стихийный социалист? Эсеры считали так же или почти так же.
Социал-демократы дали себе труд заметить, что капитализм можно любить или там не любить, а он уже существует. Россия все больше становится капиталистической страной, и все тут!
По определению Г. В. Плеханова, меньшевики и большевики были всего лишь «враждующие между собой братья». Не очень разбираясь в тонкостях идеологии, рядовые члены РСДРП неоднократно требовали «убрать фракции» — то есть объединиться. В годы Первой русской революции 1905–1907 гг. РСДРП объединилась. Но после опять сразу же распалась.
Одним из самых важных расхождений было отношение к «экспроприациям экспроприаторов», а говоря попросту — к ограблениям банков. Большевики занимались этим очень активно. У них были специальные банды, относительно которых не очень понятно, кто это: прикормленные уголовники или «идейные» коммунисты, окончательно перешедшие к уголовным методам.
Такой была банда Симона Аршаковича Тер-Петросяна по кличке Камо (1882–1922). Шесть арестов, три побега, четыре смертных приговора. Называя вещи своими именами — матерый бандит-рецидивист. Члены его банды хорошо известны, и далеко не все они были «идейными»: хватало и профессиональных рецидивистов не с одной «ходкой».
Известны и конкретные «эксы», то есть ограбления, проведенные этой группой. На Коджорской дороге (принесло 8000 руб.), в Кутаиси (15 000), в Квирили (201 000), в Душети (315 000).{144} Ограбление Государственного банка в Тифлисе принесло по одним данным, 250 000 рублей,{145} по другим — 341 000.{146}
Правда, с этими деньгами вышла незадача: были они в основном в купюрах по 500 рублей. В банках же всегда были списки номеров взятых при экспроприации пятисоток. Тогда купюры попытались разменять за границей. На этом дельце попался Максим Максимович Литвинов — в будущем нарком иностранных дел (по одним данным, произошло это в Париже, по другим — в Берлине). В Женеве арестовали будущего наркома здравоохранения Николая Александровича Семашко. Часть пятисоток удалось разменять в Мюнхене и в Стокгольме, остальные же так и лежали мертвым грузом до 1909 г., когда «по настоянию меньшевиков оставшиеся не разменянные билеты решено было сжечь».{147}
Известно, что при этом «эксе» коммунисты убили более 50 человек. По загубленной жизни за то ли пять, то ли семь тысяч рублей.
Искусство преступников и вместе с ним похищенные суммы возрастали. 7 марта 1906 г. в Москве банда из 20 человек ограбила Банк купеческого общества взаимного кредита на суму 875 000 рублей.{148} С этими деньгами сложностей как будто не было.
Осенью 1907 г. Тер-Петросян приехал в Берлин — грабить банки и закупать оружие для кавказских боевиков. Оказалось, берлинская полиция отлично знала, с кем имеет дело. При аресте у Камо нашли «сундук с двойным дном, в котором хранилось 8 коробок с двумястами электрических запальников, 11 ртутных запальников, 1 коробка с черным прессованным листовым порохом, большое количество приспособлений для закладки взрывчатых вещей в здания, а также в железнодорожное полотно».{149} С большим трудом Тер-Петросяну удалось бежать, симулировав сумасшествие.
Что характерно: в это время коммунисты и не думали скрывать своего участия в ограблении банков, сопровождавшихся убийствами. И вовсе не только малограмотные кавказские воры. Коммунист-интеллектуал Леонид Борисович Красин сам делал бомбы и организовывал их изготовление, Ленин писал письма в местные отделения РСДРП, прямо советуя не только убивать «шпиков» и взрывать полицейские участки, но и совершать «нападения на банк для конфискации средств для восстания».{150}
Потом в Проекте резолюции Объединительного съезда РСДРП включили пункт 4 «Партизанские боевые действия»: «Допустимы также боевые действия для захвата денежных средств, предназначенных неприятелю, т. е. самодержавному правительству».{151} Здесь интересны два момента:
Первое: только самые упертые и злобные политические радикалы называют себя партизанами, правительство — противником и рассматривают свои операции как ведение боевых действий. Таковы деятели Интифады, а в цивилизованном мире — пожалуй, только Ирландская революционная армия и американские нацисты. Эти последние называют самих себя «вооруженным отрядом белой расы», а сидящих в тюрьмах США «товарищей по партии» официально называют на своем сайте «военнопленными».
Второе: именно организатор «эксов», которого Марк Алданов называл «верховным вождем боевиков Закавказья», старался как можно меньше говорить об ограблениях и убийствах. Сталин-Джугашвили отказывался рассказывать об этом до конца жизни, не отвечал на прямые вопросы. Есть даже основания полагать, что именно он стоит за катастрофой 1922 г., когда на Тер-Петросяна — Камо налетела машина: Сталин «убирал» свидетеля, который знал очень многое.{152}
А вот остальные коммунисты — как раз высоколобые интеллектуалы — не стеснялись! Они ведь — марксисты. А Маркс ясно сказал, что главная цель — это не познание, а изменение мира. И что всякая мораль — не более, чем классовая.
Энгельс произнес еще решительнее: «Для меня как для революционера пригодно всякое средство, ведущее к цели, как самое насильственное, так и то, которое кажется самым мирным». В России Бакунин призывал «решительно порвать с нравственностью этого мира», и задолго до Ленина много что говорил и делал С. Г. Нечаев.
