3. Полемика с Василием Беловым
3. Полемика с Василием Беловым
Читатели, видимо, заметили, что свою книгу «Гуманизм Шолохова» я подарил Анатолию Иванову, Петру Проскурину и многим другим своим друзьям и коллегам, подарил и Василию Белову. В одном из писем 1967 года Василий Белов, если читатель помнит, высказал свое отношение к моей книге «Гуманизм Шолохова», поддержал полемику с моими предшественниками, но не согласился с тем, что я якобы рассматриваю Григория Мелехова как представителя казачества, а надо, дескать, смотреть на него как на русского человека вообще. Не помню, писал я ему в то время по этому поводу или оставил эту нелепицу без внимания, но сейчас, возвращаясь к этому вопросу, хочу процитировать несколько строк из той самой книжки 1965 года: «Некоторые исследователи словно бы не замечают тех эпизодов романа, где раскрывается нравственная сила, здравый смысл, чистота совести, удаль и молодечество, мужество и бесстрашие, смекалка и трудолюбие, простота и бескорыстие донского казака, то есть как раз те черты, которые являются лучшими чертами русского национального характера. Донское казачество в романе Шолохова изображено как часть русского народа, а десятки героев «Тихого Дона», такие, как Григорий Мелехов, Михаил Кошевой, Пантелей Прокофьевич, Ильинична, Аксинья, Наталья, Прохор Зыков, Христоня и другие, – как носители коренных черт русского национального характера. Шолохов убедительно показывает в своем романе, что эти черты сложились в результате воздействия определенных общественных условий, воздействия тех нравственно-этических понятий, которые господствовали в сознании простого человека» (с. 155).
Эти строчки я подчеркнул сейчас, после публикации письма Василия Белова, да и весь мой анализ «Тихого Дона» подтверждает эту главную мысль, которая выражена на последней странице моей книги: «И рядом с бессмертными образами мировой литературы, обобщающими в себе тысячелетний опыт человечества, – с Гамлетом, Дон Кихотом, Фаустом – мы вправе поставить уже сегодня гениальный художественный монолит – русского человека Григория Мелехова» (с. 494). Значит, не понял Василий Белов главной мысли моей книги, а может, торопливо просмотрел ее, перелистывая страницу за страницей. Но сейчас-то стоит ли об этом? Стоит, полемика продолжается...
Сборник рассказов и повестей «За тремя волоками» Василия Белова вышел в свет в 1968 году. В этом же году вышел и сборник рассказов Виктора Астафьева «Синие сумерки». Жил Виктор Петрович в Перми, но оказался в Москве, на Высших литературных курсах. Выходили сборники в издательствах «Молодая гвардия» и «Советская Россия», но в «Советский писатель» пришел по рекомендации своих друзей – Евгения Носова и Василия Белова, до этого не решался, считая издательство прибежищем столичных писателей-либералов, не выносивших провинциального духа.
Мне сразу понравился этот обаятельный, простоватый, колючий, жестковатый в своих бескомпромиссных оценках человек, к тому же, как вскоре выяснилось, и сверходаренный писатель. Знакомство наше состоялось в конце 1965-го – начале 1966-го: сохранились две поздравительные открытки, одна из них датирована – 26.12.66. Вместе с традиционными пожеланиями в новом 1967 году В.П. Астафьев желает мне успехов «в труде и творчестве, а также новых авторов с просторов российской периферии!».
Значит, мы уже не раз встречались, разговаривали, и он знал о моей главной цели – найти нового Шолохова и издать его в «Советском писателе». А найти его, думал я, можно только на просторах русской провинции. Вот и Виктора Астафьева я прочитал с жадностью... И начали готовить сборник его рассказов к изданию... Уверен, что «Синие сумерки», опубликованные в 1968 году, – это лучший его сборник по тем временам. Сохранились некоторые письма В. Астафьева, из которых можно узнать ход нашей совместной работы над подготовкой сборника к изданию. Признаюсь, я долго размышлял, давать или отказаться от публикаций этих писем, почерк его просто ужасен, просто порой невозможно понять смысл написанного, но потом пришел к выводу, что нельзя доверять и будущим историкам-текстологам, если таковые найдутся; я-то все-таки знаю, о чем идет речь. Преодолевая трудности, буква за буквой восстанавливаю текст каждого письма.
И публикую. Да простит мне эту дерзость Виктор Петрович Астафьев, к которому я по-прежнему очень хорошо отношусь, может, потому, что последних его произведений я не читал. Но читал его интервью – он остался таким же, каким я и знал его, – колючим и прямым. А то, что он полемизировал по «еврейскому вопросу», порой высказывал «либеральные» настроения, принимал Ельцина, – это его личное дело. У всякого талантливого человека бывают заскоки. Ну и что?!
Итак, мы приступаем к редактированию сборника рассказов «Синие сумерки». И получаю от Виктора Петровича первое письмо:
«Дорогой Виктор Васильевич!
Не скрою – рад, что мой сборник попал в Ваши руки, ибо по сборнику Жени Носова и его рассказам знаю Ваше доброе отношение к нашему брату, обитающему на просторах российской провинции.
При составлении сборника для «Совписа» я руководствовался тем, чтобы в нем было хотя бы приблизительное тематическое единство и чтобы попало в него больше новых, ранее не издававшихся рассказов, или тех, которые издавались мало, и преимущественно на периферии.
Как это получилось – судить Вам. Почти все рассказы пересмотрел вновь и многие основательно доработал. Теперь по порядку.
«Синие сумерки» – приняты на конкурс журнала «Наш современник» и будут публиковаться в одном из первых номеров 1967 года.
(Я действую по памяти, ибо не догадался оставить у себя оглавление и потому получится несколько вразнобой, может быть.)
«Восьмой побег» – публиковался в журнале «Наш современник» в 1965 году, в № 8. Рассказ подвергся значительной доработке.
«Монах в новых штанах» – опубликован в журнале «Молодая гвардия» № 3 за 1966 год.
