Глава V Схимонах о. Макарий и его воспитание в обители под руководс твом о. Иеронима

Глава V

Схимонах о. Макарий и его воспитание в обители под руководс твом о. Иеронима

В конце января здоровье о. Макария заметно стало улучшаться, хотя лихорадочные пароксизмы еще продолжались, и он «сидел в келье безвыходно». Отправив своего спутника Евграфа на родину, крайне тяготившегося монастырскою жизнью, о. Макарий послал на имя матери письмо, в котором делает его собственником своего богатого и щегольского гардероба[86] и просит мать «походатайствовать перед батюшкой, по данному им слову прежде и на смертном одре, наградить его пятьюстами рублями серебром». «Вы знаете, – пишет о. Макарий в оправдание своей просьбы, – я всегда был расположен, да я вам говорил часто, что он заслуживал, и в дороге он был для меня хорошим спутником и во время болезни был очень необходим, особо по новости в обители». Ту же просьбу он повторяет в письме от 3 апреля 1852 года и почти теми же словами. Мать согласилась[87] «успокоить его насчет награды и откупа Евграфа», который потом действительно был удовлетворен во всех отношениях[88] и даже выкуплен от крепостной зависимости[89].

К маю о. Макарий значительно уже оправился и с усердием принялся за исполнение правил монашеской жизни. Посещая храм, он в то же время «ходил на все общие послушания, – более же виноград сажать». Сверх этого, ему «дали на руки библиотеку»[90], в которой он любил проводить время за чтением душеспасительных книг. К этим послушаниям несколько позже присоединили новое, особенно нравившееся о. Макарию, – это быть канонархом за всяким богослужением[91].

Молодой монах, преданный всей душой исполнению своего долга, с глубокого утра до поздней ночи, был занят, «не видел, как идут дни» и лишь мечтал о том, чтобы «Господь своею милостию не оставил, промчал дни – и поскорее за гроб»[92]. Новость положения нравилась молодому восторженному иноку, хотя шаги его на этом новом пути были робки и не лишены скорбей, посреди которых он находил утешение в опытном и горячо его полюбившем духовнике о. Иерониме. «Благодарю Бога, я не скучаю, – пишет о. Макарий своей доброй и плачущей слезами радости и умиления матери, – и часто утешаюсь своею жизнию. Что Бог даст далее, а теперь я спокоен. Бывают скорби, искушения, бури помыслов, но духовник утешает и разрешает недоумение. Для тела здесь выгоды мало, но для души – раздолье»[93].

Порвать связь с миром, с которым человек расстался вчера и где так много оставлено милого, приятного, – дело нелегкое даже для натур менее нежных, чем какою был о. Макарий, а поэтому нравственная внутренняя борьба была вполне естественна на первых порах его иноческой жизни. «Вы убеждаете меня забыть мир и не скучать о его суетном состоянии, любезнейшая матушка, – отвечает на совет матери о. Макарий, – на сие вам скажу: забыть его стараюсь. Если быть одной ногой здесь, а другой там, – что будет? Но без воспоминания – нельзя: еще так свежо в памяти все! А затем, враг рода человеческого стремится затмить благую жизнь, услаждая мысль о прошлом; но скучать о мире, как я теперь себя чувствую, – нисколько не думаю. О! если бы, при помощи Божией и ваших молитв, Господь дал и вперед не думать о нем! О! неизреченна была бы Его милость! Это самое благодетельное для нас»[94]. Но старание – старанием, а сила привычки, резкая суровая действительность, окружающая молодого инока, к тому же повторявшиеся весьма часто лихорадочные пароксизмы, доводившие и без того его слабый организм до полного истощения, скудный непривычный стол[95], аскетические келейные упражнения, за исполнение которых он принялся с жаром своей страстной увлекающейся натуры, – все это чаще и чаще переносило его мысль к прошлому, хотя и оставленному им, но все же еще близкому его сердцу и доступному его чувствам. В борьбе с самим собою, с своею натурою, с своими старыми привычками он изнемогал и в этом изнеможении искал утешения, то в мудрых беседах своего духовника, то взывал к нежно любящей матери о ее молитвах, чтобы ими устоять незыблемым в этой борьбе. «Одного прошу у вас, – пишет он к матери, – молись за меня, да утвердит Господь меня в подвиге великого ангельского образа, да удостоюсь оправдать данные обеты пред Богом, да утвердит во мне мысль к вниманию о молитве, как о себе, так и о вас всех вообще, да даст силы к понесению всяких встретившихся искушений, да буду искушаем, но не впаду в них. Матушка, молись за сына своего, да даст Господь ему целомудрие, смирение, терпение, послушание и избавит от суетных мыслей и гордости»[96]. «Матушка, помолись за меня к Господу, да даст мне силы к терпению и подвигам. После частых болезней изнемогаю. В болезни привыкнешь часто есть и пить, да и здоровый за тоже примешься, да и празднословить привыкаешь, а после с трудом отвыкаешь… Иногда скучно: вспомнишь о вас, о пище, к которой я охотник был; – а тут духовник напитает пищею духовною и рад бы сейчас в могилу»[97]. «Сын может ли забыть отца и мать? Точно я дал обет забыть вас, – пишет о. Макарий родителям, развивая свою прежнюю мысль, – но для мира на земле, а не для мира на высоте, куда можно увлечь и вас, в царствие небесное идти вечно вместе, в рай сладости и жить с одним Отцом светов и Материю Бога нашего. Но и здесь забыть вас я не в состоянии. Мысль о проведенном детстве между вас и юношестве под вашим наставлением, минуты свида ния и мин у ты пос леднего „простите!“ едва ли забуду тся. Быть может, если бы вы воспитали нас иначе, мы были бы чужды религии, но все бывшее и настоящее повергает в чувство благодарности, и слезы умиления невольно вырывают молитвенный вздох о вашем спасении. Так, любезнейшие родители, в убогой келье Макария, часто воспоминаются приросшие имена Иоанна и Феодосии, да помилует их Господь и Пресвятая Владычица»[98].

