«При доме его сиятельства все состояло благополучно…»

«При доме его сиятельства все состояло благополучно…»

«В пятом часу прибыли сюда. Это не дом, а дворец, перед коим соединяются Пахра и Десна; церковь а готическом вкусе с прекрасными, высеченными снаружи на камне украшениями; вся она из белого камня. Было уже поздно, осмотреть не мог я всего хорошенько; но все мне кажется, что место скучно, уединенно. Из балкона главного глаза притупляются в лес, со двора то же самое; саду нет, кажется, или запущен,- записал 15 октября 1826 года А. Я- Булгаков, назначенный в комиссию по приему вещей взятого под опеку графа М.. А. Дмитриева-Мамонова.- Поместились мы внизу, где чистые комнаты, но невеликолепные, как я ожидал. Мы ужинали в той комнате, которая Толстым обращена была в караульню, и графиня спать будет там, где заключен был несчастный ее брат. Перебирала она одну только шкатулку, где нашла прекрасные портреты императрицы Екатерины, отца своего и дяди… От безделья играли мы в экартэ, в биллиард, читали старые номера покойной «Северной почты», поужинали…»

Редчайший, быть может, уникальный случай: благодаря склонности Александра Яковлевича Булгакова писать брату Константину обо всем, что с ним происходило, мы имеем одно из самых подробных описаний богатой дворянской усадьбы.

Переночевав в Дубровицах, Булгаков поутру отправился обозревать дворец:

«Признаюсь, что не нашел тех славностей или богатства, коих ожидал; видно, потаскали многое, однако ж довольно еще осталось. Не понимаю, куда делись фаворита бумаги, которые должны быть очень любопытны. Негри рассказал мне на месте подробно, как брали графа, как он защищался ручками изломанных им стульев. Дом огромный, но граф занимал всегда одну только конурку, обвешанную материями, картинами и закиданную откуренными сигарами. На окошке множество склянок с эссенциями, порошками, мазями; видно, что сам себя лечил, приехав из Парижа во французской. Большая зала с одной стороны заключает библиотеку, весьма отборную и эстампы; но ежели останется это все еще год тут, то все испортится, ибо книги уже плесневеют от сырости. С другой стороны в такой же зале минералогический и медальный кабинеты. Почти во всех комнатах портреты императрицы Екатерины в разных видах, и силуэт ее с надписью руки графа Александра Матвеевича: снят силуэт с императрицы мною в таком году и число. Есть целый шкаф с книгами и эстампами соромскими. Подобной коллекции, верно, ни у кого нет…»

«Картин совсем мало в этом доме, вообще странная смесь всего, что хочешь… Графиня зовет разбирать эстампы, а это моя страсть, как ты знаешь. Не найдутся ли бумаги в кладовой, которую ужо, после чаю, отопрут. Мне очень бы хотелось бумаги прибрать, многие из них должны быть любопытные. Есть здесь также примечательная коллекция портретов всех знаменитых людей последнего века, большая часть французов, и бюстов славных людей России.

В кладовой нашли мы большой сундук, в нем шкатулку с разными драгоценностями: часы, подаренные императором Иосифом графу Александру Матвеевичу; с одной стороны часы окружены крупными бриллиантами, а с другой портрет императора; пребогатая цепочка была молодым графом продана. Множество табакерок и перстней, осыпанных бриллиантами, большая часть с портретами, рисованными, гравированными, императрицы Екатерины и, вероятно, все ею жалованные. Множество антиков, камеев, инталиев и прочего».

Заглядывая во все уголки дубровицкого дома, Булгаков наткнулся в библиотеке на рукописи Матвея Александровича. Всю ночь он провел в их чтении. В записках М. А. Дмитриева-Мамонова давались характеристики многим деятелям XVIII века – Потемкину, Румянцеву, Орловым, Разумовским… Другая тетрадь заключала в себе суждения о Екатерине II и ее реформах, третья – разбор философских сочинений Вольтера и Руссо. Еще одна тетрадь была только начата – «Размышления о Наполеоне».

От любопытного чиновника не укрылись и более злободневные записки графа. «Тебе могу сказать.,- писал Булгаков брату,- что я нашел также сочиненный им статут, по крайней мере им написанный и перема1 ранный, так называемого им Общества Рыцарей Смерти, из коих, по-видимому, хотел он составить себе тамплиеров; обряд, клятва, прием, обязанности те же, как у всех тайных обществ: некоторые листы, кои видно поважнее, им вырваны. Мы положили с графинею их сжечь и тем этому положить конец».

Матвей Александрович о судьбе своих рукописей так никогда и не узнал.

