Третий срок

Третий срок

В планах Рузвельта Гопкинсу была отведена важная роль. Ему надлежало заняться работой по наведению порядка в Демократической партии, ее «чисткой» от антирузвельтовских элементов, а затем тщательным образом подготовить победу демократов на предстоящих выборах 1940 г. Рузвельт был уверен, что Гопкинс с его влиянием и популярностью в демократических кругах способен стать противовесом консервативному крылу в партии во главе с бывшим председателем Национального комитета Дж. Фарли, вполне заурядной личностью. Последний втайне рассчитывал занять президентское кресло в 1940 г. Напротив, Рузвельт открыто противодействовал этому. В беседе с Гопкинсом президент совершенно четко провел следующую мысль: его преемник должен следовать прежней стратегической линии. Это означало, что имя нового президента должно символизировать приверженность Демократической партии концепции «прогрессивизма», а сам он по своим внешнеполитическим убеждениям не должен быть изоляционистом. Рузвельт назвал несколько человек, которые соответствовали, по его мнению, в целом этому «стандарту», – Ф. Мэрфи, Г. Икес, Г. Уоллес, К. Хэлл. По всему, однако, получалось, что наиболее приемлемой кандидатурой мог быть только Гарри Гопкинс. Чуть позднее, не посчитавшись с самолюбием Фарли, Рузвельт высказал ему ту же мысль {23}.

Физические немощи Гопкинса нимало, казалось, не смущали Рузвельта. Разве он сам, прикованный к креслу-каталке, не справляется с бременем президентских обязанностей уже два срока? Самой важной для Гопкинса Рузвельт считал задачу завоевания доверия и поддержки в мире бизнеса. В прошлом отношения Гопкинса с коммерческими кругами складывались далеко не безоблачно. Теперь Рузвельт полагал, что настало время начинать новую эру, эру дружеских объятий и примирения. Гопкинсу не повредит, если его почаще будут видеть в обществе Бернарда Баруха, Джесси Джоунса, Джозефа Кеннеди, Аверелла Гарримана, других магнатов промышленности и финансов и пореже в публичных собраниях, где нужно произносить речи и ругать на чем свет стоит «привилегированные классы». Чтобы сближение Гопкинса с бизнесом выглядело естественным, Рузвельт объявил о своем намерении назначить его министром торговли. И вновь всем, кто близко знал Рузвельта, в том числе и его биографам, оставалось только теряться в догадках, был ли это тактический маневр президента, втайне решившего остаться в Белом доме на третий срок и избравшего игру с подставной фигурой, или же это результат серьезного обдумывания вопроса о преемнике. «Ряд признаков говорил о том, – пишет Р. Тагвелл, – что Рузвельт ведет кампанию в пользу кандидатуры Гарри Гопкинса; но если действительно предполагалось сделать шаги в этом направлении, то совершенно ясно, что они не вызвали бы восторга, во всяком случае никто из тех, кто, подобно Гопкинсу, был связан с политикой, проводимой Рузвельтом, не мог быть навязан старейшинам оппозиции» {24}.

Что же оставалось? Логика подсказывала, что сохранение преемственности внутриполитического и внешнеполитического курса правительства США в этих условиях целиком зависело от согласия самого Рузвельта баллотироваться в третий раз. Так думали многие его сторонники. Но что он сам думал на этот счет, никто точно не знал, хотя поводов для размышлений у политических наблюдателей было предостаточно. Не вносила ясности в этот вопрос и супруга президента, поверенная в его делах Элеонора Рузвельт. Наоборот, еще в 1937 г. она заставила теряться в догадках репортеров, заявив, что ее единственным утешением является мысль: «для нас» уже не будет еще одной инаугурации. Одно напоминание об этом заставило журналистов задать вопрос об отношении первой леди к третьему сроку. «Это никогда не было традицией страны» {25}, – последовал уклончивый ответ. Еще более загадочными были ее дальнейшие реплики, как правило, демонстративно общего характера. Порой сам президент в частных беседах поворачивал разговор на эту тему без ясного, однако, уточнения своих планов. Так, это было сразу после Мюнхена в присутствии представителей оппозиционной партии, что повергло последних в состояние полного замешательства {26}. Одержать победу в открытой дуэли с Рузвельтом – кто из республиканцев мог бы на это отважиться?

Наиболее важное значение имел разговор Элеоноры Рузвельт с Гопкинсом в Белом доме 28 мая 1939 г. Гопкинс зафиксировал его в виде меморандума, который говорит сам за себя. Он хранится в Библиотеке Рузвельта, в бумагах Гопкинса. «Миссис Рузвельт, – писал он, – выразила свою обеспокоенность по поводу приближающихся выборов 1940 г. Лично она очень хотела бы, чтобы президент вновь не баллотировался, но я понял, что она так же, как и мы, не располагает информацией на этот счет. Она полагает, что президент свою задачу полностью выполнил и что он уже утратил присущий ему ранее интерес к административной деятельности. Она считает, что цели, за которые тот боролся, не по плечу одному человеку, что, если «новый курс» полностью держится только на нем, это значит, что у него нет серьезной основы. Хотя иногда она и не думает так, ибо народ за «новый курс». Миссис Рузвельт убеждена, что огромное большинство избирателей не только идет за президентом, но и поддерживает его политику. Необходимо, с ее точки зрения, приложить все усилия, чтобы, осуществляя контроль за работой съезда Демократической партии в 1940 г., обеспечить выдвижение либерального кандидата и избрание его. Она верит в способность президента добиться всего этого, если только, а это очень важное «если», у Рузвельта есть желание, засучив рукава, поработать по-настоящему» {27}.