Не удивительно поэтому, что в эту пору своей монашеской жизни постоянная корреспонденция с родными была для о. Макария «истинным утешением», письма его нежно любимой матери, «упитанные материнскою любовию», были для него «бальзамом, врачующим душу и тело», наполняли глаза его слезами и трогали до глубины души»[99].

Сознавая хорошо свой сыновний долг по отношению к своим родителям, молитвам и воспитанию которых он обязан и бытием и всем тем, чем он стал в данное время[100], о. Макарий стал прилагать все старание, чтобы на деле осуществить свою мысль – «увлечь своих родителей в мир на высоте». С этою целью он неотступно, и даже к неудовольствию иногда своих читателей, наполняет свои письма к матери назидательными уроками о христианской жизни, исполненной полного самоотречения и самоограничения.

«Матушка, – пишет о. Макарий о Великом посте 1852 года, – прошу вас Бога ради приобщитесь этот пост два раза; вы увидите, как для души полезно… Приобщиться Св. Таин я вам, матушка, непременно советую два раза на первой и страстной седмицах. Пожалуйста, вы не верьте причудам туляков, соединяйтесь ближе со Христом… Мы до конца жизни не будем достойны, а вам теперь все благоприятствует»[101]… «Опять пост, – говорится в том же году о посте Успенском. – Вы не приобщались Св. Таин. Я вас уверяю Богом, что, кроме спасения души, вы ничего не получите: и совесть мирнее и спокойнее на душе будет. Не слушайте мирских разговоров. Прежние христиане приобщались каждую неделю. Ваши лета уже теперь такие, что можно отказаться от домашних забот. Впрочем, как угодно, – только нужно исполнять Св. Таин приобщение»[102].

«Не всё поклоны, – дает советы своей матери о. Макарий относительно христианской жизни вообще, – а возьмите лестовочку или четочки, что положено у вас пройдите, в сидячем положении или ляжте, и не считайте это за грех…, потому всегда поклонение творить нельзя. Если стоя не можете читать – сядьте, не сумневайтесь, а надейтесь на Бога… Читайте почаще молитву Иисусову и Богородице Дево, радуйся», где придется. Эти две молитвы возвышают горе душу[103], молитва „Господи Иисусе“ и Богородице, сидя, ходя, лежа – везде да будет с вами. Не забывай бедных, но без ропота, подавай сколько можешь»[104]. «Молитва к Богу и любовь ближнего есть все заповеди; в сих двух закон и пророки висят. Что делать, быть может, иногда враг и наводит, будто жалко сделать что, или подать, или пожертвовать, но дело Божие без награды не бывает, а особо, если оно сделано без жалости внутренней и наружной. Этого должно беречься. За то в то время, когда разлучатся душа от тела, эти дела будут щитом ограждения. Точно, тяжело теперь молиться, тяжело сносить грубости, невыносимо исполнять волю чуждого распоряжения, и что там за пределами гроба, где и за праздное слово дадут ответ? Побеждайте мысль, воспрещающуюся наградить бедняка, не делать добро какое-либо, но вспомните вечность: Царствие небесное или ад, средней дороги нет, – тогда доброе дело насильно сделаешь, и значит, – две победы: победишь мысленного врага и сделаешь добро. Спасайтесь, мои дражайшие и милые родители, быть может, встретимся, если не здесь, то там в раю сладости, а в рай – дорога, изреченная самим Господом: многими скорьбми подобает войти в царство небесное»[105]. «Спешите, спешите еще сеять, чтобы после собирать, пекитесь о ближнем, не щадите богатств, будьте покойны, не раздадите, Господь усугубит сторицею здесь и на небе»[106].

