Стремительный взлет

Стремительный взлет

Михаил Сергеевич Горбачев позже старательно уверял, что перевод Ельцина в Москву в 1985 году совершился не по его инициативе: «Лично я знал его мало, а то, что знал, настораживало». Эти слова кажутся странными. Если бы генерального секретаря, затеявшего перестройку, что-то настораживало, Ельцина бы в аппарат ЦК не взяли. Горбачев был человеком малопьющим, Лигачев пьяниц на дух не выносил. Если бы им сказали, что Ельцин изрядно закладывает за воротник, он бы не только в Москву не попал, но и в Свердловске не усидел.

Ельцин был одним из тех, кого Горбачев сразу призвал под свои знамена в Москву. Буквально через десять дней после избрания Михаил Сергеевич приискал Борису Николаевичу место в аппарате ЦК. Ельцина приметил еще Юрий Андропов в бытность свою генеральным секретарем. Может быть, с подачи свердловских чекистов, может, какие-то другие причины заставили его обратить внимание на свердловчанина. Андропов и принял решение его выдвинуть. Поручил Лигачеву подготовить перевод в Москву первого секретаря Свердловского обкома.

Егор Лигачев не раз вспоминал, как в конце декабря 1983 года ему из больницы позвонил Андропов и попросил при случае побывать в Свердловске и «посмотреть» на Ельцина. Это не был вопрос: разузнайте, хорош или плох свердловский секретарь. Ответ у Андропова уже был, но он хотел, чтобы выдвижение Ельцина шло обычным порядком.

Лигачев правильно понял Андропова и поручение выполнил немедленно. В январе он приехал в Свердловск: формально — принять участие в областной партконференции, а на самом деле — увидеть, каков Ельцин в деле. Егор Кузьмич не мог не доложить Андропову, что генеральный секретарь, как всегда, прав в подборе кадров. Тем более что энергичный и решительный первый секретарь понравился и самому Лигачеву. Но Андропов умер. Обновление кадров приостановилось и возобновилось уже при Горбачеве.

Горбачев поинтересовался мнением тогдашнего секретаря ЦК по экономике Рыжкова. Николай Иванович, бывший директор «Уралмаша», хорошо знал Ельцина по Свердловску и отозвался о нем неодобрительно:

— Намыкаетесь вы с ним. Я его знаю и не стал бы рекомендовать.

Тогда Горбачев поручил Лигачеву, ведавшему кадрами, еще раз взвесить все «за» и «против». Егор Кузьмич поехал в Свердловск и через несколько дней позвонил Горбачеву:

— Я здесь пообщался, поговорил с людьми. Сложилось мнение, что Ельцин — тот человек, который нам нужен. Все есть — знания, характер. Масштабный работник, сумеет повести дело.

С Ельциным Егора Кузьмича роднили бешеная энергия и отсутствие иных интересов, кроме работы. Но, говоря словами Николая Рыжкова, «как одноименные заряды, они обязаны были рано или поздно оттолкнуться друг от друга…»

Первый секретарь Свердловского обкома был заметной фигурой, считался сильным и перспективным партийным работником, поэтому Горбачев и поспешил включить его в свою команду. 12 апреля 1985 года Ельцин уже приступил к работе на Старой площади. Вероятно, в разговоре с Лигачевым мелькнуло обещание не держать его долго в кресле заведующего отделом: это положение временное.

Но пока что Борис Николаевич, который уже привык быть полным хозяином, оказался в кресле подчиненного, высокопоставленного, но чиновника. Это сильно угнетало самолюбивого и самостоятельного Ельцина. Руководитель отдела ЦК был хозяином в своей отрасли. Он вызывал к себе на Старую площадь не только министров, но и заместителей председателя Совета министров СССР. Однако внутри аппарата ЦК Ельцин был всего лишь одним из двух десятков руководителей отделов. Он получал указания от курирующего секретаря ЦК и отчитывался перед ним. А он уже привык к самостоятельности, к тому, что сам решал, чем заняться сегодня, а чем — завтра.