О чем говорило это бесспорно заранее обдуманное заявление? Скорее всего о решимости Рузвельта, «засучив рукава», с головой уйти в политическую борьбу за победу демократов на выборах 1940 г. Гопкинс мог отнести слова о «либеральном кандидате» на свой счет. Р. Шервуд полагал даже, что у него были самые большие основания думать именно так. И хотя секретарь Рузвельта Грейс Талли, вступившись за Рузвельта, писала, что он не мог «разыгрывать» Гопкинса, полной уверенности в этом у нее быть не могло {28}.

Нелишне, разумеется, в этом случае задать вопрос: считал ли сам Гопкинс в тот момент реальными свои шансы стать преемником Рузвельта или просто добровольно согласился играть роль «засланной лошади» в трудном политическом гандикапе 1940 г. с целью обеспечить избрание Рузвельта в третий раз? Как бы то ни было, он прилежно трудился во имя успеха стратегического плана президента {29}, хотя ведущая роль Гопкинса в осуществлении так называемой «чистки» Демократической партии накануне выборов в конгресс осенью 1938 г. стоила ему утраты кредита в глазах влиятельных сил в Демократической партии. Рузвельт, стремясь сделать демократическую фракцию конгресса более управляемой, предпринял попытку выдвижения в качестве кандидатов только преданных ему людей. Поражение этой кампании косвенным образом задело и престиж президента. Однако если огромная личная популярность Рузвельта и политическое влияние президентской власти ограждали его от слишком развязной критики, то Гопкинс был лишен этих преимуществ. Личные недоброжелатели всех мастей спешили свести с ним счеты, обвиняя его в «грязном интриганстве» и нарушениях правил игры в «демократические выборы».

Предрасположенность Рузвельта к компромиссу с консервативной оппозицией после неудач 1938 г. возросла. Философически он заметил: «Потребуется много времени, чтобы прошлое подтянуть к настоящему» {30}. В плане политическом это означало заметное отступление правительства от либерального курса в социальном вопросе. Отступление вправо. Однако чем ближе к выборам, тем для Рузвельта становилось все яснее, что на этом пути он не только не соберет недостающие ему голоса, но и растеряет тот капитал, который буквально воскресил Демократическую партию, обеспечив ей имидж поборницы интересов масс. Стремясь удержать левые и прогрессистские силы под своим влиянием параллельно с укреплением позиций на правом фланге социального спектра, Рузвельт побуждает своих сторонников на местах активно искать сотрудничества с влиятельными социал-реформистскими группировками, партиями и течениями. Он не афиширует эти контакты, но, следуя тактике «протянутой руки», настойчиво приглашает к коалиционным действиям всех, кто опасается перехода инициативы к консерваторам, – профсоюзы, рабоче-фермерские партии, движение безработных, организации афроамериканцев.

И вновь, как это бывало в решающие моменты в прошлом, существенную роль в разработке и осуществлении предвыборной стратегии и тактики сыграла Элеонора Рузвельт и ее энергичные помощники. В ее «сферу забот» входили профсоюзы, женские и молодежные организации, творческая интеллигенция. Она пыталась (хотя и безуспешно) даже примирить Рузвельта и лидера горняков изоляциониста и не чуравшегося левачества Джона Льюиса. «Вы и я, – сказала она одному из ближайших сотрудников Льюиса, – работаем во имя интересов масс. И Рузвельт, и Льюис – примадонны. Наша задача постараться держать под контролем их эмоции». Когда в последние дни избирательной кампании Льюис решительно порвал с демократами и объявил, что он поддержит кандидата республиканцев, призвав КПП следовать его примеру, Э. Рузвельт обратилась с письмом к одному из лидеров КПП, Джеймсу Кэри, обвиняя Льюиса в пособничестве монополистической реакции. Она писала: «Все это представляет серьезную опасность и наносит удар по демократическому процессу. Мне интересно, как м-р Форд, м-р Вейр и м-р Гирдлер (представители крупного капитала. – В.М.) встретят Льюиса в качестве своего союзника» {31}.

Ближайший помощник Гопкинса О. Вильямс, много лет проработавший с ним в администрации общественных работ, выполнял самые деликатные поручения Э. Рузвельт, осуществляя контакты с руководством организаций безработных. Их переписка показывает, что уже осенью 1939 г. Э. Рузвельт обдумывала вопрос, как использовать звенья Рабочего альянса – общенациональной организации безработных (находившейся под влиянием коммунистов) в качестве опорных пунктов демократов среди наиболее обездоленной части электората. Вильямс с энтузиазмом подхватил эту идею. «Я чувствую, – писал он Э. Рузвельт в ноябре 1939 г. – что Рабочий альянс еще располагает большой силой повсюду в стране, и мы не должны позволить растрачивать ее впустую. Возможно, было бы лучше, если бы эта организация сменила свое название, как Вы и предлагаете. Я полагаю, что они представляют собой значительный политический потенциал, который нельзя не использовать. Я хотел бы надеяться, что президент захочет сохранить этот большой контингент своих потенциальных сторонников для будущих сражений. Они нуждаются во внимании со стороны администрации, которую сегодня они все еще поддерживают» {32}.

