Глава 14 Мыслительная машина в 100 лошадиных сил

Глава 14

Мыслительная машина в 100 лошадиных сил

«Пойдемте, девушка, – говорит дворецкий Инчес, – вы ему нужны, и он не любит посылать дважды». Дворецкий указывает вверх по лестнице, а вы чувствуете, как бьется ваше сердце.

Давайте договоримся, что вам чуть за двадцать. Вы хорошенькая девушка из прилегающего к Лондону графства, в туфлях на низком каблуке, в юбке благоразумной длины и не слишком усердствуете с ювелирными изделиями или косметикой. Вы не учились в университете, но хорошо владеете стенографией и умеете печатать как вихрь.

Вы одна из нескольких дюжин его секретарей или литературных помощников, впрочем, среди них встречаются и мужчины. Но все они на протяжении нескольких десятилетий стояли дрожа у подножия этой лестницы. Вы получили место в окружении великого человека, скажем, в двадцатых или тридцатых годах, не важно, когда именно.

Большой дом из красного кирпича становится местом необычайного оживления всякий раз, когда там останавливается Черчилль. А рядом с домом, похоже, находится зоопарк, в котором не завершено строительство. Там есть свиньи, козы, собаки, кошки, утки-мандаринки, гуси, черные и белые лебеди. В прудах плавают гигантские декоративные золотые рыбки. Люди с лопатами заняты, судя по всему, возведением гидроэлектрического сооружения, на склоне холма виднеется несколько плотин.

Зайдя в дом, вы оказываетесь в первом акте «Женитьбы Фигаро». Кругом снуют люди: горничные, шоферы, лакеи, повара. Обходительные молодые мужчины с ученым видом несут вороха бумаг. Здесь же милый маленький ребенок с золотистыми волосами, по-видимому, младший в семье.

Теперь вам необходимо подняться наверх и проявить внимание к нуждам ума, который приводит в движение все вокруг, в его отсутствие жизнь замирает, словно по щелчку выключателя.

«Поспешите», – говорит Инчес, и вы торопитесь по лестнице, покрытой синим линолеумом, с угловыми резиновыми накладками, вы стучите в дверь, которая, как вам было сказано, ведет в кабинет. Откуда-то изнутри раздается приглушенный крик, и кажется, что кричит пленник из чулана.

Вы входите в большую комнату с высоким потолком, в ее конце чернеет пустой камин, а над ним висит довольно мрачное изображение Бленхеймского дворца. Вы видите конторку у одной стены и стол для письма сидя у другой, пол покрыт старым розоватым ковром. Чувствуется слабый запах сигары – но нет и следа Уинстона Черчилля.

«Сэр?» – трепещете вы.

«Я здесь!» – раздается возглас, и вы видите в углу маленькую дверь, за которой мог бы находиться сушильный шкаф или большой домашний бар. Вы проходите через нее. С трудом верится, что вы оказались в спальне одного из самых влиятельных людей Британии.

Кто-то нашептал, что миссис Черчилль предпочитает ночевать в другом помещении, потому что у супругов совершенно разные биоритмы. Да, это не спальная комната для леди, а скорее монашеская келья.

На стене фотография цвета сепии с лордом Рандольфом Черчиллем, сбоку видна крошечная ванная комната, а на низкой кровати – устрашающее зрелище. Сэр завален книгами, газетами, чемоданчиками с правительственными документами, также рядом с ним большая хромированная плевательница с чем-то мерзким на дне.

На прикроватном столике стоит стакан с виски, которое, похоже, сильно разведено содовой. На покрывале лежит оранжевая кошка, а хозяин в красном шелковом кимоно сидит в кровати со свирепым выражением лица, пряди его седеющих волос растрепаны. Он жует свою сигару и, по-видимому, что-то говорит вам.

«Прошу прощения, сэр», – произносите вы.

«Записывайте мои слова!» – вспыхивает он, и вы догадываетесь, что он уже начал диктовать.

