Письма мертвого человека

Письма мертвого человека

Помещенный после ареста в бункер штаба Московского военного округа, Лаврентий Павлович забрасывал коллег письмами, где умолял пощадить его 28 июня Берия отправил первое письмо Маленкову:

"Дорогой Георгий. Я был уверен, что из той большой критики на Президиуме я сделаю все необходимые для себя выводы и буду полезен в коллективе (возможно, здесь Берия дословно повторил предложение Микояна. — /Б. С./). Но ЦК решил иначе. Считаю, что ЦК поступил правильно. Считаю необходимым сказать, что всегда был беспредельно предан партии Ленина-Сталина, своей Родине, был всегда активен в работе. Работал в Грузии, в Закавказье, в Москве в МВД, Совете Министров СССР и вновь в МВД, все отдавал работе, старался подбирать кадры по деловым качествам, принципиальных, преданных нашей партии товарищей. Это же относится к Специальному Комитету, Первому и Второму главным управлениям, занимающимся атомными делами и управляемыми снарядами. Такое же положение Секретариата и помощников по Совмину. Прошу товарищей Маленкова Георгия, Молотова Вячеслава, Ворошилова Климентия, Хрущева Никиту, Кагановича Лазаря, Булганина Николая, Микояна Анастаса и других — пусть простят, если что и было за эти пятнадцать лет большой и напряженной совместной работы. Дорогие товарищи, желаю всем вам больших успехов в борьбе зри дело Ленина-Сталина, за единство и монолитность нашей партии, за расцвет нашей славной Родины.

Георгий, прошу, если это сочтете возможным, семью (жена и старуха-мать) и сына Серго, которого ты знаешь, не оставлять без внимания".

Надо отдать должное Лаврентию Павловичу. В этом, по сути, предсмертном письме, он не только о себе хлопотал (хотя прямо ничего не просил, намекал только, что за хорошую работу, за атомную бомбу и ракетное оружие можно бы и не расстреливать). И не только о семье, которую Маленков, конечно же, не оставил без внимания: жена Нина и сын Серго были тотчас арестованы. Берия просил и за своих сотрудников, вплоть до помощников и секретарей. Говорил, что подбирал людей только по деловым качествам, наивно надеясь, что их минует опала. Может, потому, что никакой настоящей вины сне чувствовал. Ведь не только государственный переворот не готовил, но даже никого из членов Президиума смещать не собирался.

Через два дня, не имея реакции на первое послание, Берия написал вновь. Теперь он решил, что если покаяться не в настоящих ошибках, а в несуществующих грехах, которые ему инкриминировали, жизнь, может, и сохранят. Главное же, в этом письме Лаврентий Павлович, вероятно, в глубине души уже не надеявшийся, что выйдет из этой переделки живым, подводил итоги своего жизненного пути. Узник обращался к "другу Маленкову":

"Дорогой Георгий!

В течение этих четырех тяжелых суток для меня, я основательно продумал все, что имело место с моей стороны после пленума ЦК КПСС, как на работе, так и в отношении лично тебя и — некоторых товарищей президиума ЦК и подверг свои действия самой суровой критике, крепко осуждаю себя. Особенно тяжело и непростительно мое повеление в отношении тебя, где я виноват на все сто процентов. В числе других товарищей я тоже крепко и энергично взялся за работу с единственной мыслью сделать все, что возможно, и не провалиться всем нам без товарища Сталина и поддержать делами новое руководство ЦК и Правительства, укрепляя руководство МВД и местных органов, МВД внесло в ЦК и Правительство по твоему совету и по некоторым вопросам по совету т. Хрущева Н.С. ряд заслуживающих политических и практических предложений, как то: по реабилитации врачей, реабилитации арестованных по так называемому мингрельскому национальному центру в Грузии и возвращении неправильно сосланных из Грузии, Об амнистии, о ликвидации паспортного режима, по исправлении искривлении линии партии, допущенной в национальной политике и в карательных мероприятиях в Литовской СССР, Западной Украине и Западной Белоруссии, но совершенно справедлива твоя критика, критика т. Хрущева Н.С. и критика других товарищей на Президиуме ЦК; с последним моим участием, на мое неправильное желание вместе с решениями ЦК разослать и докладные записки МВД. Конечно, тем самым в известной мере принизили значение самих решений ЦК и, что создалось недопустимое положение, что МВД, как будто исправляет Центральные Комитеты Коммунистической партии Украины, Литвы и Белоруссии, тогда как роль МВД ограничивалась только выполнением указаний ЦК КПСС и Правительства. Хочу прямо сказать, что с моей стороны настаивая на рассылку докладных записок, было глупостью и политическим недомыслием, тем более ты мне советовал, этого не следует делать. Поведение мое на заседании Президиума ЦК, и Президиума Совмина, очень часто было неправильное и недопустимое, вносившее нервозность и излишнюю резкость, мя бы сказал, как это сейчас хорошо продумал и понял, иногда доходило до недопустимой грубости и наглости с моей стороны в отношении Хрущева Н.С. и Булганина Н. А при обсуждении по Германскому вопросу, конечно, я здесь безусловно виноват и заслуживаю всякого осуждения. В то же время я, так же как и все Вы, старался внести предложения в Президиум, направленные на правильное решение вопросов, таких как Корейский, Германский, Ответы Эйзенхауэру и Черчиллю, Турецкий, Иранский и др.