О. Вильямс – деятель с прочной репутацией социал-демократа, был одинаково близок и к Гопкинсу, и к Э. Рузвельт и решительно враждебен капиталу. Его письмо еще раз показывает, что вопрос о кандидатуре главного администратора программы помощи (Г. Гопкинса) в качестве преемника Ф. Рузвельта давно отпал. В этой ситуации перемещение Гопкинса в конце 1938 г. на пост министра торговли выглядело вовсе не как шаг в реализации первоначального плана «Гопкинса в президенты» (о чем пишут многие американские историки), а скорее как еще одна уступка оппозиции, поскольку, будучи главным администратором ВПА, он располагал большей самостоятельностью, большей реальной властью и большими возможностями оказывать воздействие на политический механизм на местах. В произнесенной затем серии публичных и частных заявлений Гопкинс уже в качестве министра торговли предстал не воинственным оппонентом «экономических роялистов» – антирузвельтовской части монополистов, а всего лишь посредником в процессе восстановления взаимного доверия между правительством и деловыми кругами. Речь Гопкинса 24 февраля 1939 г. в Экономическом клубе Де Мойна (штат Айова) походила на пасхальную проповедь: старые распри и обиды должны быть забыты, правительство не намерено тревожить капитал реформами. В своем новом амплуа, как отмечали буржуазные органы печати, он олицетворял собой линию на сближение администрации «нового курса» с крупным капиталом, желание Белого дома наладить с ним более тесные отношения {33}.

Но лишь немногие могли так беспристрастно оценить превращение Гопкинса из возмутителя спокойствия в респектабельного министра торговли с ортодоксальными взглядами. С нескрываемым злорадством Артур Крок, слывший недругом администрации, писал, что Гопкинс способен менять свою точку зрения столько раз, сколько это понадобится президенту {34}. Консервативная «Нью-Йорк геральд трибюн» назвала его «кающимся грешником из министерства торговли». Если не по существу, то по форме все это действительно походило на капитуляцию. Еще не сев за массивный письменный стол в отделанном деревянными панелями кабинете министерства торговли, Гопкинс усердно занялся расширением своих связей в деловых кругах. Аверелл Гарриман, Джон Херц, Нельсон Рокфеллер, Эдвард Стеттиниус, Бернард Барух стали его близкими друзьями. Какой-то острослов пустил шутку о «прирученных миллионерах Гопкинса». Министру торговли ничего не оставалось, как только делать вид, что он не понял злой иронии. Баруху в беседе с глазу на глаз он сказал, что будет отстаивать интересы бизнесменов так же энергично, как это он делал, когда речь шла об интересах рабочих.

Однако даже противники демократов, республиканцы, понимали, что идти на выборы 1940 г., афишируя свои «особые отношения» с крупным капиталом, означало бы политическое самоубийство. Ни о какой моральной реабилитации большого бизнеса еще не могло быть и речи. Кандидата партии «забытого человека», демократов, как считали те, кто щедро финансировал республиканцев (банкиры Уолл-стрита, автомобильные короли и т. д.), может победить только такой кандидат, который сам способен говорить на языке «простых людей», представляя таким образом доктрину «нового республиканизма» – некий симбиоз политической философии «грубого индивидуализма» и умеренного либерализма. Фигура Уенделла Уилки, избранника республиканцев, считалось, как нельзя лучше отвечала этим требованиям. Отец Уилки был некогда сторонником У. Брайана. Сам же он долгое время был демократом, правда, в 1932 г. поддерживал кандидатуру Н. Бейкера, соперника Рузвельта, но этот факт сам по себе выглядел в глазах боссов Республиканской партии прекрасной рекомендацией. Самое же главное состояло в том, что У. Уилки был юристом одной из маклерских фирм на Уолл-стрите и президентом крупной фирмы в сфере коммунальных услуг. В пользу кандидатуры Уилки выступила могущественная группа, представлявшая финансово-промышленные круги, – Томас Ламонт, Ламонт Дюпон, Джозеф Пью, Эрнст Вейр и др.

Кампания У. Уилки была спланирована и организована по всем правилам новейших избирательных технологий, с учетом уроков прошлого и уже накопленного республиканцами нового опыта. В ход были пущены изощренная демагогия и на широкую ногу поставленная реклама «нового республиканизма». Сердцевиной этого пропагандистского наступления на рузвельтовских либералов стала публичная поддержка Уилки целей «нового курса», но… без тех его элементов, которые несли на себе отпечаток антимонополизма. Опираясь на достижения «нового курса», Уилки приглашал идти дальше, к «новому миру», совмещая это с «восстановлением» принципов свободного предпринимательства и «дешевого правительства», свободного от пут бюрократизма и регламентации. Позитивная программа Уилки в экономической сфере воплощалась в следующей триаде: «Пересмотр законодательства с тем, чтобы поощрить частные капиталовложения; сокращение правительственных расходов; смягчение неоправданно строгих ограничений, содержащихся в наших экономических законах…» {35}

Лозунги модернизированного республиканизма и отполированного «нового курса» привлекли на сторону У. Уилки часть бывших сторонников Рузвельта, и среди них Джона Льюиса. Но, как оказалось, самым неотразимым качеством нового фаворита Республиканской партии было то, что он в отличие от соперников по партии не был дремучим изоляционистом. Времена изменились, и призывы «крепить оборону», не жалеть расходов на военные приготовления делали Уилки привлекательной фигурой в глазах всех, кто рассчитывал поправить свои дела на военной конъюнктуре, а также тех, кто видел, что нельзя сидеть сложа руки перед лицом роста фашистской угрозы. Политика нейтралитета и дипломатическая история Мюнхена давали в руки Уилки богатый материал для критики внешней политики Рузвельта. Сомнений быть не могло, и Рузвельт это прекрасно понимал, – У. Уилки был сильным и опасным противником.

Разработка предвыборной стратегии с каждым днем занимала все большее внимание Рузвельта, хотя он упорно отмалчивался в отношении своих собственных планов и намерений. Даже Гопкинсу до поры до времени не разрешено было касаться этой темы, несмотря на то что его длительное тесное общение с президентом и особый характер поручений, которые ему доводилось выполнять, как будто бы предполагали полную откровенность между ними во всех вопросах подобного рода.

