Из первой части («Иллюзии»)
Из первой части («Иллюзии»)
«После темноты коридоров метро, после всех контрольных барьеров, которые миновала она почти автоматически, словно в беспамятстве, как сомнамбула, перейдя под землей почти незаметно границу царства живых и царства мертвых, после грохота механических дверей вагонов, поглощающих людскую толпу, и скрипа тормозов колес Хайба словно очнулась на своем сиденье после непрекращавшегося кошмара ее жизни. Она подчеркнула ногтем слова в книге Джалал аль-Дина Руми[233], которую читала: ‘Но любовь к эфемерному, невидимому, неосязаемому, бесплотному – не есть любовь”. О какой любви говорил он? Она любила своего мужа, но совсем не так, как Аллаха. Детей мусульман учат Аллаха бояться, молиться ему. Но никто не говорит им, что Его нужно любить. К тому же разве женщине не внушают, что любить супруга своего – это значит любить Аллаха в Его творении? Но отныне все было пустотой. Бесполезно повторять Его имя. Она окончательно утратила веру в Него…» (с. 9-10).
«Еще четыре месяца, и ребенок, столь желанный до случившегося кошмара, явится на свет. И она будет одна радоваться его рождению. Интегристы выпустили кровь из ее мужа. Надругались над ней, полагая, что запятнают ее на всю оставшуюся ей жизнь. Но не сумели умертвить в ней ее ребенка. Она не сделает им такого подарка. Неужели люди верят им только потому, что они носят бороду и традиционную одежду! Большинство из них столь же ловко владеют религиозной риторикой, сколь и современной техникой. Теперь и компьютер, и нож – их орудия. Они оккупировали все стратегические места в государстве и даже в международных организациях. И это не мешает им сеять смерть, идти вперед воплощением самой смерти. “Ты будешь жить, – угрожали они ей, измываясь над ней. Но ты будешь запятнана навсегда. И мать твоя, и отец твой, и все твои родственники…” Но Хайба значит “чистая”, по-арабски. И сейчас она слышит в себе биение новой жизни… Чудом ребенок пережил кошмар, случившийся с ней. Плод бесконечной любви оказался сильнее смерти» (с. 11-12).
«Друзья уговорили, умолили ее покинуть Алжир. Самой же ей хотелось уйти в партизаны и убивать одного за другим своих палачей… Но это означало бы и рисковать и своей, и жизнью ребенка. И если бы она пошла по пути мести, то выбрала бы тот же путь, по которому шли ее мучители… И она выбрала дорогу изгнания. Франция стала ей приютом. Ведь те, кто мучили ее дочку, тешились над ней самой, орали, что она – “продажная тварь”, что “прислуживает французам”, – так разве не сюда ей была прямая дорога? Она выстрадала свое право жить теперь на этой земле…» (с. 12-13).
«Ты заново начнешь свою жизнь. У тебя там есть друзья, близкие тебе люди. Ты там училась. О тебе позаботятся. С твоими-то знаниями и дипломами, ты там легко устроишься на работу, – увещевали ее другие…» (с. 13).
«Самое трудное – это было привыкнуть к тому, что просыпалась в пустой постели, что некому было сказать: “Здравствуй, это я!”, – когда открывала дверь, возвращаясь в дом, опустошенный смертью. Притрагиваться к вещам мужа и дочери… Как забыть детскую, залитую кровью ее ребенка, растерзанные ими игрушки, разорванные книжки, кроватку, где девочку пытали и насиловали у нее на глазах?! Сострадание и жалость в глазах других ей тоже были невыносимы. Точно так же, как идти в морг для опознания обезглавленного тела своего мужа… Как невыносимо было спрашивать саму себя, видя живыми своих друзей: за что? Почему убили именно ее дочь и ее мужа?…» (с. 13-14).
«Почему-то вспомнились слова Шехеразады, которыми начинала она свои повествования: “Это история столь необычна, столь глубоко засела в моей голове, что могла бы послужить уроком тому, кто жаждет знания…”» (с. 15).
«Драма случившегося жила в ней. Как жил ребенок, в ожидании своего рождения. Отвратительное и невинное, грязное и чистое, – все это вместе теперь уживалось в ее теле, питалось ее жизнью…» (с. 17).