Поступок мой при приеме венгерских товарищей, ничем не оправданный. Предложения о Надь Имре[8] должен был не я или кто иной вносить, а тебе надо было сделать (тогда Берия полез поперек батьки — Маленкова — в пекло. — /Б. С./), а тут я выскочил идиотски, кроме того, наряду с правильными замечаниями я допустил вольность и развязность, за что, конечно, меня следует крепко взгреть. Но должен сказать со всей честностью, сам тщательно готовился и заставлял своих помощников готовиться к заседаниям ЦК и правительства, чтобы в меру своих сил и способностей помочь в правильном решении обсуждаемых вопросов. Если же вносились мной инициативные вопросы, то несколько раз пересматривал вместе с товарищами, работающими со мной, чтобы не ошибиться и не подвести ЦК и Правительство. У меня остался в Совмине, я не успел представить тебе докладную записку и проект решения об упорядочении наградных дел, над этим я провозился около двух месяцев. Вопрос об этом, как ты знаешь, мы с тобой долго вынашивали еще при жизни товарища Сталина. В отношении товарищей, с которыми я работаю, всегда старался быть принципиальным, партийным, требовательным, чтобы порученное им дело выполнялось, как это требуется в интересах нашей партии и нашего Правительства. Никаких других отношений с указанными товарищами у меня никогда не было. Взять хотя бы руководящих работников в МВД. Т-щей Круглова, Кобулова, Серова, Масленникова, Федотова, Стаханова, Питовранова, Короткова, Сазыкина, Горлинского, Гоглидзе, Рясного, Судоплатова, Савченко, Райхмана, Обручникова, Мешика, Зырянова и многих других (показательно отсутствие в списке Меркулова; вероятно, Берия, перечисляя близких себе людей, Меркулова таковым в 1953 году уже не считал. — /Б. С./), кроме помощи им в работе, требований, чтобы лучше организовать борьбу с врагами Советского Государства, как внутри Страны так и вне ее у меня не было. Да и указанные товарищи работали как положено настоящим партийцам. Т-ща Серова с бригадой по оказании помощи Московской и Ленинградской милиции просто загонял, чтобы сделать все возможное, навести порядок в работе милиции указанных городов и сделать необходимые выводы и предложения для других Республик. Безусловно, под руководством партии и Правительства, работу МВД можно было в течение не более года наладить, как внутри страны, так и на зарубежные страны, и обеспечить квалифицированный совет Странам Народной Демократии, для этого людей в МВД больше чем достаточно, только нужно кропотливо и неустанно работать. Я в начале говорил, что я перед тобой виноват, что не сумел себя поставить, как я это был обязан сделать, это самая непростительная ошибка. Тем более, это очень досадно, что мы дружно, честно, По-партийному работали в течение многих лет и тяжелых и грозных военных и восстановительный период нашей страны. Все ценное в моей жизни связано с совместной работой с тобой. С первых же дней в 1938 г. по наведению порядка в МВД, твое участие в приемке и сдаче дел, укрепление кадрами МВД при твоей помощи, — большая, напряженная работа во время войны в Государственном Комитете Обороны, когда, волей партии нам было поручено: тебе — организовать в необходимых количествах в предприятиях министерств — выпуск самолетов и моторов, а мне — вооружения и боеприпасов, или вопросы формирования для фронта, совместная работа в Оперативном бюро Совнаркома СССР по организации народного хозяйства во время войны, когда понадобилось крепко поддержать работу транспорта, были направлены оба мы с тобой с тт. Кагановичем Л.М. и Микояном А.И. для налаживания железнодорожного транспорта, который играл исключительную роль. Первые недели войны, когда нечем было прикрыть Западный фронт — который немец сильно теснил, наша совместная работа по созданию под руководством Государственного Комитета, Ставки и лично Товарища Сталина резервного фронта для защиты подступов к Москве, одних только для резервного фронта было организовано 15 полнокровных, чекистских войсковых дивизий. Одновременно посылка тебя на Сталинградский фронт, меня на Кавказский. Надо прямо сказать, что мы самым добросовестнейшим образом относились к выполнению поручений партии, Правительства и Товарища Сталина, никогда не жалели сил и энергии и не знали страха. После войны совместная работа в Комиссии по восстановлению разрушенных районов. Особо должен отметить нашу совместную активную многолетнюю работу в Специальном Комитете при Совете Министров по созданию атомного оружья, а позже по системам "Комета" и "Беркут" — управляемых снарядов. Никогда не забывал я твое большое товарищеское человеческое отношение ко мне, когда я по известным тебе причинам в подавленном настроении вылетал в 1948 г. в район Семипалатинска Казахской ССР, где, как известно, успешно завершилось испытание атомного оружья. Как тебе хорошо известно, а в последнее время — и т-щу Булганину Н.А., организации, контролируемые Специальным Комитетом, Первое и Второе Главные управления и их предприятия и Научно-технические силы, лаборатории, конструкторские бюро и институты представляют колоссальнейшее достижение, это гордость нашей Страны. Я тебе вскользь докладывал, и поручил составить для Правительства подробный доклад о состоянии наших атомных дел. Уже в этом году должны произвести несколько взрывов, в том числе одной модели сверхмощной, равной 250–300 тысяч тонн тротила.[9]

