4. Торпеда под книгу «Восхождение» о молодом Федоре Шаляпине
4. Торпеда под книгу «Восхождение» о молодом Федоре Шаляпине
Беда не приходит одна: в издательствах сразу реагируют на недоброжелательные рецензии, даже устные разговоры. И до этого я уже не раз сталкивался с так называемым общественным мнением, а после «заметок» в «Воплях» положение всерьез осложнилось, вроде бы никто не ссылается на эти «заметки», но отношение резко изменилось.
В издательство «Московский рабочий» я сдал рукопись «Восхождение», документальное повествование о молодом Федоре Шаляпине. Одновременно с издательством я и в журнал «Москва» передал рукопись, о которой И.Ф. Бэлза отозвался положительно, и редакция опубликовала в 9 – 10-м номерах за 1983 год. Но «Московский рабочий» почему-то послал на рецензию человеку, совершенно неизвестному в литературе, и этот рецензент написал бездарную в профессиональном отношении рецензию. Потом написал рецензию Н.Г. Самвелян, с мнением которого можно было и соглашаться, но можно и спорить, так что возникла такая ситуация, когда два человека об одном и том же высказали разные мнения. Ну что ж, бывает, идет острая групповая литературная борьба, когда одни хвалят «своих» и беспощадны к «чужим», а другие – в точности, как говорится, наоборот.
Сохранилась моя переписка с издательством «Московский рабочий», из которой объективный читатель может понять, как трудно жилось русскому писателю, отстаивающему свою точку зрения на мир, на людей, на историю России и на роль выдающихся сынов России в развитии ее культуры, искусства, литературы.
В главную редакцию издательства «Московский рабочий».
«Уважаемые товарищи!
После внимательного изучения материалов, полученных мною из редакции художественной литературы вашего издательства на мою документальную повесть о молодом Шаляпине, я пришел к выводу, что рассмотрение моей рукописи было необъективном и предвзятым, кроме рецензии Н. Самвеляна (Лесина).
Редакционное заключение и редакционное письмо по существу основано на абсолютно неприемлемом для меня отзыве Аристархова, имя которого для меня совершенно неизвестно, а потому и не может быть авторитетным. Да и по существу его высказывания до поводу моей рукописи свидетельствуют о его полном непонимании жанра документальной повести, основанной на подлинных фактах, а не на вымышленных так называемой фантазией художника. Он приводит мне в пример Тынянова, говорившего, что он пишет тогда, когда нет фактов. Сейчас нельзя фантазировать по поводу жизни знаменитых людей, нужно стоять только на почве фактов. Во всяком случае я придерживаюсь именно этой точки зрения, работая над биографиями замечательных людей. И если Константин Коровин в своих воспоминаниях о Шаляпине вспоминает тот или иной эпизод, то биограф, естественно, критически и по-своему использует его. Или если Шаляпин в своих мемуарах вспоминает, что он был в молодости «провинциален и неуклюж», то биограф имеет полное право вложить эти слова в уста самого Шаляпина в своем сочинении, а не придумывать других.
Словом, решительно возражаю против тона, каким написаны эти редакционные материалы, тона недружелюбного, незаинтересованного как по отношению к автору документального сочинения, так и по отношению, скорее всего, и его героя.
В связи с этим прошу дать на контрольное рецензирование и чтение в редакции более компетентным и заинтересованным лицам.
С уважением В.В. Петелин.
Апрель 1983 г.».
Заведующей редакцией художественной литературы Л.А. Суровой.
«Уважаемая Людмила Алексеевна!
В Главную редакцию издательства я сообщил о своем несогласии с рецензией А. Андриянова, рецензией необъективной и недоброжелательной.
В дополнение к высказанному в письме в Главную редакцию сообщаю Вам следующее:
Все эти месяцы я работал и продолжаю работать над рукописью, над стилем, языком, композицией, словом, обычное дело, когда автору хочется снова и снова возвращаться к своему сочинению, когда приходят какие-то новые мысли по ее улучшению. Но вот что меня больше всего стало беспокоить – это музыкальная, искусствоведческая, что ли, сторона моего сочинения. Конечно, грубых просчетов в рукописи нет по этой части, но могут быть какие-то нюансы, которые от нас с вами могут ускользать.
В связи с этим я прошу Вас направить мою рукопись на контрольное рецензирование доктору искусствоведения, члену Союза композиторов Игорю Федоровичу Бэлзе, который может дать отзыв и обо всей рукописи (он и выдающийся литератор), и, в частности, о музыкальной ее стороне (он писал и о Шаляпине, хорошо знает то время). Тем более, что И.Ф. Бэлза читал первую часть моей книги и высказал ряд критических замечаний, очень полезных и своевременных... Хуже было бы, если бы он эти замечания высказал мне после публикации, было бы крайне досадно. Да и вообще от него, очень авторитетного для меня человека как специалиста, я приму любые его замечания.
Итак, я принимаю некоторые замечание Н. Самвеляна, принимаю замечания редакции, что еще нужно поработать над языком и стилем вообще, одновременно прошу Вас параллельно с доработкой рукописи дать на контрольное рецензирование.
С уважением В.В. Петелин.
6 апреля 1983 г.».
Л.А. Сурова в ответ:
«Уважаемый Виктор Васильевич!
Мы ознакомились с Вашими письмами, в которых Вы выразили готовность работать над рукописью «Восхождение» по замечаниям рецензентов и редакции.
