Фёдор Александрович Абрамов (29 февраля 1920 – 14 мая 1983)

Фёдор Александрович Абрамов

(29 февраля 1920 – 14 мая 1983)

Родился в многодетной крестьянской семье в селе Веркола Архангельской области. Среднюю школу окончил в 1938 году и сразу поступил на филологический факультет Ленинградского университета.

В «Воспоминаниях о Фёдоре Абрамове» есть подробности биографии этого периода. М. Москвина, вспоминая школьные годы, отмечала активность Фёдора Абрамова и успешную учебу в восьмом – десятом классах. Однажды он написал ей письмо, предлагая дружить, и, как искусной вышивальщице, вышить ему что-нибудь на память; она в ответ подарила ему вышитый носовой платок. «Думаю, что этот маленький эпизод связан в романе с платком Михаила Пряслина» (Воспоминания о Фёдоре Абрамове. М., 2000. С. 32).

«Фёдор Абрамов пришёл в нашу школу в середине учебного года, – написала в своих воспоминаниях классный руководитель одного из классов Карпогорской средней школы Павла Фёдоровна Фофанова. – Попал ко мне в класс. Был он маленьким, худеньким, очень скромным мальчиком. Одевался так же, как все. Но его сразу заметили, так как он учился хорошо. Фёдор активно участвовал в пионерских и комсомольских делах. Любил читать стихи со сцены, много увлекался художественной литературой» (Там же. С. 34). В десятом классе увлекался уроками литературы и особенно уроками немецкого языка, переводил и знал разговорный немецкий язык.

В десятом классе Фёдор Абрамов был груб с некоторыми учителями. А. Абрамова, жена его старшего брата Василия, пояснила эту грубость:

«Я вела у них математику в восьмом и девятом классах временно, ждали учителя с высшим образованием. Прислали к нам бывшего студента АЛТИ, бросившего учёбу в нём, вероятно, из-за материальной необеспеченности. Он понадеялся, что сумеет дать своим ученикам нужные знания. Эта уверенность в себе и подвела его: готовился к урокам недостаточно. Учащиеся это подметили. Федя говорил, что объясняет он то, что сам не знает, выпачкается весь мелом, волнуется, плохо его слушали. А на последнем уроке ему положили в карман всякой дряни в знак «благодарности». Я тогда же спросила у Феди, неужели, если бы я вела последний урок, меня так же «отблагодарили». Федя возразил, он мои уроки оценивал хорошо.

Получив аттестат отличника, он сразу же подал заявление в Ленинградский университет на филологический факультет. Вскоре ему пришёл ответ, что принят без экзаменов» (Там же. С. 42).

Прожив вместе с Фёдором Абрамовым почти тридцать пять лет, Л. Крутикова-Абрамова так очертила его «неуравновешенность и вспыльчивость», приобретённую им за долгие годы жизни:

«Удивительно сочетались в его натуре скромность, доброта, рефлексия, ранимость, неуверенность в себе и бесстрашие, страстность, увлечённость, вспыльчивость, одержимость, питавшие как его творческую целеустремлённость, так и безоглядное, наперекор рассудку, поведение в повседневности.

Он сам немало страдал от своей неуравновешенности и вспыльчивости, но немало страдали и близкие ему люди. Поначалу я даже всерьёз не восприняла его резких, гневных, порой оскорбительных слов» (Там же. С. 94).

На факультете преподавали выдающиеся профессора: древнерусскую литературу – А.С. Орлов, литературу XVIII века – П.Н. Берков и Г.А. Гуковский, русский фольклор – М.К. Азадовский, введение в языкознание – А.П. Рифтин. Особенно выделялся своим ораторским талантом профессор Г.А. Гуковский.

С третьего курса, в 1941 году, Фёдор ушёл на фронт, дважды был ранен, особенно тяжело во второй раз, шрапнельной пулей пробило оба бедра, в госпитале в голодном Ленинграде решали вопрос, отнять или оставить ногу. Несколько месяцев лечился в родной Верколе и увидел «бабью войну» за урожай во имя победы мужиков на фронте. Встал на ноги, направился на комиссию, был признан ограниченно годным и снова мобилизован. Знание немецкого языка и состояние здоровья было учтено на комиссии, и его направили в армейскую контрразведку (Смерш). Но в контрразведке он служил недолго, сразу после окончания войны вернулся в Ленинградский университет, после окончания университета был рекомендован в аспирантуру. Как аспирант, начал готовить диссертацию о творчестве М.А. Шолохова.

Это было время бесконфликтности в драматургии и прозе, торжество положительного героя и всех уникальных догматических требований социалистического реализма. В 1949 году Фёдор Абрамов опубликовал в «Вестнике Ленинградского университета» статью «О «Поднятой целине» М. Шолохова», которую назвал «своим первым, ещё весьма несовершенным литературным трудом». И эти «несовершенства» полностью зависели от «несовершенства» и догматических требований метода социалистического реализма. Ещё в 30-х годах, когда только что вышла «Поднятая целина», в критике заговорили о том, что образы большевиков в романе «недостаточно положительные». Д. Мазнин, например, в статье «Поднятая целина» и так называемое новаторство», отмечая черты, которых недостаёт образу Давыдова, писал, что «задача создания подлинного типа большевика-рабочего не полностью решена Шолоховым» (Красная новь. 1933. № 5). Точно так же рассуждали и в других статьях того же времени, достаточно посмотреть статьи Л. Мышковской (Красная новь. 1933. № 5), Б. Брайниной (Книга и пролетарская революция. 1933. № 6), М. Чарного (Октябрь. 1933. № 7) и др. Если в 30-х годах некоторые критики рассматривали образ Давыдова как «неполноценное отражение типа большевика-рабочего», то и в 40-х годах, и в частности Ф. Абрамов, представили образ Давыдова как «воплощение лучших черт большевика», как носителя «высшей формы партийного сознания». Ф. Абрамов успешно защитил диссертацию: так продиктовал ему метод социалистического реализма, таким должен быть образ Давыдова. Абрамов начал читать лекции на филологическом факультете Ленинградского университета, а сердце его словно навсегда осталось в селе Пекашине, с теми, кого придумал, сделав первые наброски романа, которому так и не дал название. Что-то застопорилось в работе над романом, после чтения журналов возникло впечатление самое унылое… Фёдор Абрамов задумал написать статью о популярных книгах о колхозной деревне. Журнал «Новый мир» принял статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», и вскоре она была напечатана (1954. № 4). Болгарский учёный и критик Иван Цветков, учившийся в Ленинградском университете и в аспирантуре Московского университета, хорошо знавший Фёдора Абрамова, встретил его в Москве в 1954 году:

«Фёдор Александрович приезжал из Ленинграда в редакцию «Нового мира» и в Союз писателей на встречу с А. Сурковым. Тогда развернулась ожесточённая полемика вокруг нескольких статей об изображении советской деревни в современной литературе. Вначале была статья В. Померанцева «Об искренности в литературе» и резкие выступления В. Ермилова и других критиков против неё. По своей молодости и неискушённости я рассуждал: почему эти люди так восстают против искренности, кому может быть вредна искренность в литературе? Чувствовался ещё стиль прежних лет, до смерти Сталина, я вспоминал грубые выпады Ермилова против прозы Платонова и Твардовского.

Абрамов рассказал мне о своих хлопотах в связи со статьёй в «Новом мире». Статью я уже знал, читал её с большим удовлетворением и гордился своим другом. С каким гневом отвергал он сусальные картинки о выдуманном благополучии колхозников в некоторых романах! Вот он цитирует пассаж из одного романа, где девушки в венчиках провожают закат солнца, и восклицает:

– Но это же Салтыков-Щедрин называл балетом!

Он говорил о твёрдой поддержке Твардовского, об обсуждении статьи на учёном совете филфака в Ленинграде. Декан факультета профессор Борис Александрович Ларин назвал статью блестящей. Я видел Фёдора Александровича в особом состоянии, в каком-то запале, и что-то аввакумовское проступало в его словах и во взгляде. Он вступил в борьбу за правдивое освещение жизни в деревне и с тех пор ни разу не отступил, хотя и появлялись в печати кем-то заказанные письма-обращения читателей, вроде «Куда зовёшь нас, земляк?». Фальшь оставалась фальшью, но она не имела прежней силы, и мало кто верил уже в подобные выступления» (Воспоминания о Фёдоре Абромове. С. 139).

Иван Цветков чуть-чуть перепутал срок появления письма читателей «Куда зовёшь нас, земляк?», письмо появилось после публикации очерковой повести «Вокруг да около».

Статью начисто отвергли в идеологических официальных кругах, была дана команда критикам в журналах и газетах подвергнуть полному неприятию точки зрения Ф. Абрамова, почти все критикуемые произведения признавались правдивыми, почти все произведения получили Сталинские премии, по ним снимались фильмы, делались инсценировки. «Очернительством» занимается молодой критик – так оценили первое публичное выступление Фёдора Абрамова, который продолжал работать над романом. Л. Крутикова-Абрамова приводит ответ Абрамова на эту огульную критику: «Мой патриотизм отмечен немецкими пулями на моём теле. Только моя правая рука осталась невредимой.

Пулей пробита левая рука, пулями прошиты обе ноги. Так кто же может меня обвинять в антипатриотизме? Кто может меня учить патриотизму? Я свой патриотизм доказал на фронте и в своих писаниях остаюсь верным только правде» (Там же. С. 94).

Художник Фёдор Мельников, знавший о замысле и послушав некоторые страницы рукописи, прочитанные ему Фёдором Абрамовым, приводит предполагаемые названия романа: «Семья Пряслиных», «Мои земляки», «Наши братья», «Большая страда». «В 1955 году, – вспоминал Ф. Мельников, – в письме к Фёдору в Верколу я предложил несколько названий, в том числе «Мои земляки» и «Братья и сёстры». В ответном письме Абрамова, посланном мне в Донбасс, он мне сообщал: «…Друг мой! Какое славное ты написал письмо. Молодчина! Впрочем, зачем хвалить товарища? И всё же мне хочется сказать тебе большое спасибо: ты дал моему детищу имя. «Большая страда», «Невидимая сила» и т. д. – всё это чепуха стандартная, а вот «Мои земляки» – это славно. Да, моя книга будет называться «Мои земляки». Очень умное, оригинальное и лирическое название. Да, люди мои – это именно мои земляки. Не буду больше распространяться, но скажу ещё раз – очень нравится мне имя». 22 августа 1955 года в письме Фёдору Мельникову он сообщил, что закончил последнюю главу романа, но «впереди работы непочатый край»: «Ты думаешь, я рад, что подхожу к финишу? Нет, сегодня я не испытываю никакой радости. Обычный день. К тому же по-прежнему одолевают сомнения, опа сения…»

Фёдор Абрамов отдал роман в журнал «Октябрь» летом 1957 года под псевдонимом Фёдор Верколов, потом показал в журнале «Знамя», но редакция потребовала значительной доработки, от которой Абрамов отказался. С большим упорством и настойчивостью Фёдор Абрамов отстаивал в журнале «Нева» название романа – «Братья и сёстры». И при подготовке книжного издания ему тоже пришлось отстаивать это название: «Всем в Лениздате не нравится название «Братья и сёстры». Просят дать другое. Говорят, отдаёт христианством. В общем, я в смятении… как жаль, что я не застал тебя дома…» – писал он всё тому же Фёдору Мельникову (Там же. С. 87—89).