«На далекой северной вершине» – лежит одобренный в журнале «Огонек» уже скоро как два года.
«Индия» – печатался в «Литературной России» в 1965 году. Остался почти без изменений.
«Сашка Лебедев» – под названием «Два солдата» печатался в журнале «Наш современник» № 2 за 1964 год и в сборнике «Поросли окопы травой», издательство «Советская Россия». Значительно доработал и возвращаю ему прежнее название.
«Заклятье» – нигде не печатался.
«Дядя Филипп – судовой механик» – в журнале «Огонек» за 1965 год, № 11.
«Горсть спелых вишен» – журнал «Урал» № 8 за 1961 год. Рассказ этот выбрасывают из всех моих сборников по мотивам пессимизма, которого я в нем не обнаруживаю.
«Дикий лук» – журнал «Урал» № 12 за 1960 год. Выходил отдельно книжонкой в г. Перми, печатался в ежегоднике «Советского писателя» рассказов 1960 года. Доработан.
«Мигай с землечерпалки» – принят в журнале «Сельская молодежь», но будет ли напечатан, в этом я шибко сомневаюсь, ибо он не совсем им по зубам.
«Далекая и близкая сказка» – печатался в журнале «Огонек», получил премию за 1963 год, издавался в сборнике «Поросли окопы травой».
«Тревожный сон» – журнал «Урал» № 1 за 1965 год, издавался в сборнике «Поросли окопы травой».
«Бери да помни» – журнал «Молодая гвардия» № 11 за 1962 год, издавался в сборнике «Поросли окопы травой».
«Еловая ветка» – альманах «Наш современник» № 3 за 1961 год, в сборнике рассказов «Совписа» за 1961 год.
«Старая лошадь» – «Молодая гвардия» № 2 за 1961 год, издавался в сборнике «Поросли окопы травой» и в «огоньковской книжке».
«Хлебозары» – журнал «Сельская молодежь», сборник «Поросли окопы травой».
Вот и весь короткий отчет. Сейчас работаю над большим рассказом «Ясным ли днем», как мне кажется, добрым, в котором я впервые касаюсь темы «отцов и детей» и пытаюсь решить ее по-своему, ибо нагородили у нас вокруг этой темы хрен его знают чего. К той поре, когда дело подойдет к редактуре (если дойдет?!), думаю, рассказ будет готов и я его дошлю в рукописи.
Что же касается «Кражи», я бы и рад ее послать, но у меня только первая половина повести в журнале № 8 «Сибирских огней», а 9-е я никак не могу раздобыть, однако обещают мне их, и если добуду – немедленно пришлю.
Последнего сборника «Поросли окопы травой» у меня нет – роздал, осталась одна книжка, рабочий экземпляр, а остальные сборники свои мне и показывать не хочется. Худы.
Может, «Окопы», если нужно, в библиотеке возьмете? Или у Нины Дмитриевны Костржевской. Я ей посылал.
А «Кражу», должно быть, днями, вышлю. Явился сын из школы и говорит: «Обещают». А он у меня главный промысловик по книгам и журналам.
Ну всего Вам наилучшего. Буду рад, если сборник Вам «покажется», и еще больше тому, если дело дойдет до совместной работы над ним.
С приветом – В. Астафьев
С наступающим праздником!»
31 октября <1966> (Датируется по штемпелю на конверте.)
«Дорогой Виктор Васильевич!
Шлю Вам два новых рассказа, больше у меня пока ничего нет и будет не скоро. Ибо, дорабатывая «Кражу» для отдельного издания, так устал и так зазвенела и заболела контуженная голова, что какое-то время я писать не смогу. Требуется отдых.
Повесть не шлю, и вот почему. Я не люблю, когда одна повестушка болтается среди рассказов и так же, когда три-четыре рассказа болтаются среди повестей. Получается ни то ни се. Я решил новую повесть издавать совместно с «Кражей», а у Вас только рассказы. Вот какая получается моя «бухгалтерия»: новых рассказов одиннадцать – это около 12 листов. То есть такие рассказы: «Синие сумерки», «Горсть спелых вишен», «Дядя Филипп», «Восьмой побег», «На далекой северной», «Индия», «Митяй...», «Монах...», «Заклятье», «Ясным ли днем» и «Осенние грусти и радости». Из старых я предлагаю включить четыре рассказа, и это, надеюсь, не так уж много? «Тревожный сон», «Сашку Лебедева», «Далекую и близкую сказку» и «Дикий лук» или «Еловую шишку». Все эти рассказы издавались лишь по одному разу.
Итого, сборник получается около 15 листов – размер вполне объемный и приличный, если объем устраивает Вас, и также и содержание, и если издательство благосклонно отнесется к моей затее и предложению, то буду готов проделать редактуру в любое время, после короткого отдыха.
Жду Вашего письма или вызова в град-столицу.
С приветом и наилучшими пожеланиями – В. Астафьев.
10 января 67 г.
P. S. Первый рассказ в одном экземпляре, потому что первый отсылаю в журнал, но я думаю, если будет нужно, всегда можно будет отпечатать дома ли, в Москве ли».
«Дорогой Виктор Васильевич!
Из глубины сибирских руд возвратясь... Впервые за много лет отдохнул по-настоящему. Ничего не писал, не читал, радио не слушал и даже на пленум не поехал. Был в родной деревне, был в тайге и т. д. Готов приняться за дела. Пора!
Как тебе будет лучше? Чтобы я в Москву подъехал или ты ко мне и мы отправились бы в деревню, где все сделали бы скорее и лучше. В Москву мне, откровенно говоря, неохота ехать – противный город! Но коли для дела надо – приеду. Итак, пиши сроки, когда, где, что? Лучше бы все сделать до праздника. Лады? Женя Носов, у себя дома, прислал мне телеграмму с приглашением на курский семинар, но мне охота, конечно, с ним повидаться, а заниматься семинарами нет желания.