Захват Гитлером 15 марта 1939 г. оставшейся части Чехословакии и оккупация Италией 7 апреля Албании дали толчок к переосмыслению самых разных аспектов правительственного курса как внешних, так и внутренних. Первым движением Рузвельта были шаги с целью добиться изменения законодательства о нейтралитете, вторым – провозглашение страны в опасности в связи с возросшей возможностью агрессии и третьим – направление (15 апреля) личного послания к Гитлеру и Муссолини с просьбой дать заверения, что в течение 10 лет они не нападут ни на одну из 31 перечисленных в послании стран Европы и Ближнего Востока. Решительно настроенный на разрыв с «умиротворением» Генри Уоллес посчитал нужным высказать президенту все, что он думает по этому поводу. «Оба сумасшедших, – сказал он, – уважают только силу, и только одну силу». Увещевать их, продолжал министр, встав в позу наставника, то же, что «обращаться с проповедью к бешеной собаке» {36}.

Рузвельт оставил высказывания Уоллеса без ответа. Он не сомневался в личной преданности министра земледелия, но считал его излишне чувствительным и прямолинейным. Вникнуть во все тонкости политики президента на международной арене, которая оставалась в основе своей прежней, Уоллесу было не дано. В этом вопросе с ним и не очень считались. Еще в конце марта Рузвельт вместе с Гопкинсом удалился в свою усадьбу в штате Джорджия для продумывания всех назревших вопросов. Здесь, в Уорм-Спрингсе, с глазу на глаз, оказавшись на почтенном расстоянии от вездесущих вашингтонских репортеров, Рузвельт и Гопкинс обсуждали важнейшие внешне– и внутриполитические проблемы. «Утром, как обычно, – записал Гопкинс в меморандуме, – мы обсуждаем европейские дела… Джозеф Кеннеди и Буллит, наши послы в Лондоне и Париже, звонят по телефону, Хэлл и С. Уэллес делают то же самое из Вашингтона, так что мы располагаем самыми последними сведениями о ходах Гитлера на международной шахматной доске» {37}. Положение создалось исключительно сложное, одно было ясно – расчеты «приручить» агрессора, сделать его управляемым оказались неосуществимыми. Домашние дела, проблемы войны и мира, европейской и дальневосточной политики, отношение к предложенной Советским Союзом формуле коллективной безопасности столь тесно переплетались с внутренними конфликтами, что практически становились нерасчленимыми. Сознавая это, Рузвельт испытывал огромные затруднения в поисках конструктивных решений.

Историки много пишут по поводу того, когда Рузвельт принял решение (одно из самых трудных в его политической карьере) о выдвижении своей кандидатуры на пост президента в третий раз. Все сходятся на том, что это случилось где-то после нападения Гитлера на Польшу, т. е. после 1 сентября 1939 г. Есть все основания, однако, считать, что именно беседы в Уорм-Спрингсе в марте – апреле 1939 г. окончательно утвердили Рузвельта в мнении не оставлять поста президента в критический момент нарастания военной угрозы, с одной стороны, и внутренней нестабильности, активизации консервативной оппозиции – с другой. Какую роль в этом сыграл Гарри Гопкинс – несостоявшийся кандидат в президенты – так и остается неизвестным: он всегда тщательно хранил молчание.

Но именно Гопкинс возвестил о начале контрнаступления ньюдилеров, объявив, что у них есть лидер, способный, как никто другой, сплотить нацию и сохранить ее динамичное руководство, столь необходимое в условиях мирового кризиса. В прессе было много разговоров по поводу раскола в лагере демократов и абсолютной невозможности для Рузвельта баллотироваться в третий раз. Тем внушительнее прозвучало заявление Гопкинса в поддержку Рузвельта. Он сделал его 17 июня 1939 г. «Окончательно, безоговорочно и бесповоротно, – сказал он, – я сделал свой выбор в пользу Франклина Д. Рузвельта, и я верю, что огромное большинство нашего народа солидарно со мной» {38}. Это означало, что единственный претендент из старой плеяды ньюдилеров, теоретически способный сохранить Белый дом за Демократической партией и оживить надежды идущих за ней избирателей на возвращение конструктивной политики, добровольно отказывается от борьбы. Оставался только Ф. Рузвельт: иного выбора у тех, кто опасался победы реакции со всеми вытекающими отсюда последствиями для внутренней и внешней политики страны, не было {39}.

Оценка общей ситуации в связи с провозглашением республиканцами более гибкой линии приводила Рузвельта к выводу о необходимости строить всю кампанию на четком разграничении между достижениями либеральной реформы, либерализмом и правым консерватизмом, относя к нему и тех, кто нападал на «новый курс», исходя из каких-либо местных интересов. Рузвельт хотел придать выборам характер референдума, подчеркнув тем самым драматически решающее значение их для судеб страны. Президент не оставлял мысли, воспользовавшись выборами, добиться в обозримом будущем того, что оказалось невыполнимым в 1938 г. «Линия водораздела, – писал Гопкинс одному из лидеров демократов в Орегоне, – становится все более четкой, она проходит, как мне кажется, между президентом, «новым курсом», с одной стороны, и всеми реакционерами – с другой» {40}.