Учитывая Вашу просьбу, второй экземпляр рукописи параллельно направляем на отзыв И.Ф. Бэлзе. Результаты Вашей работы по его замечаниям и по замечаниям, высказанным в нашем письме от 10 марта с. г., будут рассматриваться по представлении Вами рукописи с доработки.
Зав. редакцией Л. Сурова.
13 апреля 1983 г.».
Прошло несколько месяцев напряженной работы над рукописью «Восхождение». Я сдал ее в редакцию как раз тогда, когда начались нападки на мои биографические книги.
«Московский рабочий» – тов. Петелину В.В.
«Уважаемый Виктор Васильевич!
Мы ознакомились с последним вариантом Вашей рукописи «Восхождение», представленной по договору № 4 от 11 января 1982 г. 2 ноября 1983 года. В основе представленного варианта лежит публикация Вашего повествования в журнале «Москва», №№ 9 и 10 за 1983 г. Но издательства, как вытекает из многолетней практики, вправе предъявлять к произведениям, опубликованным в периодической печати, свои требования. Вам, видимо, известна серьезная критика исторических произведений в разных жанрах, появившаяся в последнее время в печати. И хотя редакцией и рецензентами в свое время Вам давались рекомендации, касающиеся идейного освещения описанных Вами исторических событий, рукопись и сейчас небезупречна в трактовке ряда лиц и фактов.
Вы проделали большую работу по замечаниям редакции и рецензентов. Так, Вы устранили идеализацию в освещении образа паря Александра III, притушили положительную оценку К. Победоносцева, выполнили многие наши указания, провели редакционную работу по тексту. К сожалению, к просьбе продумать характер отношений Шаляпина с Горьким Вы отнеслись слишком формально и исключили образ великого друга певца из повествования вообще.
Однако в полной мере удовлетворить издательство проделанная Вами доработка рукописи не может. При всех видимых изменениях общий идейно-художественный уровень документального повествования «Восхождение» остался прежним, не пригодным для выпуска в свет издательством.
Невыполненным осталось главное требование издательства, сформулированное в письме к Вам от 10 марта 1983 г.: «Необходимо более четко, не замутняя основную тему побочными, далеко не всегда значительными эпизодами, выявить главную линию повествования, сформулировать ведущую мысль и идею». В «Восхождении» и сейчас отсутствует собственная авторская концепция личности Ф.И. Шаляпина в контексте своего времени. Вы не сумели подчинить обширный материал классовому, марксистскому пониманию той эпохи, о которой идет речь в повествовании, о роли в ней деятелей русской и, как показали события, мировой культуры. В редакционном заключении Вам рекомендовалось обратить особое внимание на неправомерно обширный объем глав о Т.Н. Филиппове, М. Нестерове и др. В отношении Т. Филиппова никак нельзя считать приемлемым Ваше практически безоговорочное сочувствие его крайне реакционным славянофильским взглядам, недвусмысленно выраженное Вами в главе «Раздумья Тертая Филиппова». Глава эта к жизни и творчеству Шаляпина не имеет никакого отношения, зато вносит в повествование серьезные идейные просчеты. Весьма сомнительны мысли о честном приобретательстве царского сановника, его суждения о крайне реакционных трудах К. Леонтьева, И. Аксакова, В. Соловьева и др.
Мы не можем согласиться также и с Вашей трактовкой личности М.В. Нестерова, крайне суженной и тенденциозной. Весьма подробно описываются Вами поиски художником образов русских святых и старцев, под предлогом размышлений художника явно преувеличивается роль в отечественной истории преподобного Сергия Радонежского. Как известно, подобные попытки пересмотра исторических фигур и в частности Сергия Радонежского совсем недавно подвергались серьезной критике в партийной печати.
Практически неосуществленным осталось и следующее, очень важное требование редакции: «Шаляпин вне сцены выглядит не очень значительной личностью. Хотелось бы, чтобы Вы поработали и в этом направлении, потому что Шаляпин-человек не может быть примитивнее Шаляпина-артиста. Второй немыслим без первого». Как ни горько это признавать, Шаляпин-человек и сейчас выглядит личностью примитивной, порою пошлой. В одной из рецензий Вам указывалось на недопустимость таких приемов, как навязывание великим людям суждений, невозможных в их устах. Вы же в кавычках, от первого лица, как бы воплощая мысли самого Федора Ивановича, заставляете героя высказывать не только не свойственные ему, но противоположные его взглядам мысли: «Как переживал я в первые минуты после ссоры, думал, никогда не приду в себя от поразившего меня шока... Никому нельзя наступать на мозоль, даже женщинам, с которыми спишь...» У самого Шаляпина речь шла о первой его любви, оскорбленной вторжением в нее пошлости.
Заключая в кавычки речи, невозможные для своих героев, Вы в то же время часто пренебрегаете необходимыми порой ссылками на источник, о чем Вам указывалось и в письме редакции, и в рецензиях. Здесь дело иногда доходит до прямого нарушения этических норм писателя-документалиста. Так, использовав воспоминания художника И. Бондаренко о работе Шаляпина и Серова над образом Олоферна, Вы не сочли даже необходимым упомянуть мемуариста в числе действующих в эпизоде лиц. Позаимствовав из воспоминаний Ю. Юрьева эпизод о том, как он учил Шаляпина держать руки на сцене, Вы отдали приоритет в этой науке Мамонту Дальскому.