Обладая отменным здоровьем, граф пережил многих опекунов, хозяйничавших в Дубровипах от его имени. Сначала Матвея Александровича держали в Москве в купленном у Дурасова большом доме с колонным портиком на Покровском бульваре (дом № 11). Там прожил он не более трех лет. Новый опекун, князь Д. М. Цицианов (последнее громкое имя из числа опекунов), решил переменить квартиру Дмитриева-Мамонова. Он нашел, что помещение на бульваре неудобно, поскольку рядом находились Покровские казармы (дом № 3), «от чего барабанный бой и военная музыка приводили больного в восторженное состояние».

«Цнцианов его тешит,- ехидно замечал Булгаков,- теперь покупает дом графа Головкина. Давно ль купили ему дом Дурасова? Мамонов чертит, какие делать прибавления… На что ему одному, сумасшедшему, дворец в 25 или 30 тысяч?»

Цнцианов нанял для Дмитриева-Мамонова большой дом у Колымажного двора (за нынешним Музеем изобразительных искусств имени А. С. Пушкина). Управителем этого дома был П. Г. Кичеев, оставивший свои воспоминания о графе.

«От приставленного к нему офицера господина Люневнча,- свидетельствовал бывший управитель,- я слышал, что граф занимался чтением и что-то писал; я видел некоторые прочтенные им книги с собственноручными его заметками, и оне не показывали отсутствия ума, но видно было раздражение…»

Граф прожил в доме полтора года уединенно: видел только Цицианова и Негри, часами играл с ними на бильярде. Летом граф выходил в сад и, по словам садовника, «разбирался в посадках».

В отличие от А. Я. Булгакова, убежденного в помешательстве Дмитриева-Мамонова, опекун Цицианов успел составить иное мнение. Регулярно продолжал справляться о здоровье графа «Сашка»-начальник московской тайной полиции А. А. Волков. «Знаю также,- свидетельствовал Булгаков,- что все будет также объявлено Бенкендорфу». Так и случилось: Цицианов, сочувствовавший графу, получил выговор и сложил с себя обязанности опекуна. В дальнейшем он служил на скромных должностях в кремлевской Оружейной палате.

«Вчера мы осматривали Васильевское с Фон-Визиным,- сообщал Булгаков брату в Петербург о намерении переселить Матвея Александровича из Москвы на Воробьевы горы,- а сегодня он едет в Дубровицы, чтобы перевезти оттуда библиотеку; а то она совсем там сгниет, будучи в большой, холодной, сырой зале».

В 1830 году имение Васильевское было куплено на деньги графа и его, связанного, переправили в этот мрачный дворец над Москвой-рекой, где он прожил до самой смерти. Еще при жизни «несчастного счастливца» москвичи прозвали Васильевское Мамоновой дачей. Это укоренившееся название живет и сегодня. Мамонова дача хорошо видна из Лужников: островерхие башенки над кронами парка бывших Воробьевых гор.

Следом за библиотекой на Мамонову дачу перекочевала из Дубровиц и часть обстановки. Согласно докладу врачей в Канцелярию губернского предводителя дворянства, Дмитриев-Мамонов требовал в 1850 году привести из Дубровиц «шифоньерки, два комода, бюро, несколько картин небольшого формата, писанных масляными красками, канделябры…» Полугодовые отчеты по надзору за здоровьем графа и по управлению его имениями сохранились в фонде Канцелярии губернского предводителя в Центральном государственном историческом архиве Москвы. Из документов видно, что, начиная с 1830 года, опекуны и медики менялись едва ли не ежегодно.

В поданных опекунами отчетах содержится немало сведений о Дубровицах. Например, приход от двух сел Подольского уезда – Дубровицы и Ерино с деревнями и сельца Баранова, всего с 1145 душами, за первое полугодие 1848 года составил 2567 рублей 87 копеек.

Интересно, что из этой суммы всего 30 рублей составил доход с открытого для посещения состоятельными дачниками «воздушного сада», то есть дубровицкого усадебного парка. Остальные деньги были получены с крестьян.

Расходы по имению за тот же период распределялись по следующим статьям:

«священнослужителям сел Дубровицы и Ерино жалованье за полгода… за бут для плотин… за поправление паромов… за разные принадлежности для сада… починка ворот и господского дома… за исправление в бане печи… жалование за полгода управляющим Стученкову и Смирнову… за планы и сметы для постройки домов священнослужителей в селе Дубровицы заплачено архитектору Курбатову…»

Несмотря на значительные расходы, дубровицкое имение, взятое под опеку, неизменно приносило доход. Каждое «Дело об отчете» заканчивалось подобным обращением к губернскому предводителю дворянства:

«Честь имеем донести вашему превосходительству, что состояние здоровья вверенного попечению нашему графа Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова в течение истекшего месяца было весьма удовлетворительно, равно при доме его сиятельства все обстояло благополучно».

