Глава 22 Значение его имени сегодня

Глава 22

Значение его имени сегодня

Если у вас когда-либо возникало искушение подвергнуть сомнению силу чувства между Уинстоном и Клементиной Черчилль, вам стоит взглянуть на бессчетные записки и любовные письма, которые они посылали друг другу на протяжении всего супружества. В день ее семидесятивосьмилетия в 1963 г. он написал:

Моя дорогая,

Пусть послание донесет до тебя

Мою нежнейшую любовь и поцелуи,

Повторенные сотню раз.

Я довольно скучный и

Жалкий бумагомаратель, но мое

Сердце увлекается за стилом при письме.

Твой вечно и навсегда,

У

Ему было восемьдесят восемь, в других посланиях он сетовал на утрату былой легкости самовыражения – и отмечал свое изумление казавшейся ему невероятной скоростью других. Он все еще ходил в палату общин, хотя коллеги по парламенту были потрясены постигшей его немощностью. Лишь после основательного нажима со стороны Клементины он наконец согласился не идти на переизбрание. В июле 1964 г. он побывал в палате общин в последний раз.

Если вспомнить об истязаниях, которым он подверг свое смертное тело – всех поглощенных им на протяжении жизни токсинах, – то в этой долговечности можно увидеть существенную особенность его характера: врожденную решимость упорствовать, сражаться дальше, никогда не уступать. Но он также понимал, что его работа сделана, а карьера начала сливаться с историей. Как Черчилль сказал дочери Диане: «Моя жизнь завершена, но еще не закончена». О своих достижениях он говорил угрюмо, возможно тем самым напрашиваясь на комплименты. Но в действительности у него не было права на мрачность.

В те дни его наследие было везде, само его имя стало мемом, распространившимся во всех уровнях общества. В том году студенты уже становились выпускниками колледжа Черчилля в Кембридже. Жители населенных пунктов в Британии добровольно нарекли в честь него 430 дорог, площадей и тупиков, и имя Черчилля сохранилось в их названиях до сегодняшнего дня. Когда он покинул палату общин в 1964 г., молодой Джон Уинстон Леннон праздновал продажу 1,5 миллиона пластинок с песней «I Wanna Hold Your Hand».

Леннон родился в 1940-м – во время предельной угрозы, нависшей над страной, и величайшего руководства Черчилля. Более чем десять лет коллегой Черчилля по палате общин был человек, который в 1964 г. стал министром обороны, – Денис Уинстон Хили. Он родился в 1917 г. у поклонников Черчилля в Моттингеме, районе на юго-востоке Лондона. В 1952 г. Хили был избран в парламент, выделяясь среди других депутатов уникальной особенностью – при рождении его назвали в честь человека, который все еще занимал пост премьер-министра. Это кое-что говорит нам об исключительном размахе жизни Черчилля.

Может ли кто-то превзойти рекорд Хили, названного в честь Черчилля в 1917 г., когда последнему было всего лишь сорок два? Пусть Уинстон Грэм, автор романов о Полдарке, сделает шаг вперед. Он родился в Манчестере в 1908 г. – тогда тридцатитрехлетний Уинстон Черчилль сражался в дополнительных выборах по округу Северо-Западный Манчестер и в том же году в качестве министра торговли стал членом кабинета, начиная свою кампанию за создание бирж труда и прекращение эксплуатации детского труда.

После войны как в Британии, так и во всем мире родились сотни, если не тысячи молодых Уинстонов – многие из них афрокарибцы: когда им выбиралось имя, то, конечно, имелся в виду лидер военного времени.

Черчиллевских эпонимов можно найти в великих литературных произведениях. Один из них – Уинстон Смит, герой антиутопии Джорджа Оруэлла «1984». Из знаменитых кинематографических Уинстонов упомянем неизменно уверенного в себе мистера Уинстона Вульфа из «Криминального чтива», которого сыграл Харви Кейтель. Его вызвали, чтобы привести дела в порядок после того, как герой Джона Траволты случайно вышиб кому-то мозги в автомобиле.

