6. Сити и английская разведка: «идти порознь, бить вместе»

6. Сити и английская разведка: «идти порознь, бить вместе»

Сегодня Сити, как и его конкурент (и противник, порой превращающийся в союзника) Ватикан — одна из крупнейших офшорных зон: здесь, а не только в религиозно-политической сфере, они конкуренты. «Квадратная миля» (1,22 кв. мили), которую занимает Сити, роль и значение этого пятачка в современном мире позволяют некоторым исследователям утверждать, что Британская империя лишь имитировала свою кончину. История Сити начинается в 1067 г. — через год после норманнского завоевания; после завоевания страна утратила все права, однако Сити сохранил свой фригольд — право на безусловное владение землей, древние свободы и ополчение. Даже король должен был сдавать оружие перед тем, как войти в Сити (сегодня королева может войти в Сити как частное лицо, но как монарх она может войти только будучи введенная на территорию квадратной мили лорд-мэром Лондона; не путать с мэром). К моменту коронации Ричарда Львиное Сердце в 1189 г. это уже была мощная корпорация. «В многовековой британской политической системе Сити оставался крепостью, о которую разбивались волны истории, превратившие все остальное в национальное государство. […] В известном смысле политическая система Великобритании происходит от Лондонской городской корпорации (City of London Corporation)»[62], а не наоборот.

Сити тесно связан с короной и парламентом, но не подчинен им. До времен Тюдоров и Стюартов Сити был по сути главным источником получения ссуд монархией. Когда могущественный советник Генриха VIII кардинал Уолси попытался в конце 1520-х годов поставить Сити под прогрессивное налогообложение и организовал символический вывоз оружия и посуды ливрейных компаний Сити, ответный удар последовал незамедлительно. В 1529 г. Сити помог дискредитировать Уолси, а чтобы монархи не забывали об обиде (и возмездии), учредил в 1571 г. должность городского «напоминальщика», который должен был напоминать монарху о его долге перед Сити[63]. Не простил Сити и Карла I, который, нуждаясь в деньгах, приказал захватить 130 тыс. фунтов в слитках, хранившиеся в Тауэре. Вернул он их только после того, как вкладчики из Сити подписались на заем в 40 тыс. фунтов[64].

Менялись эпохи, но, надевая новые одежды, Сити оставался самим собой. В XIX в. один из английских реформаторов уподобил его доисторическому чудовищу, таинственным образом дожившему до современности, в немалой степени благодаря полузакрытой сети старых однокашников — эту систему позаимствовал у Сити британский правящий класс. Шэксон цитирует Гласмана, который пишет о Сити следующее: это «древний и очень маленький институт; он основан на личных отношениях и не встраивается ни в одну из предлагаемых парадигм современности. Это средневековая коммуна, представляющая капитал. Сити не поддается оценке»[65]. И последний штрих: если символ Венеции — крылатый лев, то символ Сити — грифон, т. е. крылатое существо с туловищем льва и головой орла. Грифон изображен на гербе Сити, и статуи этого существа расставлены на границах Сити словно стражи накопленных/награбленных богатств.

Ясно, что такой институт как Сити не мог не использовать с прибылью хлынувшие в Англию разбойные деньги; не мог он также упустить шанс воспользоваться интеллектуальными и финансовыми технологиями венецианцев. Впрочем, Сити и так имел тесные контакты с Венецией, Ломбардией, Чехией (Прагой) посредством еврейского капитала, который постепенно играл все большую роль в английской жизни XVI–XVII вв. Начать с того, что именно в Англии в 1613 г. семьей Барухов был создан Standard Chartered Bank, который сегодня называют «банком банков». Правда, ни Тюдоры (за исключением некоторых мер Генриха VIII, ослабившего законы против ростовщичества), ни особенно Стюарты ростовщический капитал вообще и еврейский в частности не жаловали. Именно с этим связана поддержка английскими и голландскими ростовщиками, многие из которых, как об этом пишет Ж. Аттали, были евреями, сначала Кромвеля против Карла I, а затем Вильгельма Оранского против Якова Стюарта.