А вот меньшевики были против! В резолюции IV съезда РСДРП записали: «Съезд постановляет: а) бороться против выступлений отдельных лиц или групп с целью захвата денег под именем или девизом с.-д. партии; б) избегать нарушений личной безопасности или частной собственности мирных граждан; <…> Съезд отвергает экспроприацию денежных капиталов в частных банках и все формы принудительных взносов для целей революции».{153}
V Лондонский Съезд РСДРП в апреле-мае 1907 тоже категорически запретил «эксы».
Штутгартский конгресс II Интернационала, 866 делегатов от 25 партий, в августе 1907 г. категорически запретил проводить грабежи от имени социал-демократов. В ответ Ленин и Роза Люксембург попытались создать особую фракцию «левых социал-демократов». А Камо приезжал в Берлин и грабил банки на Кавказе и после Лондона и Штутгарта.
Возникает вопрос: а являются ли большевики социал-демократами? Формально — пока являются… Но получается — большевики и меньшевики предлагают два совершенно разных проекта. Один — примерно то же, что предлагают европейские социал-демократы во всех странах. А второй только условно можно назвать социал-демократическим. Это план построения некого разработанного теоретиками общества, грандиозного эксперимента. Для реализации их плана необходимо взять Россию (или любую другую страну), переделать до неузнаваемости и создать на ее месте нечто совершенно новое, невиданное и неслыханное. Причем любыми методами.
«Партия нового типа»
В. И. Ленин первым произнес слова про «партию нового типа». Мол, все прежние были партиями болтунов, а вот эта — большевиков — преобразователи мира. Но ведь примерно таковы же и другие революционные партии: эсеры, анархисты, черносотенцы, десятки региональных местных. Большевики обычно отличаются от них в худшую сторону, но не всегда значительно.
В Российской империи есть, конечно, и «партии старого типа», наподобие европейских. Из крупных — кадеты и меньшевики. Остальные же, как на подбор — партии нового типа, не имеющие ничего общего с тем, что понималось под этим термином в Европе.
Это в первую очередь носители своего особого образа мира, который может не иметь ничего общего с образами мира других партий. «Партия нового типа» несет миссию: устроить мир «правильно», по своим «единственно верным» представлениям. Это не объединение тех, кому выгодно, а союз идейных, сплоченной железной дисциплиной орден борцов за идею, орудие преобразования мира.
В известном мне мире есть лишь одна аналогия таким «партиям нового типа» — религиозные партии древней Иудеи. В этой маленькой стране спорили садуккеи, фарисеи, ессеи, зелоты, секарии. Разъяснять разногласия между ними будет долго и не к месту, а тех, кто заинтересуется я отсылаю к другой своей книге.{154}
У греков, современников этих иудейских партий, тоже были и партии, и философские споры. Но партии — политические объединения — возникали у них на базе общих интересов, по отношению к чему-то очень простому, приземленному. Скажем, была в Афинах «морская» партия: в нее объединялись все, кормившиеся от моря — моряки, рыбаки, судовладельцы, торговцы заморскими товарами и рыбой. Эта партия считала, что накопленные в войнах средства Афин надо потратить на строительство новых кораблей. Была другая партия — эвпатридов-землевладельцев, и ее представители считали, что деньги государства надо тратить не на морские суда, а на поддержку тех, кто производит оливковое масло и вино. При этом никак нельзя сказать, что философские споры греков переставали волновать из-за столкновения и борьбы партий. Ни в коем разе! Греки сходились на главной площади города-государства, агоре, и спорили до хрипоты: из атомов состоит мир или все произошло из воды? Порой начиналась даже рукопашная — и таким способом «доказывались» философические истины.
Но никому их греков не приходило в голову написать трактат и доказать: раз мир порожден водой — значит, должна победить морская партия! Или — если мир состоит из земли, то и деньги надо потратить в интересах партии эвпатридов. Их партии были очень прагматичными и существовали независимо от философских споров про то, как и из чего возникла Вселенная. Греки отделяли материальное от идеального.
Иудейские же партии были идейными. Если Бог сказал так и мы правильно поняли Его слова, переданные через пророка — ничего не поделаешь, надо переделывать и весь материальный мир. Иудеи, сами того не ведая, изобрели феномен идеологии. А где идеология — там и раскол, вплоть до гражданской войны, потому что люди всегда принимают разные идеологии.
Насколько жестоко воевали между собой эти партии, показывает хотя бы такой факт: в 69 г. Веспасиана Флавия осуждали — почему он осаждает Иерусалим уже несколько месяцев и не хочет брать его штурмом?
— Зачем? — пожимал плечами тот. — Евреи скоро сами перебьют друг друга.
Так и получилось: зелоты резали верноподданных, секарии ополчились на фарисеев и саддукеев; когда в городе осталось не больше третьей части прежнего населения, сын Веспасиана, Тит, начал штурм, захватил город и сжег Иерусалимский храм.
«Партии нового типа» в Российской империи чем-то неуловимо напоминают эти еврейские религиозные партии. И у них нет ничего общего с политическими партиями Эллады, а равным образом — ничего общего с современными им европейскими. Они имеют не только свои политические, но и свои философские идеи, на основании которых убеждены, что обязаны переустроить мир. В этом переустройстве они не считают себя связанными нормами морали или закона. И выступают в политике как агрессивные, жестокие банды.
«Партия нового типа» и антисистемность
Сейчас очень трудно даже восстановить и ту пропаганду, которой пользовались большевики, и чаяния народных масс, с восторгом обрушивших в 1917 г. собственное государство. Трудно найти тексты, которые писались тогда, и понять, что же так воодушевляло людей.
Просто поразительно, как сильно владело массами ощущение, что их поколение живет в «конце времен», что «старый мир» умирает, что грядет перелом, катаклизм, катастрофа, и что из нее мир выйдет обновленным.