В романе «Братья и сёстры» (Нева. 1958. № 9) раскрыта главная причина непобедимости советского народа. Патриотизм объединил всех, сблизил, заставил всё личное отбросить и руководствоваться во всех поступках, во всех мыслях и чувствах бескорыстным служением Родине. Даже Степан Андреянович, лелеявший до войны мысль о возврате к единоличности и втайне готовивший пошивни для собственного выезда, отказался от этой мысли, когда понял, что только всем коллективом, всем «миром» можно победить. Он дарит в фонд обороны с такой любовью сделанные пошивни. Все люди следуют его примеру: каждый что мог, то и пожертвовал.

«Братья и сёстры» – сложное и во многих отношениях замечательное произведение – привлекает своей страстностью, глубокой взволнованностью и любовью к простому русскому человеку. В этом романе мы видим подлинно художественное решение важнейшей темы – единства партии и народа. Поистине золотые россыпи человеческих душ обнаруживает Ф. Абрамов в простых тружениках, добрых, умных, сердечных. В романе целая галерея образов людей, индивидуальных по характерам, своеобразных, живущих своей самостоятельной жизнью: Новожилов и Анфиса, Лукашин и Варвара, Марфа и Степан Андреянович, Настя… Не похожие друг на друга, они, однако, живут одной общей мыслью. Все их поступки и чувства определяются одним и тем же общим для всех устремлением: выстоять! Отстоять завоевания Великой России…

В центре внимания Фёдора Абрамова жизнь крестьянина, полная драматизма и острых переживаний. На постепенном нарастании трудностей, в сущности, и построено непрерывное развитие действия в романе, которое начинается в апреле 1942 года и кончается осенью того же года. В эти суровые дни испытаний нужно было преодолеть инерцию мирного времени да ещё и возродить разваленное прежним нерадивым председателем хозяйство и повести решительную борьбу за новый урожай. Когда Лукашин, уполномоченный райкома партии, приехал в Пекашино, он увидел, что в колхозе «творилось чёрт знает что! Сеялки не ремонтированы, плуги, как на слом, свалены в кучу под открытым небом…». Картина запустения и развала в этом колхозе настолько очевидна, что и сам виновник, председатель колхоза Лихачев, признаётся, что «картина эта… ежели говорить критически, табак, а не картина!». Но обстановка военного времени накладывала суровые обязательства, предопределяла новое отношение к труду. Ведь «фронт через каждое сердце» проходил. Не успели пекашинцы отсеяться, а тут кончились семена. И люди из последних сил, отрывая от самих себя, от своих детей, «по горсти, по зерну» несли их на колхозные поля, лишь бы они не пустовали: совесть народная не позволяла в такое время «лес на полях разводить». И хотя «у многосемейных решено было не брать, но мало нашлось таких в Пекашине, которые хоть сколько-нибудь да не оторвали от себя». «Из глотки вынимали да сеяли» – так доставалась победа тружеников в тылу. Поистине невыплаканными слезами и потом была полита пекашинская земля. Но эти героические усилия не пропали даром: хороший созрел урожай.

…Сенокос ещё не закончился, но «к людям взывали уже поля». А тут началась страшная, испепеляющая жара… Суеверный страх стал закрадываться в души людей. А ну сгорит картошка – единственная надежда каждого? Что тогда, живыми в землю ложиться? В это время случилось самое страшное – лесной пожар, который каждую секунду мог перекинуться на созревающие хлеба. «Хлеб, хлеб в опасности!» И люди бросились все, как один, спасать «гектары победы». Нужно было во что бы то ни стало задержать огонь, иначе «всё погибнет: и хлеб, и люди, и деревья». Казалось, что силы неравны. Перед разбушевавшейся стихией выросла небольшая кучка людей – «несколько маленьких чёрных фигурок». Через несколько минут по всей опушке леса яростно застучали лопаты, топоры – это «горсточка женщин, стариков и подростков в беспамятстве билась с разъярённой стихией». И благодаря неимоверным усилиям, самоотверженности, героизму этой горсточке людей удалось победить стихию. Но победа дорого им досталась. Грязными, оборванными, обгорелыми, с чёрными распухшими губами, с бледными, перемазанными сажей лицами, со слезами на глазах начали собираться люди после того, как опасность миновала. Лукашин «смотрел на них, вслушиваясь в их простые, наивные слова, и сердце его изнемогало от любви и ласки к этим измученным, не знающим себе цены людям». Страшная усталость овладела людьми. Им «хотелось тут же пасть на моховину и не вставать. Казалось, что они потеряли всякую способность двигаться, думать, чувствовать.

Но вдруг они заметили на дереве гнездо, вокруг которого кружилась какая-то большая серая птица, как бы взывая к милосердию человеческому. Мишка Пряслин со всех ног бросился к сосне и полез, чтобы спасти птенцов… Тонкая сосна под тяжестью тела выгибалась, качалась… А рядом бушевала разъярённая лава огня. Только когда поняли, какой опасности он подвергается, люди бросились к сосне, чтобы отогнать от неё огонь. И снова рубили, и снова оттаскивали кустарник, и снова затаптывали огонь ногами, сбивали слегами». В тот момент, когда люди, немного успокоившись, восхищённо посматривали вверх, случилось несчастье: загорелась одежда Насти, вожака пекашинских комсомольцев.

Финал этой героической битвы людей с огненной стихией трагичен: «Тихо всхлипывали женщины, Лукашин закрыл глаза и тоже заплакал. А в это время у подножия сосны стоял одинокий истерзанный Мишка. Бледный, без кровинки в лице, он стоял с широко раскрытыми от ужаса глазами и не смел двинуться с места».