Имеются ночные клубы, бары и пабы, носящие имя Черчилля, – вывески двадцати пабов в Британии украшены его лицом, напоминающим мопса. Черчилль тем самым значительно опережает любого из своих современников.

Порою довольно легко понять семиотическую функцию его имени: очевидно, почему владелец паба выбирает Черчилля. Он – величайшая в мире реклама пользы алкоголя. Но почему существует агентство эскорт-услуг «Черчилль»? И что оно может предложить, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота?

Как-то я колесил на велосипеде у Харфилда на дальнем сельском западе Лондона и заметил вывеску «Парикмахеры Черчилля». Я зашел внутрь и увидел татуированного парня с серьгой в ухе, которому брили затылок. Там же висела написанная маслом картина с Черчиллем в шляпе. Я спросил сам себя: зачем наполнять маленькую парикмахерскую изображениями Уинстона Черчилля? У него было много выдающихся достоинств – но к их числу вовсе нельзя отнести его прическу.

Но потом я, конечно, понял, что миллионы мужчин схожи с сэром Уинстоном стрижкой. «Эй, лысый! – как будто бы говорят “Парикмахеры Черчилля”. – Ты тоже можешь стать героем. Заходи, чтобы аккуратно подровнять то, что осталось».

Что бы ни подразумевалось под маркой «Черчилль» – а она может означать самые разнообразные вещи, – ассоциации, как правило, положительны, но в этом правиле есть исключения.

Скольких младенцев в сегодняшней Британии назвали бы Уинстонами? Ценность его имени и бренда до сих пор значительна, однако наблюдается ощутимое смещение, и это связано с тем, что на протяжении пятидесяти лет после его смерти ведется почти непрерывная атака на его репутацию. Один за другим по нему запускаются снаряды.

Заметный огонь ведется с правого фланга Дэвидом Ирвингом и ему подобными, которые обвиняют его не только в ведении ненужной войны с Гитлером, но и в тайном сговоре для совершения таких преступлений, как бомбардировка Ковентри (неверно) и убийство польского лидера Владислава Сикорского (вздор).

Все же в последнее время наиболее пагубными были атаки со стороны людей, исполненных благих намерений, утверждающих, что речи Черчилля, его письма и статьи нашпигованы такими идеями и выражениями, что сегодня его отправили бы в лепрозорий вопиющей политической некорректности. Его обвиняют в том, что он расист, сексист, империалист, сионист, ариец, сторонник англосаксонского превосходства и евгеники. Удаляющийся в прошлое непастеризованный Черчилль может показаться чересчур насыщенным на современный тонкий вкус.

Если умело препарировать его слова, они на самом деле могут показаться неприемлемыми («Все друзья моей дочери считают его расистом», – сказала мне одна лондонская мамаша). В обвинениях против него хватает правды, чтобы вызвать некоторое замешательство у образовательного учреждения. Когда в 1995 г. Министерство образования разослало во все школы видео по случаю юбилея Победы, оно умудрилось уделить Черчиллю лишь четырнадцать секунд из тридцати пяти минут истории Второй мировой войны.

Есть разнообразные способы защиты от тех, кто стремится применить современные стандарты к Черчиллю. Да, у него было то, что сегодня воспринимается как расистская интерпретация различий между обществами, но он ненавидел дурное обращение с любым человеком любой расы. Вспомните его гнев из-за бойни дервишей, устроенной Китченером, или ту ярость, которую он испытывал из-за надменного и кровавого обхождения с уроженцами Западной Африки со стороны супругов Лугард. Он не думал, что у белого человека было какое-то генетическое право держать кнут. Он верил в заслуги.

Будучи министром по делам колоний, он заявил в 1921 г., что в Британской империи «не должно быть барьеров, основанных на расе, цвете кожи или вере, которые могли бы воспрепятствовать какому-либо человеку достичь любого заслуживаемого им положения в обществе». Также надлежит сказать, что его взгляды на расовые различия – хотя и подвергаемые широкой критике – никоим образом не были исключительны для человека, родившегося в 1874 г., и многие другие, сознательно или неосознанно, придерживались подобных взглядов.