По "Беркуту" испытания закончены удачно. Теперь все дело обеспечить производство в серии и соответствующими кадрами, и в этой области делается очень много соответствующими министерствами. Главное, на основе "Кометы" и "Беркута" есть колоссальные возможности дальнейших улучшений в области управляемых снарядов, как в смысле точности, так и по скорости и дальности. Специальный доклад готовится для правительства. Эти оружья надо двигать вперед, это настоящее будущее, которым надо вооружить армию нашей страны. США и Англия придают этому исключительное значение. Повторяю, все это достигнуто потому, что этого хотели Партия и Правительство, но хотел сказать, и тут мы совместно работали. Почти одновременно освободили тебя из ЦК и меня из МВД и стали работать в Совнаркоме, повторяю, дружно стали работать, также честно и по-партийному вместе с т-щами Молотовым В.М., Кагановичем Л.М., Булганиным Н.А., Ворошиловым, Микояном А.И., а после перехода в Москву и с т. Хрущевым Н.С. и другими. Своей работой, своей преданностью своему ЦК и своему Правительству мы убедили товарища Сталина, что он был не прав в отношении нас. Я не говорю о всевозможных поручениях, которые давались нам ЦК, правительством и лично т-щем Сталиным, в связи с чем приходилось очень часто и кропотливо работать, всегда мы старались быть принципиальными, объективными, не было у нас других интересов, так сложилось, что мы, чуть ли не каждый день встречались в течение десяти лет и разговор у нас всегда был только о делах, го людях, как лучше организовать ту или иную работу и как лучше выполнить имеющиеся поручения. У меня всегда была потребность с тобой посоветоваться и всегда для дела получалось лучше. Я видел в лице, тебя старшего, опытного партийного деятеля большого масштаба, талантливого, энергичного и неутомимого, прекрасного друга и товарища, я никогда не забуду твою роль в отношении в ряде случаев, и особенно когда хотели меня связать с событиями в Грузии (с так называемым "мингрельским делом"-/Б. С./). И когда не стало Товарища Сталина я не задумываясь назвал тебя, так же как и другие товарищи Председателем Правительства и что считал и считаю это единственно правильной. В дальнейшем я еще больше убедился в этом, что именно ты успешно поведешь вместе с руководящим коллективом ЦК и Правительства. Поэтому, моя трагедия в том, что, как я уже выше говорил, на протяжении свыше десяти лет были настоящими большевистскими друзьями, работали с душой на самых различных сложных условиях работы, были в сложных переплетах, и никто не расстроил нашу дружбу, столь ценную и необходимую для меня, а теперь исключительно по моей вине, потерял все, что связывало нас. Хочу сказать несколько слов в отношении товарищей.

Вячеслав Михайлович! У меня всегда было прекрасное ровное отношение к Вам, работая в Закавказье, мы все высоко ценили, считали Вас верным учеником Ленина и верным Соратником Сталина, вторым лицом после товарища Сталина, это наглядно можно было видеть в отношении Вас Закавказской организации. Если спросить мою семью, Вам могут рассказать очень много хорошего о Вас с моих слов. После переезда в Москву, если не считать дел, если помните Мальцева — работавшего в Архиве и Слезберг — которые велись по прямому указанию товарища Сталина (имеются в виду арестованные в связи с делом жены Молотова П.С. Жемчужиной в 1939 году Н.В. Мальцев и А.Я. Слезберг, от которых требовали показаний на Жемчужину и впоследствии расстреляли. — /Б. С./), что, очевидно, может подтвердить т. Анастас Иванович и кое-кто другие, я не знаю ни одного случая, чтобы меня можно было упрекнуть в отношении Вас. Наоборот, Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо и после нашего разговора с т-щем Сталиным у него на ближней даче Вы поставили вопрос ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет тогда оборону нашей родины, я вас тогда целиком поддержал и предложил Вам немедля вызвать на совещание товарища Маленкова Г.М., а спустя небольшой промежуток времени подошли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали к т-щу Сталину и убедили его в немедленной организации Комитета Обороны Страны со всеми правами. Совместная работа в Комитете Ваша исключительная роль в области внешней политики. Ваше прекрасное отношение ко мне, в бытность на конференциях (я об этом многим товарищам рассказывал) в Тегеране, Ялте и Потсдаме, где, как знаете, я не был делегатом, а был по роду своей работы, хотя Вы и настаивали.

Я привел бы и другие факты, но скажу одно, что я не раз говорил, тот, кто ссорит Молотова со Сталиным, то совершает чудовищное преступление перед нашей Страной и нашей партией. Я думаю, что это могут подтвердить т-щи Маленков Г.М. и Микоян А.И. и др. Очень часто, раньше, а еще недавно т. Сталин называл своими сводниками Маленкова Г.М. и меня, имея в виду Вас и Микояна.

Климент Ефремович! То же начну с Закавказья, мы Вас крепко любили, я по поручению руководящих органов Грузии, ездил специально в Москву в ЦК и т. Сталину и настоял прислать Вас в связи с пятнадцатилетием Советской Грузии.

В начале войны товарищ Сталин сильно обругал меня и назвал политическим трусом, когда я предложил назначить в тяжелые времена, переживаемые нашей Родиной, известных всей стране т-щей Вас и Буденного командующими фронтами. Обругать обругал, а чуть позже т. Сталин назначение провел. Это я думаю товарищи подтвердят. С т. Маленковым Г.М. очень часто говорили между собой и с другими товарищами о предложении т-щу Сталину назначить Вас председателем Президиума Верховного Совета, и только теперь было это проведено. Всего не скажешь.

Никита Сергеевич! Если не считать последнего случая на Президиуме ЦК, где ты меня крепко и гневно ругал, с чем я целиком согласен, мы всегда были большими друзьями. Я всегда гордился тем, что ты прекрасный большевик и прекрасный товарищ, и не раз тебе об этом говорил, когда удавалось об этом говорить, говорил и т-щу Сталину. Твоим отношением я всегда дорожил.

Николай Александрович! Никогда и нигде ля тебе плохого не делал. Помогал честно и как мог. Т. Маленков Г.М. и я не раз о тебе говорили товарищу Сталину, как о прекрасном товарище и большевике. Когда т. Сталин предложил нам вновь установить очередность председательствования, то я с т. Маленковым Г.М. убеждали, что этого не надо, что ты справляешься с работой, а помочь мы и так поможем.