А.И. Макаров лежит в больнице, в тяжелейшем состоянии, и это очень меня огорчает. Жаль, уйдет из жизни этот внегрупповой, добрый (нрзб) мужик, так много наделавший ошибок и так горько все переживавший в сознательном возрасте.
Вот коротенько и все. Жду ответа, как соловей лета, ибо редактура сборника для меня сейчас самая (нрзб) работа, намеченная, и надо бы ее свалить побыстрее.
Жму руку – Виктор
29 сентября 67».
«Дорогой Виктор Васильевич!
По приезде из Сибири я послал Вам письмо, и то ли оно ошеломило Вас моим быстрым возвращением из Сибири, то ли больны, то ли заняты, но ответа нет, а я жду его и ничего не делаю, чтобы сохранить свежей голову для работы.
Сегодня пришла телеграмма – меня вызывают на 21 октября в Москву на объединенный пленум. Может быть, приурочить время и приехать мне пораньше, да и сделать работу? Жду телеграммы на этот счет (письмо идет все же долго), и надо бы до праздника все сделать. Жду вестей.
8 октября 67 г. В. Астафьев».
«Дорогой Виктор Васильевич!
Высылаю рукопись сборника. Работать мне пришлось так напряженно и много, что голова моя раскалывается. Дело в том, что дома меня ждала верстка повестей из «Молодой гвардии» (наконец-то!) и тоже срочно, и тоже давай, давай! До праздника хотели они ее сверить и сдать, если цензура не зацепит! и все же смог я выслать верстку лишь 3-го числа, а это значит, попадет она в издательство уж после праздника.
Возился со сборником я и до праздника, даже в праздник пробовал (малоуспешно, конечно!), а дни-то бегут, и вот лишь 13-го смог выслать. Надеюсь, не очень поздно? Если ты так же яро возьмешься за него, сборник, забывши дня на три про невесту, ради главной бабы в нашей жизни – литературы, то в график уложишься, не так ли?
Что и по каким соображениям я сделал? Убрал «Осенние грусти и радости» и «Хлебозары» – первый потому, что хотя он и милый рассказ, но в серьезном сборнике чуть все же диссонирует и разжижает общий настрой. «Хлебозары» и печатались уже раз, и торчат как-то отдельно, не вписываясь в сборник. Заменил их двумя большими и серьезными, так мне кажется, рассказами – «Ангел-хранитель» и «Бабушкин праздник». Они полнее и цельнее сделали сборник. Рассказы располагал так, чтобы (нрзб) равномерно распределить и содержание центробежно выстроить, но задача эта сложна, и «Митяй» чуток «завис», однако ничего лучше придумать не смог. Хотел сменить название рассказа «Тревожный сон», вернуть ему название еще рукописное, но решил посоветоваться с тобой. Название его (нрзб): «Возлюби ближнего». Если оно тебе нравится так же, как мне, можешь собственной рукой переменить. «Тревожный сон» – название какое-то безликое, нейтральное. Шлю тебе список – крестами помечены старые рассказы – получилось семь – из девятнадцати. Многие из них издавались лишь по разу, и ничего страшного, по-моему, нету в том, что я их оставил в сборнике. Объем сборника вполне солиден, и ничего ему больше не надо, никаких добавок и, желательно, чтобы убавок не было (пронеси бог сквозь цензуру «Ясным ли днем» и «Митяя»!). Жму руку. Кланяйся милой Нине Дмитриевне. – Твой Виктор».
<13 ноября 1967> (Датируется по штемпелю на конверте.)
«Дорогой Виктор Васильевич!
Верстка вычитана. (Прерывался – ездил в Ленинград, на дискуссию по военной литературе.) Поправки мои минимальны (берег верстку и труд людей), поэтому прошу все мои поправки учесть и перенести, особенно в рассказах «На далекой северной вершине» (подзаврался я в нем, и писатели меня уличили!) и в рассказ с «Ясным ли днем» – концовку.
Также попрошу или переписать, или оставить в сокращенном виде аннотацию к книге. Ты ль перенес из рецензии и напрасно! Какая такая может быть «необыкновенная правдивость»?! Необыкновенной бывает ложь, а правда, как ты и пишешь дальше, – «проста, буднична, нешумлива».
Словом, поменьше бы комплиментов – книга ж впереди, и читатель сам разберется, что там к чему.
Боюсь цензурных зацепок. Если они стрясутся – вызывайте в редакцию меня. В конце марта я еду в Югославию и, когда буду в Москве – позвоню. Отчего так мелко набрали книгу? Прямо чуть не ослеп, пока читал! Плохо в Туле набирают, как у нас в Перми – элементарных ошибок тьма.
Формат книги все же изменился. А иллюстрации остались ли?
Жаль, если нет.
Ну будь здоров! Книге – счастливого пути по цензурным коридорам.
Привет Нине Дмитриевне! Тебе жму лапу – твой Виктор.
10 марта 68 г.».
«Дорогой Виктор!
Так и не смог я позвонить тебе на обратном пути из Югославии – с поезда на поезд падал, да еще в предпраздничной столичной круговерти еле и билет достал. Приехал домой 1-го мая, вечером, и 44-летие свое встретил в пути.
А дома. Дома уже сидел стриженый сын и ждал отправки в армию. Проводили его – отваживался с женой, она у меня также бывшая солдатка и понимает, что к чему.
Сейчас сын находится уже на пути в Германию. И в эти же дни я получил письмо из Германии с извещением, что там намереваются издать мою «Кражу». Так сказать, полное содружество! Изувеченный немцами отец развлекает их художественными произведениями, а сын его на солдатских слезах и кусочках выращенный будет охранять мир и покой недобитых.
Загадочна и изменчива жизнь, не угнаться за нею мысли и духу художника, а уж просто обывателю тем более – он глотает жизнь, как склизкую галушку, лишь бы в рот попадало.
Как там со сборником? Прошел ли он цензуру, и если прошел, то когда может быть?