Период опекунства был отмечен большой и важной работой по реставрации Знаменского храма. Еще в 1844 году священник Булкин в «нижайшем донесении» на имя опекунов князя А. Н. Вяземского и П. А. Хрущева указал на крайнюю необходимость ремонта лучшего сооружения усадьбы. Вместо выделения средств опекуны К. А. Гассовский и П. И. Савостьянов обратились в Дворянскую опеку с ходатайством о закрытие храма и перенесения причта из Дубровиц в село Лемешово.

В ответ на такое «невозможное ходатайство» возмущенный полным равнодушием опекунов священник подал жалобу московскому митрополиту Филарету и послал записку жившему в соседнем имении Ивановское графу А. А. Закревскому, новому московскому генерал-губернатору, сменившему Д. В. Голицына. Решительность Булкина возымела действие. В Дубровицы приехал директор кремлевской Оружейной палаты А. Ф. Вельтман. Было решено не просто отремонтировать храм, а провести его реставрацию.

Что же понималось под реставрацией в то время? Надо учитывать, что после заката классицизма интерес к древнему русскому искусству и архитектуре только пробудился. История отечественного зодчества еще не была изучена и верно понята, представления об истоках и развитии национального стиля еще не обрели теоретической стройности. Потому и реставрацию храма в Дубровицах нельзя представлять в современном понимании, то есть со строго научной точки зрения. В ту пору она рассматривалась как творческая работа, ориентированная на обобщенные образцы древней русской архитектуры.

Руководителем и распорядителем реставрации дубровицкого храма назначили авторитетного знатока русских древностей архитектора Федора Федоровича Рихтера (1808-1868). Рихтер получил классическое образование в петербургской Академии художеств, прошел хорошую школу у О. Монферрана на строительстве Исаакиевского собора, некоторое время пробыл в Италии, а по возвращении в Россию занял должность директора Дворцового архитектурного училища в Москве и одновременно осуществлял надзор за строительством по проектам К- А. Тона Большого Кремлевского дворца и храма Христа Спасителя.

В Москве Рихтер посвятил себя изучению памятников древнего русского зодчества.

Ф. Ф. Рихтер осуществил несколько собственных проектов, разработанных по мотивам средневековой русской архитектуры, ошибочно считая это реставрацией. Стали широко известны некоторые его постройки, практически заново нозведенные на древних фундаментах – палаты бояр Романовых в Зарядье (1858-1859) и дом царя Михаила Федоровича в Ипатьевском монастыре под Костромой (1862). Менее известны ранние его опыты – постройка Благовещенской церкви в Петровском парке (1847) и реставрация Знаменского храма в Дубровицах, где он работал в 1848-1850 годах.

По свидетельству А. Ф. Вельтмаиа, священник Булкин получил чертежи дубровицкой церкви, исполненные архитектором Ф. Ф. Рихтером,- фасад и план, осенью 1849 года. Опекуны снабдили чертежи золочеными рамами, и они долгое время висели при входе в храм по сторонам западных дверей. С вершины современных знаний выглядит ошибочным стремление архитектора переделать «под старину» то, что было подлинным, но не соответствовало его представлениям о национальном стиле.

Прежде всего Рихтер с благословения московского митрополита Филарета поспешно заменил латинские стихи в картушах русскими текстами священного писания. Затем вознамерился сделать новое рельефное распятие… Неверные действия «реставратора» сумел пресечь местный священник. Булкин ревниво относился ко всему новому и нередко отвергал или заставлял переделывать тот пли иной вид работ, обращаясь в некоторых случаях к помощи Закревского. Однажды Булкин даже пожаловался на архитектора Рихтера, который предложил заменить старые иконы «фряжского пошиба», то есть написанные в итальянской манере, на новые, в «древнерусском стиле». В итоге Ф- Ф. Рихтеру так и не удалось перестроить храм сколько-нибудь значительно. Иконы, лепнина, резьба конца XVII – начала XVIII века – все это осталось. Правда, по настоянию архитектора была изготовлена новая утварь «под старину», а также вызолочены хоры и иконостас, хотя, как известно, первоначально они были «по подобию всего низа белые, но по приличным местам покрыты краскою палевою».

Мастеров-реставраторов насчитывалось до трехсот человек. Сохранились имена некоторых из них: иконы и иконостас исправлял художник Киселев, хоругви – мастер Степанов, паникадило, лампады и подсвечники – мастер Генрих Биерклунд, железную решетку в церкви делал мастер Соловьев, а шкафы и комоды – столярный мастер Иван Федотов Малюшев…

Опекуны графа в одном из отчетов известили губернского предводителя:

«Освящение обновленного храма совершено 27 августа 1850 года митрополитом Филаретом в присутствии московского военного генерал-губернатора графа Закревского, исполняющего должность московского гражданского губернатора П. П. Новосильцева и других знаменитых светских особ».