Вообще приходится отмечать несколько странную свободу обращения с источниками. В повествовании они нередко вступают в противоречие друг с другом, создают повторы, вносят разностилье. Кроме того, в качестве основного источника Вы используете мемуары, написанные людьми чрезвычайно одаренными, что обусловило принципиально особый литературный характер этих работ. Книги Ф.И. Шаляпина «Страницы моей жизни» и «Маска и душа», отдельные его письма, воспоминания К.Д. Коровина принадлежат к разряду художественной литературы, ибо в них на первый план выступает не факт, а образ. Не учитывая этого обстоятельства, Вы нередко с прямого цитирования (без кавычек) переходите на пересказ, и это всегда приводит к неизбежным потерям и в передаче живого факта, и, главное, в характере повествователя и других действующих лиц.
Как уже говорилось, в новом варианте «Восхождения» обнаруживаются следы стилистической правки. Однако в целом язык повествования оставляет желать много лучшего. Наязыкрукописи обращали Ваше внимание и редактор, и все рецензенты, но он и сейчас изобилует канцелярскими оборотами, словами-сорняками, стилистическими штампами, повторами. Таким образом, приходится делать вывод, что в настоящем виде Ваше произведение снова нуждается в серьезной доработке.
Рукопись возвращаем. Срок представления переработанного варианта – 1 сентября 1984 года.
Директор издательства М. Борисов.
Зав. редакцией художественной литературы Л. Сурова.
Ст. редактор М. Холмогоров».
(Выделено в тексте письма. – В. П.)
Сдал я рукопись в положенный срок, снова рукопись послали на рецензию, и снова недоброжелателю. И вот еще одно письмо и ответ издательства.
Директору издательства «Московский рабочий» тов. Борисову М.А.
«Уважаемый Михаил Алексеевич!
29 июня 1984 года я вручил заместителю главного редактора С.А. Грамзину свою рукопись «Восхождение» для ее рассмотрения и издания в текущем году, как было условленно (рукопись стояла в плане выпуска 1983 года).
Через три дня положение дел было обсуждено в кабинете главного редактора издательства тов. Евдокимова Д.В. и принято решение отдать книгу на редактирование Воздвиженской Э.П., редактору журнала «Москва», где большая часть рукописи была опубликована. Об этом решении Воздвиженская была тут же поставлена в известность заместителем главного редактора Грамзиным С.А. Однако через несколько дней решение главной редакции было отменено, потому что заведующая редакцией художественной литературы тов. Сурова Л.А. не согласилась с ним.
Совсем недавно Д.В. Евдокимов сообщил мне, что издательство предполагает отдать рукопись «Восхождение» на новое рецензирование.
Рукопись дважды читали издательские редакторы, их суждения оказались крайне субъективными и недостаточно профессиональными. Видимо, редакция издательства руководствуется в своем отношении к моему документальному повествованию только внутренней рецензией А. Андриянова, работающего в «Литературной газете» и инспирировавшего там публикацию критических заметок А. Латыниной в мой адрес, продиктованных чисто групповыми позициями.
Прошло три месяца со дня поступления моей рукописи в издательство после ее доработки. А до сих пор мне ничего неизвестно о намерениях издательства. Это серьезное нарушение наших договорных обязательств.
Прошу ускорить решение вопроса об издании моей рукописи и, согласно условий договора № 4 индекс 6-82х, заключенного 11/01/1982 г., выплатить мне причитающийся гонорар («одобрение»).
С уважением В.В. Петелин.
28 сентября 1984 г.».
«Московский рабочий» – тов. Петелину В.В.
«Уважаемый Виктор Васильевич!
Издательство ознакомилось с Вашей рукописью «Восхождение», представленной после доработки 4 сентября 1984 г. в соответствии с договором № 4 от 11 января 1982 г.
К сожалению, вынуждены констатировать, что Ваша доработка носит лишь формальный, поверхностный характер. Из замечаний издательства, изложенных Вам в письмах от 10 марта 1983 г. и 21 декабря 1983 г., Вы приняли незначительную часть, к тому же не самую существенную. Но и поправки Ваши принципиальных изменений в рукопись не вносят.
Главные требования издательства, касающиеся идейного и художественного воплощения избранной Вами темы, не выполнены.
В нетронутом виде осталась неклассовая, антиисторическая характеристика эпохи рубежа XIX и XX столетий, данная Вами с наибольшей тенденциозностью в главе, посвященной крайне реакционному государственному деятелю Т.И. Филиппову, в главе о М.В. Нестерове, в целом ряде других глав. Соответственно немарксистское освещение получила и культурная жизнь России. Вы так и не выработали собственной концепции личности Ф.И. Шаляпина в контексте своего времени, более того, в главах, представленных Вами сверх установленного договором объема, образ Шаляпина дан в угоду самым непритязательным обывательским вкусам, и великий русский певец выглядит избалованной оперной знаменитостью – жадным и завистливым, капризным и чванливым, что не соответствует реальной исторической личности, зато вписывается в многолетние пересуды о Шаляпине.
Практически нереализованными остались требования редакции и рецензентов к языку Вашего повествования.
Получив от Вас последний вариант рукописи, мы проконсультировали ее у специалиста по творчеству Ф.И. Шаляпина, старшего научного сотрудника ВНИИ искусствознания Министерства культуры СССР кандидата искусствоведения В.И. Дмитриевского. Рецензент, отметив те же недостатки, о которых шла речь в письмах к Вам издательства, вскрыл целый ряд ошибок в освещении общественной и культурной жизни России рубежа веков, а также в изложении самих фактов. С рецензией Вы можете ознакомиться в редакции.
Таким образом, отказавшись внести в рукопись исправления по основным, принципиальным требованиям издательства и в сущности отказавшись от дальнейшей работы над рукописью в своем письме руководству издательства, Вы нарушили пункт 20 б) договора № 4 от 11 января 1982 г. Представив рукопись в завышенном объеме (31, 5 л. вместо 22 л.), Вы нарушили и пункт 20 г) настоящего договора.