“Ну и пусть теперь я сама умру с голоду! – думала Хайба, закрывая дверь ломбарда. – Пусть останусь без копейки!.. Скорей бы уснуть, забыть…” Не слышать, как бьется в ней жизнь того, кому предстоит родиться без отца…
…Иногда звонил телефон… Но зачем с кем-то говорить, рассказывать о себе, повторять все снова и снова. Лгать. Всегда. Ведь все приветствия друзей и друзьям начинаются со слов: “Слава Аллаху!..” “Да, да, слава Аллаху, я еще жива. Да, да, слава Аллаху, беременность протекает нормально… Нет, нет, мне ничего не нужно”. Зачем беспокоить друзей и близких? Теперь они уже ничего не могут сделать для нее. Они были рядом с ней после резни. Спасибо и за это. Но не следует теперь цепляться за них, портить им репутацию. Ведь все равно в их глазах, даже если это скрывают, она стала опоганенной, словно чумной: фанатики-мерзавцы не только сеют смерть, они сеют и сомнение в душах людей. Превращают жертв своих в виновных, а порой и в палачей…» (с. 17-18).
«Вспомнила о своей первой встрече с Абд эль-Вахабом, когда они учились в столице, в Алжирском университете, как многие молодые люди ее поколения… Он тогда уже был на последнем курсе медицинского факультета, а она – на первом. Оба они были из хороших семей, и, когда решили объявить о своей помолвке, родственники приветствовали их будущий брак и были очень щедры во время свадьбы… Жизнь осложнилась, когда молодые перебрались в Оран… Теща и свекровь почти не покидали их дом, бесконечно что-то советовали, надоедали своими распоряжениями, вмешивались во все…
Рядом с этими матронами Хайба чувствовала себя маленькой девочкой. Все, что она делала, подвергалось суровой критике прежде всего ее матерью, которая не прощала ей малейшей оплошности. Хайба думала даже порой, что мать просто завидует ее счастью. Ну а свекровь, видимо, никогда не простит ей, что она “похитила” ее сына. Когда обе матери приходили к ним “на чай”, слышались одни и те же упреки: “Ваши друзья и наставники, когда едут за границу, то привозят всякие ценности, украшения, домашнюю технику. А вы, – только бумагу для пишущих машинок, да книги. Вот и всё ваше богатство! Ваши сундуки уже полны книг!”… Теперь, вспоминая о ссорах со свекровью и о подаренных ей к свадьбе “драгоценностях”, Хайба не могла удержаться от крика: “О Господи! Ведь мы уехали в Оран на работу, чтобы остаться там наедине! Сбежали от родных! Не закрывать же дверь перед их носом! Проклятый город! Мы думали, что теперь между нами и ними – пустыня! Но и здесь нашу жизнь пытались испортить!.. А уж эти “драгоценности”, о которых мне неустанно напоминали, говорили, что “они стоят миллионы”, что на них можно замок построить! Ломаного гроша не стоят они! Да и то в самом дешевом ломбарде для бедных…”» (с. 19-23).
« …Иногда им удавалось остаться одним в своем гнездышке… Старухам ничего не оставалось, как изливать свои жалобы друг другу во внутреннем дворе их дома… Муж как-то тоже дал выход своему гневу: “Больше не могу слышать ничьих проповедей! Неужели не видно, во что превратилась вся страна?! Можно подумать, что все превратились в безграмотных нуворишей! Повсюду – искусственные цветы и растения, вместо природных жасмина, сирени и мимозы! Повсюду эти механические игрушки, купленные в дешевых кварталах Парижа! Все заменили и подменили, как будто нет у нас ничего своего, драгоценного! Все, что – алжирское, теперь в помойку? Они же разрушают страну! И она когда-нибудь взорвется, уверяю тебя…”
Это было время, когда он еще посмеивался над “тиранией” их матерей и легко критиковал новый образ жизни в стране, который они так и не усвоили, а матери и порицали их за это… За то, что нет у них счета в заграничном банке, роскошной мебели, многоэтажного дома, шикарной немецкой машины… Он говорил: “Но ведь и в паломничество к святым местам, в Мекку, многие алжирцы направляются сегодня зачастую затем, чтобы получить там деньги и продаться афганским боевикам! А остальные набрасываются, как голодные из пустыни, на саудитские магазины, принадлежащие американским или японским торговцам. Я своими глазами видел все это, когда был там в командировке в Саудовской Аравии. Куда бы ни ехали алжирцы, везде они только и думают о тряпках и железе! Вещизм!!” Хайба, слушая его, бормотала слова старинной арабской мудрости: “На деньги покупают и зерна несчастья, и горя…” И тогда еще оба они припомнили рассказ старого учителя, одного из первых “франко-мусульман”, – араба, получившего французский диплом о высшем образовании еще при французах… Когда он вернулся в родную деревню с этим дипломом, праздник длился семь дней и ночей… Земляки называли его “Господин Учитель!”… А вот недавно, когда тот снова, на старости лет, захотел посетить родную деревню и шел по улицам своего детства, услышал вдруг, как одна женщина грозила своему сыну: “Если ты ничего не будешь делать, то и станешь никем, каким-нибудь жалким учителем, так и останешься бедняком, без денег!”…
“Вот так и мы, – сказал ей муж. – Со временем нас будут порицать не только наши матери, что мы не умеем жить…” Но тогда он торопился на какой-то конгресс. И она утешила его: “Главное сейчас думать о том, что у нас есть, о нашей будущей дочке, она ведь уже подает признаки жизни. Вот, послушай, дай руку!…” Но муж все-таки сказал на прощанье: “Я теперь сожалею, что отказался по твоему совету уехать на работу в Штаты. А ведь мне предлагали хороший пост…” “Но ты ведь и сам знаешь, – ответила она, – что не сможешь и дня прожить без своей страны!.. Даже когда мы жили и учились два года во Франции, разве ты не слышал постоянный зов родной земли? Разве не он заставил нас вернуться?..» Она подумала тогда после его отъезда: “Наша будущая дочь увидит жестокий мир… Сама Душа Алжира в опасности. И если ничего не изменится, настанут годы с запахом свинца и крови”» (с. 24-28).