В этой заботе о пользе милостыни для спасения души своих родителей, а также из неложного сострадания к ближнему сначала нерешительно, а потом настойчиво советует родителям устроить странноприимный дом. «Если купите (т. е. дом для себя) и должно перейти в оный, мой совет: прежде отслужите бдение, молебен и позовите Христову братию, покормите их, а они осыпят вас благословением и молитвою. Простите дерзостному совету, но любовь и сострадание к ближнему все превозмогут»[107]. «Нищ и убог да восхвалит имя ваше, – пишет о. Макарий своим родителям в числе прочих пожеланий по поводу перехода их в новый дом, – да будет дом ваш благодатью Божиею исполненный, око слепым, нога хромым, приют странника и покров бездомного сироты; правда и мир да водворятся между вами, да исполнятся слова Господа: Благ муж щедра и дая, устроит словеса своя на суде. Блажени милостивии яко тии помиловани будут»[108]. «Желаю вам быть всеми членами ближнему, не забывая их нужды и скорби, а они-то упрочат житие там и здесь своими вздохами и слезами о благоденствии вашем»[109]. «Беру на себя смелость беспокоить вас, – начинает свою речь о. Макарий о странноприимном уже доме. – Я получил из Тулы письмо, в коем мне пишут и просят попросить вас о странноприимнице Матрене Ивановне. Простите моему окаянству, я боялся оставить такое дело без извещения вас, да и духовник благословил. Я спрашивался, потому что я теперь посторонний общества мирского, и получил в ответ: быть может, вашему батюшке боятся предложить, а вы не объясните, вас упрекнут, а посему с благословия Божия начинаю. Приложите к вашему дому, иже на небесех, еще несколько совершенств, да и здесь память на земле. Простите моему скудоумному совету. Уже вам известно, что она, т. е. Матрена Ивановна, желает давно устроить в городе странноприимницу, который, к несчастию, не имеет оной, то мое, окаянного, такое мнение: собрать общество и предложить подписку, сколько соберется – положить в банк и процентами содержать, а между тем и частная милостыня будет. По крайности, если содержать нельзя, то приют-то будет бедному страннику, дрожащему от стужи, изнемогающему от зноя и жажды. Ах! Как этот тяжел путь с деньгами, а колъми паче без оных! Вы теперь можете предложить, не согласятся, значит, – нет воли Божией. Между тем, на оном страшном нелицемерном судище вы услышите блаженный глас Христа: странен бех и введосте мене, наг бех и одеясте мя, жаждах и напоисте меня, алках и дасте ми ясте, болен бех и посетисте мя. Прииди благословенное чадо Отца моего наследуй уготованное тебе царство от сложения мира. Как дивны такие слова сладчайшего Иисуса! И еще: Блаженни милостивей, яко тии помиловани будут. О, как хорош рай сладости! конечно, быть может, вас и оскорбят, но вспомните ради сладчайшего Иисуса, Который и крови своея не пожалел. Какая память за гробом! каждый скажет: да упокоит его Господь, как он нас упокоил, а душа от сих слов светлеется Духом Святым. Преклоняю главу мою к стопам вашим, да не лишите, возлюбленнейшие родители, себя сея славы не здесь, а в вечности. Не жалейте сеять семена добродетелей из вашего имущества, что будет далее Бог весть. Прости, прости моей дерзости. Люблю вас любовию духовною и стремлюсь воздать вам за полученная мною от вас земная, да получите небесная чрез ваши добродетели, особо милостыню»[110]. В письме от 29 января 1853 г. о. Макарий уже спрашивает Ивана Дионисьевича: «странноприимный дом утвердили ли и на каких основаниях?». Через полтора месяца он пишет по тому же поводу новое письмо к отцу и для убеждения его представляет новые не менее обширные доводы, ссылаясь снова на письмо к нему, писанное якобы «не чернилами, а слезами»[111]. «Не могу, – пишет он, – сказать вам настоятельно, но прошу вас не упустите сего случая. Помнить должно: царствие Божие нудится и нуждницы восхищают[112]. А придет время и рад бы нудиться, да нечем. Вот вы бы подали теперь 5 или 10 копеек, да нельзя. А между тем каждую неделю уже вы лишились стольких молитвенников. Быть может, вы рассмеетесь и скажете: молитвенники?! Да – молитвенники. Что за дело (нам судить) их поведение. Господь не говорит: дайте моему добронравному меньшему брату, а просто: створите единому от меньших братий, не разбирая кто – он. Он судится от своих дел, а мы от своих… Особо делает замечание о путешествующих, говоря, что, если Господь, заповедая апостолом своим сказала: в оньже града внидете, дайте мир ему, аще не приемлет вас, отрясите прах ног ваших и мир ваш возвратится к вам. Эти слова – ужасны. В виду то апостолов, быть может, пройдет Один, Его же недостоин весь мир, и не даст мира граду нашему. Как это понять и кто виноват за отнятие мира у целого города?[113] Быть может, возжелали бы и это сделать да уйдет. Восхищайте царствие Божие, покуда есть время. Не беспокойтесь о будущем состоянии вашего семейства. Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущий. Вот вам, любезнейшие родители, предстоит купля бриллианта высокой цены; вы заплатите мало, а пользы получите много»[114]. Просьба о. Макария была уважена. Странноприимный дом был устроен Иваном Дионисьевичем.