Лазарь Моисеевич и Анастас Иванович. Вы оба знаете меня давно. Анастас меня направил еще в 1920 году из Баку для нелегальной работы в Грузию. Тогда еще меньшевистскую. От имени Кавбюро РКП и Реввоенсовета XI армии. Лазарь знает меня с 1927 года, не забуду никогда помощи, оказанной мне по партийной работе в Закавказье, когда вы были секретарем ЦК. За время работы в Москве можно было многое сказать. Но одно скажу: всегда видел с Вашей стороны принципиальное отношение, помощь в работе и дружбу, я со своей стороны делал все, что мог.

Товарищи Первухин и Сабуров говорили, что у меня было привилегированное положение при жизни т-ща Сталина, это же не верно. Георгий, ты это лучше других знаешь, знают это и другие члены Президиума. В действительности, когда я работал в Закавказье, а потом в Грузии ЦК ВКП(б) и т. Сталин крепко поддерживали и помогали в работе и работа хорошо шла и лично я был в восторге. Но скоро после перевода в Москву, когда немного навели порядок в МВД после Ежова, т. Сталин выделил МГБ из МВД, особый отдел передал Наркомату Обороны. И только в начале войны, когда надо было остановить бегущие — отступающие наши войска, был вновь объединен, мог бы МВД — возвращен Особый отдел из Наркомата Обороны и после проделанной работы по остановке бегущих войск, когда было расстреляно несколько десятков тысяч дезертиров, созданные заградительные отряды и др. — вновь было выделено МГБ. Т-щам, которые близко работали в Политбюро, ведь это им хорошо известно. Что же касается моего отношения к т. Сабурову, то т. Маленков Г.М. и я отстояли его на посту Председателя Госплана, а т. Первухина, конечно, по заслугам я представил и провел Героя Социалистического Труда.

Все это, может быть, мне не следовало в моем положении писать, но прошу Вас мне это простить. Дорогой Георгий, прошу тебя понять меня, что ты лучше других знаешь меня. Я только жил, как лучше сделать, конечно, в пределах своих возможностей вместе с Вами Страну Могущественной и Славной, думать иначе обо мне просто недопустимо моей голове. Конечно, после того все, что произошло, меня надо призвать крепко к порядку, указать свое место и крепко одернуть, чтобы было помнить до конца своей жизни, но поймите, дорогие товарищи, я верный сын нашей Родины, верный сын партии Ленина и Сталина и верный Ваш друг и товарищ. Куда хотите, на какую угодно работу, самую маленькую, пошлите, присмотритесь, я еще могу верных десять лет работать и буду работать всей душой и со всей энергией. Говорю от всего сердца, это неверно, что раз я занимал большой пост, я не буду, годен для другой маленькой работы, это ведь очень легко проверить в любом крае и области, совхозе, колхозе, стройке, и умоляю Вас, не лишайте меня быть активным строителем на любом маленьком участке славной нашей Родины, и вы убедитесь, что через 2–3 года я крепко исправлюсь и буду Вам еще полезен. Я до последнего вздоха предан нашей любимой Партии и нашему Советскому Правительству".

В заключение письма Лаврентий Павлович признавался: "Т-щи, прошу извинения, что пишу не совсем связно и плохо в силу своего состояния, а также из-за слабости света и отсутствия пенсне (очков)".

В черновике этого письма Берия отмечал, что "я сейчас нахожусь в таком состоянии, что мне простительно, что так приходится мне писать", и утверждал, что вопрос о нормализации отношений с Югославией поставил по совету Маленкова.

Лейтмотив этого письма Маленкову — "счастье свое я нашел в нашей дружбе и совместной работе с тобой". И еще: "Мы теперь всегда будем вместе. Помянут меня, помянут тебя". Но Георгий Максимилианович лести, вынуждаемой реальной угрозой расстрела, вряд ли поверил. И, наверное, с усмешкой прочел "исповедь пламенного коммуниста". Уж он-то хорошо знал цену декларируемой теперь любви Берии к Сталину. И прекрасно понимал, что, как и остальные члены Президиума, Лаврентий Павлович думал только о двух вещах — карьере и сохранении собственной шкуры, которую Сталин мог спустить в любой момент. Бюрократическая ода о том, как они совместно с Берией "не знали других интересов, кроме как лучше выполнить имеющиеся поручения", вряд ли произвела впечатление на Георгия Максимилиановича. Маленков-то наверняка знал, что "друг Лаврентий" в свободные от выполнения поручений минуты успевал и прекрасному полу внимание уделить. А о том, что реальная в прошлом его близость к Берии в будущем, в случае осуждения Лаврентия Павловича, может стать компрометирующим его, Маленкова, фактом в руках соперников, того же Хрущева, например, Георгий Максимилианович в тот момент, очевидно, не задумывался. И зря. Может, и вспомнил "друга Лаврентия", когда в 1957 году уходил в политическое небытие, да поздно было.

Ответа не было. 2 июля Берия написал последнее письмо, обращаясь уже сразу ко всем "дорогим товарищам" из Президиума ЦК: "… Со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5-дневного заключения, без единого допроса, умоляю вас всех, чтобы этого не допустить, прошу немедленного вмешательства, иначе будет поздно.

Дорогие т-щи, настоятельно умоляю вас назначить самую ответственную и строгую комиссию для строгого расследования моего дела, возглавив т. Молотовым или т. Ворошиловым. Неужели член Президиума ЦК не заслуживает того, чтобы его дело тщательно разобрали, предъявили обвинения, потребовали бы объяснения, допросили свидетелей. Это со всех точек зрения хорошо для дела и для ЦК. Зачем делать так, как сейчас делается, посадили в подвал, и никто ничего не выясняет и не спрашивает. Дорогие товарищи, разве только единственный и правильный способ решения без суда и выяснения дела в отношении члена ЦК и своего товарища после 5 суток отсидки в подвале казнить его.