И еще. Закончился третий заход на «Пастуха и пастушку». Пока повесть гнет меня в дугу, и я отложил ее до осени, в надежде, что при шестом-седьмом заходе и я, поизносившийся чалдон, все же заломаю эту неподатливую девицу. Словом, зимой я ее хочу и хотел бы, чтоб Ваше любезное издательство включило ее в план 70-го года. Зная, что наше хозяйство, в отличие от прогнившего, иного! ведется по плану, я заранее и заявляю об этом. Повесть шесть листов, и хочу я ее издавать без довесков – одну. Когда надо будет заявку, скажешь ты, я ее сочиню.
Как твоя молодая семейная жизнь протекает? Остается ли время читать газеты и книжки, хоть изредка? Если да, то читал ли ты роман Абрамова «Две зимы и три лета»? А также повесть Нагибина «На кордоне»? Хотелось бы знать твое мнение на икий (на этот?) счет. Меня эти вещи по-настоящему взволновали. Несмотря ни на что, литература наша идет вперед и совершенствуется! И это, видимо, процесс уже необратимый, чему я шибко рад, жму твою молодосемейную – Виктор».
<18.05.68> (Датируется по штемпелю на конверте.)
«Дорогой Виктор!
Еще до твоей открытки из Вашего любезного издательства пришла открытка с тем же сообщением, что и в твоей, и я написал, чтобы деньги мне перевели на Бутырскую сберкассу, там еще с курсов остался мой счет незакрытым и, может, бухгалтерия это уже сделала? Очень был я удивлен и обрадован вниманием Вашей бухгалтерии. Говорят, театр начинается с вешалки, а издательство – с бухгалтерии. Значительно, безмерно отличается Ваша бухгалтерия от «молодогвардейской», там ханы сплошь и необязательные работники, которые платят деньги, делая вид, что ты их вынимаешь воровски из чьего-то кармана.
Живу я все в деревне. Доделываю сценарий по «Звездопаду». Сначала не ладилось и не хотелось делать, а потом пошло, и если дойдет до фильма, и снимут его так, как сделан сценарий – будет потрясающе! Говорю тебе это не для хвастовства, а потому что вижу и еще потому, никогда не сможешь убедиться в том, что соврал я тебе или нет.
Нашел, для отдыха и разрядки, два коротких рассказа для детей. Вот прелестная работа! За каким я чертом бросил писать для детей?! Жил бы, как Агния Барто или классик Эфетов, ходил бы золоте, здоров был и бесценен.
Здоровье, кстати, нормально. В деревне я всегда чувствую себя хорошо и работаю плодотворно.
С 4-го по 8-е в г. Киеве встреча ветеранов нашей дивизии – удостоен! Тороплюсь доделать все дела и отправиться, на обратном пути – в середине сентября заеду в Москву. Может, к той поре появятся «Сумерки» и мы их как следует обмоем?! Привет твоей супруге и маме. Поклонись Нине Дмитриевне, Вашим добрым работникам бухгалтерии, тех. отдела и Капустину Жене. Жму – Виктор.
Дочка собирается сдавать на заочное в Пермский университет, боится в Москву ехать – провинция! Спасибо тебе за память!»
<19 августа 1968 г.> (Датируется по штемпелю на конверте.)
«Дорогой Виктор!
Я, кажется, перехвалил Ваше издательство и пропел ему преждевременные дифирамбы. А это наказуемо в наше время.
Я прилагаю тебе справку из бухгалтерии, по которой выходит, что получу я еще 100 рублей резервных и на этом – кресты.
Я, к сожалению, плохо разбираюсь в расчетных делах, но чувствую, что что-то со мной обошлись не очень справедливо.
Наверное, следовало перезаключить договор на массовый тираж, как это делалось в «Молодой гвардии», и я-то подумал, что в каждом издательстве, как в Вятке – свои порядки.
Словом, как-то так получилось, что я рассчитывал за книгу получить больше и на этом строил соответственно свои дальнейшие планы.
Я знаю, что ты из издательства ушел (в журнал «Молодая гвардия». – В. П.), но по старой памяти помоги мне разобраться в этой бухгалтерии, и, если ты найдешь, что со мной обошлись несправедливо, я воспользуюсь своим единственным правом, правом самому распоряжаться своими рукописями, и этому издательству больше ничего не дам.
Я вообще начинаю думать, что мне надо отступить на исходные позиции и издаваться на периферии, где меня никто не надувает и крови не портят.
Честолюбие потешил – и будя!
На сим деловую часть закончил – перехожу к лирической. Живу дома почти один – жена уехала в санаторий. Пробую работать, но одолевает текучка, особенно рукописи. Я их прочел много и все похожие, в том числе и Сбитнева «Тростинка...». Стоят у нас страшные морозы, простыл, кашляю, горло болит, но «Пастушку» все же прижимаю, и она меня жмет, кто кого дожмет – пока не знаю.
Как тебе на новом месте работается? Шлю привет твоей супруге и маме! Всех и тебя, в том числе, с наступающим Новым годом».
<10.12.68 г.> (Датируется по штемпелю на конверте.)
Но даже и в письмах – лишь малая часть того, что мы пережили в то время, лишь, так сказать, контуры, внешняя оболочка, без ядра и содержания. Главное – это разговоры, и не в узких коридорах на Гнездниковском, а или в шашлычной «Казбек», или – чаще всего! – в ЦДЛ, где можно было встретить чуть ли не всех авторов «Советского писателя», особенно в дни выплаты гонораров. Ну а уж если нужно всерьез поговорить о рукописи и обсудить дальнейший ход работы, то я приглашал к себе в холостяцкую квартиру, где хозяйничала моя мама, всегда радушно встречавшая моих гостей. У нее была своя комната, она нам не мешала работать, только через час или два ход наших яростных споров и разговоров чуть-чуть прерывался: мама деликатно стучала ко мне, заглядывала в дверь и сообщала:
– Витя! Я селедочку почистила... Ставить картошку на плиту?
И, глядя на мою маму, и Анатолий Иванов, и Василий Белов, и Петр Проскурин, и Владимир Карпенко, и многие другие вспоминали своих матерей.
– Конечно, мама, пора, мы проголодались...