Порою он получал удовольствие от высмеивания лицемерия своих оппонентов. В середине войны Рузвельт попытался раззадорить Черчилля, усадив за ланчем в Белом доме рядом с миссис Огден Рид, издательницей и ярой поборницей независимости Индии.

Эта женщина, как и следовало ожидать, спросила его: «Что вы собираетесь предпринять в отношении несчастных индийцев?»

Черчилль ответил: «Прежде чем перейти к обсуждению, давайте проясним одну вещь. Мы говорим об индийцах с коричневой кожей, размножившихся непомерно при благожелательном британском правлении? Или же мы говорим о краснокожих индейцах[94] в Америке, которые, как я понимаю, почти вымерли?»

Мне думается, Черчилль один, миссис Огден Рид ноль.

Те, кто продолжают порицать его за устаревшие взгляды по расовым проблемам, могли бы вспомнить, что в США до конца 60-х гг. существовала система активной расовой сегрегации, а подобное никогда бы не потерпели в Британии.

Да, правда и то, что он говорил кое-какие вещи о евгенике, которые в наши дни звучат очень зловеще, а также о необходимости подвергать слабоумных стерилизации. Будучи молодым министром, он написал в 1910 г. Асквиту предупреждение, что «неестественный и все ускоряющийся рост классов слабоумных и душевнобольных, сочетаемый с неизменными ограничениями у пород бережливых, энергичных и более совершенных, представляет национальную и расовую угрозу, которую невозможно преувеличить».

Опять-таки он ни в коем случае не был одинок: законы о сегрегации «дебилов» принимались в парламенте подавляющим большинством голосов. В тот век люди сами были слабоумными в отношении слабоумия, и у них было очень плохое понимание психологии и генетики.

Вы можете ощутить особенность контекста, если я замечу, что в 1927 г. великий американский юрист Оливер Уэнделл Холмс написал решение суда, поддерживающее стерилизацию женщины по имени Кэрри Бак, которая была признана слабоумной вместе с матерью и дочерью. «Трех поколений идиотов достаточно», – заявил Холмс. Между 1907 и 1981 гг. в США были насильственно стерилизованы 65 000 человек.

Черчилль на самом деле говорил схожие вещи за десять-двадцать лет до того, но, к счастью, он никогда не применял эти дурацкие идеи на практике.

Снова верно, что по нынешним стандартам его можно заклеймить как шовинистическую свинью мужского пола – по крайней мере в идеологическом плане. В том не может быть сомнений.

Нэнси Астор, первая женщина, ставшая депутатом палаты общин, спросила его в 1919 г., отчего он был так холоден по отношению к ней. Черчилль дал психологически насыщенный ответ: «Я чувствую, что вы вошли в мою ванную, а у меня только губка для самозащиты». Так говорит питомец английской частной школы для мальчиков.

В марте 1944 г. был по-настоящему ужасный момент, когда в палате общин обсуждался предложенный Батлером закон об образовании и Тельма Казалет-Кеир, депутат от Консервативной партии, добилась успеха в продвижении поправки, призывающей к равной оплате труда женщин-учителей. Черчилль решил воспользоваться этим поводом для унижения своих критиков-заднескамеечников. Он превратил вопрос в вотум доверия – а за его отставку решились бы проголосовать немногие – и вынудил парламентариев отвергнуть поправку о равной оплате женского труда 425 голосами против 23.

В то время его обоснованно пригвоздили к позорному столбу, тем не менее никто не может обвинить Черчилля в женоненавистничестве – он любил умных женщин (Памелу, Виолетту) и в конце концов пересмотрел свои взгляды. Он искупил свою вину в начале 1955 г., когда одной из его последних парламентских мер стала равная оплата труда для женщин, занятых в образовании, на государственной службе и в местном самоуправлении. Он обратился к Джоку Колвиллу с предложением, чтобы женщины могли поступать в колледж Черчилля в Кембридже на общих основаниях: «Когда я думаю, что женщины сделали во время войны, то наполняюсь уверенностью, что они заслужили равноправие» (колледж все же начал принимать женщин в 1972 г.).

