Новый главнокомандующий русской армии

Новый главнокомандующий русской армии

Западные союзники продолжали считать, что союз с Россией нерасторжим. Историк А. Тойнби указывал в 1915 г.: "Россия присоединилась к битве на стороне свободы наций. Если ее усилия в совместной с западными державами борьбе решат ее исход в пользу нашего общего дела и мы осуществим столь желаемое переустройство Центральной Европы на национальной основе за счет германского и венгерского шовинизма, у России не будет ни воли, ни силы далее сдерживать процесс приведения в порядок собственного дома… Россия положила свои руки на плуг истории, и она уже не может избежать своей участи"[351].

В то же время "единство Российской империи соответствует интересам почти всех национальностей, составляющих ее". Тойнби указывал и на главную угрозу: "Малороссийский элемент образует почти треть всей расы, и, если он будет оторван от основной массы и создаст собственную орбиту притяжения, это в критической степени ослабит всю систему… братоубийственная борьба ослабит силу обоих фрагментов и повредит концентрации их энергии".

Результатом будет, в худшем случае, крушение Российской империи, в лучшем — продолжительный политический паралич. Чтобы избежать этой катастрофы, малороссы должны отставить свой партикуляризм и абсорбироваться в неделимой общности "Святой России"[352].

Проантантовские силы в России в самые тяжелые дни отступления русских армий создали широкую политическую коалицию, которую олицетворял в Думе "Прогрессивный блок" — союз основных политических партий ради достижения победы. Царь произвел ряд персональных перемещений. Как уже говорилось, в середине июня 1915 г. военным министром вместо Сухомлинова стал инициативный генерал Поливанов. Создаваемые по всей России Военно-промышленные комитеты — их число превысило 220 — явились, по существу, последней попыткой России достичь самодостаточности в условиях войны индустриального века. 20 июня 1915 г. создается Особое совещание по обороне, которое мобилизует силы русской буржуазии для создания базы производства вооружений на русской земле. Был поставлен исторический вопрос: достаточны ли эти силы? Какие еще усилия являются исторически и стратегически необходимыми?

Немцы были удовлетворены уходом князя Николая Николаевича с поста верховного главнокомандующего, они считали его жестким, умелым противником, обладающим железными нервами. Некоторые его стратегические идеи Людендорф оценивал как в высшей степени смелые и блестящие. Немцы справедливо не рассчитывали встретить блестящую стратегическую мысль у занявшего критически важный пост царя Николая.

Военный кризис поставил под вопрос и древнейшее русское установление монархию. В этот час поражений император Николай II совершил шаг, против которого его уговаривали все министры и в пользу которого безоговорочно выступала лишь его супруга. Он принял личное командование над русской армией. На заседании Совета министров Сазонов со всей страстью выступил против этой идеи. "Это настолько ужасно, что в моем сознании полный хаос. Россию толкают к краю пропасти".

Министр Кривошеий: "Россия переживала и более тяжелые времена, но никогда не было времени, когда бы все возможное было бы сделано для усложнения уже невозможной ситуации… Мы сидим на бочке с порохом. Нужна единственная искра, чтобы все взлетело в воздух… Принятие императором командования армией — это не искра, а целая свеча, брошенная в пушечный арсенал"[353].

Царь Николай объяснил этот свой шаг крайностью положения и исторической ответственностью монархии. "И да будет на то воля Господня, так прокомментировал он свое решение перед императрицей и фрейлиной Вырубовой. — Новая страница открывается, и только Господь Всемогущий знает, что будет на ней написано"[354].

Нужно отдать должное его пониманию национальной жертвы, ставящей вопрос об ответственности верховного правителя. Но рассуждения его в эти дни никак не могли вызвать радужных надежд и оптимизма западных послов: "Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой".

Сама постановка вопроса пронизана обреченностью. В донесениях посла Палеолога мы читаем такие строки: "Когда мистицизм заменяет собой государственный разум, положение становится безнадежным. Отныне я готов ко всему".

Он впервые шлет в Париж пессимистический прогноз развития события в России: "До самого последнего времени можно было верить, что раньше конца войны не следует ожидать революционных беспорядков. Я не могу утверждать этого теперь. Вопрос отныне заключается в том, чтобы знать, будет ли Россия в состоянии выполнять действенным образом свое назначение как союзница".

Англичан тоже обеспокоило принятие царем функций верховного командования армией. Беседуя с царицей, посол Бьюкенен заметил, что разделяет опасения совета министров по поводу решения царя. В случае неудач русской армии династия будет поставлена под удар. К тому же "совмещение обязанностей самодержца великой империи и верховного главнокомандующего — задача непосильная для одного человека"[355].