Незаурядное умение Ф. Абрамова выразить основную идею в художественной картине, органически слить её с изображением делает сцену одушевленной, и кажется, что искажённое смертельной тоской и страданием лицо Мишки ожило и смотрит на нас со страниц романа…

Мишке Пряслину всего лишь четырнадцать лет, а он уже глава семьи и с молчаливого разрешения матери за столом сидит на месте отца. Матери трудно прокормить семерых детей, и он бросил школу, пошёл работать в колхоз. Война отняла у него детство. Он слишком рано познал горе и страдания. Однажды ночью позвонили из военкомата, и, так как очень плохо было слышно, зачем вызывают мать, у всех возникла надежда, что отец жив. («Да кабы жив отец. Да я бы не знаю… На коленях до Москвы доползла…») Следующий день был радостным днём надежды. Может быть, за многие месяцы впервые в этом доме смеялись. «Ребятишки, проснувшись, были довольнёхоньки. Таким весёлым и возбуждённым они уже давно не видали старшего брата. За столом, обжигаясь картошкой, смеялись, по-ребячьи шутили».

Все пошли встречать мать. Долго стояли, но она не шла. Начало темнеть. Опять заморосило. И тогда детишки, не выдержав, стали плакать. Мишка «ещё раз взглянул на помутневший перелесок и медленно, тяжёлым, старческим шагом побрёл назад». Он уже понял, что их ожиданию не суждено оправдаться. Пришла мать. Радостными криками встретили её малыши. Мишке же без слов всё стало ясно: «Пенсия». «Ноги у Мишки стали подгибаться. Он, не мигая, смотрел на эти… бумажки… и вдруг, не выдержав, упал плашмя на кровать и громко-громко зарыдал.

Одна и та же смерть второй раз переступила порог Пряслиных».

В центре всех событий, происходящих в Пекашине, стоит Анфиса Минина. К ней стягиваются все сюжетные линии. Она выделяется смелостью, энергией, инициативой. Малограмотная женщина, которая и говорить, как она сама выразилась, не умеет, смогла организовать народ на борьбу за урожай, завоевала доверие своих односельчан добротой, сердечностью, вниманием к их нуждам и горю, радостям и страданиям. Не случайно правление колхоза стало местом, куда люди приходили делиться своими надеждами и неожиданными радостями, куда приходили с письмами от фронтовиков и с похоронной из военкомата. Жизнь Анфисы тяжела. И не только потому, что «она моталась с утра до ночи», уговаривая одних, браня других, и наравне со всеми «пахала и сеяла, косила и гребла», а потом поздно вечером, «усталая и голодная, до краёв переполненная людскими печалями и заботами, возвращалась в пустую избу». Но главным образом потому, что изба её пуста и никто её не ждет. Муж, которого она не любила, на фронте, и редкие его письма не согревали её, а детей у неё не было. Она полюбила Лукашина. Сначала «безотчётная бабья жалость» возникла у неё при виде жалкого сгорбленного Лукашина, который, отдавая все свои силы колхозу, не думал о себе, не следил за собой… Потом как-то незаметно для неё самой становилось с ним «легко и радостно», исчезали сомнения и тревоги…

В ненастное для Родины время возникла и огромным пламенем разгорелась любовь Анфисы и Лукашина. Могла ли она быть в это время счастливой и полной? Нет. И здесь Ф. Абрамов проявил глубокое понимание характеров своих героев. Лукашин уходит на фронт, так и не объяснившись с Анфисой. Характер Лукашина развивается вместе с движением жизни, каждая новая черта его, каждая грань подчёркивает цельность этого человека. Он рвётся туда, где решается судьба народа, на фронт. И чем отчётливее осознаёт Лукашин свою малую полезность в тылу (народ и без его агитации работает, не жалея сил), тем отчётливее обнаруживается его борьба с самим собой. Сложные чувства испытывает Лукашин перед отправлением на фронт! Он думает об Анфисе, ругает себя за разрыв с нею, но эти частные, личные мысли и чувства сменяются всепоглощающим чувством любви к Родине: «И постепенно в его воображении встала Россия – израненная, окровавленная, в неимоверном напряжении ведущая гигантский бой на своих просторах… И постыдными и ничтожными показались ему те личные переживания и муки, которыми он жил и страдал последнее время. Одно огромное желание: «Выстоять!» – которым жила вся страна, захватило его целиком и вытеснило все другие желания».

В образе Лукашина Ф. Абрамову удалось показать обыкновенного русского человека, доброго, прямого, честного, искреннего, не лишённого противоречий, но лишённого надрывов, изломов. Это лишний раз свидетельствует о возможности создания образа большого душевного богатства, без нарочитой раздробленности характера. В Лукашине мы видим человека цельного, гармоничного и вместе с тем отличающегося глубиной и сложностью душевной жизни. Мы так прочно вживаемся в жизнь пекашинцев, такими близкими и дорогими они становятся, что вместе с ними мы делим их радости и несчастья, удачи и страдания. Проникнув всем существом своим в душу народа, Фёдор Абрамов раскрывает высоконравственные и благородные черты и свойства русского народа, нравственную его чистоту и духовную мощь. Только поэтому он мог показать народ как решающую силу общественного движения, как победителя в этой мучительной и героической схватке с врагом. Мы видим, как простая русская женщина с честью выдержала все трудности, которые непосильным грузом легли на её плечи. От недоедания и тяжёлой работы, от плача голодных ребят, от рёва голодной скотины она высохла, подурнела, но не пала духом. Она понимала, что фронт требует от неё этих жертв. Не случайно перед этой русской женщиной, восхищаясь её мужеством и героизмом, добросердечием и самоотверженностью, преклоняет колени секретарь райкома партии Новожилов: «Да я перед этой бабой, если хочешь знать, на колени готов стать. Я бы ей при жизни памятник поставил…» И, несмотря на неисчислимые трудности, русская женщина сумела засеять поля, успешно завершить сеноуборку, в смертельной схватке со стихией огня отстоять хлеб и убрать его. В самое трудное для пекашинцев время райком партии направил к ним Лукашина, который переносил и тяжести, и страдания, и радости, и удачи, выпадавшие на долю пекашинцев. За те несколько недель, которые Лукашин был с ними, он успел полюбить пекашинцев. При виде героизма женщин, стариков, подростков, измучившись постоянными укорами совести, он приходит к выводу, что несёт ношу не по себе: уж слишком легко ему живётся. «Признайся честно, сколько раз ты был голоден за последние недели? Ни разу… Нет, коммунист тот, кто может сказать: я умирал столько, сколько и вы, даже больше; мое брюхо кричало от голода так же, как и ваше; вы ходили босые, оборванные – и я. Всю чашу горя и страдании испил я с вами – во всём и до конца».

