НОЧЬ НА ПОЖАРИЩАХ
НОЧЬ НА ПОЖАРИЩАХ
Стало смеркаться, когда проехали Каблуковы. А Митиных повезли уже в глубоких сумерках. К Дунаевым пришел грозный полицай, который прогнал меня от Яснецовых, сказал:
– Вас повезут завтра утром. Чтобы были готовы! И не вздумайте в лес уходить! Деревня окружена, посты усилены. Расстрел на месте.
За речкой, в Большом краю, вспыхнул пожар, потом другой, третий. Загорелись дома и в Малом краю. Вскоре весь правый берег полыхал огнем. В Ивановке дома не поджигали. Вероятно, до завтра оставили. Мы обрадовались отсрочке, особенно мама и Тоня.
– Видимо, подвела их оборачиваемость подвод. Значит, и у немцев не всегда все продумано да просчитано, – размышлял крестный.
Он стал украдкой собирать в вещмешок самое необходимое. Тетя Сима заметила это, сказала бабушке Дуне, и вместе они завыли, накинулись на крестного:
– Что ж ты, окаянный, бежать от нас вздумал?! В лес захотел?! А нас на кого оставляешь, ты подумал?! Ведь пропадем мы без тебя, совсем пропадем! Да и немцы за тебя нас расстреляют или живьем сожгут!
– Хватит, хватит вам выть, глупые бабы! Что же мне, за юбки ваши прятаться? – отвечал им крестный.
Но женщины не унимались. Где укором, где лаской, где безудержным плачем все-таки заставили крестного побожиться, что никуда он не уйдет, останется с ними до конца.
Оля, мама, бабушка и я вышли на улицу возле дома посмотреть на пожары. Горело больше двадцати домов на том берегу. Бушующее пламя местами сливалось воедино. Языки пламени и столбы искр взвивались в черное беззвездное небо. Ветер даже сюда, через речку доносил запах гари. Где-то в смертельной тоске выла брошенная собака, раздирая мне душу.
– Жутко, как в аду, – сказала мама.
– Что в аду! – ответила Оля. – Говорят, что немцы на этом свете загоняют жителей в сарай или в дом, запирают и поджигают. Живьем горят люди! Вот ужас-то!
– А какие муки нам предстоят на чужбине, даже подумать страшно. Вот бы сейчас тихо умереть и не мучиться!
– А что? – подхватила Оля. – У нас есть сильная отрава для крыс. Говорят, что умрешь без боли, как будто уснешь.
– Надо в ведре с теплой водой развести. Потом выпить по полстакана, – добавила бабушка.
– А как же Михаил? – засомневалась мама.
– Михаил все равно в лес уйдет, нас не послушает, – заверила бабушка.
Меня никто не спрашивал, хочу ли я отравиться. Впрочем, я не понимал серьезности намерения взрослых, был в таком же помрачнении рассудка, как и они все.
Пошли в дом. Бабушка поставила на плиту небольшое ведерко – греть воду. Сказала тете Симе о принятом решении. Та ответила:
– Я, мамаша, как все.
Мама зажгла лампадку. Все опустились на колени, стали шептать «Отче наш» и другие молитвы. Потом мама поднялась, подошла к лежащей на кровати Тоне, дала ей в руки маленькую иконку:
– Молись, доченька. Читай «Отче наш», как учила бабушка Фима. Скоро мы все умрем. Это будет не больно.
Руки и голос у мамы дрожали, ее слезы капали сестре на подушку. Я еще подумал: «Вот и стакан с отравой для Тони будет так же дрожать в ее руках. Такой же дрожащий стакан и мне подаст мама». Вдруг меня словно током ударило. Я четко представил, как выпью отраву, засну – и уже нет меня. Совсем-совсем нет меня! И никогда не будет!!! Вот ужас-то!!! Показалось, что волосы шевельнулись на голове! Я хотел вскочить с колен – ноги не слушались. Хотел закричать – голос пропал. Как в детстве, когда я до трех лет был немой. Только глаза таращил на маму и Тоню.
В этот момент в комнате появился крестный. Тетя Сима все ему рассказала.
– Вы что, сдурели все?!! Общее помешательство?!! – накинулся он на молившихся. – За что же казнить себя вздумали?!!
– А и правда рехнулись! – обрадовалась бабушка.
За нею и Оля, и мама словно сбросили с себя наваждение.
– Дуры, дуры мы набитые, а я – дурнее всех, – сказала мама, обнимая меня. – Ведь можно с собой взять отраву и выпить, когда совсем будет невмоготу.
Шок, оцепенение у меня сразу прошли, так что взрослые и не заметили этого.
Успокоились. Сели ужинать при керосиновой лампе. Гнетущее гробовое молчание. Никто не хотел разговаривать. Вероятно, устали от переживаний, дневной суеты, перебранки и ожидания смерти. За окном бушевали пожары, и такое же смятение оставалось в душе.
Спали тревожно. Часто просыпались, вздыхали, ворочались. Не сон, а собачья дремота какая-то. Перед рассветом поднялись, сели завтракать. Сон не принес облегчения. Ели без аппетита, но старались насытиться про запас. Мама и я стали надевать на Тоню теплую одежду. Она стонала от боли, слезы градом катились по впалым щекам. Уже подогнали подводу. Крестный, Оля, бабушка и я носили вещи, кидали на фуру. Мама стала готовить местечко для Тони. Поверх вещей она положила подушки под спину и голову, чтобы тряская дорога поменьше причиняла дочери боль. На руках вынесла Тоню, уложила, сама села рядом. Несмотря на большую повозку, семерым на вещах было тесно, да еще немец-конвойный. Но как-то пристроились. Бабушка перекрестила дом, тихо прочитала молитву. Все. Поехали. Мама и бабушка заплакали.
Переехали мост через нашу речку. Поднялись на пригорок, на развилку между Большим и Малым краями деревни. Страшная картина открылась нам. И справа и слева зияли голые черные печи да беспорядочные кучи головешек. Некоторые еще дымились. Едкий запах гари слабый ветер не мог разогнать. Я подумал: «Прощай, Реполка! Прощай, дом! Завтра от тебя тоже останутся одни головешки».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.