Вы можете критиковать Черчилля за то, что он империалист, а также сионист – разумеется, он был и тем и другим, – но беспристрастный человек должен будет признать, что он поддерживал оба этих проекта, поскольку считал их способствующими продвижению цивилизации. Некоторые из его высказываний об Индии кажутся сумасбродными («Ганди нужно привязать за руки и за ноги у ворот Дели, чтобы гигантский слон растоптал его…»), но вы должны иметь в виду, что он считал британское господство в той стране ограничением варварских обычаев – сати[95], выкупа за невесту, избегания неприкасаемых и так далее.

Тот, кто презирает империю, должен спросить себя, ненавидит ли он ее сильнее, чем, скажем, рабство или калечение женских гениталий. Черчиллевский империализм был значительно больше, чем просто расширенная самовлюбленность суперпатриота. Я думаю, что в отличие от столь многих других политиков любого времени в своем сердце он был подлинным идеалистом. Он верил в величие Британии, в ее цивилизующую миссию, это заставило его сделать некоторые высказывания, которые сегодня кажутся абсолютно чокнутыми.

Противники Черчилля годами подбирали эти обескураживающие цитаты. Они лежат, как шокирующие отбеленные кости, в углу картины, представляя лишь часть обширного и великолепного пейзажа. Они никоим образом не смутили политиков из всех частей спектра, которые пытались подражать ему, взывать к нему или каким-то образом быть каналом его гениальности – от Гарольда Вильсона до Маргарет Тэтчер, от Кваме Нкрумы до Фиделя Кастро и Нельсона Манделы.

Это потому, что история Черчилля превосходит какое-то одно политическое вероучение и вдохновляет гораздо больше. Главное в ней – неукротимость человеческого духа. Его взгляды могут сегодня казаться ужасающе немодными, но благодаря самому существенному в его личности он служит источником вечного – и, возможно, растущего – воодушевления.

Посмотрите на ватаги посетителей, утаптывающих сады Чартвелла: в 2013 г. их было 212 769, рекордное количество. При величайшем уважении к этому знаменитому дому его нельзя назвать шедевром архитектуры. Если вы будете придираться, то сможете сказать, что его стиль довольно приземленный и ощущается переизбыток красного кирпича. Угодья холмисты и приятны на вид, но никоим образом не сравнятся со старинными аристократическими владениями.

Люди приезжают в Чартвелл, потому что там ощутим дух Черчилля. Вот почему они также приходят в подземные «Военные комнаты» Черчилля рядом с секретариатом кабинета министров – рекордные полмиллиона в прошлом году, на 38 процентов больше, чем годом ранее. Здесь можно почувствовать почти физическое присутствие бывшего премьер-министра, увидеть походную кровать, которую он использовал для восстанавливающего короткого сна, карту оборонительных сооружений на побережье Британии и сигару, напоминающую странный коричневый копролит, лежащий на пепельнице.

Ощутимы величие Черчилля, его храбрость в момент безысходности – вот почему ни один из ревизионистов не попал в цель. Год за годом их снаряды взрываются вокруг него, а он плавно движется под орудийным огнем на белом пони и машет шляпой, такой же безмятежный и невредимый, как в Малаканде, когда он ехал под мушкетным огнем.

* * *

Я думал об этом свойстве Черчилля, величии сердца, когда понял, что один аспект его творческой жизни нами еще не обсуждался. Так что одним жарким днем я решил снова отправиться в Чартвелл и присоединиться к толпам паломников.