Желание помочь своей метании[115], крайне нуждающейся в материальных средствах, помочь при помощи родительских капиталов, в которых и он себя признавал участником, и тем еще более поспособствовать все той же настойчиво им преследуемой цели – спасению их души, побуждало о. Макария в каждом своем письме просить их о милостыне в монастырь, или же об участии их в устройстве храмов его и благоукрашении их. «Я теперь, любезнейшая матушка, осмеливаюсь тебе написать вот о чем, – пишет о. Макарий через несколько дней после своего пострижения, еще на одре болезни. – Как братцы сочетались браком, имели милость от вас на подарки невестам, то я, как теперь поступил в монашество и на Жребий Царицы Небесной, то моя, если дерзаю сказать, Невеста, Которой себя обручил, воздаст и вам. Здесь строятся храм Покрова Пресвятой Богородицы и, по необходимости, для русской братии келии. Уже много русских, а монастырь имеет долгу 60 тысяч рублей, поэтому я и припадаю к стопам ног ваших, хотя не вдруг, попросите батюшку в хорошее время и в тихий час. Я уже не смею писать. А как вам Матерь Божия внушит и когда, отслужите молебен Боголюбской Божией Матери и после скажите, авось нам Господь поможет устроить. Прошу вас Бога ради не оставьте ради Божия Матери. Она вас Сама утешит»[116]. Просьба эта удалась вполне, и в письме от 24 апреля 1852 года о. Макарий благодарит мать «за участие», за то, что «испросила у батюшки для Покрова Божией Матери в честь ее строящегося храма и для нас убогих келий, а равно для престола одежду. От души вас благодарю, – прибавляет он. – Пусть сама Общая Заступница вас наградит в будущей жизни, оденет вас ризою нетления и славы небесной»[117]. «Слава Богу, – восклицает восторженный и упоенный своим успехом инок Макарий, – что я теперь удостоюсь слышать здесь между именами создателей и благотворителей имена моих близких сердцу, имена моих дражайших родителей и братьев. О, как сладко вспомнить и человеку о добродетели своих бесценных на земле! Как же будет самому человеку, когда будет взвешиваться жизнь его на общем пути мытарств? О, тогда сколько радости, сколько благодарности за мысль и тому, кто ее подал! Одна добродетель (таким образом) в жизни еще дала шаг к необозримому пространству на небо, ближе к Сладчайшему Иисусу, а молитва Богоматери за незабвение Ее пречистого долга – все это дела небесные. Да усладит вас Господь и Пречистая Матерь здесь на земле и там на высоте покроет своим могущественным омофором, облечет вас в ризу нетления и венцы райские да украсят ваши головы»[118]. «Братец писал, – читаем мы в другом письме, – что вам Господь внушил сделать или поправить иконостас. Слава Богу, что подобные дела есть плодоносная земля, на коей произойдет вторичный плод. Я радуюсь, что вы имеете мысль о вечности, чтобы и там приуготовить и облегчить путь мимо Миродержца. Матерь Божия Сама вас осенит своим покровом»[119].

Но на этом о. Макарий не остановился, а пошел дальше в своих настойчивых просьбах. Он решился просить своих родителей «построить больницу с церковью, в которой будет приноситься бескровная жертва за весь род», и таким образом «сделать вечное неизгладимое о себе и о всех поминовение». Как и в других случаях, так и в данном, о. Макарий обращается «к любезнейшей и дражайшей матушке» «позаботиться попросить батюшку», «похлопотать, дабы бескровная жертва, которою очищаются наши грехи, приносилась бы постоянно, когда возможно, по уставу церкви»[120]. И эта просьба о. Макария, как мы знаем[121], была уважена родителями. В русском Пантелеимоновском монастыре имеется параклис[122] в честь всех афонских святых при братской больнице, построенный на иждивение И. Д. Сушкина.

«Сосуд прекрасный в обители первый»[123], «подсвечники, парча, штофная материя, газы, книги» и т. п. предметы[124] – все это в монастыре или жертва родителей о. Макария или же его брата Василия Ивановича из Петербурга[125]. Вообще со времени вступления о. Макария в число братии русского Пантелеимоновского монастыря, как выражаются старцы его, [он] «тесно соединил духом Христовой любви и единения»[126] родителей Сушкиных с отцами обители и сделал их одними из главных благотворителей, жертвователей и устроителей ее.

О. Макарию желательно было, чтобы Иван Дионисьевич встал еще в более тесное общение с обителью, проникся к ней большею любовью и расположением, для чего он неоднократно[127] приглашал отца побывать на Афоне. Но этот план его не удался. Иван Дионисьевич не видел Афона, по недостатку времени, которое уходило у него на отправление разного рода служебных обязанностей по выборам горожан, но зато там гостили и неоднократно его дети: Василий и Петр Ивановичи, своими жертвами не забывавшие обитель до последнего времени. Что же касается Ивана Дионисьевича, то он, кроме указанных выше пожертвований, до самой своей смерти ежегодно, ко дню своего ангела, высылал в обитель по 500 рублей[128] на «утешение братии».

Итак, вот какими думами, мыслями и чувствами жил схимник Пантелеимоновской афонской обители о. Макарий; вот что занимало его ум, душу и сердце на этих первых шагах его иноческого подвига. Исполнение иноческого послушанья, молитва, келейное правило, мысль о спасении себя и своих присных, беседы с духовником, чтение аскетических и нравственно-назидательных книг – все это с избытком переполняло время его короткого дня и у него не хватало времени думать о том, что делается за стенами его обители. А между тем над его отечеством нависла мрачная туча; его соотечественники были накануне беспримерно кровавой и тяжелой Крымской войны, объявленной манифестом Императора Николая Павловича 20 октября 1853 года. Для о. Макария небо чисто, безоблачно, атмосфера благорастворена. По его письмам как будто бы все обстоит благополучно. Во всей его переписке нет ни малейшей тени опасения, боязни за свою судьбу, судьбу отечества и русского монастыря на Афоне. И если бы не лаконическая заметка, весьма, впрочем, характерная: «Мы еще живы, а что делается между державами, нам неизвестно в пустыне. Ожидаем воли Божией, как Ему угодно будет. По силе молимся о вас»[129], – то можно было бы подумать, что об объявлении Крымской войны ему даже и неизвестно[130]. Тогда как из других источников нам известно, что пред началом войны не обошлось дело без волнений в русском Пантелеимоновском монастыре среди монашествующих русских.

«Но вот наступил 1853 год, – пишет биограф о. Серафима святогорца. – Между Россией и Турцией возгоралась война, слухи о которой произвели страшное смущение в русской братии и по всему Афону и многие из нас, страшась мести, кровожадности и коварства фанатиков-турок, спешили на время войны удалиться в Россию. Думал уехать в отечество и о. Сергий (святогорец Серафим)[131], но Пресвятая Богородица не восхотела отпустить доблестного своего воина со св. горы Афонской. Три раза собирался он в путь и три раза пароход приставал не к той пристани, где с нетерпением ожидали его»[132]. О. Серафим принял это за указание свыше и вернулся обратно в монастырь, а 17 декабря 1853 года тихо и покойно скончался.