…В райкоме партии собрались люди, различные по возрасту, по характеру, по уму и образованию. Один из них, общительный конюх Демьян Заварзин, задумчиво говорит:

«Какой лес редкий, страшно взглянуть, лом один остаётся. А в котором дерево к дереву прижато, тому никакая буря не страшна. А что, спрошу вас… все красавцы в том лесу? Да нет! Иное дерево под свет попало, вымахало куда там. И иное дерево всю жизнь в сырости, в тени, так сук на суку, и вся цена-то ему, что на дрова. А ведь дело своё делает. Без него всему лесу беда. Вот как я понимаю.

– Вы это правильно… – неожиданно заговорила старая женщина в чёрном. – У меня три сына на войне погибли. И все три – коммунисты. А чьим молоком выкормлены? Я хоть и не замена им, а всё-таки и мои старые руки помехой не будут».

Ясно, что и старая учительница Пименова, и Катерина, которая «не заметила, как в активы попала», и Анфиса, главная героиня романа, не случайно пришли в райком партии. Их привела сюда та сила, которая не позволяла, чтобы могучий лес коммунистов стал реже в эти суровые дни войны, когда тысячи коммунистов погибли, отстаивая свободу и независимость родного народа. В партию этих людей привела та сила, которая заставляла весь народ работать день и ночь, сила, которая двигала людей на героические подвиги.

Драматические ситуации и комические эпизоды, трагическая смерть и первая юношеская любовь – всё это вливается в главную тему романа «Братья и сёстры», раскрывая мысль о нерушимом единстве всего народа, простых колхозников и коммунистов.

Одна из первых статей о романе «Братья и сёстры» появилась в журнале «Молодая гвардия» под названием «Непобедимые» (1960. № 9). Написал её молодой критик Виктор Петелин. Статья называлась «Невыплаканные слёзы», но в журнале ей дали почему-то другое название.

Потом одна за другой появились статьи и рецензии маститых критиков, одобрение было всеобщим. Роман «Братья и сёстры» вскоре был напечатан массовым тиражом в «Роман-газете», несколько раз переиздавался.

Работая над продолжением романа, Фёдор Абрамов часто бывал в родной деревне, видел всю противоречивость колхозной жизни, недовольство председателя колхозной артели, колхозников, которым ответственные работники из района то и дело давали указания, что им делать в первую очередь. Порой эти указания противоречили погодным условиям, нарушали устав артели, что приводило к драматическим последствиям. Но с этим мало считались: в последние годы правления Н.С. Хрущёва восторжествовали волюнтаризм и субъективизм, увлечение администрированием, что неуклонно вело к нарушению принципа материальной заинтересованности.

Фёдор Абрамов задумал и написал очерковую повесть «Вокруг да около». Пишите правду – это говорили в своих выступлениях лидеры партии, начиная со Сталина и кончая Хрущёвым. Вот эту правду о колхозной жизни и задумал показать в повести Ф. Абрамов.

Председатель колхоза Ананий Егорович Мысовский – опытный работник, сам создавал колхозы, знает устав колхозной артели. Бескорыстно предан колхозному делу, хорошо знает людей, знает природу земли, умеет ладить с людьми. Не без труда ему удалось уговорить молоденьких девчонок стать доярками. Но мелочная опека различных районных организаций ставила колхозников и особенно председателя в глупейшее положение. Ведь как бывало: выдалась погода – нужно скорее косить траву, убирать сено, а в это время из района следует грозное указание – заготавливать силос, хотя колхозники лучше знают, что им делать в данное время: косить траву или заготавливать силос.

Ананий Егорович прав, когда в отчаянии думает об этом противоречии: «Положено или нет хоть изредка и колхозникам шевелить мозгами». А колхозники на общем собрании решили, что силос и в сырую погоду взять можно, а сено не возьмешь. И вот это решение пришлось отменить под нажимом района, взяться за силос, а результат плачевный: ни силоса, ни сена. А виноват председатель колхоза, который прислушался к глупым указаниям из района. В тяжких раздумьях Мысовский: «Нет, он не оправдывал себя. Это он, он отдал распоряжение снять людей с сенокоса, когда ещё стояла сухая погода. А надо было стоять на своём. Надо было ехать в город, в межрайонное управление, драться за правду – не один же райком стоит над тобой! Но, с другой стороны, и колхознички хороши. Они-то о чём думают? Раз с сеном завалились, казалось бы, ясно: жми вовсю на силос – погода тут ни при чём. Так нет, упёрлись, как тупые бараны, – хоть на верёвке тащи». Как видим, председатель оказался в тяжелом положении, многое ему непонятно. Проклятые вопросы так и лезут в голову. Если посмотреть со стороны, то правда на его стороне: действительно, раз с сеном не удалось, надо за силос браться. Он смотрит на деревню, там жизнь идёт своим чередом, «сейчас уже по всему косогору тянулся дым», значит, отсиживаются дома, обогреваются. Можно ли с таким народом поднять колхоз? И председатель идёт взывать к совести людей. Пропадёт колхоз без человечьей силы, без человечьих рук. А чем зажечь потухший интерес к земле? И Мысовский, обращаясь к колхозникам, обещает каждому работнику на сенокосе отдавать по трети скошенной травы. Это выгодное предложение подняло колхозников, тут не до силоса, огромные толпы колхозников вышли на поля, даже старики поднялись и взялись за свои косы. Стоило Мысовскому вспомнить о материальной заинтересованности, и дело пошло.