Пока я ждал в пробках на юге столицы, я вспомнил рассказ о том, как он, по обыкновению, выезжал из Лондона по четвергам в 4:30 пополудни, брал с собой машинистку и пуделя Руфуса и каждую неделю останавливался у одного и того же места, рядом с Хрустальным дворцом, чтобы купить Evening Standard. Всякий раз продавец подходил, приветствовал его, но отказывался брать плату, поэтому Черчилль неизменно давал ему остаток сигары, которой он дымил в тот момент (вы, наверное, помните, что другим человеком, которому дарились окурки, был садовник в Чартвелле; бедный малый умер от рака). Есть ли сегодня хоть один политик в мире, который мог бы расплатиться жеваными сигарами?

Когда мы приехали в Чартвелл, то сразу прошли по территории мимо огромного круга плавательного бассейна и остановились у художественной мастерской рядом с прудами.

Черчилль начал рисовать в 1915 г., когда пребывал в подавленном состоянии из-за Галлиполи. Он снимал дом под названием «Хоу Фарм» рядом с Годалмингом. Позднее он описал свой первый опыт в приведенном отрывке, в котором видны его журналистские способности сделать замечательным то, что не так уж и замечательно.

Воскресные упражнения на природе с детским этюдником подтолкнули меня раздобыть утром полный набор для живописи масляными красками.

Следующий шаг после покупки красок, мольберта, холста был в том, чтобы начать. Но как трудно было сделать этот шаг! На палитре блестели бусины краски, передо мной вознесся холст, белый и незапятнанный, но пустая кисть нерешительно колебалась в воздухе, отягощенная судьбоносностью. Казалось, мою руку удерживал негласный запрет. Но, в конце концов, небо было безусловно голубым. Так зачем же сомневаться, нужно взять синюю краску, смешать с белой и нанести на верхнюю часть холста. Не требуется художественного образования, чтобы увидеть это. Такая отправная точка годится для всех.

Я взял очень тонкую кисть, осторожно смешал на палитре небольшое количество синей краски и потом с огромной опаской сделал на белоснежном щите, противостоящем мне, небольшую отметку размером с горошину. Это был вызов, обдуманный вызов, но такой слабый и запинающийся, сделанный в таком оцепенении, что он не заслуживал ответа. Неожиданно с аллеи донесся громкий звук приближающегося автомобиля. Из колесницы вышла не кто иная, как даровитая жена сэра Джона Лавери.

– Живопись! Но отчего же так нерешительно? Дайте мне кисть побольше.

Шлепок в скипидар, удар по синей и белой, стремительное смешивание на палитре, очищать больше не нужно, а затем несколько яростных мазков и полосований голубым по совершенно испуганному холсту. Было ясно, что он не даст отпора. Никакой злой рок не собирался мстить за лихое насилие. Холст беспомощно ухмылялся передо мной. Все чары развеялись, а болезненная подавленность исчезла. Я схватил самую большую кисть и в безумном исступлении набросился на свою жертву. Никогда больше холст не внушал мне страх.

Мастерская занимает все внутреннее помещение старого коттеджа, высокие окна и мольберт Черчилля обращены к камину. Рядом с ним портрет Рандольфа, который кажется пучеглазым и надменным, а в холсте по-прежнему прореха – именно ее Черчилль собирался заделать, когда у него было «Видение».

У стены стоит высокий шкаф с открытыми полками, когда-то в нем была огромная сигарная коллекция из Гаваны, а сейчас там сотни тюбиков краски, они выдавлены, перепачканы и лежат рядами. Можно ощутить энергию, с которой Черчилль брался за искусство, увидеть, как он по-военному распланировал табуреты, мольберты, палитры, зонтики, блузы, пузырьки со скипидаром и льняным маслом – все принадлежности для оснащения художника, вознамерившегося атаковать холст.

Но, когда вы окинете комнату взглядом, вы поймете, что его занятия не были позерством. Здесь он не дурачился. Его полотна рядами опоясывают комнату, от пола до потолка, – и это лишь часть из 539 картин, написанных им за свою жизнь.

