ПЛЕННЫЕ

ПЛЕННЫЕ

По-соседски к нам на кухню зашел дядя Петя – пожилой бородатый мужчина (тогда все, кому было за пятьдесят, казались мне пожилыми). Он ходил с палкой, хромал с Гражданской войны. Жил со своей женой через два дома от нас. Он был то ли дворником, то ли сам по себе присматривал за порядком в нашем квартале. Однажды он при мне поругал Кольку за шелуху от семечек, которую Колька выплевывал у колодца. До войны дядя Петя приносил нам елку к Новому году (за трешку, как говорил папа). Зимой мама брала у него подвозки – тяжелые хозяйственные санки, с которыми мама и я ходили в лес за дровами.

– Вернулись в дом, как я погляжу? – спросил дядя Петя. – Все ли в порядке? Все ли здоровы?

– Спасибо, пока здоровы, – ответила мама.

Дядя Петя присел на табуретку, достал кисет, свернул цигарку. Затянулся едкой махоркой:

– Ты читала ли объявления, что немцы везде расклеили? Завтра всем собраться велят на площади. Требуют выдавать евреев и коммунистов.

– Я неграмотная, объявления не читаю. И на площадь не пойду – с кем детей оставлю?

– Смотри сама, здесь я тебе не советчик. Зато, Настасья Павловна, советую походить за картошкой на поле у железной дороги, пока немцы его к своим рукам не прибрали. Зимой-то что есть будете?

– Да много ли унесешь на плечах-то?

– Я, так и быть, тележку дам самодельную. На нее целый мешок положишь.

– Спасибо, Петр Игнатьич. Вы частенько меня выручаете, дай Бог вам здоровья.

– Чего там! Вижу, как вы крутитесь, – сказал он, вставая.

Теперь все новости я узнавал только из разговоров взрослых. Радио молчало, газет никогда у нас не было.

Мальчишки-сверстники по домам сидели, как и мы с Тоней.

***

С утра по дороге снова пошли наши солдаты. Только теперь они были пленные – шли в обратную сторону под дулами немецких автоматов. Еще более измученные, в ободранной одежде, с потемневшими от пыли бинтами. Многие шли босиком. Некоторые падали от усталости. Их подхватывали товарищи, не давая упасть на землю. «Шнель! Шнель!» – кричали немцы, готовые застрелить любого упавшего.

Редкие жители Старосиверской стояли на обочине. Молча смотрели и плакали. Некоторые пытались передать солдатам что-нибудь съестное. Тогда немцы грозно кричали: «Цурюк! Цурюк!» – и оттесняли их прикладами автоматов.

Мы всей семьей и Колька с тетей Нюрой сгрудились на крыльце. Тоня и мама тихо плакали. Бабушка осеняла крестом несчастных солдат. Они проходили совсем рядом с нашим крыльцом и печальные лица свои стыдливо отворачивали. Мама вынесла кастрюлю с отварной картошкой, старалась сунуть бойцам картофелины. Они торопливо, украдкой прятали картошку в карманы, не тратя силы на благодарность. Немец наставил автомат на крыльцо и грозно выкрикнул: «Пух! Пух! Мутер!»

«Как же так? – думал я. – Что же, любимые песни все врали?!» Я же хорошо помнил слова: «Ведь от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!» Или такие: «Мы железным конем все поля обойдем, соберем, и посеем, и вспашем. И врагу никогда, никогда-никогда не гулять по республикам нашим!» (Меня только смущал порядок слов: ведь надо сначала вспахать, потом посеять и собрать урожай.)

Сердце мое сжималось. Я со страхом вглядывался в бесконечные ряды солдат: вдруг увижу своего танкиста или других знакомых? Впрочем, командиров среди пленных не было видно.

Прошло часа два. Пленные все шли и шли. Мы устали от переживаний, пошли пить чай. За столом сидели молча, как на поминках. Даже Тоня не задавала вопросов.

***

Я послонялся по комнате без дела, повздыхал и снова пошел на крыльцо. Взял кастрюлю с остатками картошки. Колька был уже там. Пленные солдаты все шли и шли. Некоторым, кто оказывался рядом с крыльцом, я успевал сунуть картофелину. И вдруг Колька крикнул мне: «Смотри, смотри! Степка Оладушкин!» Потом в толпу: «Степка!!! Степка!!!» В среднем ряду оглянулся совсем молодой солдатик. Он был с палкой, хромал. Левый рукав гимнастерки был сильно надорван и белел нательной рубашкой. На исхудалом сером лице только оттопыренные уши да нос картошкой выдавали в нем когда-то грозного Оладушку, вожака старосиверских огольцов-хулиганов. Я до сих пор в любой момент могу с трепетом вспомнить тот обреченный взгляд голодного, затравленного зверька, каким он взглянул на Кольку. Взглянул – и сразу спрятался, затерялся в толпе от стыда. Ближайший немец схватил Кольку за ухо и крутанул. Да так, что Колька присел и скорчился.

Потом тетя Нюра смазала йодом надрыв на ухе, а Колька с обидой ворчал:

– Вот проклятый фашист! Жаль, что успел руку отдернуть, а то я пальцы ему откусил бы.

Я сочувствовал Кольке. Меня тоже била дрожь, хотя немец до меня не дотронулся.

Так близко, так реально войну и врагов я еще не чувствовал. Мама накапала мне валерьянки. Я пошел в комнату и долго плакал в подушку. Весь остаток дня я переживал и вспоминал историю этого парня.

Фамилия и прозвище Оладушка никак не соответствовали его натуре. Взрослые про него говорили, что он вор-карманник, отпетый хулиган, сидел в колонии. Что к нему и близко нельзя подходить, не то что дружить. Но он все равно оставался кумиром для всех пацанов, как малолеток, так и постарше. За малышей он всегда заступался. А если кому из старших и попадало от него, так безо всякой злобы и в меру.

Он играл на гитаре и пел блатные песни. Сверкал голубыми глазами и смеялся так задорно и весело, что казалось, будто уши его шевелятся. Он умел сплевывать (цыкать) сквозь зубы далеко и точно. Однажды Колька получил от него подзатыльник, но не заплакал, а даже гордился этим, как подарком. Еще Оладушка здорово стрелял из поджоги. Я хорошо помню это устройство, так как не раз видел его изготовление и подготовку к выстрелу. Но по малолетству стрелять мне, конечно, не приходилось.

Поджога – это самодельный пистолет с деревянной рукояткой и стволом из трубки или большого полого ключа. У сплющенной стороны трубки делался запальный надрез. В ствол набивалась сера, соскобленная с множества спичек, очень мелкие камушки, и все затыкалось пыжом. Потом бралась лучинка, слегка надрезалась. В нее защемлялась обыкновенная спичка. Правая рука с поджогой была вытянута, левая держала лучинку с горящей спичкой, которая подносилась к запальному отверстию. Для безопасности вся мелюзга, да и старшие тоже стояли на десять шагов сзади стрелявшего. Гремел оглушительный выстрел, все бежали к мишени. Это, как правило, была чья-нибудь кепка.

Так вот, Оладушка был лучшим стрелком, и поджоги у него были лучшими. Еще он умел удивительно красиво бегать, расталкивая локтями полы своего пиджака. Я мечтал научиться так бегать, и цыкать слюной, и играть на гитаре.

В первые дни войны мы с Колькой и другими ребятами провожали Оладушку на сборный пункт. Он шел добровольцем, да еще год прибавил себе. И вот теперь – такая страшная встреча. Что сталось дальше с его буйной головушкой, я не знаю. Но помнить его я буду всегда…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.