Повесть «Вокруг да около» была напечатана в журнале «Нева» (1963), главный редактор журнала поддержал Ф. Абрамова, но обком партии Ленинграда резко осудил публикацию. Отовсюду раздавались критические голоса, и из Союза писателей России, и из Союза писателей СССР. В закрытых решениях идеологических отделов ЦК КПСС очерковая повесть Ф. Абрамова подверглась той же критической оценке, а главному редактору журнала предложено было подать в отставку, что он и был вынужден сделать.

Критики и литературоведы отнесли эту очерковую повесть к грубому очернительству нашей славной колхозной действительности, вспомнили и его «очернительскую» статью о бесконфликтности русской деревни во многих художественных произведениях, опубликованную в «Новом мире» в 1954 году. Тогда-то и появилось письмо читателей «Куда зовёшь нас, земляк?».

Е. Клопова, заведующая библиотекой в Верколе, вспомнила подробности появления этого письма земляков и ответа писателя на это письмо через шестнадцать лет: «Не разобравшись в содержании повести, мы громом прошибли писателя, подписавшись под письмом «К чему зовёшь нас, земляк?». А Фёдор Александрович болел за наши недоделки и промахи, подсказывал и добивался, чтобы жизнь Верколы была лучше. А как он хотел видеть родной колхоз передовым!.. Этот удар Фёдор Александрович выдержал с достоинством, мужественно… Он был с нами простым деревенским мужиком. Простота, доброта, честность, справедливость, мужество, внимательность, человечность, любовь к родной земле, трудолюбие – отличительные качества этого человека…» (Воспоминания о Фёдоре Абрамове. С. 113). В 1979 году, часто бывая все в той же Веркольской библиотеке, рассказывая о своих писательских делах и наблюдая жизнь своих земляков, Абрамов написал ответ на то вроде бы давнее письмо своих читателей – «Чем живём-кормимся» (Пинежская правда. 1979. 18 августа), широко известное по столичным изданиям. «Наконец-то нашёлся умный человек, – вспоминала Е. Клопова, – который сказал правду о жизни нашей деревни, – так говорили многие. То в одном, то в другом месте видела я собравшихся людей, обсуждающих письмо. При встрече спрашивали, читала ли я письмо Абрамова, и добавляли: вот здорово, вот молодец, только ещё не всё высказал писатель» (Там же). Письмо Ф. Абрамова обсуждали на сессии Веркольского совета, выступал на сессии и Ф. Абрамов, предложив выдвигать к руководству местных жителей, а не ждать, когда рекомендует их райком партии.

Через год отмечали в Архангельске 60-летие Ф. Абрамова, вручение ему ордена Ленина, слушали выступления В. Белова, В. Солоухина, С. Михалкова, академика Д. Лихачёва, художницы Л. Коротковой, представителей многих театров, которые ставили инсценировки произведений Абрамова. «Фёдор Александрович был самый счастливый, самый богатый в тот день, ведь у него в гостях было столько друзей из всех уголков нашей страны и из-за рубежа, а человек богат друзьями. А сколько было живых цветов!..» – так завершила свои воспоминания Е. Клопова.

Но мы чуточку опередили события. До юбилея ещё очень далеко, писательские муки продолжаются, столько ещё надо сделать, пекашинцы вступили лишь в 1945 год – год, когда кончилась война. Предстояло написать ещё множество тяжких сцен… Фёдор Абрамов решил продолжить роман «Братья и сёстры». Во время тяжёлого ранения Фёдора Абрамова отправили в родную деревню, он видел, как деревенские бабы сражались за урожай, преодолевая выпавшие на их долю трудности, и хотелось ему эту бабью долю показать, те тяжёлые годы, когда они остались без мужей, братьев и женихов. И показал… А послевоенное время, разве оно было легче?

В своём послесловии «Вместо эпилога» к книге «Две зимы и три лета» (Советский писатель, 1969) Ф. Абрамов просил читателей набраться терпения, ведь роман только начинается, ещё он покажет две зимы и три лета, а потом… «Я хотел бы написать ещё не одну книгу о северной деревне, о моём Пекашине, и в них, в этих книгах, история пряслинской семьи, её возмужания и нравственного роста займёт не последнее место… Да, перемены на Пинежье большие, и на них надо посмотреть… Об одном прошу тебя, мой друг, – не ищи людей, с которых списаны мои герои. Это – бесплодное занятие. Ведь даже герои строго документального произведения всегда в чём-то разнятся с реальными людьми. А что сказать о героях моего, как говорили в старину, сочинения?» (Абрамов Ф. Две зимы и три лета. Л., 1969. С. 412—413).

Снова в романе «Две зимы и три лета» возникают герои романа «Братья и сестры», испытывая радость от окончания свирепой и жестокой войны. Анна, повзрослевший Михаил, Лизка, Татьяна, Петька и Гришка ведут степенный хозяйственный разговор, Михаил недавно вернулся в дом, увидел беспорядки в своём домашнем хозяйстве, Анна пытается беспорядки как-то оправдать, но Михаил неумолим. Анна с горечью рассказывает, как Федька залез к учительнице в печь, кашу из крынки выгреб. А все началось ещё в прошлом году – разбойник Федька у почтенного Степана Андреяновича украл 8 килограммов ячменной муки, паёк, выданный на страду. Так начинаются первые сцены романа. Повзрослевший Михаил, без двух недель ему восемнадцать лет, редко жил в доме, пропадал на лесозаготовках, потом сплав, потом страда, потом снова лес. «И так из года в год». Внимательно всмотрелся в обстановку дома, почувствовал хозяйскую руку пятнадцатилетней сестры Лизки, без него она командует в доме. Младшенькая Татьянка капризничает, не хочет утереть слёзы и подойти к старшему в доме Михаилу и поприветствовать его. А Михаил стал разгружать свою корзинку с подарками, привёз он 8 метров голубого ситца на платья, чёрные ботинки Лизке. «– И это мне? – еле слышно пролепетала Лизка, и вдруг глаза её, мокрые, заплаканные, брызнули такой неудержимой зелёной радостью, что все вокруг невольно заулыбались…» Она тут же сняла свои старые сапожонки, «заплата на заплате», а Михаил сказал: «Ботинки-то, наверно, великоваты… не было других. Три пары на весь колхоз дали». А за столом Михаил вытащил буханку хлеба, которую дал ему начальник лесопункта Кузьма Кузьмич на память о погибшем отце, и разделил всем поровну, в том числе и Федьке, в честь праздника Победы. «Мать и Лизка прослезились. Петька и Гришка, скорее из вежливости, чтобы не огорчить старшего брата, поглядели на полотенце с петухами. А Татьянка и Федька, с остервенением вгрызаясь в свои пайки, даже и глазом не моргнули.