На основании вышеизложенного издательство вынуждено расторгнуть с Вами договор № 4 от 11 января 1982 г. Во избежание судебной тяжбы, выданный Вам аванс в размере 1493 рубля 10 коп. Вам необходимо вернуть в кассу издательства не позднее 20 октября 1984 г.
Рукопись возвращаем.
Директор издательства М. Борисов».
(Выделено в тексте письма. – В. П.)
«Восхождение» – одна из моих любимых книг – была опубликована в журнале «Москва» (№ 9 – 10 за 1983 г. и № 3 – 5 за 1989 г.) и в издательстве «Советский писатель» стотысячным тиражом (а заказов было около миллиона). Но это случилось через несколько лет, а пока продолжалась борьба за то, чтобы быть самим собой.
Вся эта мышиная возня вокруг моих книг настолько мне осточертела, что я в отчаянии (никто не выступил в защиту моего имени, в защиту биографического жанра) написал письмо в ЦК КПСС, который для меня по-прежнему был тем совестным судом, куда можно было обратиться в борьбе за ИСТИНУ, за право БЫТЬ САМИМ СОБОЙ.
Генеральному секретарю ЦК КПСС тов. Черненко К.У.
от Петелина В., члена КПСС, члена Союза писателей СССР.
«Глубокоуважаемый Константин Устинович!
Обратиться лично к Вам меня вынуждают чрезвычайные обстоятельства.
За последние полгода все, что мной опубликовано, подвергается в литературной печати клеветническим нападкам и оскорбительной брани. Отдаю себе отчет, что мои книги небезукоризненны и не застрахованы от критики, как и книги многих литераторов. Но то, что позволяют себе некоторые печатные органы по отношению ко мне, носит все признаки групповой литературной борьбы, направленной на моральное уничтожение меня как литератора, отстаивающего свои позиции в литературе.
Все добрые тридцать лет моей литературной жизни я стремился быть полезным партии и народу. Написал книги о Шолохове, Алексее Толстом, Шаляпине, Закруткине, опубликовал сборники статей «Россия – любовь моя», «Родные судьбы» и др., в которых позитивно изображаю крупные фигуры деятелей русской литературы и искусства, утверждаю любовь к Родине, к ее выдающимся талантам, веду бескомпромиссный спор со всеми, кто допускал и допускает ошибки в толковании тех или иных важных проблем социалистического реализма. И был убежден, что мои книги служат делу коммунистического воспитания народа, как это и отмечала ранее критика.
Но вот сейчас, повинуясь какому-то невидимому дирижеру, стали появляться одна за другой разносные статьи, перечеркивающие всю мою литературную деятельность и мой моральный авторитет. Это странное усердие проявляют журнал «Вопросы литературы» и особенно «Литературная газета», которая подвергла мое творчество разнузданной и бездоказательной критике. Ни одного доброго слова не нашлось у нее о моих книгах, на которые затрачены годы кропотливого труда. Не обращать внимания на эту грязную брань нельзя, ибо не я один избит «Литературной газетой», которая за последние годы присвоила себе право безапелляционного директивного органа в литературе. А это влечет за собой тяжкую беду для литераторов, потому что все вкусовые, а точнее, групповые оценки произведений немедленно сказываются на их судьбе в издательских планах и в общественном мнении об этих произведениях. А в итоге – калечат писательские судьбы, рушат их творческие устремления, наносят ущерб русской литературе.
Преследование меня началось с появления в журнале «Вопросы литературы» (№9 за 1983 г.) заметок начинающего литератора Т. Толстой «Клеем и ножницами», посвященных «разносу» моей книги «Судьба художника», вышедшей к столетию со дня рождения Алексея Николаевича Толстого в издательстве «Художественная литература» в 1982 году. Их тон, как и название заметок, имели целью вовсе не выяснение истины, а желание скомпрометировать и оскорбить автора книги, показавшего своего героя великим патриотом земли русской.
12 октября 1983 года «Литературная газета» в редакционной статье, подписанной «Литератор», поспешила полностью одобрить выступление журнала «Вопросы литературы». Так и началась кампания – четкая, согласованная в ударах по мне со страниц печати и с трибун отчетно-выборных писательских собраний, недавно прошедших в Московской писательской организации.
Я написал в «Вопросы литературы» письмо, в котором обратил внимание редакции на самые вопиющие и недопустимые в литературной полемике приемы Т. Толстой, направленные на компрометацию меня как литератора. Я указал на примеры фальсификации, прямую ложь, искажения и подтасовки, представляющие мою книгу в искаженном виде. (Письмо в «Вопросы литературы» и ксерокопию статьи Т. Толстой прилагаю.)
Ксерокопии своего письма и «заметок» Т. Толстой я направил в руководящие органы Союза писателей СССР, в горком КПСС и ЦК партии, надеясь, что будут приняты меры к прекращению травли и будет дан объективный и беспристрастный анализ моей книги. Но ничего подобного не случилось. В «Литературной газете» (№ 52 за 1983 год) появилась статья литературоведа В. Баранова «Фактам вопреки», который присоединился к оценкам моей книги, данным в заметках Т. Толстой. Но и этого показалось мало. В «Литературной газете» (№ 5 за 1984 год) А. Латынина, сотрудница газеты, сославшись на «Вопросы литературы», уже без всяких моральных стеснениий«разделывает» мою новую книгу «Восхождение» – документальное повествование о молодом Шаляпине.