Это мироощущение очень хорошо выражено в текстах самых неожиданных авторов — от Валерия Брюсова до Адольфа Гитлера (один из них я предпослал этой части в качестве эпиграфа). Оба они очень любили обращаться к теме варварского мира, падения Римской империи, «конца времен» и всеобщего разрушения.
Это ощущение бессмысленности то ли прошлого, то ли настоящего порождало чувство бессмысленности и труда, и строительства семьи, и рождения детей… вообще любых проявлений нормальной человеческой жизни.
Тексты тогдашних идеологов революции чаще всего вызывают у современного человека недоумение. Во-первых, пресно и скучно. Странно, что такой чепухой могли увлекаться, зачитываться, вообще принимать ее всерьез. Во-вторых, очень странно видеть в числе рассказов Алексея Толстого и Ильи Эренбурга откровенно воспевающие бродяжничество и уголовный образ жизни. Потомкам будет не слишком просто понять и грешившего анархизмом Александра Куприна с его навязчивыми мечтами о «Всеземной анархической республике».{155}
Персонажи «революционных» рассказов времен Первой мировой войны и революции с упоением жгут в топках паровозов «золотопогонную сволочь» и устраивают погромы в богатых квартирах. То есть пропаганда взывает к самым темным сторонам человеческого естества, она построена на ненависти к «хозяевам жизни», на стремлении совершать по отношению к ним какие угодно преступления.
Именно в эти годы Алексей Толстой написал и свою «Аэлиту». Красноармеец Гусев, лихо бегающий по Марсу и вполне серьезно собирающийся то ли учредить на Марсе советскую власть, то ли присоединить Марс к РСФСР — персонаж с таким агрессивным зарядом, что никакая «белокурая бестия» ему и в подметки не годится.
Сложность в том, что разваливать государства, науськивая одну часть народа на другую, можно, а вот строить и охранять государства таким способом — никак не получится.
Захватили большевики власть случайно или по тщательно подготовленному плану — но захватили. Были большевики готовы к управлению государством или не готовы — они должны были или немедленно отказаться от захваченной власти и уйти в политическое небытие или научиться править государством так, чтобы не оказаться быстро сброшенными.
Это потребовало очень быстрой перестройки идеологии; требовалось хотя бы пригладить ее, сделать более приемлемой внешне. Ведь одно дело — разваливать систему, чтобы захватить в ней власть, и совсем другое — управлять уже захваченной системой. Новые задачи потребовали и очень быстрой перестройки идеологии; первые признаки чего проявились уже в 1922–1923 гг.
В начале 1920-х годов уже «они» убивают и жгут живьем «нас» — как в рассказах Бориса Лавренева и Бориса Пильняка. Пропаганда построена на идее «их» преступности, а «наша задача» формулируется как необходимость «их» остановить.
Но возьмем литературу более раннюю — то, что понаписали большевики или «классово близкие» к ним попутчики уже с конца XIX века. И везде мы увидим совершенно другую картину, в которой как раз мы (то есть коммунисты, пролетарии, рабочий класс, наши, одним словом) избивают, пытают, насилуют, сжигают в паровозных топках их (то есть представителей буржуазии).
Созданием образа врага грешит и сталинская пропаганда, поднимавшая на щит рассказы Лавренева и романную жвачку Эренбурга — но там враг потому отвратителен, что жесток и иррационально ненавидит рабочих и крестьян. С чего у него такая ненависть — непонятно, видимо, от антагонистических отношений. Но вот ненавидит, смертельно опасен — потому и враг, тем и вызывает ответную ненависть.
А в пропаганде большевизма буржуя ненавидят по более простой причине — он существует. Других причин нет, но положительные герои Бабеля, Багрицкого, Алтаузена ненавидят «буржуев», то есть всех, у кого есть образование и хоть какая-то собственность. И постоянно совершают по отношению к ним поступки, мягко говоря, непозволительные — вплоть до убийства.
В творениях писателей-большевиков (Красиков, Иванов, Шагинян) или близких к ним (Федин, Чуковский, Эренбург, Горький) мир вообще не особенно привлекателен. Большая часть названных мною писателей вряд ли известна читателю — разве что он специально интересовался историей литературы. Но уж Горького-то знают все! Своим талантом этот человек завоевал право остаться в истории даже тогда, когда схлынула породившая его волна. Почитаем?
Так вот: в автобиографических романах Горького нет буквально ни одного привлекательного персонажа. Даже внешне привлекательного. Иногда мелькают «не знакомые с медициной» или «загорелые» тела пролетариев. Но как лавочник — жирное пузо, нездоровая кожа, «жирный смех». Как инженер — козлиная бородка, прыщи, нелепая улыбка, косорукий, кособокий, вечно что-нибудь теряет и роняет.
Женские персонажи еще противнее, поскольку вечно добавляются то косо застегнутая кофта, то испачканные вареньем щеки, то еще что-нибудь в том же духе.
Если я не прав — покажите мне у Горького хотя бы одно приятное, вдохновляющее описание людей или их отношений. Их нет.
Самые сильные, запоминающиеся описания у Горького — сцены порки, сцены драк, убийства кошки каким-то дворником. Не спорю: абсолютно все в этом мире заслуживает описания. В конце концов, живописания Горького, помимо всего прочего, вызывают отвращение к жестокости — и уже этим полезны. Но ведь противовеса жестокости, грязи и гадости у Горького попросту нет. И ничего, кроме грязи и жестокости, тоже. Разве что описание теплых отношений мальчика с бабушкой — но это единственный «светлый луч в темном царстве». Все остальное — просто мрак. Даже если описывается любовное свидание — то это «кошелками свисают» груди, нелепое пыхтение, ругань, неприятные телодвижения, противные звуки и запахи.