Что касается остальных монахов русских, то они были удержаны на Святой Горе мудрыми советами старца игумена Герасима и ближайших его советников. Когда старцы монастыря заметили уныние и волнения среди русской братии, то немедленно составили собор для обсуждения мер, необходимых к успокоению взволнованных умов. На вопрос о. духовника Иеронима: «вследствие наступившей войны братия русские начали смущаться, то как благоволите поступать?» архимандрит Герасим ответил: «Схимонахи должны помнить свои обеты и никаких треволнений не бояться, а положиться на волю Божию». О. архимандрит Амвросий, участник собора, прибавил к сказанному игуменом: «А разве монашейные могут оставлять свои обеты?» Все участники собора единым голосом ответили: «Нет, не могут». Тогда игумен заключил: «Рясофорные и послушники пусть руководятся советами старца, а если не могут понести, то пусть уезжают»[133]. Соборное решение было переда но отцам и волнение между ними стало мало-помалу утихать. Только наиболее робкие из русских оставили Афон, а все прочие, положившись на волю Божию, остались на Святой Горе мужественно переносить все невзгоды и лишения тяжелого военного времени.

Мы, к сожалению, лишены всякой возможности изобразить состояние русской обители на Афоне в данную тяжелую годину, так как о. Макарий не касался этих сторон жизни ее, занятый своею внутреннею жизнью, а письма старцев афонских, писанные к родителям о. Макария, к великому прискорбию, до нас не сохранились. Во всяком случае, оно было в высшей степени критическим, как это можно заключать по письму старцев обители, посланному в Тулу пред самым окончанием крымской кампании. «Изображать ли вам настоящее наше положение? – пишут отцы афониты, – но оно уж было нами описано вам некогда[134]. Не будем поэтому раздражать души нашей и вашей безотрадностью нашего нынешнего состояния, скажем вам только, что мы пока еще существуем, покрываемые заступлением Богоматери. Всякий, имеющий даже и холодное воображенье, представив себе наши обстоятельства, может понять ясно наше положенье. Недавно само высшее турецкое правительство предписало продавцам съестных припасов, возвысившим на них цену почти до неимоверности, продавать преимущественно хлеб по назначенной от него цене. Цена же правительства следующая: 4 пиастра (пиастр 16 копеек ассигнации) за око (3 фунта) низшего качества и 5 пиастров за око высшего качества. Заметьте, само правительство признает таковую цену умеренною! Но правительство разослало только свои предписания, а запасов-то хлебных не увеличило, следовательно, к чему же послужат его предписания?»[135]. Недостаток жизненных насущных припасов, их страшная дороговизна, прекращение всякого почти общения с родиною, а вместе с тем и прилива пожертвований, как единственного средства к существованию обители, обременительные проценты по долговым обязательствам прежнего времени, наконец, постоянный страх за свою жизнь – все это делало жизнь русских иноков на Афоне в это время не только тяжелым, но поистине «страдальческим подвигом»[136], как характеризуют ее сами иноки.

22 февраля 1853 года о. Макарий был рукоположен в иеродиакона. Ми имеем весьма обширное и любопытное письмо его к родителям об этой перемене в его жизни, уясняющее в значительной степени и самое его непреодолимое стремление к иночеству. «По отправке писем, т. е. на родину, рассказывает о. Макарий, – я был позван к отцу нашему духовнику, коего я нашел в церкви предельной Преподобного Сергия стоящим пред алтарем Господним в эпитрахили. Честнейший отец уже ждал меня. По вхождении он приказывает мне лобызать святые иконы, а после этого начал делать духовное испытание от юности моих преступлений пред Богом и Божией Матерью. Сделав наставление, он приказывает пройти всю жизнь мою и передать ему. Меня смутило это обстоятельство. Я косвенно хотя и слышал, но всякому слуху нельзя верить. Пройти целую жизнь! Сколько воспоминаний, терзающих душу, сколько смущения от прелогов вражиих, наносимых его злобою, сколько радости духовной, сколько ужаса и трепета от таких приказаний! Испытавший оное знает, но постороннему зрителю кажется обыкновенным… Ты должен очистить в оставшиеся дни твои прошедшее время. И объявил мне духовник волю нашего о. игумена и его, что они желают меня произвести недостойного в иеродиакона[137]. Не умею сказать и выразить вам тех чувств. Мысль служить Господу в сонме тем ангелов, касаться Пречистым Его Телу и Крови своими окаянными устами и руками, быть сподоблену осеняемым Св. Духом, присутствовать воплощению Христову до Его вознесения, иметь невидимо сослужащих Небесных Сил, быть объяту Божественным пламенем в присутствии Св. Троицы – все ужасало меня. Я трепетал за мое недостоинство, недоумевая и зная, какая честь[138] и какая ужасная ответственность за всякое неосторожное движение, всякий нечистый помысел. Сколько милосердия Божия, только и правосудия! Но все еще казалось тенью, что я узрел в настоящем виде. На то будет воля Господня: Он удивил на мне грешном свои неизреченные милости, Он не попустил врагу нашему оскорбить меня окаянного, а защитил своею неизреченною милостию». Далее о. Макарий подробно описывает самый чин рукоположения и просит родительских молитв: «да даст ему Господь силу благодати Св. Духа и Матерь Божия да покроет его в предстоянии неосужденно престолу Вышнего, соблюсти чистоту и непорочность его служения, да сослужаще Его Пречистому Телу и Крови Христовой и обходяще Его божественный престол, да ниспошлет благоговение, внимание и память о страстях Господних, страх, трепет, умиление пред величеством славы Его, невидимо седящему и небесным чинам предстоящим, да сохранит меня Господь своею благодатию и Пресвятая Богородица покроет своим честным омофором от всякого дела, слова, помысла душетленного, да приступая к Святая Святым страшным Таинам Христовым да не опалюся огнем правосудия Божия, да не свяжусь веригами прегрешений моих, да приступая к Божественной трапезе не наведу на себя гнева Божия, прикасаясь недостойне, но да будет его благодать укрепляющая и воспоминающая о страшном таинстве, да в чувстве благоговейном предстану Господу Славы, сослужаще в приношении Св. Даров о всех и о вся… Молитесь, молитесь за меня, опасно хожу, а я молюсь за вас в церкви при всяком удобном случае по своей немощи»[139].