При этом все «критики» главный удар по мне наносят за использование документальных источников как важнейшего средства изобразительности в беллетризованной биографии, обвиняя меня в заимствованиях и словно позабыв, что главный редактор «Литературной газеты» А.Б. Чаковский в своих книгах позволяет себе использовать целые страницы книги В. Бережкова о берлинских переговорах в 1940 году и др. страницы. И это не вызывает ни у кого возражений. Нормальное заимствование в документальной прозе.
И наконец, в статье Евгения Щеглова «Добрые» зайчики и «злые» писатели» («Литературная газета» № 6 за 1984 год) подверглась уничтожающей критике книга ленинградского литератора Виктора Кречетова «Это имя твое», предисловие к которой написал я. А между тем книга эта действительно талантлива и посвящена она не только некоторым проблемам детской литературы, но и творчеству Юрия Бондарева, Соколова-Микитова и др., утверждаются в ней традиции русской классики.
Как мне стало известно, редакция «Вопросов литературы» все-таки решилась опубликовать мое письмо, но сопроводить его своими комментариями, в которых поставила задачу – «добить» меня как литератора.
«Добить его» – эти слова принадлежат академику М.Б. Храпченко, члену редколлегии «Вопросов литературы», о котором я осмелился в первом издании моей книги «Судьба художника» нелестно отозваться о его статье «Современная советская драматургия», сыгравшей неблаговидную роль в судьбе Алексея Толстого.
С тревогой жду этих комментариев, которые имеют цель – «добить» меня.
Недобросовестная критика в «Вопросах литературы» и «Литературной газете» моих книг «Судьба художника» и «Восхождение» – это частичка групповой литературной борьбы, которая явно или завуалированно ведется уже много лет на страницах упомянутых выше периодических изданий. Вся эта набравшая ныне силу кампания – очередной тур акций против патриотического, истинно партийного направления в нашей отечественной литературе. Преследовались и преследуются те писатели, в творчестве которых проявляются определенные интересы к проблемам России, русской нации, национальных отношений, русского национального характера. Разумеется, не все писатели успешно справлялись с поставленными перед собой задачами. Но всеми их помыслами двигал и двигает честный, искренний, жизнеутверждающий интерес к родной истории, культуре и искусству, их творчество пронизано светлым и целомудренным советским патриотизмом. А кое-кто «греет» на этом руки, что не трудно доказать, проанализировав содержание иных статей в «Литературной газете» и «Вопросах литературы».
Как и всякая кампания, эта (она направлена, конечно, не только против меня) также преследует практические цели: скомпрометировать писателя-патриота, вызвать к нему и его произведениям недоверие со стороны читателей и издателей. И эта цель уже достигнута: издатели меняют отношение к моим рукописям, возвращают мне их – плод моего многолетнего труда.
Горько и тяжко сознавать, что в родной стране можешь оказаться выброшенным за борт литературы, будучи автором многих книг. И делается это группкой людей, коим дано право вершить писательские судьбы по своему усмотрению, распаленному не лучшими побуждениями.
Дорогой Константин Устинович! Понимаю, что Вы обременены весьма трудными и важными партийно-государственными делами. Но в писательской среде утвердилось о Вас мнение, как о человеке, который вникает во все вопросы нашей жизни, в том числе и в литературные. И в данном случае дело не столько в моей личной писательской судьбе, сколько в положении нашей литературной критики в целом.
Заверяю Вас, Константин Устинович, что, как коммунист и литератор, я готов делать все возможное на пользу нашему общему делу.
Хочется работать в деловой, действительно творческой обстановке, в обстановке принципиальной критики и самокритики, доверия и единодушия.
С глубоким уважением
12 марта 1984 года. Виктор Петелин».
После этого меня вызвали в отдел культуры ЦК КПСС, куда мое письмо Черненко было направлено для ответа по существу. Приняли меня заведующий сектором Виктор Александрович Степанов, в прошлом моряк, член Союза писателей СССР, и Геннадий Сидорович Гоц, в недалеком прошлом крупный издательский работник, тоже член Союза писателей. Два умных, талантливых человека (ЦК КПСС умел привлекать в свои ряды таких людей!) тепло приняли меня, успокоили, что в обиду не дадут.
– А что вы хотите, Виктор Васильевич, – говорил Виктор Александрович, – идет литературная борьба, вы какое-то время оказались в ее эпицентре, на такой высокой партийной должности, вы отовсюду стали видны, вот и целят по таким, как вы.
– Ну а сколько же можно молчать... Главное-то, я не могу ответить своим недругам, не могу защитить свои позиции, просто слова не дают в возникшем разговоре, получается движение в одну сторону, а жизнь, в том числе и литературная, должна напоминать броуновское движение...
– А что вы хотите? Чтобы мы приказали печатать вас? Так знаете, какой поднимется гвалт, тут же сообщат на Запад, коммунистические партии Запада начнут кричать о свободе слова и мнений.
– Значит, что же получается! Они могут обвинить меня чуть ли не в плагиате, а я не могу ответить на эту клевету?
– Но ведь никто и не обвиняет вас в плагиате. Вот Геннадий Сидорович тщательно изучал все ваши работы и ничего подобного не обнаружил. Есть использование документов, это нормальное явление в исторической, документально-биографической литературе... А если бы обнаружили хоть какие-то признаки плагиата, то мы не разговаривали бы с вами, а немедленно исключили бы из КПСС. В том и дело, что в литературе есть очень сложные вопросы, которые необходимо спокойно обсуждать... Вот в «Литературной газете» идет обсуждение вопросов исторического романа и биографических книг. Дайте им статью...