Даже самые фанатичные из поклонников не назовут его техническим виртуозом, человеческие формы не поддавались его руке. Чтобы добиться сходства, он иногда использовал приспособление, называемое эпидиаскопом, которое проецирует фотографию на холст, – с его помощью он сделал ряд несколько безжизненных этюдов с игроками в регби, выстроившимися при вбрасывании, а также с Артуром Бальфуром вместе с супругой, слегка походящими на обезьян-капуцинов. Но многие другие картины отражают его личность, и отдельные из них красивы.

Я приехал вместе с двумя друзьями, и мы вскоре понимаем, что его будоражит. Он любит цвет – чем ярче и сочнее, тем лучше, – и пользуется любой возможностью, которую предоставляет природа для объединения красок. Ему нравится розовая стена дворца и великолепная развалина цвета охры, а также лазурное небо, и желательно, чтобы вдали виднелись покрытые снегом горные вершины.

Он не может налюбоваться тенями на пирамидах или игрой света на волне, нахлынувшей на средиземноморский берег. Черчилль хорош, когда есть темно-зеленые кипарисы, сочные лужайки, ярко-синие небеса, розоватые старые здания.

Можно почувствовать, с каким облегчением и энтузиазмом он наносит краски. Одна из моих коллег, подытоживая свои ощущения, сказала о его картинах: «Они так легки и оптимистичны». Наверное, это правда. Черчилль хочет ублажить и вознаградить зрителя, и это ему удается. Один из его пейзажей был недавно продан за миллион долларов – по цене, как Моне, господи помилуй!

Людей притягивают его работы не потому, что они являются безупречными шедеврами, а как раз наоборот. Черчилль желал дерзнуть, не опасаясь насмешек и не боясь совершить ошибки, – главное, он решительно брался за дело и шел на риск.

Иногда это не срабатывало, но порою его ждал триумф. Наполненный таким духом, он вошел в темную прокуренную комнату в начале лета 1940 г. Руки других дрожали перед пустым пугающим холстом. Но Черчилль стремительно подошел к нему, обмакнул кисть, а затем широкими и решительными мазками нанес свою романтическую версию событий, полную ярких тонов. И это, амиго, окончательная отповедь всем его критикам и убежденным скептикам.

* * *

Британия в 1964 г. была во многих отношениях несоизмеримо лучшей страной, чем в начале века, когда Черчилль стал депутатом парламента. Стало меньше чинопочитания и классовых предрассудков – подумайте о том, что пилоты Битвы за Британию были выпускниками государственных школ. Эти немногие вышли из рядов многих.

Мучительная бедность, которую Черчилль видел во время своей молодости, прогуливаясь по манчестерским трущобам в цилиндре, в значительной мере была преодолена. Шел процесс женской эмансипации, высшее образование начинало широкое послевоенное распространение, была создана национальная служба здравоохранения, происходило становление «государства всеобщего благосостояния», предназначенного для помощи каждому в тяжелую минуту.

Конечно, есть различные взгляды на роль Черчилля в этих преобразованиях, однако мне представляется очевидным, что лейбористское правительство 1945–1950 гг. в огромной степени обязано ему, причем не только за совместную работу Черчилля и Ллойд Джорджа в первые десятилетия XX в., но и за его предвосхищение будущего, высказываемое коалиционному правительству военного времени. 21 марта 1943 г. он выступил с речью под названием «После войны», в ней он приблизительно очертил большие изменения в здравоохранении, пенсионном и социальном обеспечении. Как позднее скажет Эттли: «У него была симпатия, симпатия невероятно широкого охвата, к простым людям по всему миру».

Черчилля не приводила в большой восторг перспектива массовой иммиграции в Британию (например, он говорил о «готтентотах»). Но, как правильно отметил Эндрю Робертс, эта иммиграция частично была результатом непрекращающегося романтического представления Черчилля о Британии как великой родине империи (что не изменилось и в 50-е гг.).