Точно такой же представлялась сложившаяся расстановка сил и Гарольду Икесу. Он писал Робинсу в начале августа 1939 г.: «Концентрированное богатство собирается нанести поражение Рузвельту, если оно сможет, конечно, не считаясь с катастрофическими последствиями для страны в целом. Я полагаю, что концентрированное богатство всегда, во все времена было таким. Оно абсолютно лишено чувства здравого смысла и морали… Но, как Вы сами знаете, предприниматели, банкиры, угольные короли и строительные воротилы, и я могу в этот перечень включить многих других, сейчас объединились для борьбы с Рузвельтом. Что случится в будущем, я не знаю, но считаю, что самые трудные времена впереди… В лагере демократов, я думаю, их кандидатом может быть только Рузвельт, и никто другой. Я твердо знаю, что есть много людей в Демократической партии, которые скорее предпочтут республиканцев Рузвельту, поскольку жаждут, чтобы именно так и было» {41}. Угроза организации настоящего экономического саботажа со стороны многих представителей финансово-промышленного капитала, сообщал солидарный с Икесом Р. Робинс, была реальна {42}.

Нападение Германии на Польшу 1 сентября 1939 г. и начало войны в Европе открыли новую фазу избирательной кампании. Стало ясно, что демократы в большинстве своем не изменят лидеру, если он сам примет решение еще раз сломать сложившуюся традицию и в третий раз согласится на выдвижение своей кандидатуры. Даже в олигархической верхушке, где с недоверием и без всяких симпатий относились к Рузвельту, настроения начинали меняться в его пользу. В Европе шла война, и доверие действующему президенту увеличилось. Джон Херц писал Рузвельту 11 июня 1940 г., за месяц до открытия съезда Демократической партии в Чикаго: «Недавно я беседовал с группой чикагских бизнесменов, которые политически враждебно относятся к Вам, но сейчас они все до одного сошлись на том, что время для партийных раздоров осталось позади и что Вы заслуживаете и потому получите поддержку у всех настоящих американцев. Люди в Чикаго (имеются в виду деловые круги. – В.М.), которых я знаю, в конце концов пришли к выводу, что изоляционизм мертв и что все мы должны сейчас смотреть на вещи реально» {43}. Рузвельт, не забывая обид, не дал спровоцировать себя на доверительный тон и дружелюбие, попросив Гопкинса подготовить ответное письмо – лаконичное, но внушительное. «Я убежден, – писал президент, – что подавляющее большинство американцев полно решимости защитить демократию любыми способами, которые будут признаны необходимыми» {44}.

Рузвельт остался верен себе; он говорил мало и больше намеками, но намеками, всем понятными. Может быть, только Джим Фарли, мечтавший стать кандидатом демократов и рассчитывавший на поддержку антирузвельтовской фракции в партии, не соглашался признать за Рузвельтом права быть кандидатом в третий раз. Побывав летом 1940 г., накануне съезда демократов, в Гайд-Парке, он посоветовал Рузвельту в случае, если его выдвинут, поступить точно так же, как это сделал много лет назад Шерман, – выступить с заявлением об отказе баллотироваться и выполнять обязанности президента в случае избрания. Рузвельт сказал Фарли, что он в сложившихся условиях так поступить не может; если народ того захочет, он не сможет уклониться от выполнения своего долга. Припомнили, что примерно то же говорила и супруга президента в одном из интервью. Эта ошеломляющая новость создала необычную ситуацию. Большинство потенциальных кандидатов просто-напросто были лишены всех шансов на успех и, в сущности, переносили процедуру выдвижения непосредственно на съезд Демократической партии, где, как сказал Рузвельт своим помощникам, Господь Бог сделает свой выбор. По сценарию президента все должен был решить съезд: выдвижение кандидатур президента и вице-президента и избрание их кандидатами на выборах в ноябре 1940 г. Главные роли в осуществлении этого сценария были отведены Г. Гопкинсу и Э. Рузвельт.

К тому времени положение Гопкинса в «кухонном кабинете» Белого дома окончательно определилось – его место ближайшего помощника президента, генератора идей после Л. Хоу, исполнителя самых сложных поручений и соавтора речей никто не мог бы оспорить. Все чаще Гопкинсу приходилось выступать и в новом для него амплуа – советника по внешнеполитическим вопросам. Не будет преувеличением сказать, что такой поворот не предвидел ни он сам, ни президент, потому что в конце августа 1939 г. врачи, вновь уложившие Гопкинса в постель, сообщили президенту, что дни его министра торговли сочтены. Однако, пролежав в клинике пять месяцев, измученный лечением Гопкинс вернулся в январе 1940 г. к политической деятельности. Но прямого отношения к обязанностям министра торговли она уже не имела. Гопкинс был нагружен обязанностями, связанными с национальной безопасностью.

В Европе тем временем война, развязанная фашизмом, только расширялась. Пылали города и исчезали государства. 9 апреля 1940 г. германские войска вторглись на территорию Дании и высадились в Норвегии. 10 мая 1940 г. окончательно рухнули надежды мюнхенцев в Лондоне и Париже удержать Гитлера от перехода от «странной войны» к «настоящей» на Западе. Бронетанковые дивизии немцев пересекли бельгийскую и голландскую границы. Все это означало, что Вашингтон был поставлен перед дилеммой, от решения которой длительное время он уклонялся. В тот же самый роковой для англо-французских армий день, 10 мая 1940 г., Гопкинс был приглашен на обед в Белый дом. Тема разговоров за столом президента могла быть только одна – вторжение танков Рундштедта, Лееба и Клейста на территории Франции, Бельгии и Голландии и паническое отступление французов и англичан по всему фронту. Гопкинс чувствовал себя очень плохо, и, видя это, Рузвельт предложил ему остаться на ночь в Белом доме. Гопкинс согласился и уже не покидал резиденцию президента более трех лет. Ему было отведено небольшое помещение в южном крыле здания, в комнате, которая некогда служила кабинетом Линкольну и где была подписана Декларация об освобождении рабов. Комната обладала и еще одной достопримечательностью – она находилась по соседству с Овальным кабинетом президента.