Статью «В защиту жанра» я отправил в «Литературную газету», но ответа не получил.
Вместо публикации статьи «Литературная газета» еще раз облила меня грязью, и я обратился к главному редактору А.Б. Чаковскому, который не раз на различных пленумах указывал на мои ошибки. Значит, знал, читал...
Письмо А.Б. Чаковскому.
«Уважаемый Александр Борисович!
23 июля 1986 года «Литературная газета» опубликовала беседу с Т. Толстой в рубрике «Беседа за рабочим столом», в которой молодая писательница отвечает, в частности, на вопрос С. Тарощиной: « – Мне, да и, думаю, многим другим читателям журнала «Вопросы литературы» запомнилась ваша статья «Клеем и ножницами» – о книге В. Петелина «Судьба художника. Жизнь, личность, творчество Алексея Николаевича Толстого». Хотя статья эта написана по конкретному поводу, речь в ней в конечном счете идет об элементарном невежестве, порождающем псевдокультуру. Псевдокультуру, которая грозит уничтожить все то, что сегодня нам так важно сохранить.
– Это больная тема. Семена невежества сеют уже в школе на страницах школьных учебников». Ну и т. д.
И это не первый случай, когда «Литературная газета» поддерживает статью Т. Толстой в «Вопросах литературы». На эту статью ссылался В. Баранов, Латынина в статье, посвященной разбору биографических сочинений Нагибина и В. Петелина.
А между тем статья Т. Толстой – гнуснейший пасквиль, продиктованный самыми низменными целями, суть которых – сведение счетов с автором, который осмелился хорошо сказать о Людмиле Ильиничне Толстой, вдове Алексея Толстого, в 1936 году уведшей его от семьи, от Крандиевской и двух ее и его сыновей. И вот внучка Толстого, дочь одного из них, Никиты, посчитала возможным после смерти Людмилы Ильиничны разгромить мою книгу, в которой есть две странички о том, как счастлив Алексей Толстой с ней, его Людмилой, красивой, говорливой, обаятельной... При жизни Людмилы Ильиничны я не мог опубликовать эти две странички, она сама категорически возражала, опасаясь ссоры с семьей Толстого, она все надеялась, что время залечило нанесенную им рану. А после ее кончины у меня не было другой возможности отдать ей дань благодарности за помощь в работе над биографией Толстого, как сказать о ней несколько теплых слов.
Это о возможных мотивах появления этой гнусной и провокационной статьи. Могут быть другие мотивы. Не знаю. Могу одно сказать, что о книгах моих, посвященных АН. Толстому («Алексей Толстой», Жизнь замечательных людей. Молодая гвардия, 1978 г.; «Судьба художника». Воениздат, 1979 г.; «Заволжье», «Современник», 1982 г.; «Судьба художника». «Художественная литература», 1982 г.), написано немало положительных рецензий.
Но дело не в этом, уважаемый Александр Борисович.
Дело в том, что Т. Толстая, по своему невежеству или какому-нибудь злому умыслу, подвергает сомнению принципы документальной прозы, принципы биографического или документального повествования, принципы использования документов эпохи, свидетельства очевидцев, письма действующих в сочинении лиц.
В частности, мой Алексей Толстой размышляет о том, что недавно он пережил, где бывал, какую пустую светскую жизнь он вел. А вот грянула мировая война и все окрасила другим светом, всю его прошедшую жизнь. Я описываю, используя несобственно-прямую речь моего героя в качестве инструмента передачи его душевных переживаний, ввожу некоторые свидетельства Софьи Дымшиц, перечисление мест, где они бывали в то время, перечисление фамилий и имен тех, с кем они встречались.
И вот автор статьи Т. Толстая, ловко обстригая мой текст и текст воспоминаний Софьи Дымшиц, показывает почти дословное якобы совпадение текстов. А значит, В. Петелин – недобросовестный человек. Лживое обвинение! Невежественное обвинение!
Помню еще со студенческих лет работу Н.К. Гудзия о «Войне и мире» Льва Толстого, в которой он писал о том, как Лев Толстой использовал не только фразы из тех или иных воспоминаний, но и описание обстановки и пр. и пр. И Гудзий об этом использовании документов времени говорил как о лишнем доказательстве правдивости создаваемой картины.
Мне очень дороги и Ваши слова, сказанные в известном интервью Топеру. Вы говорили о праве современного писателя, работающего в документальном жанре, использования чужого текста, использовать его в прямой речи, во внутреннем монологе и пр. и пр. Для убедительности происходящего писатель-документалист не может выдумать отсебятину, если слова зафиксированы непосредственным участником тех или иных событий, которые автор описывает.
Статья Т. Толстой имеет принципиальное значение: она отрицает это право, обвиняет меня, а значит и других писателей-документалистов, в заимствованиях чужих свидетельств. А как же писать в таком случае биографические романы, документальные повествования и пр. и пр.
В связи с этим не могу не сказать Вам о том, что касается и Вас лично. Я знаю людей, которые скрупулезно выискивают в Ваших текстах использование чужих свидетельств в прямой речи... Один мой собеседник говорил, что у Чаковского нашли более трехсот заимствований. Ну и что? – отвечаю я. Это нормальное использование документов эпохи, свидетельств очевидцев. Чаковский не присутствовал при разговоре Сталина и Жукова, а Жуков свидетельствует, что было именно так. Так может ли автор выдумывать свои слова, если есть уже зафиксированные очевидцем... Вы в известном интервью Топеру говорили то же самое, только Вы на несколько лет раньше. Так что я всегда в споре с моими оппонентами отсылаю всех к этому интервью. В своих документальных книгах о Толстом я тоже всегда говорил, что я использую многие свидетельства очевидцев, друзей, использую даже его школьные сочинения. Но этого оказалось мало для таких невежественных людей, как Т. Толстая. И естественно предположить, что ее пером двигало не желание восстановить Истину, а скорее желание отомстить.