Осторожные иностранцы, критикующие царское решение, не знали характера императрицы Александры Федоровны. Мистицизм совмещался в ней с твердой убежденностью в том, что долг обязывает монарха быть твердым, даже демонстративно твердым. Императрица не только не разделяла опасения послов, но, напротив, полагала, что ее супругу следовало взять на себя главнокомандование с самого начала войны. Западные представители по достоинству оценили волевой порыв императрицы. Она демонстрировала большую твердость, чем супруг. Бьюкенен предполагал, что в результате обращенности императора к военным делам царица Александра Федоровна станет "фактически управлять Россией". Впрочем, она и не скрывала своих новых амбиций. "Царь, к сожалению, слаб, — имела смелость публично утверждать она, — но я сильна и буду такой и впредь".

Так началось, пишет американский историк Б. Линкольн, "роковое партнерство двух родившихся не под счастливой звездой суверенов, которые не ощущали ни собственной ограниченности, не исключительной сложности захватившего их политического течения. На фронте Николай, не получивший надлежащего образования стратег и неумелый администратор, командовал русскими армиями, в то время как Александра, убежденная в том, что проницательность в государственных делах "исходит не от мудрости, а от некого инстинкта, даруемого Богом", играла роль самодержца в Петрограде"[356].

В недоброе время взялась царская чета за прямое управление Россией. Страна потеряла Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. Подошел к концу государственный ресурс, что-то надломилось в русском государстве. Именно тогда Брусилов написал, что, став главнокомандующим, "царь нанес последний удар по себе"[357]. Генерал Алексеев подсчитал что лишь семеро из десяти воинов на линии фронта имели ружья. Армия нуждалась во всем — в телефонах, телефонном проводе, противогазах, гимнастерках, сапогах.

Следует напомнить, что Верховное командование довольно долго искало оптимальное место для размещения ставки. Рассматривались такие города, как Калуга и Орша, — требовалось прежде всего наличие подходящего жилья, близость к фронту, удобные коммуникации. В конечном счете выбор пал на небольшой Могилев. Против говорило само имя города, но предрассудками пренебрегли. Подходящее место для общих собраний — местный кафешантан и гостиница "Бристоль". По мнению очевидца, Могилев был "дурно пахнущим, прибитым бедностью городом" без библиотек, с четырьмя трамваями на лошадиной [358]. Говорили о "хулиганствующей молодежи" городка.

На четырнадцатом месяце великой войны Николай II прибыл в Могилев. Свое место в рабочем вагоне император занял со слов о милости Божьей. Начиная с 5 сентября царь Николай, этот деликатный и внимательный человек, живет в скромном вагоне стоящего в тупике поезда, передоверяя основные военные решения подлинному таланту этих грустных дней — генералу Алексееву. Рядом губернский город Могилев, где в губернаторском доме жил столетием ранее наполеоновский маршал Даву, некоторые дома помнят полководцев Стефана Батория. Здесь Петра I встречали хлебом и солью, а Екатерина II повстречалась с австрийским императором Иосифом II. Николай II писал о "прекрасном виде на Днепр и на окрестные дали"[359]. Дни здесь были скрашены обильными, хотя и простыми обедами. Пили только вино. Царь любил разъезжать по округе на автомобиле.

Россия сама производила новую самооценку, но и внешний мир формировал новое впечатление. Теперь посол Бьюкенен уже не говорил царю лестных слов о русских и англичанах как о грядущих хозяевах земли и моря. Напротив, обеспокоенные поражениями своего союзника, западные державы стали указывать на слабые места своего восточного партнера. Во время аудиенции 5 ноября 1915 г. речь шла о базовой некомпетентности русского экономического механизма. Британский посол говорил царю, что "передаваемые ранеными солдатами рассказы о поражениях и колоссальных потерях, вызванных отсутствием снаряжения, — следствие некомпетентности и коррупции чиновников — произвели большое впечатление и распространили недовольство"[360].

Царь Николай находился во власти надежд на организуемые приготовления, он предпочитал говорить о солнечной стороне явлений. Он утверждал, что нация сохранила сплоченность и у него "нет страха внутренних волнений". Раздраженный этим самоослеплением, Бьюкенен позволил себе довольно дерзкий вопрос о будущем: "Я слышал очень откровенные высказывания о невозможности сохранения того порядка вещей, который привел Россию на грань катастрофы".

Осознает ли царь опасность для трона, будет ли он и в будущем защищать систему, которая в годину кризиса оказалась неспособной служить русским интересам?

Волнующий характер переживаемого момента, видимо, подействовал на императора Николая. Никогда не позволял он себе делиться сомнениями с иностранцем. Но Россия и Запад сплели свои судьбы, и, повинуясь, видимо, порыву, в редкий момент откровенных сомнений царь поделится с послом своими опасениями. "Если Россия потерпит внутренний крах, Германия воспользуется представившейся возможностью, чтобы восстановить потерянное влияние, она будет пытаться посеять раздор между нами, восхваляя автократию в Петрограде и демократию в Лондоне".

Как видим, опасения царя касаются опасности разлада союза России и Запада. Более жестокий оборот событий еще не приходил на ум императору Николаю.