Проблемы внешней политики и выработка стратегического курса избирательной кампании занимали все время Рузвельта. Выяснилось, что оба этих вопроса после капитуляции Франции сплетены в один тугой узел. Эта мысль отчетливо прозвучала в аналитической записке члена Верховного суда Уильяма Дугласа на имя президента от 2 июля 1940 г. К нему принято было прислушиваться, как к одному из первых членов «мозгового треста». В Белом доме было решено, что записка Дугласа может служить своеобразным «руководством» для «всей президентской рати» в борьбе с антирузвельтовской оппозицией на съезде Демократической партии в Чикаго, планирующей нацелить острие своих атак на Рузвельта во время дискуссии о третьем сроке. Дуглас писал: «Я рассматриваю ситуацию следующим образом. Если Гитлер справится с Англией (а его шансы на это, по крайней мере, благоприятны), он предложит «мир» нашей стране. Фактически пропаганда в пользу этого уже ведется. Он сделает ряд жестов, демонстрирующих его желание заключить с нами сделку. Он будет изображать дело так, будто хочет привлечь нас к реконструкции Европы. Он пойдет на все возможные уловки, чтобы перетянуть на свою сторону предпринимательские круги нашей страны, обещая им высокие прибыли и т. д. Многие в нашей стране уже говорят, что мы «можем иметь дело с Гитлером», если только нам позволят это.

Получить в Белом доме президента, превыше всего ставящего интересы бизнеса, в это критическое время было бы смертельно опасным. «Зачем нам ввязываться в эту ненужную войну? Почему не пойти на деловые отношения с Гитлером, открыть наши рынки и увеличить тем самым занятость?» Вот о чем будут говорить и по этой линии будут оказывать давление. Даже Герберт Кларк Гувер (бывший президент США. – В.М.), по-видимому, полагает, что мы можем сесть с Гитлером за один стол и заключить с ним сделку. Вот почему Вам следует говорить осторожно, чтобы не вызвать ярость поклонников Адольфа…

То, что случилось с Англией, Францией и другими странами, может случиться и с нами, ибо наши финансовые и промышленные тузы действовали бы точно так же, как поступал Чемберлен в аналогичных обстоятельствах. А между тем в случае именно такого развития событий, пока бизнес будет занят своей игрой ради прибылей, Гитлер деморализует нашу страну пропагандой, подогревая разногласия, нерешительность, убаюкивая призывами к бездеятельности. Если мы встанем на этот путь, все погибло, потому что окажемся в зависимости от Гитлера на мировых рынках и в наших домашних делах. Как государство мы столкнемся с величайшей угрозой в нашей истории. Нацистская мечта к 1944 г. поставить нас на колени будет близка к осуществлению».

Картина, нарисованная прозорливым Дугласом, произвела глубокое впечатление на Гопкинса, первым ознакомившегося с меморандумом судьи, видного и уважаемого юриста, прекрасно осведомленного о нарастании пронацистских настроений в стране, встревоженного героизацией Гитлера в прессе летчиком Ч. Линдбергом, представителями финансов и бизнеса. С пометками Гопкинса документ лег на стол президента. Концовка документа была обращена непосредственно к Рузвельту: «Я надеюсь, что в интересах нашей страны Вы дадите согласие на выдвижение Вашей кандидатуры» {45}. Формально Рузвельт еще не дал согласия, но решение им было принято, и принято бесповоротно. Доказательство тому все, кто способен был трезво судить о ходе предвыборной борьбы, увидели в назначении Рузвельтом 20 июня 1940 г., в канун начала работы съезда Республиканской партии, двух видных республиканцев – яростных противников Гитлера, Генри Стимсона и Фрэнка Нокса, соответственно на посты военного и военно-морского министров. Боссы Республиканской партии были взбешены, однако Рузвельт добился важного преимущества. Он ознаменовал начало своей избирательной кампании не словесной бравадой, а всем понятным призывом к избирателям противопоставить национальное единство главному противнику в кампании 1940 г. – нацизму {46}.

Далее все шло так, как было смоделировано в ходе детального обсуждения в Овальном кабинете Белого дома, в беседах с глазу на глаз между президентом и Гопкинсом, отправившимся затем с особым поручением в Чикаго, чтобы принять участие в открытии съезда Демократической партии. Задача, стоявшая перед Гопкинсом, была не из легких, ибо Рузвельт непременным условием выдвижения своей кандидатуры поставил одобрение ее подавляющим большинством (не более 150 голосов против). К тому же нужно было буквально на ходу заняться приведением в порядок расстроенных рядов демократов, а заодно и нейтрализацией опасной группировки Фарли, все еще видевшего себя боссом партийной машины демократов, ее фаворитом. Обосновавшийся со своими помощниками в номере отеля «Блэкстоун», соединенном прямой телефонной связью с Белым домом, Гопкинс в считаные часы доказал, что командный пункт съезда находится там, где расположен его, Гопкинса, аппарат и узел связи.

15 июля 1940 г. мэр Чикаго Эдвард Келли, босс чикагской партийной машины демократов, выступил с необычной приветственной речью: он сказал делегатам, что «спасение нации находится в руках одного человека». Когда вслед за тем сенатор А. Бакли начал читать послание Рузвельта, в котором президент заявлял о своем нежелании оставаться на посту президента третий раз, ему не дали закончить. Зал взорвался хором голосов: «Мы хотим только Рузвельта!», «Америка хочет Рузвельта!», «Все хотят Рузвельта!» Голосование, проведенное вечером на следующий день, было почти единодушным. Делегаты съезда Демократической партии избрали своим кандидатом в президенты США Франклина Рузвельта. Проблема третьего срока утонула в патриотическом порыве.