Вы сумели быстро совладать с собой и, выхватив блокнот или писчую бумагу, начинаете записывать за ним. Но вот он резко останавливается и приобретает пугающе рассерженный вид, становясь похожим на быка, раздумывающего, не поддеть ли рогами пешего туриста в поблескивающем дождевике.

Его ноги елозят в постельном белье, он издает легкие свистящие звуки, как закипающий чайник или кастрюля с овсянкой.

Ваша ручка поднесена к бумаге, а голова опущена. Он заговаривает снова, и в его голосе появляются пугающе обольстительные и даже сладострастные интонации.

«Доррогаая», – произносит он.

Вы в испуге вскидываете голову, но понимаете, что все в порядке: он ласкает кошку. Он продолжает, переключившись с оранжевой кошки Танго на вас, и вы замечаете, что возникла небольшая проблема.

У него во рту сигара, кроме того, он выговаривает «с» как «ш», и вам приходится переспрашивать его.

«Черт побери!» – восклицает он, и вас захлестывают эмоции. Это слишком. Вы не можете сдержаться.

Начинают течь слезы, и в мгновение ока он преображается. Все его внимание сосредоточено на вашей персоне, он улыбается и успокаивающе глядит на вас веселыми голубыми глазами. «Не принимайте близко к сердцу, если я взрываюсь», – говорит он и поясняет, что вовсе не сердится на вас, просто он подбирает слова и ему не нравится, когда прерывают поток его мысли.

Вскоре он возобновляет диктовку. Его ноги ерзают, когда он обрабатывает предложения, чтобы модуляция была непринужденной, а звучание – ритмичным и музыкальным, и вот все закончено. Его рука с грохотом обрушивается вниз, словно у дирижера, делающего последний взмах в исполнении симфонии Бетховена.

«Дайте мне», – говорит он, и вы протягиваете ему служебную записку или письмо.

Он читает, достает авторучку и, держа ее необычно далеко от кончика, подписывает инициалами, вот и все. Вы свободны и уходите – но, как ни странно, через полчаса вас вызывают снова. Похоже, он придумал что-то еще.

На сей раз и кабинет, и спальня пусты, а из маленькой ванной комнаты доносится плеск. Ну и ну, думаете вы. В промежутках между намыливаниями и ополаскиваниями он дает вам инструкции, вы подвигаете маленький стул к двери, и он диктует другое письмо. Вы издаете приглушенный крик, когда он предстает перед вами, вокруг его пояса маленькое полотенце, которое, кажется, вдруг спадает, и в этот миг вы в испуге зажмуриваетесь…

Когда через некоторое время вы открываете глаза, он уже частично одет и диктует снова. Он заключает письмо акронимом «ПТ», означающим, как вы узнаете позднее, «продолжайте трепыхаться». Это предписание он часто дает коллегам.

Так продолжается весь день, Черчилль наговаривает вереницу материалов своим разнополым помощникам. Он одновременно работает над несколькими книгами, не говоря уже о газетных статьях, речах и служебных записках.

После основательного ланча с выпивкой он отправляется на короткий сон, затем либо рисует, либо упражняется в кладке кирпича под руководством мистера Керна. Частенько играет в безик, он почти одержим этой карточной игрой. Затем объявляется, что ему нужно ехать в Лондон, и вы вдавлены в заднее сиденье его коричневого «даймлера», на ваших коленях бесшумная пишущая машинка, с одной стороны от вас чемоданчики с правительственными документами, с другой – рыжевато-коричневый пудель Руфус, его язык в вашем ухе. Вы также окутаны клубами дыма от сигары, направленной назад, в вашу сторону.

Следующие два часа он занимается прозой, и вы восхищаетесь роскошностью его языка, бесчисленностью синонимов, стилистическими приемами. Он посещает парламент, идет в казначейство, во второй половине дня и вечером он имеет дело с огромными объемами текста и выдает новые тысячи разнообразных слов, каждое из них бережно сохраняется его помощниками, которые подобны рабочим пчелам, обихаживающим пчелиную матку.