В 1856 году 3 июня архиепископом Никодимом о. Макарий был рукоположен в иеромонаха и вскоре же назначен вторым духовником русской монашествующей братии. Действительное положение вещей в монастыре, однако, не требовало столь поспешного возвышения молодого иеромонаха о. Макария на такой почетный пост среди монашествующей братии. По понятиям святогорцев, духовник считается вторым лицом после, играет весьма важную роль в жизни обители с киновиальным устройством, так как перед ним раскрывается до мелочей дневная жизнь каждого индивидуума, всецело поэтому становящегося в моральную зависимость от духовника, который по тому же самому основанию и пользуется между тем всеобщим почетом и уважением. То правда, что о. Иероним, страдая приступами мучительной болезни, иногда был не в состоянии отправлять своих обязанностей; верно также и то, что количество русской братии в монастыре значительно возросло, (так, например, еще в 1852 году русских монахов считалось уже 80 человек), но не здесь кроются истинные причины настоящего на первый взгляд непонятного обстоятельства; они лежат гораздо глубже.

О. Иероним успешно и с полным авторитетом к своей умной, многознающей и опытной особе исполнял свои прежние обязанности духовника и могучего вождя по пути прогресса русской обители; и если, по немощи своей, не был в состоянии в тот или иной день, в ту или другую неделю исполнять свое послушание, то от этого самое дело не терпело никакого ущерба, к тому же 80 человек далеко еще не представляли непобедимой силы, с которой не мог бы справиться такой гигант ума и воли, каким был о. Иероним. Не нужно забывать и того обстоятельства, что, с назначением о. Макария себе в помощники, он нисколько не снял с себя тяжкого бремени руководителя. По-прежнему с утра до глубокой ночи двери его келии не затворялись; по-прежнему все от великосхимника до послушника с своими «недоразумениями», «помыслами» и «искушениями» шли на беседу к «старому батюшке», как называли иноки о. Иеронима в отличие от о. Макария, и искали успокоения, разрешения, необходимых средств и т. д. у этого последнего. О. Макарий еще не приобрел в их глазах необходимого авторитета и, привыкший сам доселе сообразовать свою волю с волею «батюшки», ни на что не мог решиться без его благословения. О. Макарий, бодрый, молодой, неутомимый, ведал внешние монастырские дела, где нужен был зоркий глаз, молодая твердая нога, преданный человек, и был послушным и беспрекословным исполнителем воли «батюшки», который из своей келии видел все и все предусматривал. «Он служит каждый день литургию, – характеризует эту сторону деятельности о. Макария К. Леонтьев, – он исповедует с утра до вечера; он везде – у всенощной, на муле, на горах, на лодке в бурную погоду, он спит по три часа в сутки, он беспрестанно в лихорадке, он в трапезе ест самые плохие постные блюда, – он, которого отец и братья миллионеры»[140]. Не свалить тяжелое бремя на плечи молодого о. Макария, а приблизить к себе, воспитать и приготовить его к будущей великой роли в многолюдной обители желал проницательный о. Иероним. Последний своим умом уже в это время прозревал будущие судьбы славной русской обители, необходимо было поэтому приготовить и достойных деятелей к грядущему времени, чтобы они могли и постоять за себя и в состоянии были бы искусною рукою смело взять кормило правления в разноплеменном монастыре. О. Иероним прежде всего остановил свое внимание на о. Макарии, в уме своем порешив поставить его во главе монастыря, но не прежде, как достаточно продолжительным искусом воспитать и приготовить его к этой роли.