Но это был еще не конец. Отлично понимая, что восстановление силы демократической коалиции «нового курса» зависит от того, кто станет его партнером по избирательному списку, Рузвельт поставил перед Гопкинсом еще одну сложную задачу: после завершения процедуры по выдвижению его собственной кандидатуры поставить делегатов в известность о его категорическом требовании – проголосовать за Генри Уоллеса в качестве кандидата на пост вице-президента. Страна должна знать, что третья администрация Рузвельта не изменит своей либеральной программе, окажет реальное сопротивление агрессору и не пойдет на поводу у реакции. «Я собираюсь сказать им (делегатам. – В.М.), – говорил он С. Розенману в дни съезда, – что я откажусь участвовать в выборах, если моим партнером будет реакционер. Я уже говорил им об этом и скажу это снова» {47}.

Далеко не все разбушевавшиеся делегаты съезда, представлявшие, как правило, партийные машины штатов, понимали, почему с такой настойчивостью Рузвельт добивается голосования в пользу непопулярного Уоллеса. Однако Элеонора Рузвельт, специально командированная президентом с этой целью в Чикаго, сумела в своей речи объяснить им причину непреклонности президента. Ухитрившись ни разу не упомянуть имени Уоллеса, супруга президента преподнесла делегатам съезда урок тактического мышления. Суть его состояла в следующем: сильный соперник (а таким являлся У. Уилки), способный на выборах одержать верх, требует привлечения союзников на левом фланге общества, которые, поддержав партию в 1936 г., разочаровались в ней и являются потенциальным резервом развивающегося движения за третью, рабоче-фермерскую партию. Уоллес с его твердой репутацией последовательного сторонника широких социальных преобразований послужит своеобразным улавливателем этих настроений с последующим растворением их в лоне Демократической партии.

Только теперь для многих противников третьего срока стало очевидным, что замысел президента простирался весьма далеко и заключался в реализации концепции национального единства в условиях военной мобилизации, а возможно, и участия в войне. Он не пошел на поводу у авторов реакционных антирабочих биллей, скопившихся в конгрессе, и многочисленных гонителей радикализма, подогреваемых бурными действиями созданной в мае 1938 г. комиссии палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности. Более того, в пику сторонникам «жестких мер» в отношении рабочего движения Рузвельт назначил членом созданной 29 мая 1940 г. Совещательной комиссии по национальной обороне (НДАК) вице-президента КПП Сиднея Хиллмэна, в функции которого входило наблюдение за претворением в жизнь рабочей политики в отраслях, занятых производством военной продукции или непосредственно связанных с ней. Это означало, что левоцентрист Хиллмэн превращался в некое дополнение к министру труда Фрэнсис Перкинс или даже кое в чем становился на ступеньку выше ее. А накануне съезда демократов Рузвельт назначил другого профсоюзного деятеля, Дэниеля Трейси, президента Межнационального братства рабочих электротехнической промышленности (АФТ), заместителем министра труда. Вхождение двух представителей профсоюзов в высшие эшелоны администрации символизировало признание Рузвельтом того большого значения, которое он придавал в сложившейся ситуации восстановлению контактов с рабочим движением, и одновременно желание лишить поддержки левого крыла профсоюзов движения за создание третьей, рабоче-фермерской партии {48}.

Острейший конфликт с Джоном Льюисом и переход последнего на сторону Уилки осложнили положение Рузвельта. Он также не мог надеяться, что руководство АФТ окажет ему необходимую поддержку {49}, а слухи, что Льюис предпринимает шаги к созданию рабоче-фермерской партии на изоляционистской платформе, усиливали беспокойство по поводу исхода избирательной борьбы. Неясно было, какую позицию займут профсоюзы в отношении помощи Англии и призыва крепить «национальную оборону», уже высказанного Рузвельтом. Но буквально накануне съезда демократов положение прояснилось: Филипп Мэррей, президент союза сталелитейщиков (КПП), и Томас Кеннеди, секретарь-казначей союза шахтеров (КПП), вместе с Р. Томасом, Р. Франкенстином из союза автомобильных рабочих (КПП), руководителями союзов рабочих текстильной и резиновой промышленности приехали в Чикаго с целью содействовать успеху прорузвельтовской кампании. Таким образом, настойчивость Рузвельта в отношении кандидатуры Уоллеса во многом объяснялась стремлением президента ответить взаимностью на проявление лояльности к «новому курсу» со стороны наиболее активной и прогрессивно настроенной части организованного рабочего движения. Этот шаг Рузвельта содействовал тому, что многие съезды профсоюзов вновь высказались в его поддержку.