К этому времени вы начинаете ослабевать – но только не он. Он продолжает деятельность и после обеда, хотя вы уже в постели – вас сменил другой секретарь. Ваш работодатель жужжит и ночью, как будто в его батарейках более совершенная смесь химикалий, неизвестная прочим людям. Его голова падает на подушку в лондонской квартире, когда уже три часа ночи, и завтра он собирается повторить все с начала. Вскоре вы поймете, что разговоры о нем – правда: чем более вы узнаете Уинстона Черчилля, тем более убеждаетесь в его гениальности.

* * *

Было бы в корне неправильным считать Черчилля своего рода звучным вокалистом, полагать, что он не более чем импресарио идей, подобие Рональда Рейгана с сигарой. Хорошо известна шутка Рейгана о его подходе к жизни: «Говорят, тяжелая работа не убивает, но я считаю, не надо и рисковать».

Черчилль категорически не мог придерживаться такого правила. Это проявляется не только в его книгах – а он написал тридцать одну, причем четырнадцать были «настоящими», оригинальными публикациями, а не компиляциями уже опубликованных материалов. Посчитайте число его вхождений в «Хансард»[60]: дюжины речей, реплик и вопросов каждый месяц на всем протяжении его парламентской карьеры, которая длилась почти без перерывов шестьдесят четыре года. Его опубликованные речи занимают 8700 страниц восемнадцати томов, его служебные записки и письма насчитывают миллион документов в 2500 коробках.

Он представил пять бюджетов как канцлер казначейства, его выступления при этом продолжались три-четыре часа (а современные канцлеры говорят не более часа). И у Черчилля не было никакого спичрайтера. Он подготавливал выступления сам, а когда не диктовал, не писал, не управлял каким-либо обсуждением, не рисовал, не клал кирпичи, он продолжал наращивать свою интеллектуальную мощь.

Прочитав по крайней мере пять тысяч книг, он доверил своей слоновьей памяти так много поэтических строк, что люди считали его проигрывателем-автоматом. Нужно лишь нажать кнопку и прослушать. Когда он останавливался у Франклина и Элеоноры Рузвельт в Шангри-Ла, то поразил американского президента воспроизведением бессмысленных рифм Эдварда Лира[61].

Затем Рузвельт процитировал знаменитые строки из патриотического американского стихотворения «Барбара Фретчи», написанного Джоном Гринлифом Уиттьером: «Стреляйте в седины моей головы,//Но флага отчизны не трогайте вы!»[62]

Черчилль ошеломил президентскую чету тем, что прочитал это произведение по памяти от начала до конца. Это удивительно, ведь стихотворение характерно американское, вряд ли такую поэзию он изучал в Харроу. Черчилль проявил искусную дипломатию, «вытащив» его из своего цилиндра. «Мы с мужем переглянулись, – вспоминала Элеонора Рузвельт. – Каждый из нас мог процитировать несколько строк, но произведение целиком было выше наших возможностей».

Схожее чувство испытывал и Ага-хан[63], когда Черчилль долго цитировал Омара Хайяма. Что, Черчилль пытался впечатлить собеседника? Нет, просто стихи удержались в его памяти. Черчилль годами сберегал и хранил там литературные деликатесы, они как следует замариновались в омываемых алкоголем извилинах его мозга. Черчилль мог извлечь их в любой момент: «Песни Древнего Рима» – для кабинета министров, Шекспира – для детей. Даже когда ему было за восемьдесят, он мог внезапно процитировать сэру Джону Колвиллу малоизвестные строки Аристофана.

Если у вас найдется пятнадцать минут, откройте на YouTube превосходные материалы, не вошедшие в телевизионное обращение Черчилля от имени партии накануне выборов 1951 г. Он сидит и свирепо смотрит в камеру, а для дублей его заставляют произносить текст снова и снова. Наконец он вырывается от мучающих его продюсеров и задает им перцу, цитируя длинный отрывок из Гиббона о распространении христианства.