Вот отчего ему и консервативному правительству было тяжело пойти на то, чтобы попросту захлопнуть двери. Парадокс состоит в том, что он, при всем своем имперском восприятии Британии, стал на деле основателем (возможно, невольно и нехотя) сегодняшнего поликультурного общества.

В общем и целом в Британии произошла революция – но милостивая революция, сохранившая основы конституции. Черчилль впервые встретился с королевой Елизаветой II в 1928 г., когда ей было два года. Он заметил Клементине, что Елизавета была «личностью, в которой чувствовались властность и задумчивость, невероятные для младенца».

Вы можете счесть подхалимажем обнаружение властности в двухлетнем ребенке, но Черчилль дожил до премьерства, когда произошла ее коронация, и почти наверняка можно утверждать, что она была коронована лишь потому, что он дожил до премьерства. Эта мысль повергает критиков Черчилля в полное смятение и бегство: ни одно из этих изменений и улучшений – ни одно! – нельзя было бы считать разумеющимся, уступи Британия перед лицом нацистской угрозы.

Не было бы великого реформаторского лейбористского правительства из-за отсутствия демократии, чтобы привести его к власти. Не было бы профсоюзов, потому что они подверглись бы репрессиям вместе со свободой слова и гражданскими правами. Лондон не стал бы оживленной столицей мира, а превратился бы в тусклый притесняемый придаток, где родителей будущих поп-звезд побуждали бы называть младенцев Адольфами, а не Уинстонами.

Если существует такая вещь, как британский характер (вероятнее всего, да), то он складывается, опираясь на свойства Уинстона Черчилля, склонного к юмору, но порой воинственного, непочтительного, но приверженного традициям, непреклонного, но сентиментального, радующегося богатству языка и всевозможной игре слов, стремящегося к прегрешениям в еде и питье.

Он что-то значит не только для политиков, уверяющих, что поддерживают его идеалы, но и для людей, распределенных по всему человечеству. Он – образец для подражания всем, кто не слишком хорошо учился в школе, всем, кто разочаровывал учителей математики, всем, кто не поступил в университет.

Он выступает от имени тех, кто беспокоился, что не оправдывает ожиданий родителей, тех, кто ощущал себя неудачником, тех, кто боролся с депрессиями, тех, кто пил, курил или ел сверх полезного организму, тех, кто решался не сдаваться вопреки всем обстоятельствам.

Сложите эти категории вместе, и у вас получится много людей.

* * *

24 января 1965 г. Уинстон Черчилль умер в возрасте девяноста лет. Около трехсот тысяч людей прошли мимо его гроба на церемонии прощания в Вестминстер-Холле. Это были первые после Веллингтона государственные похороны человека, не принадлежавшего к высшей знати. Вы видите их на хронике – британцев эпохи моих родителей: старики с ввалившимися щеками и с фетровыми шляпами в руках, женщины в тяжелых пальто и платках, но также молодые мужчины в брюках-дудочках и пергидролевые девушки в коротких юбках, накрашенные тушью и красной помадой. Они плачут, вглядываются, держат свои примитивные фотоаппараты.

После заупокойной службы в соборе Святого Павла тело Черчилля было перевезено на баркасе «Хавенгор» от пирса Тауэра к вокзалу Ватерлоо. Когда судно проплывало мимо доков на Темзе, подъемные краны склонялись в знак прощания. Специальный поезд перевез умершего в Блейдон в графстве Оксфордшир, где он был предан земле на кладбище у церкви – шпиль этой церкви можно увидеть из окна комнаты, в которой он родился.

Вполне достойно, что в деревне нет назойливых знаков о находящемся там месте его упокоения, нет, разумеется, и никаких рекламных щитов у дорог. Я прохожу через кладбищенские ворота и останавливаюсь у могилы. Из-за лишайника и других природных причин надписи на большой плите уже немного размыты. Он лежит вместе с женой, матерью, отцом, своим братом и своими детьми. Настало время подумать в последний раз о величии его духа. Не о том, что или как он сделал, но о том, откуда взялась эта исполинская энергия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.