Что-то красивое у Горького бывает только в некоем параллельном, выдуманном мире, в мире его ранних романтических произведений («Данко», «Старуха Изергиль», «Песня о Соколе»). В реальном мире ничего хорошего автор замечать не способен.
Анабаптистам, наверное, произведения Горького тоже очень понравились бы; такая картина мира очень соответствовала их вере, Но вообще-то хочется хотя бы перерыва в живописании мерзостей. И в мерзком описании того, что должно бы, по идее, осмысливать человеческую жизнь.
Все «буржуи» у Горького противны — в том числе и все интеллигенты. А положительный герой кто? Конечно же, «борец за правое дело» — профессиональный революционер, как Павел в «Матери» или, на худой конец, бунтовщик Фома Гордеев — он-то хороший, а все остальные — дрянь дрянью. Но не обязательно борец. Весьма положителен и уголовник Челкаш, противопоставленный отвратительному крестьянскому сыну, который хочет собственности. Челкаш — это социально близкий!{156}
И у других писателей околобольшевицкого круга то же самое. Единственные привлекательные герои у Ильи Эренбурга — или революционеры, или уголовники. Вроде некоего молодого человека, который вернулся с фронтов Первой мировой и с тех пор живет воровством и подачками, ночует в парках, словом, ведет жизнь бродяги.{157} Очень положительный персонаж, в отличие от его нелепых глупых родственников, предпринимателя и профессора. Старые дураки не понимают, что старый мир кончился, и тем более не радуются этому. А юноша проникся и живет соответственно.
Мир Горького и Эренбурга — типичный пример авторской фантазии, в которой жить ну совершенно не хочется. Дело даже не в том, что описываются вещи очень непривлекательные, а в том, как они описываются. Опыт авторов? Но ведь и Олдингтон, и Толкиен — тоже солдаты Первой мировой. Оба бежали в редеющей цепи; оба слышали, как чавкают пулеметные пули в тех, кому повезло меньше; оба мучились «медвежьей болезнью» от стресса и скверной пищи под артиллерийским огнем, в загаженных мокрых окопах. Опыт одинаковый — но первый вышел через него на «Англию-суку», а второй почему-то создал новое направление в литературе, фэнтези, и написал несколько на удивление светлых книг.{158}
Мир романов и рассказов Алексея Толстого хоть чуть приятнее колорита Эренбурга. Но стоит ему написать нечто «партийное» — и появляется странный мир, в котором после сближения с некой звездой почему-то никому не хочется работать и зарабатывать деньги, рабочие не слушаются буржуев и вообще весело бродяжничают и пьянствуют, а поддержание порядка, создание каких-то ценностей полностью перестало интересовать людей.
Позже, когда Сталин начал строить некую систему хотя бы относительно нормальной жизни в одной отдельно взятой стране, пришлось еще последовательнее изъять из оборота многие тексты большевиков, а оставляемые очень сильно подкорректировать. Скажем, «Конармия» Иосифа Бабеля с каждым изданием становилась все более бесцветной и «политкорректной». Сцены немотивированных убийств, массовых расстрелов, истребления близких родственников врагов, групповых изнасилований, самых разнообразных преступлений вымарывались из сочинений оплота советской литературы и строителя светлого будущего. Только после 1991 г. тексты «Конармии» стали печатать без сокращений и вымарываний.{159} У Бабеля почти нет сцен, в которых они глумятся над «нами», но много сцен кровавого торжества нас над ними.
В литературе 1930-х годов и более поздней все наоборот. Они — то есть классовые враги — невероятно жестоки: избивают, пытают, сжигают живьем положительных рабочих и коммунистов, насилуют пролетарочек, и только что не закусывают детишками рабочего класса.
Причина изменений понятна. Чтобы строить нормальную жизнь, нужен человек с нормальной психикой. Тот, кто будет строить, созидать, и охранять созидаемое от разрушителей. Вот чтобы разрушать — нужен человек антисистемы. Только жизнь антисистемы поневоле недолгая — пока все созданное сожрут и разрушат. Потому и трудно сейчас изучать идеологию разрушения: век у нее очень короток.
Поэтические тексты антисистемы
Дух большевиков-коммунистов хорошо передается не только литературными произведениями, но даже их официальными гимнами. Вот «Интернационал». Первоначальный французский текст этой песни был написан коммунаром Эженом Потье. По легенде, еще в 1871 г. в Париже. Если это правда, текст пролежал «в столе» 16 лет: впервые он был опубликован в сборнике «Революционные песни» в 1887 г. Уже в 1888-м композитор Пьер Дегейтер положил текст на музыку, сделав его вступление-заключение («Это будет последний…») припевом к каждой строфе. В том же году «Интернационал» был впервые исполнен на рабочем празднике в городе Лилле.
В 1902 г. опубликован русский перевод «Интернационала» Арона Яковлевича Коца — в русскоязычном журнале «Листки жизни», выпускавшемся в Женеве и Лондоне. С тех пор этот текст много раз исполнялся по-русски и сделался официальным гимном Коммунистической партии. Вот он:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир рабочих и рабов!
Кипит наш разум возмущенный,
И в смертный бой идти готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
Припев:
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Никто не даст нам избавленья —
Ни бог ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Чтоб свергнуть гнет рукой умелой,
Отвоевать свое добро,
Вздувайте горн и куйте смело
Пока железо горячо.
Припев:
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право,
А паразиты никогда!
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Светить огнем своих лучей!