Правление Кромвеля отмечено возвращением евреев в Англию, откуда их раньше изгоняли. В 1655 г. Кромвель встретился с амстердамским раввином Манассией бен Израилем, который объяснил лорду-протектору: мессия не придет на землю, пока евреям не разрешат жить в Англии[66]. В 1657 г. в Лондоне была построена синагога — впервые за 250 лет. Кромвель, нацеливаясь на конкуренцию с Голландией, прежде всего стремился привлечь капиталы осевших в Амстердаме испанских и португальских евреев, в этом плане прагматик-протестант легко нашел общий язык с прагматиком-каббалистом. В то же время Кромвель и Манассия разделяли мессианскую мечту, и это облегчало их диалог[67].

Другой правитель Англии, Вильгельм Оранский, став королем под именем Вильгельма III, пошел на дальнейшие уступки ростовщикам и разрешил им создать Банк Англии (1694 г.). Этот банк, как отмечает В.Ю. Катасонов, формально не был первым центробанком (первым был шведский — 1668 г.[68]), однако, во-первых, Банк Англии (за исключением венецианского Banco del Giro) не похож ни на один банк[69]; во-вторых, «влияние Банка Англии на развитие международной финансовой системы несравненно больше. Во-первых, модель Банка Англии использовалась многими другими странами для создания своих центральных банков. Во-вторых, в какие-то периоды истории Банк Англии оказывался центром, из которого управлялась мировая финансовая система»[70]. Банк Англии, пишет Н. Шэксон, «учрежден в 1694 г. как частный институт на средства протестантского Сити и в его интересах; в значительной степени он создавался для финансирования строительства флота. Появление и банка, и государственного долга вызвали финансовую революцию, которая быстро привела к возникновению рынка закладных, страховой компании Lloyds, фондовой биржи, финансовой прессы и быстрого роста внешней торговли. Финансовый сектор превращался в то, что П. Дж. Кейн и А. Дж. Хопкинс назвали «сердцем имперского мотора»[71].

Хотя сборка нового субъекта стратегического действия, «стратегической истории» началась при Генрихе VIII, решающие шаги были сделаны в правление Елизаветы I (1558–1603 гг.). Впрочем, сборщики о стратегическом характере своих действий не помышляли, они решали конкретные задачи, последовательность которых выстраивалась в длинную причинно-следственную цепь — ситуация напоминает рассказ Р. Шекли «Поколение, достигшее цели». Прав С. Элфорд: Генрих VIII изменил английскую историю так, как ни один король до него. Однако едва ли можно сказать, что на тот момент изменения приобрели необратимый характер: во-первых, правление «кровавой Марии», жены Филиппа II Испанского, продемонстрировало это со всей очевидностью. И не умри Мария от рака в 1558 г. — в один год со своим тестем Карлом V[72], на месте протестантской Англии могла оказаться католическая Англия — северная часть гигантской испано-английской католической империи: империя Филиппа простиралась от Сицилии до Куско, покрывая четверть известного на тот момент мира[73]. Во-вторых, сама Елизавета, наследовавшая Марии, получила далекое от стабильности, разболтанное, с расшатанным фундаментом государство — both shaken and stirred[74], в той ситуации еще ничего не было решено. Современники не верили, что Елизавете удастся стабилизировать королевство[75].

Более того, как заметил все тот же С. Элфорд в блестящей работе о тайной истории правления Елизаветы I, в ее эпоху «выживание или катастрофа протестантской Англии целиком зависели от одного-единственного человека — Елизаветы»[76]. Это сегодня, зная исторический результат, мы полагаем, что так оно и должно было случиться, однако пуля, кинжал или просто болезнь «монархини» могли изменить все и привести к католическому реваншу, а историки писали бы о «елизаветинском эпизоде» как о кратком отклонении, девиации от основного курса (как сегодня трактуется «эпизод кровавой Марии») и никто уже не писал бы о «золотом веке»[77]. А вот на рубеже XVI–XVII вв. это уже было практически невозможно: процесс набрал инерцию, субъект во многом сформировался, хотя и не до конца, закалился как сталь и готов был безжалостно рвать противников — реальных и мнимых.