В связи с этим у меня возникло несколько предложений к Вам как главному редактору «Литературной газеты».
1. «Литгазета» может опубликовать мою статью – ответ на пасквиль Т. Толстой.
2. «Лиггазета» может опубликовать мой документальный рассказ «Дуэль», описание чрезвычайно нашумевшего события, в котором участвовали Волошин и Гумилев, в секундантах был и Алексей Толстой и князь Шервашидзе, известный художник «Аполлона», 17 страниц. О Гумилеве сейчас вполне можно. Рассказ написан давно, но сейчас он будет очень актуальным и, думаю, повысит тираж газеты сразу на миллион. Извините меня за эту шутку.
3. В этом году у меня вышли три книги: «Россия – любовь моя» («Московский рабочий»), «Мятежная душа России» («Советская Россия»), «Михаил Шолохов» («Советский писатель»). Учитывая мою 30-летнюю работу в литературе (в декабре 1956 года «Новый мир» в статье А. Метченко сослался на мою работу о М.А. Шолохове), «Литературная газета» могла бы высказаться об этих книгах.
Возможны, как говорится, варианты.
Но главное, что меня беспокоит, Александр Борисович, – это распространение невежественных взглядов на документальную литературу. Давайте подумаем, как объяснить читателям, да и многим писателям, что такая литература имеет полноправное существование... Потому-то так она и популярна в мире, что читатель знает, что в данной литературе автор не врет, а говорит так, как было на самом деле.
Я не стал Вас беспокоить разговорами, которые могли сбить Вас с рабочего ритма, и не хотел портить наших добрых теннисных отношений. А потому оставляю Вам свое письмо
С уважением Виктор Петелин
4 августа 1986 года
Дубулты, Дом творчества».
И после этого письма я долго еще обивал пороги «Литературной газеты», решившей все-таки опубликовать мою статью «В защиту жанра». Не раз звонил Ф. Чапчахову, работал с редактором. Наконец, статья была опубликована, без полемических упоминаний всех моих недоброжелателей, но скрытая полемика чувствуется, я думаю, в каждой строчке.
МОЗАИКА ФАКТОВ И ДУХ ИСТОРИИ
Мы уже не раз обращались к проблемам документального жанра, троводили дискуссии, печатали отдельные статьи и рецензии. Но, как показывает практика, в теории жанра продолжают оставаться неразрешенные, спорные проблемы. Наиболее важной из них является, пожалуй, использование документов и мемуаров в беллетризованной биографии. Статья В. Петелина выражает одну из точек зрения в этом вопросе.
Не утихает огромный, подавляющий, можно сказать, интерес к документу. Читают мемуары, расхватывают письма в книжных магазинах, кому бы они ни принадлежали – великим композиторам, замечательным художникам или простым людям, жившим давно или недавно и удостоившимся публикации: в письмах и мемуарах предстает «всамделишный» невыдуманный мир.
Огромен и интерес к литературе, в которой возникает «образ через документ» (П. Палиевский). Но именно об этой литературе, многочисленной и разнообразной, возникает множество кривотолков.
Особые страсти кипят вокруг беллетризованной биографии и политического романа, которые просто невозможны без использования документа. Беллетризованную биографию могут отнести к разряду научной монографии, а уж после этого автора можно легко и просто подвергнуть ужасающему разгрому, а в политическом романе начинают отыскивать совпадения с мемуарными, газетными и другими источниками.
Не раз приходилось читать в журналах или слышать с высоких трибун разносные суждения о тех или иных произведениях только потому, что критики смешивают жанры. Видимо, документальная литература еще не получила своего теоретического осмысления, отсюда и возникают недоразумения в нашей литературной практике.
Возник, сложился – независимо от того, нравится это кому-то или нет – совершенно особый жанр, жанр беллетризованной биографии. Он обладает широким спектром возможностей, что доказывают десятки, сотни книг, выходящих в сериях «Жизнь замечательных людей», «Пламенные революционеры», «Жизнь в искусстве» и др., вторгается в «чистую» прозу под именем «политического романа», наконец, соединяется с другими видами словесного искусства, например под названием «романа-эссе». Об этом жанре пишутся десятки статей и выходят первые монографии (укажу хотя бы на книгу Д. Жукова «Биография биографии»), он вызывает повышенный и обостренный интерес у читателей. Это и понятно. Читателю сегодня не так уж важно, что думает писатель по тому или иному поводу. Ему гораздо важнее, как было на самом деле.
Задача у этого жанра и проста, и необыкновенно сложна: передать неповторимый облик знаменитого человека далекого или недавнего прошлого – полководца, государственного деятеля, писателя, ученого, артиста, композитора, живописца и т. д. Какими же средствами можно достичь этого?