На приеме в Кремле по случаю дня победы в Великой Отечественной, как вспоминает руководитель кремлевской медицины академик Евгений Чазов, «среди гостей я увидел Ельцина. Он скромно и, как мне показалось, одиноко стоял за столиком среди малоизвестных ему представителей тогдашней московской элиты. Я подошел к нему и искренне поздравил с переездом в Москву. Он обрадовался знакомому человеку, разговорился, сетуя на то, что пока еще не может привыкнуть к новой работе и московской жизни».

Борис Николаевич видел, что, несмотря на высокую должность, он всего лишь исполнитель. Ключевые решения принимались на секретариате ЦК, где он мог присутствовать с правом совещательного голоса — сидеть у стеночки и слушать. На заседания политбюро его приглашали только в том случае, если рассматривался вопрос, связанный со строительными делами. Как только его вопрос заканчивался, Ельцин должен был выйти. Члены политбюро, занятые государственными делами, смотрели на него невидящими глазами.

Но мнительный Ельцин напрасно обижался на Горбачева, который положительно оценивал активную работу нового завотделом. Он писал: «Ельцин мне импонировал, и на июльском Пленуме я предложил избрать его секретарем ЦК. Не скрою, делал это, уже “примеривая” его на Москву».

Ельцин с трудом привыкал к московским нравам и обычаям. Провинциал, он втайне боялся показаться смешным и нелепым и потому настороженно относился к москвичам. Борис Николаевич никак не мог привыкнуть к цековским нравам, удивлялся, что в шесть вечера здание на Старой площади пустело — он привык работать допоздна.

Ельцин получил квартиру на четвертом этаже нового дома у Белорусского вокзала. Этот из светлого кирпича дом, построенный для начальства, стоит в глубине квартала, укрыт от нескончаемого потока машин на улице Горького (теперь Тверская), но после Свердловска район показался Борису Николаевичу грязным и шумным. В квартире — два туалета, большая кухня, лоджии, просторный холл, две спальни, кабинет Бориса Николаевича, комната дочери Татьяны и ее мужа Алексея Дьяченко и небольшая комнатка внука Бориса. В квартире развесили много картин, большей частью уральские пейзажи. В этом же доме получит квартиру сотрудник идеологического отдела ЦК КПСС Геннадий Андреевич Зюганов.

Столичного начальника Горбачев сменил одним из первых.

Тут, несомненно, были и личные мотивы — первый секретарь МГК КПСС Виктор Васильевич Гришин когда-то не очень приветливо встретил человека из Ставрополья. Горбачев это запомнил. А когда умирал Константин Устинович Черненко, ходили упорные слухи, что Гришин вознамерился сменить его на посту генерального секретаря. Это, разумеется, исключало возможность совместной работы Горбачева и Гришина.

Хозяином Москвы Михаил Сергеевич предложил сделать Ельцина. Москва должна была стать витриной перестройки — и как можно скорее. Горбачев и Лигачев резонно предполагали, что Борис Николаевич, человек со стороны, способен быстро добиться успеха, стать примером для всей страны, продемонстрировать колеблющимся реальные результаты перестройки.

Борис Николаевич перебрался из ЦК в соседнее здание, где располагался горком, с твердым намерением показать, на что он способен. Москва, конечно, больше Свердловска, но эта работа ему знакома. Ельцин не сомневался, что справится с задачей, и принялся за новое дело со всей свойственной ему энергией. Он исходил из того, что ключ к решению всех проблем — это кадры. Надо решительно убирать неумелых и разленившихся гришинских людей, поставить вместо них новых и дельных работников.

24 января 1986 года на городскую партийную конференцию — небывалый случай! — приехали члены политбюро во главе с Горбачевым. Михаил Сергеевич хотел поддержать Ельцина, если понадобится, а заодно посмотреть, как справляется новый первый секретарь и как к нему отнесется городской актив.

Ельцин произнес невиданную по тем временам речь — о бюрократизме и показухе, о том, что московская парторганизация оказалась вне зоны критики. Впервые за десятилетия первый секретарь горкома говорил о провалах и бедственном положении столицы. Причины — старое мышление руководителей и оторванность аппарата от жизни. Горком производит тонны бумаг, а на предприятиях партийные руководители не бывают.

Его речь напечатала «Московская правда». За скучной городской газетой утром выстроились очереди. Ее читали, не веря своим глазам. Вся Москва обсуждала Ельцина, которого еще никто не знал. С этого момента и началась его слава.