Генезис определяет характер и функционирование целостности, будь то субъект или система. Именно елизаветинская фаза определила характер нового хищного англосаксонского субъекта, который замесили в Европе, а испекли в английской печке на деньги Сити при роли венецианцев в качестве катализатора.

Во-первых, поскольку шла ожесточенная борьба с Испанией и католиками, это субъект приобрел фанатично протестантские черты и жесткий антикатолический характер. В англосаксонское сознание испанцы вбиты как символ угрозы и угнетения — это проявляется даже сегодня в фильмах-сказках. Например, в «Принце Каспиане» из «Хроник Нарнии» доспехи тельмаринов — народа-врага положительных героев — смоделированы по испанским XVI–XVII вв. Это открыто признал режиссер Эндрю Эдамсон. Вообще англосаксы постоянно проделывают такие входящие в подсознание символические штуки со всеми своими историческими врагами. Так в «Звездных войнах» военная форма и контуры шлемов воинов Империи, включая Дарта Вейдера, смоделированы по вермахтовским. Об образе «русской мафии» я уже и не говорю. Но вернемся в XVI в.

Во-вторых, именно борьба елизаветинского времени выковала агрессивно-экспансионистский с криминальным (пиратство, огораживания) душком характер нового субъекта. Установка на мировую экспансию как экономическую стратегию сформировалась именно в это время. Наилучшим образом это отражено в двух портретах Елизаветы — 1588 г. Джорджа Гауэра и 1592 г. Марка Герартса-младшего (находится в поместье Дичли). На первом портрете великолепно одетая Елизавета держит руку на глобусе, рядом с ней — имперская корона, а вглуби картины, точнее, фоном изображены английский флот в спокойных водах и испанский флот, который бурное море разбивает о скалы. Пальцы Елизаветы накрывают Центральную Америку, словно указывая одно из направлений будущей, но уже не такой отдаленной, экспансии. Второй портрет по-своему не менее красноречив: Елизавета в украшенном драгоценными камнями белом платье стоит на фоне штормового неба, которое она освещает подобно солнечному лучу; она стоит на карте королевства, причем выглядит в три раза больше Англии, нависая над последней.

В-третьих, постоянная, в течение всего правления Елизаветы, борьба с заговорами — внутренними и внешними, шпионажем, непрекращающаяся тайная война — все это привело к резкому усилению разведки и контрразведки, т. е. выражаясь современным языком, спецслужб в жизни Англии второй половины XVI в. в частности и в функционировании нового субъекта, в его вековую заряженность на изощренную тайную войну вообще. В этом плане можно сказать, что лорд Бергли и Уолсингем — это люди, которые стоят у истоков не только Англии и ее спецслужб, но североатлантического исторического субъекта в целом, это его «повивальные бабки» (точнее, «дедки») и крестные отцы одновременно. Не будет преувеличением сказать, что именно в тайной войне Англия одержала свои главные победы в XVI в. и стала тем, чем стала, — коварным Альбионом.

XVI век был бумом шпионажа, который в том веке развивался по экспоненте. Однако даже на этом фоне английские достижения впечатляют. Уолсингему удалось сплести паутину тайной агентуры не только в Англии, но и в Европе (Париж, Руан, Рим, Парма — далее везде; до нас дошли почти пять десятков имен высокопоставленных агентов одного Уолсингема), поскольку первая линия обороны от папы и католиков проходила именно там — на дальних рубежах[78]. Только великолепная разведка, помноженная на деньги Сити, позволившие подкупать противников, обеспечила разгром Армады в 1588 г., который стал началом 400-летнего марша англосаксов на восток, закончившегося в 1989 г. капитуляцией руководства СССР. После победы над испанцами англосаксы последовательно двигались на восток — Франция, Германия, Россия. И во всех случаях огромную роль играли тайная война, капитал и хищнический напор протестантов, этих максимально иудаизированных христиан (впрочем, христиан ли?).