Припев:
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
А что? Вполне законченная программа. Под ней и впрямь подписались бы анабаптисты, а Дольчино залил бы текст «Интернационала» слезами восторга. Ибо он полон мрачной, зловещей символики антисистемы.
«Проклятьем заклейменный…» Вроде бы, первый из заклейменных вечным проклятием — это падший ангел, имя которому Люцифер, он же Сатана?
Другое заклейменное проклятьем существо — братоубийца Каин. И Вечный Жид, который обречен вечно бродить по Земле, пока Господь не призовет человечество на Свой последний Страшный суд.
Любопытно еще, что же это за мир «рабочих и рабов»? У рабочих с рабами мало общего.
И — у кого конкретно «кипит разум возмущенный»? С чего это он закипел? Лично мой возмущенный ум кипит, когда грабят или уничтожают чужое имущество, сжигают дома и убивают детей. А у этих… у «армии труда»? У них отчего возникает готовность идти на смертный бой?
Интересно было бы узнать, и кто такие «работники всемирной армии труда». Относятся ли к их числу, например, организаторы производства, преподаватели и врачи? Или они тоже паразиты, которые ничем владеть не могут? Которых надо побыстрее убить, как псов и палачей?
Ясно, что «гром великий» никак не может быть Страшным судом: ведь «никто не даст нам избавленья», в том числе — и Господь Бог. Так что же это за «гром великий»? Что ему первопричина, и кто собрался над кем «грохотать»?
В общем, довольно странный текст, наводящий на многие размышления. К тому же, в русском переводе кое-что приобретший. У Потье было сказано: «Это будет последний и решительный бой». «Это есть наш последний…» — уточнили российские большевики.
Был в русской версии «Интернационала» еще один куплет, который то появлялся, то исчезал… Привести стоит и его:
Мы все взорвем, мы все разрушим
Мы все с лица земли сотрем.
Мы солнце старое потушим,
Мы солнце новое зажжем.
В тексте Эжена Потье этих слов не было. Они позаимствованы из стихотворения некого Павла Арского, которое полностью выглядит так:
Взрывая горные громады,
Корчуя дебри и леса,
На бой зовем мы силы ада,
На бой зовем мы небеса.
Пожаром светлого восстанья
Мы опояшем Шар Земной,
Мы вырвем из цепей страданья
Дух человеческий больной.
Мы все взорвем, мы все разрушим
Мы все с лица земли сотрем…
Мы солнце старое потушим,
Мы солнце новое зажжем,
Мы, разнося грозу и пламень,
Зовем к восстанью, к мятежам,
Огонь, вода, железо, камень —
Все, все подвластно в мире нам,
Мы страсть, мы — сила, мы — движенье,
Мы — буйство хмеля, мы — порыв,
В грозе и буре наши звенья
Сковал могучий коллектив.
Стихов такого рода появлялось великое множество и в первые годы XX века, еще в нормальном человеческом мире, и после Гражданской войны в России. Все они чудовищно бездарные, так что Арский на общем фоне просто гений. Но кое-какие выдержки привести стоит.
За столетия, убитые сном.
Не личности, не единицы,
А сотни тысяч на костре;
И души — огненные птицы
Летели к солнцу в октябре.
Ах, было радостно до боли
Взорвать сердцами будни лет,
Из черной, вековой неволи
Вдруг погрузиться в яркий свет,
Мы временно смерть призвали
Гниющее прошлое сжечь,
Наш меч и руки — из стали,
Земля — пепелящая печь.
А вот еще одно творение — В. Александровского:
Это я, — Октябрь.
Горящий, поющий, звенящий;
Кто не жил вчера, будет завтра жить!
За мною: со мной навсегда добить
И прошлое, и настоящее,
Вот так!
Так!
Москва богомольная рада ли?
Мы забили твои «святые места»
Белогвардейской падалью!..
Кровь не даст отступить назад,
Да и души — горящие факелы;
У повстанцев выцветшие глаза,
Но они никогда не плакали!
О, Октябрь!..
А вот Демьян Бедный, он же Ефим Алексеевич Придворов (1883–1945):
Движутся, движутся, движутся, движутся,
В цепи железными звеньями нижутся,
Поступью гулкою грозно идут,
Идут,
Идут,
На последний, на главный редут!
Наша сила — в единеньи.
В одиночку каждый — парий.
Сердце мира — пролетарий.
Мы — вселенной рычаги.
Все, что есть — созданье наше.
Мы разрушим, мы построим.
Так вперед же бодрым строем!
Пусть погибнут все враги.
А вот Маяковский:
Мы спустились с гор,
Мы из леса сползлись
От полей, годами голодных.
Мы пришли —
Миллионы,
Миллионы скотов,
Одичавших,
Тупых
Голодных,
Пули, погуще!
По оробелым!
В гущу бегущим
Грянь, парабеллум!
Самое это!
С донышка душ!
Жаром,
Жженьем,
Железом,
Светом Жарь,
Жги,
Режь,
Рушь!
Мы тебя доконаем,
Мир романтик.
Вместо вер
В душе
Электричество,
Пар.
Вместо нищих —
Всех миров богатство прикарманьте.
Стар — убивать!
На пепельницы черепа!..
Залпом глоток гремим гимн!
Миллион плюс!
Умножим на сто!..
Россия
Вся
Единый Иван,
И рука
У него —
Нева,
А пятки — каспийские степи.
Эй, стальногрудые!
Крепкие, ей!
Бей барабан!
Барабан бей!
Или — или.
Пропал, или пан.
Будем бить.
Бьем.
Били.
В барабан!
В барабан!
В барабан!