На первом после XXVII съезда партии пленуме ЦК Ельцина избрали кандидатом в члены политбюро. Из третьего класса партийных руководителей он перешел во второй и был уверен, что в самом скором времени займет место среди членов политбюро. Первый секретарь Москвы по партийной традиции всегда был членом высшего руководства.

На съезде Ельцин говорил:

— Нет у ряда партийных руководителей мужества своевременно и объективно оценить обстановку, свою личную роль, сказать пусть горькую, но правду, оценивать каждый вопрос или поступок — и свой, и товарищей по работе, и вышестоящих руководителей…

Далее он произнес фразу, сразу расположившую к нему людей:

— Делегаты могут меня спросить, почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии? Ну что ж, могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта…

Резкая речь Ельцина не могла не обратить на себя внимания. Как странно: Ельцин никогда не умел говорить так складно и легко, как Горбачев. И речи Михаилу Сергеевичу писали лучшие в стране мастера. Но по прошествии лет никто не вспомнит ни одной речи генерального секретаря, поразившей людей. А выступления Ельцина всякий раз производили неизгладимое впечатление.

Помощник Горбачева Георгий Шахназаров вспоминал, как сильно на него подействовала речь Бориса Николаевича:

«Публично покаявшись в том, что не нашел смелости выступить против благоглупости брежневского режима, Борис Николаевич сразу перешел в разряд деятелей общенациональных. Так непривычно, так дико было слышать подобные признания с высокой съездовской трибуны, что свердловский первый секретарь покорил сердца многих, истосковавшихся по искреннему, идущему от сердца слову. К тому же могучее телосложение, благородная седая шевелюра, открытый взгляд выразительных серых глаз, горделивая осанка — все это производило отрадное впечатление. Женщины были покорены, мужчины не скупились на похвалы…

Сам я, не скрою, с восторгом выслушал его выступление на съезде и уже в первом перерыве, обсуждая услышанное с коллегами, высказал мнение, что Горбачев получил сильного союзника, который может быть использован как своего рода “таран” демократических реформ…»

Ельцин мог выступать более напористо и смело, а Горбачеву оставалось следить за реакцией общества и либо поддержать смельчака, либо пожурить за излишнюю прыть. В таком тандеме они могли бы продержаться долго. Однако скоро выяснилось, что Ельцин не намерен играть роль «горбачевского авангарда» и будет добиваться собственного места на политическом олимпе. Одновременно выявился его стиль как политического деятеля — резкие неожиданные шаги, нежелание идти на компромисс, готовность рисковать, ставить все на карту, чтобы «снять весь банк».

Весь первый месяц работы в горкоме Ельцин провел в поездках по городу. Это было нечто небывалое для Москвы. Первый секретарь побывал на Петровке, в главном управлении внутренних дел, а потом поехал на один завод, на другой, третий, четвертый… Он заходил в магазины, столовые. Интересовался зарплатой, жилищными делами, детскими садами, пионерскими лагерями. Спрашивал не просто так: просьбы, которые мог исполнить, выполнял. Если обещал открыть в новом районе магазин или пустить дополнительный автобус, то делал. Теперь, когда магазины открываются в силу экономической потребности, а не решением горкома, его усилия вызывают, наверное, улыбку, но тогда все это нравилось.

Ельцин ездил на метро и в троллейбусе, чтобы увидеть, как в час пик чувствуют себя горожане. Он появлялся в магазинах и спрашивал у продавцов и директоров, куда делись выделенные им продукты. Он сразу стал очень популярен. Совсем не походил на других партийных чиновников.

Борис Николаевич сократил ввоз рабочей силы — лимитчиков. Столица и без того перегружена, говорил он, пусть предприятия повышают производительность труда. Открылись полторы тысячи новых магазинов, стали проводить торговые ярмарки. Первый секретарь устраивал в городе «санитарные пятницы» — выгонял чиновников убирать улицы.

Люди жаждали обновления, и он пытался очистить партийный аппарат от гнили и вообще преобразовать его. Москвичи увидели в нем искреннее желание улучшить их жизнь. Хотя было и другое — он хотел отличиться, доказать, что способен изменить жизнь в городе.