Ритм жизни в ставке был размеренным и неспешным. Николай вставал в девять утра и отправлялся в вагон Алексеева, где начальник штаба докладывал ему об изменениях, происшедших за ночь, — передвигал маленькие флажки на большой карте. Между одиннадцатью и часом он принимал иностранных послов, министров, советников — всех посетителей. Обед был простым, с обязательной рюмкой водки и закусками, длился он примерно час. После обеда император возвращался в свой кабинет. В три пополудни подавали его "роллс-ройс", и он в компании четырех-пяти человек объезжал окрестности. Во время двухчасовой поездки император останавливался для прогулок в лесу или по берегу реки. Ужин подавали в семь, по окончании Николай — страстный любитель прогулок на свежем воздухе — прогуливался снова. Если погода не сопутствовала, царь слушал музыку, смотрел кино, читал легкую (преимущественно английскую) литературу.

Царь находил свою походную кровать слишком жесткой, но тут же укорял себя — тысячи воинов спят прямо в поле на траве, в траншейной грязи. Все поведение монарха не слишком отличалось от привычек его ранних офицерских лет в Красном Селе[361]. В могилевской штаб-квартире не ощущалось страшного напряжения, характерного для штаб-квартиры Фалькенгайна или Людендорфа, где жестокое дело войны пронизывало воздух, где высшая сосредоточенность была условием жизни.

Возможно, император мог жить размеренной жизнью только потому, что ему в высшей степени повезло с выбором начальника штаба. Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев вышел из гущи народа и своим продвижением был обязан исключительному трудолюбию и стратегическому таланту. Он сознательно держался как можно дальше от политики. От природы стеснительный, он смущался, даже когда ему отдавали честь на улице. Он почти не знал иностранных языков. Не любил застолья, не знал, к примеру, что кофе подают в конце обеда, к общей трапезе присоединялся раз в неделю и всегда платил сам за себя.

Пятидесятисемилетний генерал знал одну страсть — защищать отечество, и он работал не покладая рук. Находившийся рядом Лемке заносит в дневник: "Гигантская сила находилась в руках этого человека среднего роста, единственным желанием которого было служить отечеству умом и сердцем"[362].

Невысокого роста, худощавый, он держал в своей голове всю систему военной обороны России. Он работал не зная отдыха, до невыносимой мигрени.

Его двумя ближайшими помощниками были генерал-квартирмейстер Пустовойтенко и наиболее близкий к нему В. Борисов, восхищавшийся "железными нервами" начальника. На них троих держалась ставка. Остальные, по словам Лемке (служившего в отделе прессы ставки), были "либо клерками, либо частью мебели"[363]. Аппарат ставки при Алексееве был сравнительно небольшим: семь генералов, тридцать высших офицеров, тридцать три офицера более низкого звена — общая численность восемьдесят шесть человек. Работа шла неукоснительно до девяти часов вечера. Алексеев работал не менее шести часов только над телеграммами с фронтов, запечатлевая огромное число деталей. Несколько сот телеграмм отравлялось ежедневно из ставки. Развлечением было поздневечернее кино.

Временно замещавший его Гурко отмечает "необычайную скромность, доступность и простоту одаренного умного командира"[364].

Англичанин Нокс описывает Алексеева как человека "простых, непритязательных манер". У него не было харизматической ауры Николая Николаевича. Лишь демонстрируя свой стратегический талант, мог Алексеев подлинно впечатлить и русского генерала и иностранного гостя[365]. Императрица также любила Алексеева — но лишь до того момента, когда он категорически отверг всякую возможность визита в ставку старца Григория. Алексеева не любили прежние фавориты великого князя Николая Николаевича и представители кавалеристов-аристократов.

В тяжелое время принял он командование, армия летом 1915 г. отступала на всех фронтах; упорно и методично Алексеев старался сохранить ее боевую мощь, готовил к новым боям в ожидании лучшего. Отступая в Польше и восточнее, он не допустил нового Танненберга и сохранил мощь русской армии. Полный решимости восстановить место России в коалиции, противостоящей центральным державам, он день за днем восстанавливал боевую силу русских дивизий. Он отошел от неимитируемых манер великого князя Николая Николаевича и практически перестал встречаться с сановитыми посетителями и иностранными гостями. Возможно, его слабостью было неумение передоверять часть работы и функций. Повторяем: им владела одна страсть — битвы 1915 г. унесли более двух с половиной миллионов людей, а пополнение едва превысило два миллиона[366]. Но Россия больше не отступала.

Императору Николаю по-своему нравилось его новое место. "Мой мозг отдыхает здесь — нет министров, нет беспокоящих вопросов, требующих осмысливания. Я полагаю, что это хорошо для меня"[367].

Николай заверял императрицу, что его воля стала тверже и что он в ставке окреп. Умный Алексеев создал такой распорядок и такие условия, которые соответствовали наклонностям монарха. Ему нравилось принимать парады, рассматривать военные карты и иметь дело с дисциплинированными людьми. Он чувствовал себя комфортно на скромных церемониальных обедах, при раздаче наград, при военных аудиенциях.