А вот знаменитая «Варшавянка». Написана она сначала по-польски поэтом Вацлавом Свенцицким в 1883 г., а в 1897-м переведена на русский Г. М. Кржижановским. Впрочем, «Варшавянка» в русском переводе — вполне самостоятельное произведение.
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу.
Припев:
На бой кровавый,
Святой и правый
Марш, марш вперед,
Рабочий народ.
Мрет в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братья, мы дольше молчать?
Наших сподвижников юные очи
Может ли вид эшафота пугать?
В битве великой не сгинут бесследно
Павшие с честью во имя идей.
Их имена с нашей песней победной
Станут священны мильонам людей.
Припев:
На бой кровавый,
Святой и правый
Марш, марш вперед,
Рабочий народ.
Нам ненавистны тиранов короны,
Цепи народа-страдальца мы чтим.
Кровью народной залитые троны
Кровью мы наших врагов обагрим!
Смерть беспощадная всем супостатам!
Всем паразитам трудящихся масс!
Мщенье и смерть всем царям-плутократам!
Близок победы торжественный час.
Припев:
На бой кровавый,
Святой и правый
Марш, марш вперед,
Рабочий народ.
Вопрос, конечно, почему бой «роковой», а скажем, не «победоносный»? Откуда такой пессимизм? Почему судьбы «безвестные» а не «славные», не «героические»? Во всех приведенных стихах видно, что их авторы для себя и себе подобных не запрограммировали лучшей участи, чем для побежденных и истребляемых.
О том, что антисистемное мышление разрушительно, что антисистемщики стремятся разрушить не только весь мир, но и самих себя, писали и Шафаревич, и Гумилев. Отрицая реальность, люди антисистемы видят что-то привлекательное только в идеальных, отвлеченных образах. Реальные люди и реальные отношения им несимпатичны, даже малопонятны. Естественно, что главный герой антисистемы — разрушитель-революционер, на худой конец — уголовный преступник, бродяга, проститутка, деклассированный элемент. Так же естественно, что писатели антисистемы воспевают гибель, разрушение, отступничество: мир для них однозначно плох, и потому разрушение его для них — заслуга и доблесть. Сплошные призывы к «смертному бою», к «бою кровавому».
Но получается, что и самих большевиков не ждет ничего хорошего, по их представлениям.
Отречемся от старого мира
Социализм хотел построить новые экономические и новые классовые отношения. Коммунизм «копнул» намного глубже: он отрицал саму историю, саму культуру. Долой все, что создано человечеством!
Характерно, что именно в России на рубеже XIX-го и XX вв. появились причудливые теории «нового искусства». И абстракционизм ведь родом из России, а если быть точным, то из Петербурга. В этом великом городе в 1913 г. Василий Кандинский (1866–1944) нарисовал первую в мире абстрактную картину «Восход». Гордиться ли такого рода достижением соплеменного гения — не знаю, как-то не уверен. Но не в одном абстракционизме дело! Было их много: супрематизм, футуризм, симультанизм, кубизм, дизумбрационизм… Надеюсь, читатель простит, если я не назову еще парочки революционных направлений в искусстве? Каждое из них имело свою теорию, порой запутанную и сложную, свой дух и традиции. Знатоки ухитрялись различать творения симультанистов и футуристов. Но я позволю себе не излагать теории этих, замечательных направлений. Да и понимаю в них не очень много.
Новое искусство представлялось «художникам» способом изменения мира — прямо как Марксу. В эпоху неладной нашей «перестройки» русские авангардисты: Василий Кандинский, Казимир Малевич, Натан Альтман, Марк Шагал, Давид Штеренберг, Павел Филонов оказались великими художниками, которых из каких-то подлых соображений раздавил нехороший, злой Сталин. Самих же авангардистов изображали невинными жертвами гонений.
О нет! Они не были невинными жертвами. В последние годы перед Первой мировой и во время нее, в ходе Гражданской войны и в первые годы Советской власти все они занимали очень даже активную позицию. Были учителями народов и провозвестниками новой эры. В чем-то даже революционнее «политических» коммунистов: те-то считали, что гениальные теории Маркса вытекают изо всей прежней духовной истории человечества. И что коммунизм станет естественным продолжением истории. Далеко не все коммунисты полагали нужным и полезным отказаться от культуры предшествовавших эпох. Наоборот — многие призывали к изучению истории и приобщению масс к культуре.
А вот авангардисты хотели всю предшествующую культуру — уничтожить. В самом буквальном смысле слова. Штеренберг одно время занимал пост комиссара по делам искусств. Что тут началось! Было велено вышвырнуть из музеев «всякую рухлядь» — всех этих Суриковых и Левитанов, а на их место повесить творения «передового искусства». В конечном счете, нужного количества «передовых» безобразий все равно не нашлось, бесценные произведения «отсталого искусства» какое-то время повисели в запасниках и тихонько вернулись на подобающие им места. Но какова попытка!
В ту же пору Малевич в своих статьях прямо требовал «создания мирового коллектива по делам искусства» и учреждения «посольств искусств во всех странах», «назначения комиссаров по делам искусства в губернских городах России», «проведения новых реформ в искусстве страны». Потому что «кубизм, футуризм, симультанизм, супрематизм, беспредметное творчество» — это искусство революционное, позарез необходимое народным массам. И необходимо «свержение всего академического хлама и плюнуть на алтарь его святыни».
Не могу сказать, что именно отражают несовпадение спряжений и падежей в этих выкриках Малевича — революционную форму или попросту плохое владение русским языком. Во всяком случае, так он видел роль того, что малевали эти лихие ребята. Скажем, бесценного полотна «Черный квадрат» самого Малевича, порхающего над городом Деда-Мороза у Шагала, и прочего авангардистского безумия.