Ельцин провел кампанию по искоренению семейственности в кадрах министерства иностранных дел и министерства внешней торговли. Он требовал, чтобы в элитарный мидовский Институт международных отношений принимали не только детей большого начальства, и вообще обещал добиться справедливости при приеме в столичные высшие учебные заведения. Став президентом, Борис Николаевич уже не будет так строг к родным и родственникам. Как минимум его собственная семья приобретет невиданное влияние на государственные дела.

Известный артист Леонид Сергеевич Броневой вспоминал, как он участвовал в правительственном концерте в Кремлевском дворце съездов, читал «Стихи о советском паспорте» Маяковского. После концерта за кулисы пришел первый секретарь горкома Ельцин. Кто-то из артистов Свердловского хора спросил его:

— Борис Николаевич, как вам тут, в Москве?

Он махнул рукой:

— Даже не спрашивайте!..

Повернулся к Броневому:

— Вы — сибиряк?

— Можно сказать — да, работал в Иркутске.

Борис Николаевич повернулся к сопровождавшим его чиновникам из министерства культуры:

— Почему вы не даете людям звания?

А Броневому никак не присваивали звание народного артиста СССР. Слова Ельцина оказалось достаточно. Через несколько дней коллеги уже поздравляли Броневого.

Встреча Ельцина в московском Доме политпросвещения с пропагандистами продолжалась шесть часов. Борис Николаевич говорил очень откровенно и свободно. Такого еще не было.

Ельцина спросили, почему освобожден от должности второй секретарь Октябрьского райкома партии.

— Он снят с работы и получил партийное взыскание, — ответил Борис Николаевич. — Квартиру в многоквартирном доме он отгрохал себе барскую, с персональным камином и персональной дымовой трубой, пронизавшей весь дом. Таким князьям не место в партии! На партработе должны работать кристально чистые люди…

Забавно перечитывать эти слова сейчас, когда новая номенклатура понастроила себе дворцов. Стремление к обогащению, которое стало так заметно при новой власти, естественно, но Ельцин, став президентом, не сделал ничего, чтобы помешать разложению своих чиновников. Даже скорее это поощрял. Во всяком случае за камин в квартире он больше не увольнял.

С горожанами первый секретарь беседовал участливо, интересовался их делами и мнением, не отмахивался от чужих забот. С руководителями говорил жестко. Городская номенклатура, избалованная тихими гришинскими временами, пришла в ужас. Несправившихся Ельцин сразу же снимал с работы. Находил новых, из них тоже немногие уцелели. Он привел в Мосгорисполком Юрия Михайловича Лужкова, который многие годы будет его верным союзником.

Вторым секретарем горкома сделали Василия Георгиевича Захарова, первого заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК.

«В январе 1986 года мне позвонили из приемной М. Горбачева и предложили через час явиться к “самому”, — вспоминал Захаров. — Спросил: надо ли взять какие-то материалы? В ответ — нет. Я немало удивился, не каждый день вызывают к генеральному…»

В кабинете генерального сидел Ельцин…

— Ты знаешь, произошла смена руководства в Московском горкоме, — объяснил Михаил Сергеевич. — Борис Николаевич подбирает кадры, в первую очередь секретарей горкома. Он сам хороший хозяйственник, строитель. Но Москва — это столица, здесь огромные культурные ценности, активная культурная жизнь, целая армия работников науки и образования, культуры. Тут нужен не только хороший орговик, но прежде всего умный и опытный идеолог. Борис Николаевич попросил рекомендовать на должность второго секретаря тебя. Для успешной работы на этом посту все у тебя есть: долго и успешно работал в Ленинграде секретарем обкома, ученый — доктор наук, вел идеологию, культуру, науку, образование…

Захаров выразил сомнение:

— Я — ленинградец, а, как известно, между Москвой и Ленинградом всегда было определенное соперничество. Секретарь ленинградского обкома становится вторым секретарем Московского горкома! Никогда ни один ленинградский функционер не был не только вторым, но и рядовым секретарем в Москве. Партийный аппарат — особенно первые секретари райкомов — могут встретить меня не очень хорошо, и это осложнит мою работу в городе.