«Свекровь все спрашивала сына, на сколько дней он останется во Франции. “Я тебе уже пятьдесят раз сказал: я уезжаю в командировку. На 10 дней”. Тогда его мать воскликнула: “Там, говорят, делают прекрасное приданое для новорожденных. Ты должен купить все для своего ребенка! Ну и, конечно, норковую шубку для своей женушки или какое-нибудь украшение от Картье…” Хайба, еле удерживаясь, объясняла: “Ваш сын едет за границу по работе. Мы – служащие, а не контрабандисты или дети генералов, превратившихся в бизнесменов…” “Да, конечно, – отвечала ее мать. – Он – хирург, ты – гинеколог, мне это известно. Нам вас никогда не понять. Можно подумать, что не я тебя родила”. И Хайба не сдержалась, думая о том, что мать родила ее на свет не для того, чтобы радоваться жизни и свободно дышать: “Лучше бы я осталась в тебе, лучше бы ты задушила меня своим телом, как это делают здесь многочисленные матери, когда у них рождаются дочери!”…
“Теперь не десять дней, необходимых ему для работы, но всю жизнь придется жить без Абд эль-Вахаба… О Господи! Если Ты существуешь, помоги мне и покажи мне лик Свой, настоящий, полный любви и сострадания! Если существуешь Ты, то зачем позволяешь именем Твоим заставлять женщин носить черное покрывало?..[234]Не разрешать мужчине и женщине идти рядом по улице, а женщинам – работать? С каких это пор во имя Твое Ты разрешил приказывать выбирать среди сыновей своих того, кто первым должен умереть? Как случилось, что позволил Ты во имя Свое разрубать пополам новорожденных и бросать одну половину – отцу, другую – матери? Насиловать матерей на глазах у маленьких дочерей? А потом заставлять матерей смотреть, как бьют ребенка, схватив его за ноги, об стену головой, пока не размозжат ее и не зальют все кровью? О Господи, Всемогущий и Всемилостивейший, значит ли то, что верить в Тебя – это и принимать как должное ужас свершающегося и смиряться?..”» (с. 32-33).
«…Несмотря на строгость полученного традиционного воспитания, она хотела быть женщиной своего времени, а не мечущейся между XV веком ислама и XX в. сегодняшней истории… Она сама “прыгнула” в XX век, ну, вот и заплатила за все сполна…» (с. 43).
“Нет, нет, это не ты, – говорила она, глядя теперь на себя в зеркало, изможденную страданиями. – Это не ты опоганена ими, это они сами запятнали себя, свора негодяев… И за свои преступления им придется рано или поздно заплатить!” (с. 51).
«…Как-то в машине она подслушала разговор своего мужа с его братом, – оба они были травмированы тем, что происходило в стране. Ненависть кипела в их сердцах. Они возмущались бездействием властей, делавших вид, что ничего не происходит особенного… Но она сама, своими глазами видит же во время ночных дежурств в больнице всех этих изуродованных, обвиненных в “бесчестье” женщин, которые приходили потихоньку залечивать свои ужасные раны от побоев своих мужей и братьев, свои обожженные выплеснутой на них серной кислотой лица; видела забитых до смерти “непослушных” малышей; видела едва уцелевших от зверств свекрови новобрачных, которые оказались “недевственными” и тем самым “запятнали” честь семьи мужа. Как уберечь и спасти всех этих несчастных? Но разве она не давала свою врачебную клятву помогать людям, спасая их жизни?..» (с. 54-55).