Как только мы заканчивали обсуждение той или иной рукописи, я выходил на кухню, а там уже все готово для того, чтобы подавать на стол нехитрую закуску. Оставалось только сбегать за бутылками, магазин же был совсем рядом. Вот тогда-то и начинались разговоры о судьбах России, о засилье цензуры, о которой с ненавистью писали чуть ли не все мои авторы, о гнетущей обстановке, которая мешала свободному развитию литературы, общества. Если бы все это застенографировать и заснять скрытой камерой – был бы бесценный документ, свидетельствующий о том, что именно эти разговоры готовили перемены в России, а не диссидентский лепет, именно в произведениях Василия Белова, Виктора Астафьева, Евгения Носова, Анатолия Иванова, Петра Проскурина, Михаила Алексеева и многих других предстала Россия в ее неприкрашенном свете, могучая и бессильная, опутанная бесчисленными нитями обязательств перед другими народами и государствами.
Естественно, моими авторами были не только те, письма которых здесь опубликованы.
«Я сын твой, Москва!» Леонида Жуховицкого, тонкого, умного, образованного; «За синей птицей» Ирины Нолле, столько испытавшей в своей неординарной судьбе; «На чужбине» Льва Любимова, эмигранта, вернувшегося в Россию, блистательного журналиста и тонкого знатока русской и западной живописи, искусства вообще; «Отава» и «Тучи идут на ветер» Владимира Карпенко, инвалида – солдата Великой Отечественной войны, сказавшего свое слово в историческом романе о Гражданской; «Забайкальцы» Василия Балябина, иркутянина, написавшего роман о забайкальском казачестве, судьбы которого в чем-то весьма важном и существенном напоминавшие судьбы донского, кубанского и терского; «Хлеб – имя существительное» Михаила Алексеева и «Люди не ангелы» Ивана Стаднюка, сыгравших в моей судьбе особую роль; «Сотворение мира» Виталия Закруткина, превосходный роман в двух книгах, принесший в литературу новые мысли и образы; «Шаги за горизонтом» Владимира Максимова – все эти и многие другие имена и книги заполняли мои мысли и время, каждое из этих имен заслуживает особого внимания... О некоторых книгах, которые приходилось подписывать в набор и печать, мне приходилось писать в периодике, в журналах «Огонек», «Октябрь», «Волга», «Молодая гвардия», в газетах «Литературная газета», «Литература и жизнь», «Правде», но об этом чуть позже.
Побывал у Виталия Закруткина в станице Кочетовской, в Астрахани – у Карпенко, в Саратове – у Григория Коновалова. В Вологду приглашал Василий Белов, в Иркутск и на Байкал – Василий Балябин. И не просто посмотреть и себя показать, как говорится, а работать над книгой... До сих пор жалею, что не поехал, какие-то дела удержали меня в то время, а потом – не получилось.
Как-то после работы над книгой пошли мы с Володей Максимовым в ЦДЛ. Я согласился, потому что знал, Владимир Емельянович в «завязке», то есть недавно вышел из загула, а потому остроумен, разговорчив, добродушен. За столом в центре ресторанного зала сидели за трапезой Василий Белов, Николай Рубцов и еще кто-то.
– Виктор! – сказал Владимир Максимов. – Познакомь меня с Беловым...
Читал Владимир Максимов Василия Белова или нет, сейчас это несущественно, я «своим» рассказывал друг о друге, Белову – о Максимове, Максимову – о Белове, и как только все, что понравилось, приглянулось мне, сразу становилось достоянием широкого круга писателей, особенно интересные разговоры, повторяю, происходили в ЦДЛ.
С неохотой я согласился, не люблю подходить к «чужим» столикам, вмешиваться в ход беседы, не люблю, чтобы и ко мне подходили, когда шел какой-нибудь интересный разговор во время дружеского застолья, но тут такой случай: и Владимиру Максимову, и Василию Белову я уже знал цену. Подошли, познакомил, они знали от меня друг о друге, им хотелось пообщаться, чуточку для приличия посидев с ними, я поднялся, а вслед за мной поднялся и Николай Рубцов.
Вместе мы вышли из ЦДЛ, вышли на улицу Горького, нам было по пути до Бутырского хутора, Рубцову – в общежитие Литературного института, а мне – домой, на улицу Милашенкова. Запомнилась одна деталь – Николай Рубцов был в валенках, а стоял март, уже развезло, снег таял, а он шел, как будто так и надо, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных москвичей. Почти всю дорогу он читал стихи. Может, его валенки были подшиты кожей? И он не промок тогда? Шел 1966 год. Я и подумать не мог в это время, что эти три имени – Белов, Максимов и Рубцов – вершинные явления в русской литературе середины 60-х, а я все еще искал нового Шолохова, дерзкого, отважного, гениального... Но, увы...
Все это время я внимательно следил за скупыми сообщениями о Шолохове в нашей печати.
Зимой и весной он обычно жил в Вешенской, ну а осенней порой Шолохов чаще всего оказывался в глухих местах Западного Казахстана, то на озере Чалкар, на гусиной охоте, то в междуречье Волги и Урала. На газике исколесил весь Западный Казахстан, познакомился со многими работниками совхозов и колхозов, с председателями и чабанами, партийными работниками и агрономами. Здесь, на казахстанских просторах, Шолохов узнал о присуждении ему Нобелевской премии. Здесь же дал и первое интервью по этому случаю. Потом еще некоторое время имя Шолохова появлялось в газетах и журналах. По-прежнему он иногда бывал за границей. И об этом давались коротенькие сообщения.
К тем годам относится и еще одна моя встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым. Как-то позвонил мне поэт Владимир Фирсов, спросил, подарил ли я свою книгу Шолохову. Нет, конечно. Как-то неудобно.
– Поедем сегодня на Казанский вокзал провожать его, там и подаришь. Я говорил ему, он заинтересовался и хотел бы познакомиться. У депутатской комнаты встречаемся, Михал Александрович приедет на час раньше.