Слово «отец» им ничего не говорило» (Там же. С. 23).

Так эпизод за эпизодом возникают повзрослевшие жители села Пекашина: Ставровы, Егорша, Степан Андреянович, Марфа Репишная, Анфиса Петровна, Евсей Мошкин, Варвара, Лобановы… Михаил Пряслин – нарасхват, то «ладил крыши, поднимал двери, подводил всякие подпоры под прогнившие потолочины, отбивал и наставлял косы, рушил постройки на дрова… В общем, его мужские руки нарасхват рвали безмужние бабы» (Там же. С. 42). А на селе мало что изменилось: «В Пекашине по-прежнему не было хлеба и не хватало семян, по-прежнему дохла скотина от бескормицы и по-прежнему, завидев почтальоншу Улю, мертвели бабы: война кончилась, а похоронные ещё приходили» (Там же. С. 47).

Анфиса Петровна направила Пряслина в город. Михаил справил свои дела, достал машинное масло и мазь, встретился с Дуняркой, которая совсем вроде бы недавно подарила ему носовой платочек, и всё говорило за то, что она неравнодушна к нему. Но учёба в техникуме изменила её. Она призналась Михаилу, что один знакомый лейтенант предложил ей руку и сердце. Михаил глухо сказал ей: «Иди», а дарёный платочек сжёг, «железный обруч набил на сердце, но куда деваться от памяти?» (Там же. С. 66).

С особой тщательностью описывает Ф. Абрамов праздник Победы в Пекашине, «пошёл этот праздник вперемежку с горючей слезой». Не забыли вдовы своих погибших мужей, многие не пришли на праздник. После первых рюмок, выпитых за Победу, после того, как бабы навспоминались о своих испытаниях и страданиях, принялись говорить комплименты Михаилу за бесперебойную помощь – ведь стольким бабам помогал наладить работу. Анфиса Петровна не выдержала, поднялась и сказала: «– Вы вот тут, жёнки, сказали: ту Михаил выручил, другую выручил, третью… А мне что сказать? Меня Михаил кажинный день выручал. С сорок второго года выручал. Ну-ко, вспомните: кто у нас за первого косильщика в колхозе? Кто больше всех пахал, сеял? А кого послать в лютый мороз да в непогодь по сено, по дрова?.. – Анфиса всплакнула, ладонью провела по лицу. – Я, бывало, весна подходит – чему больше всего радуюсь? А тому радуюсь, что скоро Михаил из лесу приедет. Мужик в колхозе появится… Да, бабы, за первого мужика Михаил всю войну выстоял. За первого! А чем мне отблагородить его? Могу я хоть лишний килограмм жита дать ему?

Анфиса налила из своей половинки в стакан, протянула Михаилу:

– На-ко, выпей от меня. – И низко, почти касаясь лбом стола, поклонилась парню… На Михаила лавиной обрушилась бабья любовь» (Там же. С. 77—78). Сколько ждали праздника, с горечью пишет автор, «а пришёл праздник – деревню едва не утопили в слезах» (Там же. С. 85).

Непредсказуемыми путями развиваются события и судьбы романа.

Несколько лет спустя, размышляя о проделанной работе, Фёдор Абрамов писал: «Я не стою коленопреклонённо перед народом, перед так называемым «простым народом». Нет, и народ, как сама жизнь, противоречив. И в народе есть великое и малое, возвышенное и низменное, доброе и злое. Более того, злое иногда поднимается над добрым и даже подминает его. Примеры? Да их немало как в мировой истории, так и в нашей отечественной, национальной… Многое в жизни любой нации объясняется особенностями национального характера, в нём таятся как взлёты, так и провалы истории. Я убеждён, что русский характер – самый многогранный, и самый разнообразный, и самый, так сказать, невыделанный, что ли…» (О хлебе насущном и хлебе духовном: Сборник. М.: Молодая гвардия, 1988. С. 41—42).

Среди многочисленных участников книги «Воспоминания о Фёдоре Абрамове» стоит обратить внимание на воспоминания Ю. Оклянского «Мужество», в которых передаётся не только портрет Ф. Абрамова, но и главный его завет: «Надо драться!» Ю. Оклянский, пригласивший в 1971 году Ф. Абрамова принять участие в совещании Всесоюзного совета по критике, с удовольствием описывает его выступление.

Роман «Две зимы и три лета» был напечатан в журнале «Новый мир» (1968. № 1—3). Ф. Абрамов с мудрым восторгом вспоминает свои встречи с Александром Трифоновичем, достаточно посмотреть его посмертные публикации: Абрамов Ф. Зёрна памяти // Литературная газета. 1985. 19 июня; Он же. Объединял таланты // Советская Россия. 1985. 30 июня; Он же. На ниве духовной // Наш современник. 1986. № 7. Настолько увлекла яркая фигура Александра Твардовского, что Ф. Абрамов предполагал даже написать книгу о нём, об этом свидетельствовала Л. Крутикова-Абрамова.