Этот мнемонический дар важен – сведения из памяти Черчилль мог использовать для побед в дискуссиях с коллегами, возвышения над ними. В 1913 г. Асквит пожаловался предмету своей любви Венеции Стэнли, что на последнем трехчасовом заседании кабинета два часа с четвертью были заняты замечаниями Черчилля. Он был тем, к кому обращались для проведения сложных переговоров, отчасти из-за его обаяния и дружелюбия, но в основном из-за способности глубоко вникнуть в предмет, вследствие чего он мог использовать многообразие уловок и компромиссов. Он вел переговоры обо всем: разделение Ирландии, создание Израиля, окончание Всеобщей стачки. Причина, по которой он был настолько значим для этих влиятельных событий ХХ в., не в том, что он, расталкивая других, пробирался в центр сцены, но в том, что коллеги признавали «многоваттность» Черчилля, необходимую для достижения результата.

Он не отличался математическим или финансовым складом ума. Он сам признал во время спора о том, возвращаться или нет к золотому стандарту, что у него «ограниченное понимание этих крайне технических вопросов» (его отец, также канцлер казначейства, сходным образом жаловался на «проклятые десятичные запятые»). После совещания с большой группой банкиров Черчилль посетовал, что они «говорят по-персидски». Но за это его, разумеется, можно простить. История последних ста лет переполнена событиями, свидетельствующими, что у банкиров нет ни малейшего представления о том, что они хотят сказать.

Но у Черчилля определенно имелись стойкость, энергия, абсолютный ментальный рык, как мог бы выразиться Джереми Кларксон[64]. «Вот идет Уинстон Черчилль с его мышлением в сто лошадиных сил», – сказал кто-то перед Первой мировой войной, когда эта мощность была значительна.

У некоторых людей, одаренных быстрым аналитическим умом, нет выраженной энергии, интереса к работе. У других – напористость, но ограниченный талант. Понятно, что у большинства из нас умеренная доля того и другого. У Черчилля было все: феноменальная энергия, колоссальная память, острый аналитический ум и беспощадная журналистская способность рассортировать материал, поставив главное на первое место. Еще у него в голове была молниеподобная зигзагообразная жилка, способствующая креативности.

Его психологическое строение (необходимость показать себя перед отцом, частичная мегаломания и тому подобное) означало, что он должен был работать, он не мог бездействовать. Некоторые придают большое значение его предполагаемой депрессии, или «черному псу», как он называл ее, используя существовавшее в то время выражение. Другие полагают, что с этим перестарались, и я склонен с ними согласиться.

Конечно, у Черчилля было некоторое уныние в тридцатых годах, когда он лишился должности, но в целом он вполне освоился с тем, что для многих людей является творческим циклом: депрессия – напряжение – творчество – усиленная алкоголем эйфория – депрессия и так далее. Он просто проходил этот цикл быстрее, чем кто-либо другой, как будто у него было больше «об./мин.», и оттого его производительность была огромна. Подобно Сэмюэлю Джонсону, он налагал сам на себя громаднейшие требования, и супер-эго подстегивало его к дальнейшим свершениям. Он объяснял, каково это было: «Знаете, я ненавижу идти спать, чувствуя, что не сделал за день ничего полезного. Это все равно что не почистить зубы перед сном».

В некотором смысле его подход можно назвать архаичным – им двигала жажда славы и признания, а также страх публичного позора. Но в этой смеси была заметна и постхристианская вина. Каков бы ни был химический состав топлива, двигатель Черчилля был безупречно приспособлен к сложностям руководства. Он был воином Уайтхолла и любителем деталей, чем порою доводил до бешенства.

Работая в казначействе, он занимался такими мелочами, как стоимость телеграмм, посылаемых Форин-офисом. Когда он вернулся в адмиралтейство в 1939 г., то наводил справки о количестве шерстяных пальто, отпущенных отдельным кораблям. Ему вздумалось отдать распоряжение, что на судах Королевского флота надлежит играть в нарды, а не в карты.