Еще раз умоляю вас всех, особенно т.т., работавших с т. Лениным и т. Сталиным, обогащенных большим опытом и умудренных в разрешении сложных дел т-щей Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна. Во имя памяти Ленина и Сталина прошу, умоляю вмешаться, и вы все убедитесь, что я абсолютно чист, честен, верный ваш друг и товарищ, верный член нашей партии.

Кроме укрепления мощи нашей страны и единства нашей великой партии у меня не было никаких мыслей. Свой ЦК и свое Правительство я не меньше любых т-щей поддерживал и делал все, что мог. Утверждаю, что все обвинения будут сняты, если только это захотите расследовать. Что за спешка, и притом подозрительная.

Т. Маленкова и т. Хрущева прошу не упорствовать. Разве будет плохо, если т-ща реабилитируют. Еще и еще раз умоляю вмешаться и невинного своего старого друга не губить".

Лаврентий Павлович в тот момент всерьез опасался, что в самом скором времени, может быть, в ближайшие часы, будет убит прямо в бетонном подвале без суда и следствия. Теперь он решил все отрицать и настаивать на своей полной невиновности. И от потрясения, связанного с арестом и пятидневным заточением в полной изоляции, как кажется, потерял реальное восприятие действительности. Только этим можно объяснить веру Берии, что его собираются убить злодеи-тюремщики, которые действуют без ведома "старых товарищей" из ЦК. Маленков, Хрущев и другие члены Президиума не хуже арестованного знали, что никакого заговора он не готовил. И потому проводить расследование, а тем более "реабилитировать товарища" никто из них не собирался.

Больше Берия писем не писал. Ему перестали давать карандаш ни бумагу.

Серго Берия был убежден, что его отца убили сразу после ареста, да и сам арест происходил не в зале заседаний Президиума ЦК, а в особняке на Малой Никитской улице, где жил Лаврентий Павлович:

Примерно в полдень 26 июня 1953 года. — /Б. С./) в кабинете Бориса Львовича Ванникова… ближайшего помощника моего отца по атомным делам, раздался звонок. Звонил летчик-испытатель Ахмет-Хан Султан…

— Серго, — кричит, — у вас дома была перестрелка. Ты все понял? Тебе надо бежать, Серго! Мы поможем…

У нас действительно была эскадрилья, и особого труда скрыться, скажем, в Финляндии или Швеции не составляло. И впоследствии я не раз убеждался, что эти летчики — настоящие друзья… Но что значит бежать в такой ситуации? Если отец арестован, побег — лишнее доказательство его вины…

Когда мы подъехали (к особняку. — /Б. С./), со стороны улицы ничего необычного не заметили, а вот во внутреннем дворе находились два бронетранспортера… Внутренняя охрана нас не пропустила… Отца дома не было… Когда возвращался к машине, услышал от одного из охранников: "Серго, я видел, как на носилках вынесли кого-то, накрытого брезентом…"… Со временем я разыскал и других свидетелей, подтвердивших, что видели те носилки…

В пятьдесят восьмом я встретился со Шверником, членом того самого суда над Л.П. Берией. — /Б. С./)… Могу, говорит, одно тебе сказать: живым я твоего отца не видел. Понимай как знаешь, больше ничего не скажу.

Другой член суда, Михайлов, тоже дал мне понять при встрече на подмосковной даче, что в зале суда сидел совершенно другой человек, но говорить на эту тему он не может…

Почему никто и никогда не показал ни мне, ни маме хотя бы один лист допроса с подписью отца?

Нет для меня секрета и в том, почему был убит мой отец. Считая, что он имеет дело с политическими деятелями, отец предложил соратникам собрать съезд партии или хотя бы расширенный Пленум ЦК, где и поговорить о том, чего давно ждал народ. Отец считал, что все руководство страны должно рассказать — открыто и честно! — о том, что случилось в тридцатые, сороковые, начале пятидесятых годов, о своем поведении в период массовых репрессий. Когда, вспоминаю, он сказал об этом незадолго до смерти дома, мама предупредила: "Считай, Лаврентий, что это твой конец. Этого они тебе никогда не простят…"

Предположение Сергея Лаврентьевича о том, что отец был убит в день ареста, легко опровергается сохранившимися в архиве тюремными письмами Берии. А вот насчет протоколов допросов… Возможно, как мы увидим ниже, здесь действительно лежит ключ к разгадке тайны смерти Берии. Однако прежде следует подчеркнуть, что фрагменты нескольких протоколов допросов "лубянского маршала" на следствии историки публиковали. Н.А. Зенькович, например, цитирует допросы, происходившие 23 июля и 7 августа и касавшиеся авторства книги "К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье". Берию обвиняли в присвоении чужой рукописи, изданной в 1935 году под его именем. Лаврентий Павлович своей вины не признал. Он настаивал, что "этот доклад (сделанный Берией на собрании Тбилисской парторганизации в июле 35-го. — /Б. С./) готовился по моей инициативе, я был главным участником подготовки материалов к докладу, помогал мне в сборе материалов филиал ИМЭЛ города Тбилиси. Принимало участие в подготовке этого доклада около 20 человек, и около 100 человек было принято бывших участников того времени. Я отрицаю, что я делал это с целью втереться в доверие к Сталину. Я считал совершенно необходимым издание такой работы…"

На следующем допросе Берию спросили о судьбе одного из создателей доклада бывшего заведующего отделом агитации Закавказского крайкома партии Эрика Бедии, поводом для ареста которого будто бы послужило его заявление во время дружеской вечеринки, что не Берия, а он, Бедия, написал злополучный доклад Лаврентий Павлович отрицал, что распорядился арестовать Бедию из-за его неосторожного заявления. Отрицал Берия и то, что знал о расстреле Бедии по приговору тройки.