Одним из результатов всей этой системы процессов стало оформление государства Великобритания, не имевшего исторических аналогов. И дело не в том, что, как заметил Н. Хеншел, британское государство XVIII в. было значительно более централизованным, жестким и менее демократичным, чем так называемые «абсолютистские монархии», прежде всего Франция Людовика XIV и Людовика XV: «Хотя понятие “абсолютизм” не может быть применено к Англии, — заметил Н. Хеншел, — в некотором роде многие его черты характерны именно для этой страны, а не для Франции»[79]. Главное в другом: Великобритания XVIII (и далее) века — это торгово-финансовое государство, созданное финансово-землевладельческой знатью, исходно ориентированной на мировой рынок, международный разбой и широкомасштабные геоисторические манипуляции с помощью КС. Причем создавали это государство денежные мешки Южной Европы, приземлившиеся в Европе Северной. «В истории английское государство не имеет аналогий, — писал В. Зомбарт.

Быть может, в мелочах торговые государства древности — государства финикийцев и карфагенян — и представляли собой нечто подобное. Но “мировая империя”, порожденная чисто меркантильным духом, — такого еще не было»[80].

Наполеон (вслед за А. Смитом) назовет англичан «нацией лавочников», Вильгельм II — «низкой торгашеской сволочью», его современники А.Е. Едрихин-Вандам и В. Зомбарт соответственно «Ротшильд-народом» и «нацией торгашей», суть войн которых — обогащение прирожденных торговцев. В основе этих определений, если снять эмоции, лежит констатация простого факта: Великобритания — это в значительной степени возрождение на североевропейской мировой капиталистической основе внеевропейского, восточного по происхождению властно-торгового типа. И не случайно именно такому типу государственности понадобились КС, сначала использование их и союз с ними, а в конечном счете — симбиоз и взаимопереплетение.

Подчеркну еще раз: субъект, который был собран в Англии, собирали далеко не только англичане, но определенные европейские силы, а точнее, международные, поскольку они представляли не только европейскую и далеко не только христианскую традиции. Субъект этот исходно возник как наднациональный спрут, в безопасной Англии покоилась лишь его голова, тогда как щупальца шарили по всей Европе и далеко за ее пределами; спрут этот был не только наднациональным, но и тайным, причем втройне — и как финансы, чья стихия тайна, и как спецслужбы, тоже действующие в тени, и как тайные общества. Фасадом была «британская монархия», которую новый субъект постоянно ограничивал — и, наконец, устранив предпоследнего Стюарта, ограничил почти до упора.

«По-видимому, ни у кого из непосвященных даже и не зарождалось подозрение, — писал барон Рауль де Ренн, — что действительное управление судьбами Англии происходит не в том виде, в каком оно представляется всему миру, и что общеизвестная английская форма правления с ее классическим парламентаризмом не соответствует реальному государственному механизму страны. Все народы, и не только иноземные, но и широкая масса собственного народа, были уверены, что Великобритания завоевала себе свое положение в мире и сделалась в области государственного устройства чем-то вроде идеала для большинства современных народов только благодаря совершенству своего правящего аппарата. И правда, свое могущество Англия сумела достигнуть и удержать до последнего времени действительно только благодаря своей форме правления, но не той, которая известна всему миру, а той, которая состоит из чрезвычайно искусной комбинации явных форм правления с тайными, известными только тем, кто принимает в них участие […], король является главой особой системы негласных законспирированных установлений, руководящих всеми сторонами государственной и общественной жизни страны.