Если вы хотите пример любимых им «рекомендаций» – посланий, посвященных работе правительства, которые он надиктовывал по нескольку дюжин в день, – взгляните на этот поразительный документ, который висит в рамке на стене Чартвелла. Это сварливый ответ на довольно мягкое предложение Форин-офиса уважать те названия, которые жители дают своим городам.

Личная рекомендация премьер-министра

Серийный № М 387/5 А

Форин-офис

1. Правило «А» совершенно неприемлемо для меня. Я не считаю необходимым менять названия городов, известные нескольким поколениям англичан, чтобы потакать прихотям живущих там иностранцев.

Если у названия нет особого значения, нужно следовать местному обычаю. Однако ни в коем случае нельзя отказываться от Константинополя, а для тупых людей можно написать в скобках после него «Стамбул». Что же касается Ангоры, давно известной нам по ангорским кошкам, я буду всеми силами препятствовать ее деградации до Анкары.

2. Кстати, необходимо отметить, что тех людей, которые меняют названия своих городов, неизбежно преследует злой рок. Судьба воздает по заслугам тем, кто порывает с традициями и обычаями прошлого. Пока мое слово что-то значит, Анкара недопустима, разве что в скобках и после. Если мы не будем это отстаивать, через несколько недель нас попросят, чтобы Леггорн стал Ливорно, а Би-би-си будет произносить «Париж» как «Пари». Иностранные названия созданы для англичан, а не англичане для иностранных названий. Я датирую эту рекомендацию днем святого Георгия.

УСЧ

23.4.45

Посмотрите на дату: немцы еще сражаются, британские солдаты еще гибнут – а он находит время, чтобы продиктовать юмористическую рекомендацию о названиях мест.

Впрочем, коллеги были порою признательны ему за это орлиное зрение. Когда ему показали фотографии макетов британских линкоров в Скапа-Флоу, он заметил странность: рядом с ними не было чаек. Немцы могли раскусить обман. Так что вокруг разбросали достаточно корма, чтобы привлечь птиц, – а немцы, по-видимому, были одурачены.

Эта неутомимость была совершенно необходима – начиная с 1940 г. Черчилль определил судьбу нации. Он решил, что Британия должна сражаться, ему способствовали его харизма и сила личности. Но ему необходимо было продолжать тянуть машину в нужном направлении, он был тем силачом, который тащит «Боинг-747» по взлетной полосе, тем буксиром, который изменяет курс супертанкера. Как сказал один из его помощников: «Зачатие идей, упорство в воплощении предложений, побуждение командиров к атакам – все это было проявлением той пылающей взрывной энергии, без которой громадная машина военного времени, как военная, так и гражданская, не могла бы столь неуклонно двигаться вперед, преодолевая множество неудач и трудностей».

* * *

Конечно, он не сделал бы этого без вас – я имею в виду вас, секретаря юных лет, – вы сейчас снова на посту и пишете под диктовку. Неотъемлемая составляющая триумфа Черчилля – его способность превратить окружающих людей в личный рой, его «фабрику», как выражался он. В целом фабрика была замечательным местом работы. Если он и бывал порою раздражителен и нетерпелив, он также мог быть добрым и любящим по отношению к тем, кто помогал ему, оказывая поддержку, когда они заболевали, и оплачивая счета врачей.

Эта фабрика была необходима ему для обработки огромного количества данных, она наделяла его знанием деталей. А владение деталями позволяло ему видеть большую картину. Причина, по которой он был столь заметен во время долгого и несчастного сползания в войну, состояла в его знании фактов. Он понимал реалии фашистской Германии и интуитивно предвидел угрозу человечеству со стороны нацизма.

Порою говорят, что его мнение в свое время не принималось во внимание, потому что он так часто был неправ в прошлом. Но мне кажется, что это утверждение надо оспорить. Да, он совершал ужасные ошибки, но, даже исследуя его деятельность до Второй мировой войны, можно высказать доводы, что Черчилль был в большей мере прав, чем неправ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.