Горбачев ответил, что Захарова берут не из Ленинграда, а из аппарата ЦК, а это уже другое дело:

— Кроме того, партийный аппарат тебя уже знает, ты часто выступал на активах, собраниях. Мы изучили этот вопрос и уверены, что тебя примут.

Василий Захаров потом поинтересовался у Ельцина, почему тот его выбрал.

— Ты пока не «спаялся», не переплелся с москвичами, — ответил Борис Николаевич.

Говоря это, он характерно вращал руками, как будто в них был шар:

— Ты еще не увяз в московских клановых связях.

«Я не раз мог убедиться в его нерасположенности к московским мифическим или реальным группировкам, — рассказывал Захаров. — Прихожу, бывало, к нему с кандидатурой на замещение какой-то должности, которую должен рассмотреть горком. Он долго читает “объективку”, затем спрашивает:

— Кто тебе предложил (в смысле подсунул) эту кандидатуру? Я рассказываю о кандидате, о том, что он был давно в резерве на замещение этой должности, что его орготдел изучал. А он мне в ответ:

— Ты думаешь, орготдел не связан с группировками? Нет, ты еще поизучай эту кандидатуру, а затем примем решение.

Такое поведение объяснялось не только его чрезвычайной мнительностью, боязнью “московских кланов”, но и тем, что он очень плохо знал московский актив лично (в отличие от Свердловска, где ему были известны все и вся)…»

Постепенно у самого Ельцина копились раздражение и недовольство — решения принимаются разумные, секретари и в горкоме, и в райкомах новые, а в целом ничего не меняется. Ельцин полагал, что все можно исправить, если радикально обновить партийный аппарат, посадить новых людей и заставить их работать. Мысль о том, что понадобятся куда более глубинные преобразования, придет к нему нескоро. Ельцин не понимал, что самый хороший секретарь райкома не в состоянии наполнить магазины продуктами и построить столько квартир, сколько необходимо.

Борис Николаевич сам заходил в магазины, в заводские столовые, стараясь застать продавцов и поваров врасплох, проверял, что продается, что спрятано под прилавком. Его охранник Александр Васильевич Коржаков записывал замечания первого секретаря, потом ехал в горком, сам звонил секретарю горкома, курирующему торговлю, сообщал, как прошла проверка, и диктовал замечания. Так Коржаков привыкал делать не свое дело. Собственно, он в этом не был виноват, его приучили.

Ельцин сменил двадцать три из тридцати трех первых секретарей райкомов. Приезжая на бюро горкома, ни один первый секретарь райкома не знал, кем он вернется назад. Самое тесное общение с хозяином города не избавляло от жесткой критики и увольнения. Сначала это производило колоссальное впечатление на москвичей, которые видели, что сметается целая генерация партийных чиновников, не вызывавших у людей никаких чувств, кроме презрения.

Потом острота впечатлений притупилась. Прежние чиновники исчезали, появлялись новые, но точно такие же. На Ельцина в ЦК пачками шли жалобы от обиженных чиновников. Его поведение искренне возмущало партийных коллег. Они считали, что Ельцин подрывает основы власти.

И в ЦК им были недовольны: где перемены? А тут еще разладились отношения с Лигачевым. Михаил Сергеевич поначалу передал Лигачеву все полномочия второго секретаря, поручая ему делать то, чем не хотел заниматься сам: проводить кадровую чистку, закручивать гайки, осуществлять повседневный контроль.

Егор Кузьмич достиг пика своего влияния, и от него многое зависело в чисто практических делах. Он хотел все знать и старался во все влезать. Он держался нарочито строго и жестко, считая, что любое проявление либерализма, нарушение иерархии взаимоотношений между начальником и подчиненным губительно для руководящей и направляющей роли партии.

Ельцин был не единственным, кто жаловался на мелочную опеку Лигачева, но Борису Николаевичу доставалось больше других. Егор Кузьмич намеревался держать московского секретаря в ежовых рукавицах. Полагал, что Ельцин по гроб жизни обязан ему за перевод в столицу. Но Борис Николаевич не испытывал таких чувств. Лигачев, видимо, быстро разочаровался в своем выдвиженце. Он не любил своенравия и знал, как «прищемить хвост». Дергал Ельцина по мелочам, по каждому поводу заставлял отчитываться, считая, что таким путем укротит строптивого.