Наряду с явными органами государственного управления, т. е. Верхней и Нижней Палатами и административно-судебными и дипломатическими установлениями, на всей территории Британской империи существуют организации, которые скрыто от глаз непосвященных оказывают решающее влияние на внутреннюю и иностранную политику государства»[81].

Превращение британского короля в 1/7 видимую часть айсберга, с одной стороны, и обретение самим этим «оргайсбергом» реальной мощи, с другой, произойдет на первом этапе развития КС (1710-1770-е годы), но вся подготовительная работа была проделана именно в XVI–XVII в.; североатлантический наднациональный субъект собирался и складывался в борьбе с Испанией и Стюартами, ведя непосредственную, физическую борьбу с ними с помощью национальных сил. Наднациональное качество нового субъекта, его генезис как заземление в Англии некоего наднационального процесса обусловило его важнейшую интеллектуальную, психоисторическую черту — мировое видение, умение оперировать мировыми категориями, игра на мировом поле.

Вот что писал об этой черте замечательный русский геополитик А.Е. Едрихин-Вандам: «Простая справедливость требует признания за всемирными завоевателями и нашими жизненными соперниками англосаксами одного неоспоримого качества — никогда и ни в чем наш хваленый инстинкт не играет у них роли добродетельной Антигоны. Внимательно наблюдая жизнь человечества в ее целом и оценивая каждое событие по степени влияния его на их собственные дела, они неустанной работой мозга развивают в себе способность на огромное расстояние во времени и пространстве видеть и почти осязать то, что людям с ленивым умом и слабым воображением кажется пустой фантазией. В искусстве борьбы за жизнь, т. е. политике, эта способность дает им все преимущества гениального шахматиста над посредственным игроком. Испещренная океанами, материками и островами земная поверхность является для них своего рода шахматной доской, а тщательно изученные в своих основных свойствах и в духовных качествах своих правителей народы — живыми фигурами и пешками, которыми они двигают с таким расчетом, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов, теряется в недоумении, каким же образом и когда им был сделан роковой ход, приведший к проигрышу партии?

Такого именно рода искусство увидим мы сейчас в действиях американцев и англичан против нас самих»[82].

Это написано в канун Первой мировой войны, в которой «союзники»-британцы воевали с Германией, а играли против России — мы это увидели в 1917 г.; потом мы увидели это искусство в 1991 г., и нам еще предстоит его увидеть, если мы не научимся отвечать коварному врагу его же монетой — коварством. Но для этого надо врага изучать; как говорил толкиновский Гэндальф, «изучая врага, проникаешься его коварством» — и изощренностью, добавлю я, которой почти всегда, за исключением сталинского периода, не хватало русским в противостоянии с англосаксами, а точнее, с наднациональными КС в англосаксонской оболочке. Помимо прочего, изучение противника должно начинаться с его генезиса, рождения, эмбриональной фазы — именно там хранится секрет его «кощеевой смерти». Искать, искать — бороться и искать, найти и не сдаваться.

Вся вторая половина XVII в. в истории Англии — это взаимоприспособление и взаимопроникновение наднационального финансового субъекта и королевской власти. Победа Кромвеля, так называемой «буржуазной революции» открыла путь к победе североатлантического (английского) финансово-политического субъекта над собственно английской национальной монархией и завоевание этим субъектом позиции мирового оператора и регулятора денежного обращения. Без подчинения, а по сути свержения традиционной монархии (поскольку то, что развивалось в Англии с середины XVII в., — это не совсем монархия), такое завоевание было бы невозможно; результат завоевания — формирование системы, обеспечивающей сначала влияние, а затем решающую роль закулисных, тайных сил на развитие Альбиона, адаптация страны и ее верхушки к целям и природе наднационального финансово-политического субъекта, орудием которого в деле завоевания мира стала Англия — триумф венецианской большой стратегии, перенесенной в иные пространство и время.