А Твардовский записывает в своём «Новомирском дневнике»: «Абрамов. Отказ Косолапова печатать вещь в «Роман-газете» («поскольку мнения в критике разошлись»). Боже, разделать бы эту «Роман-газету», да где, на каких столбцах или страницах, – давно уже «НМ» отказывал себе (и всё чаще) в роскоши по потребности. А дальше что – невозможно в точности предвидеть, но добра не жду» (Твардовский А. Новомирский дневник, 1967—1970. М., 2009. С. 202).

Содержание романа тревожило официальные круги, а Косолапов был вхож в них.

После войны возникли не менее острые проблемы, райком партии гнул свою линию, не считаясь ни с какими оправданиями, Анфиса Петровна делала всё для того, чтобы выполнить указания райкома, в лес направила столько, сколько смогла, но этого оказалось мало. При молчаливом согласии колхозников её сняли с председателей и назначили Дениса Першина, исполнителя райкомовской воли. Михаил согласился с решением, даже первый выкрикнул одобрение, а потом мучительно размышлял о прожитых годах под управлением Анфисы Петровны, о её доброте, искренности, постоянном внимании к бабьей доле, и горько становилось на душе. Потом выбрали председателем колхоза Лукашина, вернувшегося с фронта. И снова началось давление райкома партии на голодных и измученных войной людей: то добровольная сдача хлеба государству, то заготовка леса, то подписка на заём. «Месячник по лесозаготовкам (их стали объявлять с начала тридцатых годов) означал примерно то же самое, что решающий штурм укреплений врага на фронте» (Абрамов Ф. Две зимы и три лета. С. 232), – бесстрашно писал Ф. Абрамов в романе. Лукашин попытался возразить против такого решения райкома, но получил строгое уведомление райкома, и пришлось согласиться; кузница пусть работает, сев на носу, сам пошёл на лесозаготовки. Месяц провёл на лесозаготовках, вернулся, наступила пора добровольной подписки на заём. Ганичев, уполномоченный района, строго предупредил: «Не ниже контрольной цифры. Выше можно, а ниже нельзя». «Это был старый коняга-районщик, сухой, жиловатый и очень выносливый, один из тех уполномоченных-толкачей, которые из года в год, и зимой и летом, и в мороз и в грязь, колесят по районной глубинке – пешком, на случайных подводах, на попутных машинах, как придётся… Его, Ганичева, теперь власть в Пекашине. Вчера, например, Ганичев отдал распоряжение: завтра, в первый день подписки, никого на работы не посылать… Будто жизнь остановилась в Пекашине» (Там же. С. 277).

Ходит из дома в дом и удивляется сопровождавший Ганичева Лукашин, до какой бедноты и обездоленности докатился трудовой народ за годы войны. «И Лукашин опять заметался в мыслях по своей председательской колее. На носу сев – основа основ деревенского бытия, а что он застал в Пекашине пять дней назад, вернувшись с Ручьёв? Полное запустение, если не считать нетёсовского звона в кузнице. А Михаил Пряслин, его заместитель, чуть ли не при смерти: жесточайшее воспаление лёгких. И так, оказывается, уже десять дней. Десять дней колхоз без хозяина! Весной, накануне сева» (Там же. С. 277—278). Ничего удивительного не было в том, что Пётр Житов, инвалид Отечественной войны, решительно заявил, что он готов подписаться на определённое количество трудодней: «Триста шестьдесят делим на двенадцать – это сколько будет? Тридцать. А за три месяца, стало быть, девяносто. Так? Теперь деньги. В этом году на трудодень ни хрена ещё не выдали. Ладно. Возьмём по прошлогоднему. Одиннадцать, даже пятнадцать копеек для круглого счёта. Пятнадцать множим на девяносто – сколько получится? По-моему, арифметика ясная – тринадцать рублей пятьдесят копеек… Ах, так! Колхозная валюта не годится?.. Вот я тебя спрашиваю: что такое эта самая колхозная валюта?» (Там же. С. 285).

Фёдор Абрамов хорошо знал ранние очерки Михаила Шолохова, знал и очерк «По правобережью Дона» (Правда. 1931. 25 мая), вспомнил и казачий смех по поводу районного уполномоченного, «Кальман-уполномоченного», вспомнил и «белоусового немолодого казака», рассказавшего юмористическую картинку в станице Боковской, знал и с той же беспощадностью написал о добровольном займе в селе Пекашине.

О Лукашине и Ганичеве Фёдор Абрамов написал после того, как они обошли многие дома Пекашина: «Они оба устали, измучились. Хождение от дома к дому, из заулка в заулок, одни и те же разговоры и уговоры – всё это начисто измотало их» (Там же. С. 287).

Но на этом не кончились беды пекашинцев, а следовательно, и всех колхозников страны. После богатого урожая Лукашин, радуясь, сказал колхозникам, что пора готовить мешки для зерна, но райком потребовал перевыполнения плана на 215 процентов, и радость у мужиков поуменьшилась. Но и это ещё не всё. «В двадцатых числах августа в Пекашине собралось сразу пять уполномоченных: уполномоченный по хлебозаготовкам, уполномоченный по мясу, уполномоченный по молоку, уполномоченный по дикорастущим – и на них был план – и, наконец, уполномоченный по подготовке школ к новому учебному году. Плюс к этому свой постоянный налоговый агент Ося, – писал Ф. Абрамов. – И все эти люди с пухлыми полевыми сумками, в которых заранее всё было расписано и рассчитано, с утра осаждали Лукашина. И каждый из них требовал, нажимал на него, ссылаясь на райком, на директивы и постановления. Но, конечно, тон среди них задавал Ганичев, уполномоченный по хлебозаготовкам» (Там же. С. 375).

К тому же по 58-й статье арестовали старовера Евсея Мошкина, который якобы писал молитвы, в которых просматривался дух свободы. А оказалось, что Мошкин мог только читать церковные книги, а писать не мог, он неграмотный.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.