А Борис Николаевич просто перестал ходить на секретариаты ЦК и при случае сам атаковал Егора Кузьмича. Динамизм Ельцина не многим нравился в политбюро. Опытные партийные чиновники почувствовали, что и отношение Горбачева к Ельцину изменилось к худшему.

Первоначально Горбачеву нравилось, как действует неутомимый Ельцин. Он хвалил Бориса Николаевича за то, что тот решительно очищает столицу от гришинского наследства. Генеральный секретарь надеялся, что Борис Николаевич, выполняя его указания, покажет, чего можно добиться под знаменем перестройки. Но особыми успехами Москва похвастаться не могла (как, впрочем, и вся страна). Зато сам Ельцин стал как бы теснить Горбачева в сознании людей. На фоне московского секретаря Михаил Сергеевич казался вялым и консервативным. Горбачев хмурился, а тонко улавливающие настроения начальства высшие партийные чиновники сразу сообразили, что Ельцин больше не фаворит, и стали держаться от него подальше.

В августе 1986 года второго секретаря столичного горкома Василия Захарова срочно вызвали к Горбачеву. Генеральный предложил пост союзного министра культуры:

— По существу проблем культуры — ты ситуацию знаешь, а по крупным проблемам мы с тобой поговорим позднее.

Захаров спросил: а как к этому отнесся Ельцин?

— Я с ним говорил о тебе месяца два назад, — объяснил Горбачев. — Он был против, говорил, что сработался с тобой. Просил подождать. Мы подождали. Ситуация не изменилась, поэтому неделю назад я снова с ним переговорил, и он вынужден был согласиться…

Через полчаса на политбюро Захаров был утвержден министром. Василий Георгиевич поехал в горком попрощаться с Ельциным, посетовал: что же отпустили?

Тот развел руками:

— А что я мог сделать? У меня была надежда: вдруг ты откажешься?

«Это меня просто поразило! — вспоминал Захаров. — Он не нашел мужества отказать генеральному секретарю, а от меня ждал невозможного! После долгой и теплой беседы он вдруг говорит:

— А знаешь, я думаю, что тебя забирают не случайно — просто меня обескровливают.

Я тогда отнес это на счет его мнительности».

А Ельцин действительно чувствовал себя в изоляции. На политбюро отмалчивался. Но Горбачев не давал ему молчать, просил Бориса Николаевича тоже высказываться. Это привело к еще большему обострению отношений.

На заседании политбюро, где обсуждался проект доклада Горбачева к семидесятилетию Октября, Ельцин высказал массу замечаний. Михаил Сергеевич буквально взорвался и наговорил Борису Николаевичу много неприятного. После этого заседания отношение Горбачева к первому секретарю Московского горкома резко изменилось. Он как бы не замечал Ельцина. Это был очень дурной признак. Ельцин не наивный человек. Понимал: при таких отношениях с генеральным секретарем долго не проработаешь. Так оно и произошло. Эти годы стали разрушительными для здоровья Бориса Николаевича.

«Ельцин стал срываться, — писал академик Чазов, — у него нарушился сон (по его словам, он спал всего три-четыре часа в сутки), и в конце концов он попал в больницу. Эмоциональный, раздраженный, с частыми вегетативными и гипертоническими кризами, он произвел на меня тогда тяжкое впечатление. Но самое главное — он стал злоупотреблять успокаивающими и снотворными средствами, увлекаться алкоголем.

Честно говоря, я испугался за Ельцина, потому что еще свежа была в моей памяти трагедия Брежнева. Ельцин мог пойти по его стопам (что и случилось впоследствии, причем в гораздо худшей форме).

Надо было что-то предпринимать. Я обратился за помощью к известному психиатру, которого считал лучшим по тем временам специалистом в этой области, члену-корреспонденту Академии медицинских наук Рубену Наджарову. Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована появившаяся зависимость от алкоголя и обезболивающих средств…

Наши рекомендации после консилиума о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается. Его жена Наина Иосифовна поддержала нас, но на ее просьбы последовала еще более бурная и грубая по форме реакция. К сожалению, жизнь подтвердила наши опасения, и через десять лет этот сильный от природы человек стал тяжелым инвалидом…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.