Тактика Рузвельта полностью обнажилась уже в ходе самой избирательной кампании, после победы на съезде в Чикаго. Президент включился в нее за две недели до выборов, подчеркнув тем самым, что он занят не охотой за голосами, а вопросами государственной важности, включая, прежде всего, вопрос о безопасности страны. В выступлениях Рузвельта совсем не фигурировала тема третьего срока, он не хотел позволить противнику втянуть его в опасную дискуссию. Вместо этого ударение было сделано на достижениях «нового курса» в социальной сфере. Чутко уловив стремление Уилки и республиканцев рекламировать свой новый «трезвомыслящий» подход к проблемам неимущих слоев, Рузвельт воспользовался случаем, чтобы напомнить о том, что это всегда было сердцевиной его политики, а также указать одновременно и на лицемерие лидеров «великой старой партии». «Слезы, крокодиловы слезы, – говорил Рузвельт 23 октября в Филадельфии, – которые проливают некоторые в ходе этой кампании в связи с положением трудящихся мужчин и женщин, льются из глаз тех самых республиканцев, которые уже имели в 1932 г. шанс доказать свою любовь к рабочим, но не захотели воспользоваться им». Закрывая кампанию в промышленном Кливленде, городе боевых рабочих традиций, ставшем центром забастовочного движения, Рузвельт сказал: «Я вижу Америку, где рабочих промышленных предприятий не выгоняют с работы в расцвете лет, где нет этой бесконечной нищеты, переходящей по наследству от поколения к поколению» {50}.

Следуя советам Хиллмэна, в самый последний момент Рузвельт даже попытался достичь примирения с Джоном Льюисом, пригласив его 17 октября 1940 г. в Белый дом для обсуждения вопросов рабочей политики. Президент профсоюза шахтеров не отверг приглашения, но внезапно, повернув разговор на нарушения демократических прав со стороны полиции, Льюис заявил президенту, что Федеральное бюро расследований установило за ним слежку и прослушивает его телефонные разговоры. Рузвельту хорошо было известно о многочисленных грязных акциях политической полиции против демократических элементов и левых, о незаконных арестах, кампаниях запугивания и преследованиях инакомыслящих, но, изобразив на своем лице удивление, президент страны прервал разговор с тем, чтобы никогда уже больше не встречаться с президентом КПП. Примирения не состоялось. По всему было видно, что Льюис жаждал хлопнуть дверью, и хлопнуть посильнее. Президент не стал уговаривать его соблюдать вежливость и терпимость.

Положение в рядах рабочего движения, служившего главной опорой либерально-прогрессистского блока, создавало для Рузвельта накануне выборов серьезную проблему. Это сознавалось всеми, кому не безразлично было, кто займет кресло президента накануне принятия, возможно, самых ответственных решений за всю предшествующую историю страны.

Освобожденный из тюрьмы, в которую он был заточен по ложному обвинению и где пробыл свыше 20 лет, выдающийся сын американского рабочего класса, представитель его левого крыла Том Муни с осуждением отреагировал на планы Льюиса объявить войну Рузвельту и сделать профсоюзы опорной силой его противников. «Я следил за ходом съезда КПП в штате Калифорния, – писал он 12 октября 1940 г., – слушал вечернюю программу КПП по радио и читал газеты КПП, а также ежедневную печать. Его участники попали в весьма щекотливое положение. Насколько мне известно, Льюис собирается выступить с заявлением по поводу президентских выборов в любой день… и полон решимости добиваться провала Рузвельта. Все равно, что бы он ни делал, поддержит ли он антирузвельтовскую кампанию или призовет голосовать за Уилки, в любом случае такая линия поведения будет равносильна поддержке Уилки; но у меня просто не укладывается в голове, как он мог Уилки предпочесть Рузвельту. Действительно, политика правительства является империалистической по своему характеру, однако, хотя мы и не заинтересованы в защите умирающего капитализма, тем не менее если мы поставлены перед выбором, то из двух зол следует выбирать меньшее. Я полагаю, это и есть единственно разумное решение для рабочих, пока они не располагают политической силой, достаточной для того, чтобы обеспечить себе реальные шансы добиться собственной победы. Вопреки всему тому, что говорится и делается, на практике все реформы «нового курса» остаются в силе, и сам Рузвельт не единожды публично на весь мир объявил себя верным обязательству защищать их и расширять при любых, даже самых сложных обстоятельствах, сохраняя их в том виде, в котором они существуют. Он рассматривает их в качестве составной части национальной обороны» {51}.

Однако то, чего опасались очень многие сторонники Рузвельта, подтвердилось. Накануне дня выборов, принеся в жертву честолюбию здравый смысл, Джон Льюис призвал рабочих голосовать против Рузвельта, «супермена» и «аристократа», в котором не нуждается Америка. Это трудно было предвидеть. В случае если члены КПП, заявил Льюис, отвергнут его совет, он будет рассматривать это как вотум недоверия и немедленно подаст в отставку с поста председателя КПП. Биограф С. Хиллмэна М. Джозефсон свидетельствовал, что демарш Льюиса был воспринят Рузвельтом и его ближайшим окружением как предупреждение о грозной опасности {52}. Во многом этим объясняется, почему до самого конца кампании Рузвельт последовательно придерживался того плана, который был им разработан с учетом глубины внутренних социальных противоречий в стране и особого морально-политического климата, отмеченного подъемом антимонополистического движения. Гопкинс раскрыл суть этого подхода в письме (от 14 августа 1940 г.) одному из своих корреспондентов, сказав, что Рузвельт не должен бояться идти навстречу рабочим, фермерам, средним слоям, черным, остерегаясь в то же время близости с корпорациями {53}.

Когда голоса были подсчитаны, выяснилось, что прочное большинство все еще поддерживает президента, с чьим именем были связаны реформы «нового курса», но и Уилки получил чуть менее 45 % голосов избирателей. Совсем неплохо для первого раза. Выяснилось также, что именно рабочий класс и беднейшие слои населения, как и в 1936 г., в подавляющем большинстве поддержали Рузвельта. В сущности, трудящиеся голосовали за продолжение и углубление реформ. Голосование за Рузвельта означало также и поражение изоляционистов, пронацистских группировок, отчаянно пытавшихся помешать моральному осуждению нацизма и исключить превращение США в резерв вооруженного сопротивления странам «оси».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.