Так и порешили. Ждем на Казанском вокзале у депутатской комнаты, как договорились. Сюда же пришла и старшая дочь Михаила Александровича – Светлана. За час до отхода поезда пришел Шолохов. Но только минут тридцать беседовали втроем, а потом стали подходить другие провожающие, и разговор принял несколько специфический характер, весьма деловой, о строительстве дорог, о бумаге и прочих разных разностях.
Узнав о том, что мы с Фирсовым едем в Семхоз, находящийся недалеко от Загорска, Шолохов сказал:
– А ведь до войны Пушкино, Заветы Ильича, Правда, все станции по вашей дороге, знаете, конечно, казались глухоманью. Долго тащился туда паровичок из Москвы. Жил я в тех местах однажды. Хорошо было, лес, тишина, многие восторгались, а мне было скучно, тоскливо на душе. Потом только догадался, что тяготит меня: нет степного простора. Глаза повсюду начто-то натыкались. Я ж степняк... Там, в степи-то, куда ни посмотришь, всюду простор, безбрежность и ровная степь, гладкая, как стол. Всегда радовался, когда в лесу попадалась просека, выйду и смотрю вдаль, хоть чем-то напоминает степь, видится далеко...
Шолохов рассказывал о своих заграничных поездках, отдавал должное дорогам, которые там сохраняются в идеальном порядка. Видимо, был этот вопрос для Шолохова очень актуальным.
Минут за десять до отхода поезда в депутатской комнате собралось уже довольно много значительных чиновников, государственных и литературных, нас с Фирсовым оттеснили на третий план. Все вместе вышли на перрон. Шолохов шел впереди. И все узнавали его, останавливались, смотрели вслед. У вагона стали прощаться. Очередь дошла и до меня. Крепко, по-русски расцеловались, и Михаил Александрович скрылся в вагоне, через несколько минут встал у окна своего купе.
Книгу «Гуманизм Шолохова» я подарил Михаилу Александровичу одному из последних: книга вышла в начале 1966 года, и я с небывалой до сих пор радостью (первая моя книжка вышла до этого в 1963 году в «Искусстве» – «Метод. Направление. Стиль», о чем уже упоминалось здесь) рассылал ее во все стороны: Белову – в Вологду, Анатолию Иванову – в Новосибирск, Астафьеву – в Пермь, Носову – в Курск, Григорию Коновалову и Николаю Шундику – в Саратов, Владимиру Карпенко – в Астрахань... Уж не говорю о своих московских авторах... Эта книга поставила меня в ряды русской писательской дружины. Встал вопрос о приеме в Союз писателей СССР. Я попросил рекомендацию у Кузьмы Яковлевича Горбунова, внимательно прочитавшего книгу и наговорившего мне много добрых слов. У кого ж брать, как не у единомышленника.
– Виктор Васильевич! Я-то рекомендацию вам дам с удовольствием, но она может всерьез повредить вам при рассмотрении вашего приемного дела. Я бывал членом приемной комиссии, знаю, как все это делается, возьмите у кого-нибудь менее окрашенного в русские, патриотические тона. Я для нынешней комиссии как красный цвет для быка.
– Нет, Кузьма Яковлевич, тем более я прошу рекомендацию у вас.
Вторую рекомендацию я попросил у Бориса Ивановича Соловьева, который был контрольным редактором моей книги и по поводу нашей совместной работы тоже высказывал немало лестных слов. Но и Борис Иванович тоже пытался охладить меня серьезными предостережениями, что и его рекомендация вызовет у членов комиссии, мягко говоря, неоднозначное отношение...
– Ты ж не знаешь, Виктор Васильевич, какие сражения происходили в Союзе писателей, особенно в конце 40-х – начале 50-х. Чуть ли не стенка на стенку шли, и я не скрывал своих мнений, открыто высказывал то, что думалось по тем временам. Думаешь, они забыли? Нет, и моя рекомендация только помешает вам вступить в Союз писателей...
«О господи! Что же такое происходит? Говорят, что книга неплохая, а могут не принять. На каком основании?» – думал я, все-таки настаивая на том, чтобы Борис Иванович дал мне рекомендацию, если это не противоречит его внутренним убеждениям.
Нет, внутренним убеждениям не противоречит, сказал Борис Иванович, но предупреждает, что это ничего хорошего не принесет рекомендуемому.
Итак, две рекомендации есть. Для укрепления своих притязаний на вступление в Союз я попросил рекомендации еще у двоих моих друзей, слывших в то время либералами, – у Валерия Осипова и Олега Михайлова, которые тоже не замедлили со своими страничками. И я с четырьмя рекомендациями отнес свое заявление в Московскую писательскую организацию, где одним из секретарей работал Василий Петрович Росляков, добрый гений моей творческой судьбы. Он-то и убедил меня, что нет никаких сомнений в исходе этого дела. Две книги, опубликованы статьи в журналах «Москва», «Молодая гвардия», «Октябрь», «Дружба народов», «Огонек», в газетах «Литература и жизнь» и «Литературная газета»... А ведь частенько принимали критиков и литературоведов по двум-трем статьям. Так что... И дело пошло своим чередом по давно заведенному порядку.
Успокаивали и письма, которые я получал от Виталия Закруткина, Григория Коновалова, Николая Шундика, Владимира Карпенко, которые благоприятно отзывались о моей книжке.
В этом отношении наибольший интерес представляет письмо Владимира Карпенко, автора очень симпатичной книжки «Отава», вышедшей в нашем издательстве, и романа «Тучи идут на ветер», над которым мы работали в середине 60-х годов. Это роман о Гражданской войне, об одном из героев этой войны, сложнейшем характере и противоречивейшей личности, о Борисе Думенко, победы которого в боях против белых частично присвоил себе Семен Буденный, а потому даже упоминание о нем вычеркивалось цензурой. А тут целый роман. Владимир Карпенко писал мне и о своем романе, и о моей книге:
«Дорогой Витя!