С первых дней своего пребывания в русско-афонском Пантелеимоновском монастыре на впечатлительного о. Макария благородная невозмутимо спокойная личность умного аскета-подвижника, духовника о. Иеронима, этого «первого человека из русских в монашеском опыте», произвела глубокое впечатление. О. Макарий искренно полюбил этого «ангелоподобного человека» всеми чувствами своей нежной души, отдался в руки этого гиганта мысли и воли и сделался его покорным и послушным рабом, не будучи еще иноком. Из переписки о. Макария с родителями мы видим, что самый Афон был для него раем, «особо если этот духовник будет жив», который «никак не советовал ему ехать» назад в Россию. В монашестве о. Иероним «утешает» о. Макария «среди скорбей и искушений», «разрешает сомнения и бури помыслов», «питает пищею духовною», руководит его советами родителям и т. д. Иначе говоря, о. Иероним становится отцом и попечителем инока Макария, которого суровый аскет в свою очередь сердечно полюбил и к которому он тоже привязался самым искренним образом. О. Иероним не мог своим пытливым оком не заметить в о. Макарии «сильной идеальной его натуры, которая видна была и в самой наружности: в его бледном продолговатом лице, в его задумчивых глазах и даже в той сильной впечатлительности и подвижности, которую не могли уничтожить в нем вполне ни природная твердость характера, ни ужасающая непривычный ум суровость афонской дисциплины, под действием которой он так долго прожил»[141], а поэтому полюбил, приблизил его к себе и для будущей его широкой деятельности заставил его пройти тяжелую школу высшего духовного и душевного искуса. О. Макарию, как человеку подвижному, горячему, человеку любви и сердечных увлечений, «нужно было для успешного начальствования и для той внешней борьбы с людьми и обстоятельствами, которой он был предназначен, несколько остыть и окрепнуть в руках человека покойного и непреклонного, но тем не менее искреннего в духовных вожделениях»[142], каковым был покойный о. Иероним. Этот искус, это «смирение послушного, но с вышеописанными чертами самостоятельного характера, ученика под руководствомсвоего сильного духом учителя дались о. Макарию весьма нелегко, так как задевались нередко самые больные струны его впечатлительной натуры. И к чести этих обоих столпов иноческой жизни на Афоне нужно сказать, что они оба до конца жизни удержались в том положении, какое заняли по отношению один к другому с самого начала их совместной жизни: отец Иероним в роли опытного учителя и руководителя, а о. Макарий в роли послушного ученика, по единому взгляду любимого учителя всегда и во всякий час дня и ночи готового к его услугам. Эти поистине идеальные отношения одного великого старца к другому, более великому для посторонних наблюдателей казались положительно удивительными. «Я, – пишет очевидец К. Леонтьев об о. Макарии, – даже часто дивился, глядя на него и слушая его речи, как могла эта натура, столь нежная, казалось, во всех смыслах столь идеальная и сердечная, и быстрая, – как могла она подчиниться так беззаветно, глубоко, искренно и безответно всему тому формализму, который в хорошем монашестве неизбежен! Скажу еще – не только неизбежен, но и в высшей степени плодотворен для духа, ибо он-то, этот общий формализм, дающий так мало простора индивидуальным расположением, даже нередко хорошим, может быть более всего другого упражняет волю инока ежечасными понуждениями и смиряет его своенравие, заставляя иногда даже и движению любви и милосердия – предпочесть послушание начальству или уставу. – Поживши я понял скоро и сам всю душевную, психологическую, так сказать, важность всего того, что многие, по грубому непониманию, зовут «излишними внешностями». – Но и понявши, я продолжал дивиться, как такая, выражаясь по-нынешнему, „нервная“ натура смогла подчиниться всему этому так глубоко и так искренно!»[143]. И ничто не нарушало этих идеальных отношений ученика к учителю: ни разность их сана и положения (о. Макарий был архимандритом и игуменом, а о. Иероним до смерти удерживал за собою скромный титул «иеросхимонаха» духовника), ни даже те «жестокие искусы», которым последний подвергал своего ученика. «Я, – пишет тот же очевидец, – видел их вместе в начале семидесятых годов, видел сыновние отношения архимандрита [т. е. о. Макария] к своему великому старцу [т. е. о. Иерониму]; знал, что он уже и тогда, избранный в кандидаты на звание игумена в случае кончины столетнего старца Герасима, безусловно повиновался о. Иерониму и нередко получал от него выговоры даже и при мне»[144]. Эти-то «выговоры» и были «тяжелым искусом» для о. Макария, так как большею частию проступки его вытекали непосредственно из глубины его доброго впечатлительного сердца, весьма чуткого к горю и радости своего ближнего, и с обычной точки зрения не только не заслуживали порицания, а напротив, должны бы быть одобряемы и награждаемы. Наблюдательный и правдивый биограф о. Макария, неоднократно нами цитируемый, К. Леонтьев, приводит весьма характерный случай подобного искуса.

«Однажды, – рассказывает он, – пришлось архимандриту Макарию, по особому случаю, служить (не помню в какой праздник обедню за чертой Афона[145] на ватопедской башне. Башня эта, служившая когда-то крепостью для защиты монашеских берегов, теперь имеет значение простого хутора или подворья какого-то, принадлежащего богатому греческому монастырю Ватопед. В башне есть очень маленькая и бедная домовая церковь. В ней-то и совершил о. Макарий литургию в сослужении молодого приходского греческого священника из ближайшего селения Ериссо… Он с молодым священником, приглашенным для совместного с ним служения, не только обошелся как нельзя ласковее, но даже на прощание подарил ему для его приходской церкви очень красивые и совсем новые воздухи белого глазета с пестрым шитьем. (О. Макарий привез их с собою, зная, до чего убога церковь на этой заброшенной башне.) Когда, по окончании обедни, мы сели – он на мула, я на лошадь свою и поехали обратно в Руссик, о. Макарий сам сознался мне в этом добром деле своем, небольшом, конечно, по вещественной ценности, но очень значительном по нравственному смыслу, (ибо это был дар святогорца представителю враждебного святогорцам селения). Отец Макарий сказал мне с тем весельем и сияющим умом и добротой выражением лица, которое я так любил:

– Мне уж и его бедного (т. е. молодого священника) захотелось утешить. Пусть и он повеселее уедет домой… – В словах о. Макария, обращенных ко мне, когда мы тронулись в путь, мое и без того так сильно расположенное к нему сердце прочло столько живой и тонкой любви, что мне захотелось тотчас же поцеловать его благородную руку! И будь мы одни, без свиты, я, наверное, и сидя верхом сделал бы это. Да, меня восхитило это трогательное движение его сердца, но не так взглянул на дело общий нам обоим суровый и великий наставник.