«…Радио, которое она не смогла запретить себе слушать и здесь, в Париже, только подтвердило то, о чем говорили в автобусе: «В Алжире продолжается резня, – сообщало “Франсинфо”. – Двенадцать человек, среди которых две женщины, два ребенка и один новорожденный, были зверски убиты в местечке Аин-Дефла. Многих женщин бандиты увели с собой. В Релизане триста человек было уничтожено: им отрубили или отпилили головы. Жители этого городка пытаются собрать разрозненные и подожженные останки тел. Там тоже были похищены шесть женщин. Завтра на площади Трокадеро состоится демонстрация протеста, в которой примут участие многочисленные организации “Защиты прав и свобод человека…”. Ей, впервые со времени пережитого кошмара, захотелось плакать… Плакать! Она уже не могла сдерживать рыдания, которые переполняли ее с того рокового дня… Она разыскала альбом со старыми фотографиями, которые уберегла, и теперь долго рассматривала образы счастья, когда они еще были все вместе… От сокровищ былого тоже больше ничего не осталось» (с. 61-62).
«…Вспомнилось, как женщины старались на кухне, готовили “настоящий обед” – кускус, сделанный руками матери и свекрови, с овощами, аккуратно почищенными всеми сестрами, золовками и свояченицами… Но главное – это были специи, которые привез Абд эль-Вахаб из своей командировки в Париж, – шафран и корицу… Алжир подлинный, ставший Алжиром “демократическим”, Алжиром “народным”, “социалистическим” и суровым, давно утратил вкус к ароматам Жизни… Осталось только потерять голову» (с. 67).
«Вспомнила праздник в доме по случаю дня рождения их дочери… Она еще была слаба, лежала в своей спальне, но слышала звуки флейт и звон бубнов… Пеленала и баюкала своего ребенка под старинные алжирские и оранские песни… Хор женщин затянул и ту, что пели не так давно их соотечественницы, когда мужья уходили к партизанам, сражаться в горы:
О ты, взявший в руки знамя борьбы!
Знай, как тоскую я без тебя!
О ты, взявший в руки знамя борьбы!
Излечи тревогу мою! Пусть Господь охранит меня!.. (с. 77).
«Когда оживают воспоминания, то жизнь становится похожей на вечный сон. Как было бы хорошо, если не просыпаться!..» (с. 85).
«…B доме друзей глубоко вздыхали. Жалели и ее, и себя. “Ну разве это не ужас! Что же происходит со всеми нами? Ведь мы были достойными гражданами, пламенными патриотами, трудились на благо страны как рабы, без отдыха. И вот вам: несчастные изгнанники, зависящие от милостыни и подачки…” Она удерживала друзей от брани в адрес Аллаха. “Религия не имеет никакого отношения к террористам, ни к свалившимся на нас здесь неприятностям… Просто Алжиру в свою очередь довелось испытать варварство. Вспомните, как бежала из нацистской Германии интеллигенция, вспомните о чилийских врачах, которым мы помогали скрываться у нас… Теперь настал час и для алжирцев. Исламисты – это клинок кинжала, занесенного над Исламом. Удар изнутри. Неужели вы считаете, что убийцы, пытавшие мою дочку, растерзавшие ее тело, отрезавшие голову моему мужу, – мусульмане?..” (с. 89).
«…Ее друзья – Бадра, работавшая в Алжире врачом, как и Хайба, и ее муж – Аль-Хуари, профессор, преподававший в университете политологию. Здесь, во Франции, по приезде они разместили в газетах и где только смогли объявления, предлагая свои услуги. Но никто им не ответил… Теперь он работал ночным сторожем в какой-то гостинице, а Бадра – санитаркой в больнице. В Оране у них остался прекрасный дом в мавританском стиле, который Аль-Хуари унаследовал от своего отца, а тот от своего, построившего этот дом собственными руками… Однажды и им в почтовый ящик опустили письмо с угрозой. На конверте, как обычно, был нарисован гроб… Потом им подбросили два савана и два куска мыла (предназначенные для омовения покойников. – С.П.) В сопровождавшем эти “дары” письме их называли “гнусными прислужниками Франции”. Карой за это полагалась только смерть… Если поначалу они, как и многие, думали, что кто-то пытается их разыграть, то однажды поняли, что это всерьез… На глазах у Бадры молодые люди убили ее брата, вонзив в него поочередно нож… После случившегося, еще не оправившись от горя, они с мужем решились уехать, опасаясь за жизнь своих детей… “Одержимые”, или как их здесь называли “Безумцы Господни” уже свирепствовали повсюду, истязая детей на глазах у родителей или в присутствии детей обезглавливая их отца и мать. В Париж взяли с собой несколько чемоданов, дипломы и немного денег… Надо было быстро искать жилье и работу, устроив детей в школу… Хайба и Абд эль-Вахаб с их маленькой дочкой еще оставались в то время в Алжире…» (с. 92-93).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.