Уже после того, как советская власть перестала безоговорочно поддерживать и совать во все дырки «авангардизм», Павел Филонов возмущенно писал: «Класс, вооруженный высшей школой ИЗО, даст для революции больше, чем деклассированная куча кремлевских придворных изо-карьеристов. Правое крыло ИЗО, как черная сотня, выслеживает и громит „изожидов“, идя в первых рядах советского искусства, как при царе оно ходило с трехцветным флагом. Заплывшая желтым жиром сменовеховская сволочь, разряженная в английское сукно, в кольцах и перстнях, при цепочках, при часах, администрирует изо-фронт, как ей будет угодно: морит голодом, кого захочет, объявляет меня и мою школу вне закона, и раздает своим собутыльникам заказы».{160}
Наверное, Филонова больше устраивала жизнь, при которой именно он и его приятели и собутыльники объявляли вне закона и морили голодом «не своих», а сами заплывали желтым жиром и шли в первых рядах советского искусства.
А перед Первой мировой войной они были необычайно модны — и как раз в кругах столичной интеллигенции. Вешать на стену «классические» картины было как бы даже и неприлично, стало признаком неразвитого вкуса. А вот какой-нибудь «зеленый треугольник» или нечто, состоящее из нелепых разноцветных пятен — это да!
То же самое творилось в литературе: тот же футуризм, авангардизм. В духе знаменитого однострочия Валерия Брюсова:
О, закрой свои бледные ноги!
Авангардисты прямо требовали уничтожить культуру. Зачем она «прекрасному новому миру»? Вот стихотворение некого В. Кириллова:
Мы во власти мятежного страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты»:
Во имя нашего завтра — сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.
О, поэты, эстеты, кляните Великого Хама,
Целуйте обломки былого под нашей пятой,
Омойте слезами руины разбитого храма,
Мы вольны, мы смелы, мы дышим иной красотой.
Как видите, призыв к разрушению музеев и уничтожению искусства — вовсе не в переносном смысле. Но лучше всех сказал, конечно же, Маяковский. Такого заряда ненависти никто не сумел перекрыть:
Старье охраняем искусства именем.
Или
зуб революций ступился о короны?
Скорее!
Дым развейте над Зимним —
фабрики макаронной!
Белогвардейца
найдете — и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
пулям
по стенке музея тенькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!
Для Ленина все же Рафаэль не был белогвардейцем… А для Маяковского — был. Футуризм же он понимал так:
Фермами ног отмахивая мили,
кранами рук расчищая пути,
футуристы
прошлое разгромили,
пустив по ветру культуришки конфетти.
Трудно поверить, но Маяковский даже на Сталина посмел тявкнуть — до такой степени он ненавидел Булгакова:
На ложу
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем лаковым,
он
дает
социальный заказ
на «Дни Турбиных»
Булгаковым.
Это ведь Сталин покровительствовал Булгакову, велел ставить в театрах его пьесы. А Маяковский не только хочет расстрела «всяких там рафаэлей» — ему бы и Булгакова запретить. Тут, конечно, идейные разногласия. Но идейные разногласия есть и у Булгакова со Сталиным. Видимо, еще важнее идейных — эстетические. Чтобы не было всяких там «культуришек конфетти».
Культ науки
Культ науки, прогресса неотделим от социал-демократии и вообще всякой «революционности». Вопрос в степени. У большевиков-коммунистов и антисистемности больше, и веры в науку. Причем вовсе не только в то, что обычно называется наукой.
Для русских революционеров очень характерны поиски тайных знаний, которые принесут им власть над миром. Такие тайные знания можно было искать и в «забытых знаниях древних», и в малоизвестных открытиях ученых.
Глава знаменитого общества «Аненербе» («Наследие предков») Вольфрам Сиверс полагал, что «для необразованных людей, таких как Гитлер и его товарищи, слово „наука“ имеет магический привкус». Но разве только для Гитлера?
Нацисты старались изучить и «тайную доктрину» Елены Блаватской и провести собственные исследования «тайных знаний». «Аненербе», полное название которого — «Немецкое общество по изучению древней германской истории и наследия предков», включало «Отделение исследований оккультных наук», занимавшееся изучением парапсихологии, спиритизма, оккультизма и других запрещенных в Германии «наук».
Подчеркну — занимались этим очень серьезно, порукой чему и экспедиции в Тибет, и работа с колдунами и экстрасенсами в самой Германии.
Дань поиску мистических откровений отдали и коммунисты в России. Не только тем, что из СССР посылались экспедиции в Тибет на поиски Шамбалы, конкурируя с нацистами.
Но и тем, что многие большевики, в том числе Ф. Э. Дзержинский, активно интересовались мистическими откровениями, собирали в Литве «тайные знания» у деревенских старух, приносивших жертвы ужам и ручейкам.
Что же до веры в науку… В возможность продлять индивидуальную жизнь на сотни лет, а быть может, и достигать личного бессмертия, был убежден даже такой образованный большевик, как Александр Александрович Богданов (1873–1928; настоящая фамилия — Малиновский; другие псевдонимы — Вернер, Максимов, Рядовой). Прочие большевики особых успехов в науках не имели, а вот Богданов — врач, естествоиспытатель, философ.
Основой своих философских обобщений Богданов всегда считал учение Маркса, прежде всего «социальный материализм». В то же время он был убежден, что в самом современном естествознании рождаются новые философские идеи, переводящие материалистическую философию на новый уровень.