Тогда Берии предъявили заявление бывшего завотделом ЦК компартии Грузии Кало Орагвелидзе, будто бы явившееся основанием для возбуждения дела против Бедии: "На квартире у меня в 1936 году в связи с болтовней Сефа о том, что он писал доклад Л. Берии, Э. Бедия заявил, что не Сеф, на он сам, Бедия, сделал этот доклад, который прочитал Л. Берия". Но Лаврентий Павлович все равно отрицал, что арестовал Бедию из мести: "Указания я об аресте не давал, но о деле Берии докладывали мне, наверное, докладывал Гоглидзе".

Руденко продолжал:

"— Из дела Бедии усматривается, что он был обвинен в подготовке совершения террористического акта над вами?

— Впервые слышу, — удивился Берия.

— Почему дело Бедии не было направлено в суд и на каком основании оно было направлено для рассмотрения во внесудебном порядке на тройку? — допытывался прокурор.

— Первый раз слышу", — уверял Берия. Отрицал он и то, что ранее знал о расстреле Бедии во внесудебном порядке.

На суде же Лаврентий Павлович утверждал: "Несколько человек бралось написать книгу "История большевистских организаций в Закавказье", но никто не написал. Бедия и другие лица составили книгу, а я по ней сделал доклад. Затем эта книга была издана под моим авторством. Это я сделал неправильно. Но это факт, и я его признал. Бедия был связан с Ломинадзе. На основании этих данных он был арестован и расстрелян. Но это ни в коей мере не связано с его участием в составлении книги…"

Стремясь опровергнуть Берию, член суда Москаленко зачитал показания чекиста Савицкого, принимавшего участие в аресте Бедии: "Об аресте Бедии Берия не только знал, но он, Бедия, был арестован по его указанию. Бедия до ареста работал редактором газеты "Коммунист" и без санкции Берии, Бедия арестованным быть не мог".

Что без санкции Берии редактора "Коммуниста" арестовать не могли — это сущая правда. Данная должность входила в номенклатуру ЦК компартии Грузии, и первый секретарь Берия обязан был визировать списки на арест этой категории работников. Но тот же Савицкий на следствии показал, что Бедия действительно был связан с Ломинадазе и другими правыми. Так что, скорее всего Бедию расстреляли за правый уклон, а отнюдь вне за излишнюю болтливость по поводу творческой истории книги о первых большевистских организациях в Закавказье. Точно так же другой болтун Сеф вполне мог быть расстрелян как зиновьевец, а не как истинный автор книги "К истории большевистских организаций в Закавказье".

Почему же следствие и суд так много уделили внимания пустяковому, в сущности, вопросу: сам ли Берия написал злополучную книгу. Ведь Лаврентию Павловичу инкриминировали вещи куда более серьезные: измена родине, заговор, умысел на теракт, перед которыми обвинение в плагиате просто меркло. Почему же так цеплялись за книгу? А вот почему. Обвинения в плагиате, равно как и в моральном разложении, были очень хороши для последующего распространения среди широких партийных и непартийных масс. Хотя бы потому, что соответствовали, пусть отчасти, истине. Обвинения же в заговоре были весьма неконкретны. Никаких фактов просто не было. Поэтому о заговоре была пущена в народ версия (ничего общего не имевшая с действительностью), будто Хрущев и Маленков упредили Берию в последний момент, то буквально на следующий день министр внутренних дел собирался арестовать в Большом театре весь Президиум ЦК.

Если посмотреть на это дело с позиций сегодняшнего дня, то ничего необычного в случае с докладом об истории большевистских организаций Закавказья нет. Уже Хрущеву, Брежневу, Андропову и Черненко, это теперь точно известно, речи писали коллективы "спичрайтеров", официально именовавшихся "консультантами". Правда, Сталин как будто свои речи писал сам. Но где гарантия, что, например, тому же Маленкову или Жданову не помогали в написании докладов и речей помощники и другие сотрудники аппарата. А Берии наверняка создавать бессмертный доклад помогал не один Бедия, а целый коллектив Грузинского ИМЭЛа. При желании подобное же обвинение можно было предъявить если не всем, то многим из обвинителей "лубянского маршала". Но против Лаврентия Павловича годилось все, что попадалось под руку, поскольку основное обвинение в заговоре даже ложными показаниями подтвердить было довольно затруднительно. Ни прокурор, ни его партийные наставники не смогли даже сколько-нибудь правдоподобно придумать сценарий "бериевского переворота". Расстрелять же Бедию могли вовсе не из-за книги, и даже не за связь с правыми, а, так сказать, по должности, — Сталин и Ежов выводили в расход большинство чиновников уровня зав. отдела республиканского ЦК или обкома партии. Берия же, наверное, не имел никакого желания вычеркивать из расстрельного списка болтливого соратника.

В письме Нины Теймуразовны Берии, написанном Хрущеву из Бутырской тюрьмы 7 января 1954 года, ни разу не упоминалось, что во время допросов следователи хоть раз ссылались на показания ее мужа. Вдова Берии утверждала: "… Действительно страшным обвинением ложится на меня то, что я более тридцати лет (с 1922 года) была женой Берия и носила его имя. При этом до дня его ареста я была ему предана, относилась к его общественному и государственному положению с большим уважением и верила слепо, что он преданный, опытный и нужный для Советского государства человек (никогда никакого основания и повода думать противное он мне не давал ни, одним словом). Я не разгадала, что он враг Советской власти, о чем мне было заявлено на следствии. Но он в таком случае обманул не одну меня, а весь советский народ, который, судя по его общественному положению и занимаемым должностям, тоже доверял ему.