Конечно, очень многое зависит как от индивидуальных склонностей писателя, который берется показать нам своего героя, так и от исторического материала, оставшегося в архивах, свидетельствах современников, автобиографических заметках, переписке и пр. И, скажем, когда, например, Ю. Лощиц взялся показать жизнь и деяния украинского философа XVIII века Сковороды, ему поневоле пришлось от недостатка материала пойти по пути высвечивания своего героя через других, его окружавших. Реставрация прошлого шла тут по пути создания как бы системы зеркал, отражаясь в которых перед нами возник образ пытливого ученого, бродяги-монаха, сказавшего о своем жестоком веке: «Мир ловил меня, но не поймал». И совсем иное дело – фигуры огненосного Аввакума, оставившего свое знаменитое «Житие», или генералиссимуса Суворова, о котором создана целая библиотека биографий. Здесь авторы (Д. Жуков и О. Михайлов) могли уже сочетать осторожный беллетризованный вымысел с опорой на чистый документ, порою в отступлении или подглавке, не пренебрегая и справкой, и цифрой, и прямой цитатой.
Фигуры, более близкие к нам, кажутся легче для изображения. Еще живы люди, знавшие ушедших от нас «великих», еще не остыли строки мемуаров, еще сохранился в памяти родственников свой, очень субъективный портрет, да и голос, а порою и кинокадры создают видимость «присутствия» этого близкого к нам по времени замечательного человека. Но есть и свои, специфические и очень серьезные трудности при его изображении – на страницах книги, в беллетризованной биографии. Совершенно не случайно мы не имеем, к примеру, до сих пор такой книги ни о Г.К. Жукове, ни о его сподвижнике И.С. Коневе. Здесь близость замечательного человека мешает: на пути к его объемному изображению встает множество препон...
Преодолеть подобные препоны нелегко. С большим трудом найдены и обработаны документы, воссоздан какой-то этап жизни, освещены чувства, мысли и поступки, описаны свершения и замыслы. Но живы родственники твоего героя, которым издательства требуют давать на просмотр все, что пишется о родном им человеке... И начинается непременная полемика: ни одному еще биографу недавней знаменитости, если он честно и добросовестно работал, не удалось «угодить» его родным.
Проще всего не обращать внимания на мнение родственников, а следовать своей дорогой фактов. Но сколько трудностей возникает у тех, кто пишет о не столь уж давнем времени!
Однако есть безусловные общие законы жанра, которые Д. Жуков в своей книге «Биография биографии» удачно определил как необходимость «тактично» миновать «Сциллу наукообразия и Харибду излишней беллетризации». В самом деле, наукообразие отбивает у читателя охоту следовать за писателем, даже если речь идет о самом любимом герое. Ведь перед нами не «чистый» научный труд, обращенный к достаточно узкому кругу специалистов и ставящий перед собой конкретную задачу. В то же время жанр биографии, предполагая беллетризацию как обязательный элемент, вместе с тем сурово ограничивает ее рамки. Автору не дозволено тратить время и печатный объем на художественные «красивости» – какое было небо или как выглядело море, когда его герой совершает тот или иной поступок, мыслит, творит, побеждает, создает открытие. Да и нечего писателю-документалисту пускаться в состязание с гигантами «чистой» художественной прозы, в особенности после того, как о небе или море писали Тургенев, Лев Толстой, Горький, Бунин, Шолохов.
Ограниченны и масштабы домысла в психологии. В свое время Горький резко отозвался об одном произведении, где автор позволял себе вольности, передавая, как и о чем думал Лев Толстой. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в известных пьесах М. Шатрова о В.И. Ленине или в тех политических романах, в которых выступают ведущие государственные деятели нашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время.
Таким образом, реставрировать прошедшее можно и должно, лишь опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет. Есть ли другие возможности у автора? Он ведь не общался с великим человеком (как Эккерман, день за днем записывавший свои «Разговоры с Гете...», или Н.Н. Гусев, проведший изо дня в день два года с Л.Н. Толстым), даже не видел его. Заманчива, конечно, цель – домыслить за своего героя. Но это приведет либо к неоправданной модернизации, осовремениванию героя, либо – что еще хуже – к обеднению его мыслей и чувств.
Д. Гранин, создавая образ Зубра, выдающегося русского ученого Н.В. Тимофеева-Ресовского, не раз подведет своих читателей к сложнейшим тайнам его душевного мира и остановит свое перо, признаваясь: «Никто не мешал ему в условиях войны продолжать заниматься своим делом. Но что-то испортилось в нем самом. Чувства его очнулись, интерес к работе пропал... Что произошло? Неизвестно». Или: «Как виделась Зубру эта проблема и для себя и для других? Не знаю». Читаешь повесть и чаще всего думаешь – «не может быть»: настолько запутанной и неправдоподобной предстает перед нами эта драматическая судьба человеческая. Но автор все время ссылается на документы, приводит письма, магнитофонные записи бесед с людьми, хорошо знавшими его героя, да и сам он много раз встречался с ним, беседовал, после его смерти расспрашивал его учеников, всех, кто знал его, работал с ним. («Как проходили поиски материала – это особое повествование. Помогали друзья и ученики Зубра, работала целая «оперативная группа», – скажет Д. Гранин.) И перед нами во весь свой могучий рост встает замечательный человек, честный и неподкупный ученый в его реальных сложностях и противоречиях. И этот образ создан «через документ».
Документ – вот основа для писателя, выступающего в таком жанре. Скажем, сохранился уникальный рассказ очевидца какой-то ключевой для героя сцены из его жизни (в моем документальном повествовании «Восхождение», в частности, есть описание ссоры Врубеля и Шаляпина. Конечно, в данном случае я использовал воспоминания Коровина, очевидца этой ссоры). Этот рассказ и может стать канвой в определенной сцене, в которую автор введет еще десятки подробностей, реалий, «пылинок истории», воссоздаст обстановку происходящего и пр. Но что можно предложить вместо этого? Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушением жанра, злом, подрывающим доверие читателя.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.