Член РСДРП в 1896–1909 гг., большевик, с 1905-го — член ЦК, глава группы «Вперед», организатор партийных школ РСДРП в Болонье и на Капри, с 1918-го — идеолог Пролеткульта, Богданов пытался создать новую дисциплину — тектологию (или «всеобщую организационную науку»), тем самым предвосхищая, кстати, многие положения кибернетики.
С 1926 г. он — организатор и директор первого в мире Института переливания крови. Богданов и погиб 7 апреля 1928 г., ставя на себе очередной эксперимент в ходе уже восьмого переливания крови.
Еще один образованнейший большевик — Леонид Борисович Красин. С 1924 г. он — член ЦК ВКП(б), но не пользовался большим влиянием в партии: в 1909-м от большевиков отошел, имел обширные «буржуазные» связи и был по уровню образования, взглядам и вкусам очень уж «европейским» человеком.
Сохранился весьма резкий ответ Григория Зиновьева на очередное красинское обвинение большевистской верхушки в некомпетентности: «Мы просим некоторых товарищей, которые суются к нам со словом „некомпетентность“, чтобы они забыли это слово».
Так вот, не малообразованные большевики, а как раз высокообразованный Красин верил в грядущее воскрешение покойных «великих исторических личностей». На основе вполне материалистической — достижений науки и техники.
Само создание мавзолея — заслуга Красина. Он был убежден в необходимости сохранить тело Ленина до тех времен, когда вождя можно будет оживить.
Самого Красина после его смерти в 1926 г. кремировали, а урну с прахом поместили в кремлевскую стену. Это было жестоким нарушением его собственной мечты — когда-нибудь оказаться оживленным.
Перехваченный факел
Юный Карл Маркс гордо поднял факел, чтобы освещать стены подземелья, ведущего в преисподнюю… Полвека европейские коммунисты держали этот факел высоко поднятым. Они соглашались — у пролетариев нет отечества. Им нечего терять, кроме своих цепей. Они должны использовать любую возможность для захвата власти. Если будет война — то тем лучше, надо превратить войну империалистическую в войну гражданскую.
В начале XX века сменилась эпоха… Мир стал другим, а вслед за ним — и социал-демократия.
С тех пор в Европе существуют, конечно, разного рода левацкие группки, готовят мировую революцию силами своих трех с половиной членов, но основное русло развития левых идей — это социал-демократия и чуть более радикальный еврокоммунизм. Политическое направление, входящее в европейскую парламентскую политическую систему.
Советские комми, например, С. А. Кара-Мурза очень обижаются на еврокоммунистов, не желающих признавать абсолютной правоты таких, как он. Сергей Александрович даже пугает еврокоммунистов, что потребует денег за путевку в Артек: в 1940 г. он отдал одному из них свою путевку. В этом далеком году юный Кара-Мурза искренне считал еврокоммунистов «своими», «собратьями по борьбе», единым целым с коммунистами СССР. Если бы он только знал, какие они все сволочи и как плохо поступят потом!{161} Возможно, в штаб-квартирах еврокоммунистов до сих пор валяются в обмороке перепуганные функционеры. Может статься, все они рыдают и бьются головами об пол, напуганные Кара-Мурзой.
Но даже если и валяются в обмороках и если даже рыдают, просят Кара-Мурзу их простить, все равно еврокоммунисты — это одно, а российские большевики-коммунисты — это совершенно другое. И кстати говоря, в 1940 г. это было уже прекрасно известно; если юный Кара-Мурза не знал — значит, его обманули, не дали важной для него информации. Типичная «манипуляция сознанием», о которой он сам пишет очень гневно — по крайней мере, когда манипулируют сознанием «не свои»; те, кого Кара-Мурза не одобряет.{162} Вот манипуляцию собственным сознанием прощает, потому что его-то обманули «свои», ненаглядные коммунисты. Виноваты у него злые европейцы, которые смеют не соответствовать выдумкам про них — то ли выдумкам советских коммунистов, то ли обманутых ими пацанов.
Если реально смотреть на вещи, то с конца XIX века единым словом «социал-демократия» пользуются две совершенно разные политические силы. Сторонники социальных изменений и сторонники внедрения утопии. Первые охотно обойдутся без революции, а если и пойдут на нее — то на революцию социальную. Вторые же никак не могут обойтись без утопической. В России меньшевики относились к первой силе, большевики — ко второй.
Россия начала XX века смотрела на Европу, как на старшую сестру, училась у нее всему — и хорошему, и не особенно. Русская интеллигенция того времени не меньше Горбачева хотела «войти в европейский дом», а входить-то было уже некуда. Ничуть не меньше хотели войти в европейский дом и коммунисты-большевики. РСДРП(б) возникает в 1902 г. — как раз тогда, когда в Европе резко меняется дух.
Факел, освещающий путь в ад, начал вываливаться из слабеющих рук толпы все редеющих европейских… чудаков (более подходящий эпитет пусть читатель подберет сам). В самой Европе уже не стало достаточного числа тех, кто хотел двигаться по извилистому подземному тоннелю, который заваливается огромными камнями позади. Но «зато» последователи нашлись в России! Здесь факел юного Маркса подхватили.
Утописты-революционеры довольно равнодушны к лучшему, что выработала социал-демократия — например, к росту благосостояния и образования народа. Но они заимствуют, а может быть, и усугубляют худшие черты, сформированные в революционном движении Европы XIX века:
• резко негативное отношение к реальному миру; абсолютную убежденность, что этот мир «кончается» и ему надо только «помочь» умереть;
• такую же убежденность, что необходимо воплотить в жизнь придуманную ими утопию;
• активную готовность убивать и разрушать решительно все существующее для торжества этой утопии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.