Исходя из его полезной деятельности, я много труда и энергии затратила в уходе за его здоровьем (в молодости он болел легкими, позже почками) (формулировка замечательная: получается, что не любовь двигала Нину Теймуразовну в ее заботе о муже, а только осознание партийного долга — надо создать надлежащие условия для работы ценного кадра; если тут перед нами не обычная уловка с целью приуменьшить свою "вину" как "члена семьи врага народа", то можно догадаться, почему Лаврентий Павлович любил сходить налево. — /Б. С./). За все время нашей совместной жизни я видела его дома только в процессе еды или сна, а с 1942 года, когда я узнала от него же о его супружеской неверности, я отказалась быть ему женой. Лаврентий Павлович на следствии показал, что "заразился сифилисом в период войны, кажется, в 1943 году и прошел курс лечения"; может быть, в связи с болезнью жена и узнала о бесчисленных любовных шашнях своего благоверного. — /Б. С./) и жила с 1943 года за городом и вначале одна, за затем с семьей своего сына. Я за это время не раз ему предлагала, для создания ему же нормальных условий, развестись со мной с тем, чтобы жениться на женщине, которая, может быть, его полюбит и согласится быть его женой. Он мне в этом отказывал, мотивируя это тем, что без меня он на известное время может выбиться как-то из колеи жизни. Я, поверив в силу привычки человека, осталась дома с тем, чтобы не нарушать ему семью и дать ему возможность, когда он этого захочет, отдохнуть в этой семье. Я примирилась со своим позорным положением в семье с тем, чтобы не повлиять на его работоспособность отрицательно, которую я считала направленной не вражески, а нужной и полезной.

О его аморальных поступках в отношении семьи, о которых мне также было сказано в процессе следствия, я ничего не знала. Его измену мне, как жене, считала случайной и отчасти винила и себя, так как в эти годы мя часто уезжала к сыну, который жил и учился в другом городе".

Утверждение Нины Теймуразовны о том, что последние одиннадцать лет она не жила с мужем, вполне возможно, соответствует действительности. Хотя здесь она могла б несколько преувеличить степень своей отчужденности с мужем, чтобы попытаться избежать привлечения к его делу в качестве соучастницы. Но на этот счет есть также свидетельство одной из любовниц Лаврентия Павловича Нины Васильевны Алексеевой (урожденной Черменской). Артистка Радиокомитета, прежде выступавшая в ансамбле НКВД, она согласилась вступить в связь с Берией, рассчитывая хоть как-нибудь помочь арестованному мужу, полковнику НКВД Ивану Реброву, бесследно исчезнувшему в конце войны. Кроме того, она боялась, что отказ навлечет беду не только на нее, но и на ее тогдашнего мужа, морского офицера Дмитрия Алексеева. Нина Васильевна так описывает первую встречу с Лаврентием Павловичем, состоявшуюся 10 августа 1952 года в особняке Берии на улице Качалова: "Берия сделал мне навстречу несколько шагов, протянул руку; пожатие было ласковым.

— Здравствуйте. Рад вас видеть, дорогая. — Он говорил с легким грузинским акцентом, слегка улыбаясь. — Еще много лет назад мечтал о встрече с вами. С тех пор прошло немало времени. Помню вас совсем юной девицей. Наверно, есть судьба — она все-таки свела нас…

Просто огромная комната, столовая. Теперь бы сказали: банкетный зал. Вдоль всей комнаты, посередине, стоял длинный стол, на котором могло бы разместиться множество людей… Сейчас столовая была пуста.

Симметрично друг против друга, направо и налево, стояли два огромных — до потолка — старинных зеркальных трюмо. На их подставках большие хрустальные вазы с живыми красными гвоздиками. Окна столовой выходили на улицу Качалова.

На улице было еще светло, тяжелые коричневые портьеры на окнах с тисненым рисунком раздвинуты в стороны. Портьеры были подобраны под цвет стен, заделанных дубовыми, тоже коричневыми панелями.

Примерно четверть стола была сервирована. Холодные закуски небольшими порциями: осетрина горячего копчения, семга, черная икра, салаты и соусы, еще что-то. Кушанья были живописно украшены зеленью: петрушка, укроп, кинза, еще какие-то кавказские травки. Все яства были разложены в фарфоровые тарелки. "Из старинного сервиза", — определила я. Ваза с мандаринами и яблоками. Посередине этих изысканных блюд стояли две бутылки в плетенных формах с позолоченными этикетками, запечатанные красным сургучом. Рядом с бутылками лежала большая раскрытая коробка шоколадных конфет.

Все говорило о том, что хозяин особняка любит не только изысканную пищу, но и то, чтобы в ее подаче присутствовала эстетика, красота".

Из этого описания видно, что Лаврентий Павлович не только был большим гурманом, но еще и обладал хорошим эстетическим вкусом (вот с этикой были проблемы). И чудовищем он явно не выглядел даже в глазах женщины, которая отдавалась ему только по принуждению, опасаясь, что в противном случае он может стереть ее в лагерную пыль. Но, похоже, Берия имел насчет Нины Васильевны, как говорится самые серьезные намерения. Он вообще утверждал, что разведен. Это было преувеличением, но, во всяком случае, может служить подтверждением, что с Ниной Теймуразовной он давно уже не жил.