Даже у тебя лопнуло молчание, а я все терплю. Видать, у меня там надежный толкач. Обними ее за меня, пожелай здоровья. (Это о моей маме. – В. П.)
Только что упали с неба на астраханскую землю. В Коктебеле помню только три места: столовку, море и раб. стол. И надо сознаться, по всем трем статьям если не преуспел, то чего-то достиг: привез кг три чистого жиру, морского насморку и листиков до пяти романа.
Мои маненько пропотели. Но Сереге лучше было в Москве, нежели на море. Отдыхать нужно с ним ездить куда-то на север.
Теперь о Борисе. Около пяти листов есть к договору. Сентябрь и октябрь поработаю над всей рукописью, 1-го ноября привезу листов 40. На этом поставлю точку.
Ноябрь давай поработаем на пару в Москве. Ты будешь ставить крыжики, а я их убирать. Если у тебя наляжет рука, подпишешь в набор. Одновременно поработаем с художником.
В Москве тогда встречался с Найдой (историк, консультант издательства, полностью разделявший точку зрения В. Карпенко. – В. П.).
Кажись, как хохлы, мы с ним спелись. Он мне кое-что дает нового в оценке роли Сталина и Ворошилова на Царицынском фронте осенью 18-го года. Он также параллельно с тобой почитает и новую часть рукописи. Если достаточно ваших двух голосов для изд-ва, то и вовсе будет здорово: тогда нам месяца с тобой хватит.
Три слова о «Гуманизме Шолохова». Книга умная, страстная и искренняя. Автор доказательно борется с пропыленными уже точками зрении на творчество огромного писателя. Как и всякая пыль, она скрывает от глаз истинный цвет и форму любой вещи. Надо чаще протирать.
Махнул Петелин тряпкой – вскрылся «всамделишный» цвет под толстым слоем пыли. Правда, «вещь» объемна, массивна, петелинских взмахов немного, – всего не оттерли. Но кое до чего добрались. Больше всего повезло Гришке. Этот смуглый, горбоносый, маслаковатый донской степняк за четыре десятка лет своей жизни в «Тихом Доне» на четверть оброс литературоведческой, критической пылью. У Петелина он зажил первозданной жизнью.
Петелин встречается и плохой. К сожалению, он иногда изменяет сам себе, своему страстному и правдивому голосу, срывается с баритона на альт, а то еще хуже – фистулу. Встречаются целые «одные» страницы: поеши. Кстати, такие же страницы ничто не мешает «выпевать» и тому же Якименку, и даже Лежневу в своих кирпичах.
Не думаю, чтобы захлебывающиеся строки по душе приходились самому имениннику; наверняка он отвесит земной поклон тому, кто скажет о его творчестве ядреное, смачное, но правдивое слово.
От нашей маленькой ячейки автору «Гуманизма Шолохова» большое спасибо.
Привет от нас всех маме. Обнимаю Володя.
Кланяйся Ник. Ив. (Николаю Ивановичу Родичеву. – В. П.)
21.08.66 г.».
Такое вот образное и честное «слово» о моей книге. Такие отношения дружеские и честные складывались у меня со всеми авторами; если в рукописи есть что-то слабое, я указываю, автор переделывает.
Со многими из своих подопечных авторов я быстро сходился, вникая в творческий замысел произведения, и стремился не повредить своими замечаниями, а уточнить и углубить задуманное. И авторы в своих письмах доверительно писали о своих заботах и тревогах. Особенно досаждала цензура, о чем не раз упоминали писатели в своих письмах...
Случайно я обнаружил в своем архиве запись совещания у главного редактора издательства В.М. Карповой, которое состоялось то ли после очередного партийного съезда, то ли очередного Пленума ЦК КПСС. Вступительное слово произнес Николай Васильевич Лесючевский:
– ...Заведующий сектором издательств ЦК КПСС тов. Чиквишвили озабочен тем, что появляются у нас незрелые произведения. Значит, нет контроля за выпуском таких произведений. Особенно настораживают произведения о коллективизации, в которых просматривается тенденция изобразить коллективизацию как нечто навязанное сверху. При этом недооценивается индустриализация. Есть просчеты и в произведениях о Великой Отечественной войне. Неправильно показывается подготовка страны к отпору агрессорам. Первый период войны порой представляют как хаос, а 30-е годы как годы беззакония и преступлений. В некоторых статьях и художественных произведениях говорилось о том, что довоенная архитектура планировалась так, чтобы соседи могли следить за соседями. Пора покончить с подобным либерализмом...
В качестве примеров Н.В. Лесючевский упомянул «Убиты под Москвой» К. Воробьева как «клеветническую вещь», статью Казакова в «Литературной газете», стихи Евгения Евтушенко «Сын председателя» в сборнике «Молодая гвардия». Пора пресечь увлечение развлекательной литературой... Призвал усилить влияние коммунистической партийности в идеологической борьбе.
Выступившая затем В.М. Карпова призвала собравшихся редакторов повысить требовательность к книгам, которые мы издаем. Необходимо строже рассмотреть свою работу в свете новых партийных требований. Мы, говорила она, держались строго партийного курса в развернувшейся идеологической борьбе. Коммунистическое воспитание наших читателей – вот главная цель нашей издательской деятельности. И в связи с этим необходимо сказать, что у нас есть сильные книги, есть слабые. Есть у нас и ошибки. Одни ошибки мы успеваем исправить, другие нет. Называет хорошие книги: Галин, Гинзбург, Евдокимов, Сергей Марков, Фиш, Ткаченко, Андронников, Иванов, Калинин, Проскурин, много хороших поэтических книг. Напомнила, что в прессе было много критических отзывов о наших книгах. Эти отзывы должны быть обсуждены в редакциях. Книги Аннинского, Аскера Евтыха и др. вызвали разные отзывы, есть положительные, есть и отрицательные, книга Фролова критически оценена Ю. Зубковым. Все эти отзывы необходимо изучить, извлечь полезное из этих критических замечаний.