Известно также, что Ф. Ф. Рихтер воспользовался предложением А. А. Закревского и построил несохранившуюся ныне белокаменную колокольню в селе Ивановском. К сожалению, не имея старых чертежей, трудно составить хотя бы приблизительное представление и о дубровицкой колокольне, тоже утраченной в 1930-х годах. О.на находилась к юго-западу от храма и в архитектуре не имела ничего с ним общего. Эта колокольня была сооружена не позднее конца XVIII века, ибо о ней упомянуто в том же «Географическом словаре» Щекатова: «С южной стороны каменная колокольня, довольным снабденная звоном от того же самого церкви сей оставшемся, государя императора Петра Великаго, а с западной великолепный дом и селене, из каменного строения, как выше сего сказанного состоящее.-»

Любопытно также сообщение И. Дмитровского в брошюре «Дубровины, знатное село»: «В конторе имения сохранился проект колокольни, составленный архитектором Ивановым и старавшийся примкнуть к стилю храма (как будто это возможно!)… Там же проект надстройки над существующей колокольней, составленный архитектором Рихтером, возобновлявшим храм. Оба проекта остались неосуществленными».

Пришло время сказать и о конце жизни владельца Дубровиц Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова, заточенного на Воробьевых горах. Подробности известны из воспоминаний правнучатого племянника графа, последнего из его опекунов – Н. А. Дмитриева-Мамонова. Это был человек иного, чем граф, поколения и многие подробности из жизни Матвея Александровича знал только по рассказам. Ему было известно, что престарелый его подопечный жил раньше в Дубровицах, где «выстроил крепость, учредил роту солдат из своих дворовых людей, завел пушки».

«Конечно, в настоящее время таким затеям богатого барина, имеющего достаточные средства для их исполнения, не придали бы особенного значения,- считал он,- но тогда были другие условия жизни. Говорят также, что он учредил общество Русских рыцарей, что члены этого общества собирались в Дубровицах, но и это еще не достаточное основание для признания его сумасшедшим…»

После смерти Николая I, накануне отмены крепостного права, судьба несчастного графа М. А. Дмитриева-Мамонова вызывала всеобщее сочувствие.

«Конечно, резкость выдающегося ума и пылкость характера были причиною многих его неудач,- писал опекун.- но едва ля я ошибусь, если скажу, что главным образом зависть и злоба людей сломали и обездолили эту жизнь, которая могла бы быть до конца блестяща и, вероятно, небесполезна, ибо по своему уму, образованию, энергии, доброте в по своей рыцарской честности, при огромных материальных средствах, он мог бы быть замечательным деятелем».

Состояние графа, которым он так и ве воспользовался, было впечатляющим: 15 тысяч душ крестьян, 90 тысяч десятин земли в 10 губерниях, дача на Воробьевых горах, дома в Петербурге на Конногвардейском бульваре, доставшиеся после смерти сестры, в капитал в двести тысяч рублей.

Последний опекун впервые увидел графа Матвея Александровича, когда тому было лет около семидесяти. Но выглядел он много старше: за большим рабочим столом в вольтеровских креслах сидел маститый старец с‘седою, почти белой бородою. Он был в бархатном халате темно-малинового цвета на беличьем меху и черной тафтяной шапочке.

Последние три года, по словам Н. А. Дмитриева- Мамонова, граф вел очень регулярную жизнь: вставал в пять часов утра, обедал в час пополудни, ужинал в восемь часов вечера и ложился спать в девить часов.

«Не знаю, как было прежде,- отмечал опекун,- но в момент принятия мною опеки граф Матвей Александрович уже находился в положении вполне неизлечимого маниака, так как мания величия развилась в нем в высшей степени, и он воображал себя то царем, то всемогущим средневековым папой, имеющим власть всех карать и миловать… Однако, по временам, на старика находили совершенно ясные минуты, в которые он мог вполне толково высказать свою мысль и даже умно написать несколько строчек, но затем все это кончалось такой чепухой, которую невозможно было понять».

Кончина затворника, как и вся его жизнь, была трагической. В тот день он был не совсем здоров, и доктор определил у него сильный жар. Вероятно, болезнь эта кончилась бы выздоровлением, но по уходе доктора старик вздумал сам закурить трубку. Искра огня упала на рубашку, пропитанную одеколоном, рубашка загорелась, и когда дежуривший при больном человек затушил огонь, то у графа оказались довольно значительные ожоги на груди и на лице. Сами по себе они не могли бы быть причиной смерти, но испуг и нервное потрясение усилили жар, и старик впал в бред, из которого уже не выходил до своей кончины.

«Меня известили телеграммой, и я застал графа Матвея Александровича уже в совершенно бессознательном положении,- завершил свои воспоминания Н. А. Дмитриев-Мамонов.- Он скончался 11 июня 1863 года. Мы его похоронили в Донском монастыре, рядом с могилой его отца, графа Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова, фаворита Екатерины II».