Вино, которым угощал Берия свою любовницу, оказалось из царских подвалов Новороссийска. Даже в традиционных блюдах чувствовалось грузинское влияние: жареный тетерев с очень пикантным вкусом, крабовый салат под соусом из грецких орехов. А любимым вареньем Лаврентия Павловича было кизиловое…

Берия выказал несомненный вкус не только в кулинарии, но и в сфере прекрасного. Он говорил Алексеевой, что ему нравятся трофейные голливудские фильмы, в частности, "Мост Ватерлоо" и "Большой вальс" (последний он вообще назвал "шикарным фильмом"). Берия признавался: "Эта вечная тема искусства — любовь. А когда шее воплощают прекрасные актеры… И режиссер там великолепный. А музыка Штрауса? Помните вальс "Сказки венского леса"?"

Лаврентий Павлович оказался не чужд вокала, поведав певице хора Радиокомитета: "А наш маршал-то лихой, Климент Ефремович Ворошилов. Он неплохой певец, берет уроки пения у народной артистки Неждановой. А вот я своим голосом не занимался, хотя любил петь, и, говорят, делал это неплохо. В молодости друзья прочили мне будущее певца на сцене. Однако мне эта профессия показалась неподходящей. И решил я заняться более серьезным делом, полезным для страны".

Алексеева поразилась: "Эрудированный, интеллигентный человек… любящий цветы, живопись, кино, умеющий по-светски принять женщину, увлеченно говорящий об искусстве, — и палач, олицетворение зла, глава зловещего ведомства на Лубянке в тот момент — давно уже не глава. — /Б. С./), перед которым трепещет в ужасе вся страна. Как совместить это?"

Ту же самую проблему совмещения эрудиции, смекалки и управленческого гения Лаврентия Павловича с его палаческими делами вот уже полвека пытаются решить историки и публицисты. Мешает им в ее решении глубоко укоренившееся представление о несовместимости гения и злодейства. Ну, не может палач тонко ценить искусство или быть хорошим администратором! Жизнь и судьба Берии служит еще одним опровержением этой плоской истины. А заодно доказывает, что самое опасное для палача время — это когда он собирается отказаться от палаческого ремесла и сделать жизнь в стране хоть чуточку лучше.

А вот в постели Лаврентий Павлович отнюдь не проявил себя сексуальным гигантом. Нина Васильевна вспоминает: "Жадные, нетерпеливые поцелуи, прикосновения к моему телу сильных горячих рук.

Все поплыло в моих глазах, комната наполнилась туманом, я, сжавшись в бесчувственный комок, казалось, вот-вот потеряю сознание. Я полностью находилась во власти человека, к которому попала в западню.

Когда страсти Лаврентия Павловича улеглись, — а произошло это достаточно скоро, — он собрался уходить.

Я, возможно несколько бестактно, спросила:

— А где же ваша жена?

— Мы не живем вместе, — после некоторой паузы последовал ответ; в голосе Берии послышалась жесткость.

И он сказал мне, что находится в официальном разводе со своей женой (тут Лаврентий Павлович приврал. Но, похоже, в качестве одного из вариантов у него был припасен развод с Ниной Теймуразовной и женитьба на Нине Васильевне — на последнюю он, видно, запал крепко. — /Б. С./)…

— Вы обе Нины, — сказал Берия, — обе красивые. И одинаково холодные по темпераменту. Да, красота бывает обманчива… У нас имя Нины — святое. Была такая правительница святая Нина, просветительница Грузии, мужественная женщина, воин".

Вскоре серьезность намерений Лаврентия Павловича в отношении Алексеевой ей самой подтвердил адъютант Берии Рафаэль Семенович Саркисов, в чью обязанность входило поставлять шефу женщин: "Не отказывайтесь от встреч с Лаврентием Павловичем. У него тоже несть знакомые женщины, но он отдает предпочтение вам. А Лаврентий Павлович личность. И большая личность! Вы ему нравитесь, он ждет вас. Не советую вам огорчать такого человека. Он много работает Вы ему украсите жизнь и будете всем обеспечены".

Замечу, что тогда, в 52-м, Лаврентий Павлович был действительно большой личностью. В том смысле, что весил значительно больше центнера. Тут надо оговориться, что вес Берия набрал только в последние годы войны и в послевоенные годы. До этого, судя по фотографиям, он особой полнотой не отличался. Вероятно, потому, что его жизнь до приезда в Москву была достаточно аскетической. Лишь потом кремлевские пайки и пакеты позволили новому шефу НКВД с избытком удовлетворить свою страсть к чревоугодию.

Но по части секса Берия не вызывал у Алексеевой энтузиазма: "Может быть, раньше, в молодости или с другими женщинами он был не такой. А со мной… Обыкновенный мужчина, надо добавить, пожилого возраста. Ему это еще было нужно и для самоутверждения.

Притом Лаврентий Павлович был опрятен, чист, на нем всегда было свежее белье. Он никогда не снимал ночную рубашку, возможно, стесняясь показать мне свое уже немолодое тело. И простыни, и наволочки на постели каждый раз были свежими, накрахмаленными. И по утрам меня ждала ароматная горячая ванна… Лаврентий Павлович хотел видеть во мне не только любовницу, а еще кого-то…

Но самое главное для меня — мы были несовместимы. И даже не в физическом смысле. Между нами стоял Ребров, загубленный в застенках НКВД (теперь я утвердилась в этом), между нами была вся моя личная жизнь, и центр ее — умой любимый Дмитрий Алексеев…"

Между прочим, Берия мог оставаться в рубашке во время сексуального акта еще и по другой причине. По наиболее консервативной восточной традиции, распространенной среди грузинских крестьян, супруги во время занятий сексом не должны видеть тела друг друга. Если причина заключалась в этом, то по части разнообразия сексуальных игр Берия наверняка уступал не только легендарному Дон Жуану, но и вполне реальному Ягоде, одному из своих предшественников на посту главы НКВД, у которого при обыске был обнаружен целый арсенал подсобных любовных средств.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.