Нам часто приходилось спорить с авторами, особенно по 30-м годам, говорила В.М. Карпова. В сборниках о Фадееве, Кольцове, Кине, Гладкове возникала тема репрессий, приходилось спорить, убеждать авторов более объективно писать об этом времени, об этих писателях. В сборниках о Кольцове и Д. Бедном допущены искажения действительности, эта тема не проверялась, авторы порой домысливали какие-то факты, придумывали то, чего не было, лишь бы «покрасочнее» представить своего современника, о котором вспоминает тот или иной друг или просто очевидец того или иного события. В частности, в сборнике о Д. Бедном авторы по-разному домысливали, трактовали изменение отношения Сталина к Бедному. Необходимо в воспоминаниях оставаться на почве реальности, а не на почве субъективных догадок. Карпова упрекнула редакцию русской поэзии за то, что выпустили сборник стихов Анатолия Жигулина со стихами на лагерную тему: «Я признанный поэт этой темы», – говорит Жигулин, но совершенно очевидно, что он не нашел правильного решения темы, надо было серьезнее отнестись к формированию этого сборника.
В книге Либединской тема репрессий в 30-е годы тоже нуждалась в более строгой проверке, и здесь допущены перекосы...
В.М. Карпова говорила и о тех книгах, в которых очень четко прослеживалась одна мысль: корни поражения в первые годы войны – в событиях 1937 года. Особенно зримо эти мысли воплотились в произведениях Бакланова и Розова. Авторы должны внести исправления в свои произведения.
Затронула и тему интернационализма в произведениях издательства: в книге Аскера Евтыха заметно пренебрежительное отношение к адыгам, калмыкам. Необходимо строже и внимательнее относиться к таким произведениям, в которых есть национальные проблемы, проблемы взаимоотношений между разными нациями, народами.
Говорила и о книге Боборыкина «Александр Фадеев» как об ошибке издательства. Книга набрана. При всем интересе к творчеству Фадеева есть там и неприемлемые вещи, будто в Союзе писателей есть бюрократические верхи, есть демократические низы. Неверно дана оценка литературы военной и предвоенной. Мы много спорили с автором. Но все эти усилия не привели ни к чему. Но ее почему-то поставили в план и набрали, а между тем печатать в таком виде мы ее не будем. Это брак в нашей работе, а издательству нанесен материальный ущерб. Есть ошибки и неверные положения в книге Сарнова «Страна Гайдара», которые нам не удалось устранить.
Выступали редакторы, производственники, художники. В частности, Вера Давыдовна Острогорская упрекнула издательство в том, что происходит непонятная задержка с выпуском романа Ильи Сельвинского. Редакция приложила максимум усилий, а потом рукопись куда-то провалилась, в сентябре Сельвинского подписали в набор, а набора до сих пор нет...
Такие совещания проходили регулярно, особенно, повторяю, после каких-либо важных партийных съездов, пленумов и пр. и пр. Тут же проходили совещания и пленумы в Союзе писателей СССР, тут же выступали видные деятели того времени, главные редакторы журналов, литературных газет, директора издательств, которые были хорошо осведомлены о том, чего от них ждет партия и правительство. У каждого из них были свои люди в различных высоких учреждениях, и они редко ошибались в своих оценках момента, точно придерживались обозначенного партией курса.
В «Советском писателе» придерживались более или менее справедливого курса в отборе издаваемых писателей, учитывались интересы разных литературных групп и направлений. С появлением во главе редакции современной русской прозы Василия Рослякова, Владимира Туркина, Николая Родичева в планах издательства больше стали появляться писатели из глубинки и тема русской деревни заняла полноправное место. Не скрою, и я приложил к этому свое усердие.
В издательстве существовало с давних времен негласное правило: если рукопись не понравилась по тем или иным соображениям (низкопробна, слаба в художественном отношении, высказаны мысли, с которыми невозможно согласиться, и др.), то редактор может аргументированно отказаться от работы с таким автором. Никто не мог заставить редактора подписать то или иное сочинение, противоречащее гражданским убеждениям. Святое и прекрасное правило! Легко и приятно было работать в «Советском писателе»! Но таким правилом не мог воспользоваться руководитель издательства, руководитель редакции. Нужно было учесть в планах интересы всех писателей, хороших и разных, всех профессионально работающих в литературе писателей различных взглядов, направлений, стилей. Почти два года я был заместителем заведующего редакцией русской прозы, а месяцев восемь из них исполнял обязанности заведующего, познал всю эту кухню досконально, приходилось подписывать и рукописи, которые мне не нравились, ничего не поделаешь, нужно было соблюдать «политес». Но однажды возник острый конфликт между дирекцией и редакцией: я отказался подписывать одну просто поганую рукопись, а дирекция настаивала на ее издании, видимо, это решение было спущено сверху (где-то в моем архиве есть переписка между мною и главным редактором по этому поводу, просто нет времени искать эти материалы, а то об этом случае можно было бы конкретнее упомянуть). И я тут же написал заявление с просьбой перевести меня на должность старшего редактора...
Снова наступила счастливая пора, когда я мог быть самим собой, а не наступать на горло собственной песне, как говорил знаменитый поэт, трагически надрывая свою душу. Счастье быть самим собой... Снова я мог по первому зову Олега Михайлова бежать на теннисный корт, снова я мог читать полюбившегося мне Булгакова, думать, размышлять о нем, делать первые наброски своих статей о нем. Имя Булгакова я знал давно, тогда, когда собирал материалы о Шолохове, но прочитал впервые «Дьяволиаду» где-то в 1958 – 60 годах, как только увидел, что какой-то небольшой сборничек переходит из рук в руки от Олега Михайлова к Виктору Буханову после очередного проигрыша в теннис то одного, то другого. Я поинтересовался. И как только «Дьяволиада» перешла к Олегу, я тут же попросил почитать. А вскоре вышло «Избранное» М. Булгакова, я написал рецензию, которую отвергали поочередно почти все московские журналы и газеты. Так вошел в мою жизнь Михаил Булгаков, о котором здесь еще предстоит поведать.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.