Когда, вернувшись в Руссик, я пришел в келью к Иерониму, он сказал мне при самом архимандрите:

– Отец Макарий-то – видели? Воздухи подарил священнику! С какой стати раздавать так уж щедро монастырское добро, и кому же – врагу афонского монастыря!

Отец Макарий сначала молчал и улыбался только, а потом сказал что-то, не помню, до этого дела вовсе не касающееся, и ушел. Оставшись со мною наедине, о. Иероним вздохнул глубоко и сказал:

– Боюсь я, что он без меня все истратит. Он так уж добр, что дай ему волю, так он все тятинькино наследство в орешек сведет!

Я, разумеется, стал защищать о. Макария и мне было немножко досадно на старца, что он вместо того, чтобы разделять нашу небольшую духовную радость, охлаждает ее практическими соображениями. На возражения мои отец Иероним отвечал мне кратко и серьезно, с одной из тех небесно-светлых своих улыбок, которые чрезвычайно редко озаряли его мощное и строгое лицо и действовали на людей с неотразимым обаянием. Он сказал мне так:

– Чадочко Божие, не бойся! Его сердца мы не испортим… он уж слишком милосерд и благ. Но ведь игумену сто лет; я тоже приближаюсь к разрешению моему, – ему скоро придется быть начальником, пасти все это стадо… И где же? Здесь на чужбине! Само по себе – оно и хорошо, что он эти воздухи подарил, и вы видите по жизни наших монахов, что им самим-то ничего не нужно. Но монастырю средства нужны. И отца Макария надо беспрестанно воздерживать и приучать к строгости. Он у нас „ув ле ка те льный“ человек.

Так сказал старец.

При виде этой неожиданной и неизобразимой улыбки на прекрасном величественном лике, при еще менее ожиданной для меня речи на „ты“ со мною, при этом отеческом воззвании: „чадочко Божие“ – ко мне сорокалетнему и столь грешному, мне захотелось уже не руку поцеловать у него, а упасть ему в ноги и поцеловать валеную старую туфлю на ноге его. Даже и эта ошибка „увлекательный“ вместо „увлекающийся“ человек, – эта маленькая „немощь образования“ в связи с столькими великими силами духа и она восхитила меня!»[146].

Весьма нередко случалось о. Макарию получать выговоры от о. Иеронима и монастырские наказания, в виде канона на четках, даже в таких случаях, когда он был прав. Исполняя свою обязанность по должности второго духовника, а позже даже и будучи уже архимандритом, о. Макарию нередко приходилось наталкиваться на разного рода проступки монашествующей братии, за которые он, по уставу монастыря, на виновных налагал каноны, смотря по степени проступка каждого. Нередко случалось, особенно с новоначальными монашествующими, еще недостаточно дисциплинированными и с вспыльчивым характером, что они оставались недовольными теми канонами, которые на них налагались о. Макарием. Раздраженные и озлобленные, они отправлялись с жалобою на о. Макария к о. Иерониму и в резких выражениях высказывали ему свое неудовольствие. Старец о. Иероним молча и спокойно выслушивал несвязную и горячую речь недовольного, причем в большинстве случаев был налицо и обвиняемый, понимая всю неправоту задетого за живое жалобщика, и в душе вполне разделяя мнение о. Макария, старец духовник обыкновенно заключал невозмутимо спокойным тоном: «Бог да простит» и протягивал в знак разрешения от «канона» свою широкую мускулистую руку для лобызания виновному. Затем, слегка повернувшись в сторону о. Макария, прибавлял: «Ты не прав, и посему сам потяни канон в столько-то четок». Яркая краска стыда и оскорбленного невинно самолюбия разливалась по его бледному изнуренному лицу, но через минуту, подавив в себе чувство неудовольствия, он с нежною улыбкою на устах подходил к руке любимого старца за благословением, чтобы немедленно же в своей келии исполнить канон за другого. Из келии духовника оба выходили довольными и счастливыми: один с сознанием того, что он оправдался пред о. духовником, которого все боялись в монастыре, а другой, что ему Господь послал новое испытание и, быть можеть, на пользу ближнего. И действительно, как нередки бывали случаи, что жалобщики, особенно если это были люди неиспорченные нравственно и не загрубели в пороках, а только лишь вспыльчивые по натуре, выйдя с торжеством побежденного из келии духовника, еще на пути в собственную келию начинали раскаиваться в несправедливо нанесенном оскорблении о. Макарию, с кротостию принявшему это оскорбление, и весьма часто возвращались к духовнику и падали ему в ноги со словами:

«батюшка, простите меня окаянного! Я погорячился, благословите мне канон понести». Так же молча и спокойно выслушивал эту покаянную кроткую речь раскаявшегося о. духовник, как и первую бессвязно горячую, говоря ласковым голосом: «Бог благословит», т. е. нести уже раз наложенный канон. Радовался о. Иероним, видя это чистосердечное покаяние виновника, радовался и веселился, смотря на своего любимца о. Макария, восходящего от силы в силу в деле своего нравственного усовершенствования с каждым днем и одновременно с этим все более и более, несмотря на свою сравнительную молодость, приобретающего почтение и уважение в среде иноков обители.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.