Со времен Кромвеля, пишет де Ренн, «королевская Англия» никогда «не была самостоятельной в ведении своей политики, т. е., иначе говоря, никогда Англия с тех пор не вела политики только за свой счет и только ради своих интересов. Как бы ни было разительно быстрое увеличение мощи и границ Великобритании, в каком бы сиянии ни представлялось величие и блеск ее государственности, какими бы совершенными и несокрушимыми ни казались им устои ее власти и ее авторитета среди народов, все это в действительности было ни что иное, как нарочно и искусно созданный мираж для самообольщения одних и для обольщения других. За этим миражом скрывалась та сила, которая двигала политикой Англии в нужном ей направлении, создав из самой Англии не более, как свой авангард в давно уже задуманном походе на мир»[83]. Но сначала нужно было полностью переформатировать уже завоеванную Англию, превратив английского короля в подобие венецианского дожа. В дело вступило финансовое оружие. Два дефолта в Англии — в 1671 и 1686 гг. — привели к «Славной революции». Главной фигурой «венецианско-виговского заговора» исследователи называют Энтони Эшли Купера, первого графа Шефтсбери, в интеллектуальной обслуге которого выделялся философ Локк. По мнению графа Шефтсбери, в 1670-е годы Англия еще не стала полностью протестантской и виговской — необходимое условие «дожизации» a la Venice, и он решил подтолкнуть этот процесс.

На рубеже 1670-1680-х годов в Англии вдруг раскрыли католический заговор, целью которого было убийство Карла II; в качестве заговорщиков были казнены 15 человек. Впоследствии выяснилось, что никакого заговора не было: документы-фальшивки изготовил некто Тайтус Оутс в компании с неким Израэлем Тонгом. Реальным планировщиком и организатором фальшзаговора был граф Шефтсбери, Оутс и Тонг — пешки в его игре.

Шефтсбери сработал по венецианской схеме «заговор — контрзаговор». В 1618 г. венецианцы по этой схеме организовали не существовавший в реальности «испанский заговор», целью которого была якобы передача Венеции Филиппу IV, который сыграл свою роль в развертывании Тридцатилетней войны и в котором реально не было никаких испанцев (кстати, английский поэт Томас Оутвей, «второй Шекспир», в иносказательной форме разоблачил Шефтсбери, написав пьесу об «испанском заговоре» в Венеции — «Спасенная Венеция»/«Venice Preserv’d»)[84].

Несмотря на то, что выяснился провокационный характер «заговора», в Англии резко усилились антикатолические настроения, она практически полностью стала протестантской и виговской, и после смерти в 1685 г. Карла II вигам и Сити понадобилось всего три года, чтобы свергнуть Якова II Стюарта, подавить сопротивление его сторонников (якобитов), посадить на трон с помощью «Славной революции», которую иногда называют бескровной[85], своего человека — Вильгельма Оранского из Голландии — «первого дожа в английской истории» (А. Дуглас). Даже контроль над армией теперь переходил к парламенту как органу финансово-землевладельческой знати; контроль над налогами означал отмену королевской прерогативы взимать налоги в обход парламента[86]. И хотя самому Вильгельму роль дожа не нравилась и он открыто заявлял об этом[87], ситуация лишний раз подтвердила правоту тезиса Сталина о том, что логика обстоятельств сильнее логики намерений.

Разумеется, те задачи, которые решила «Славная революция» для протестантской финансово-землевладельческой верхушки, были бы так или иначе решены этой верхушкой. Однако в какой форме и когда это произошло, вызвано конкретноисторическими обстоятельствами вполне случайными, резко изменившими ситуацию и заставившими «олигархов» действовать. Совпали два события: рождение наследника у Якова и изменение в пользу Франции геополитической ситуации в германских землях (Германосфере). В такой ситуации семь виговских пэров-протестантов быстро договорились с мужем дочери Якова Марии Вильгельмом Оранским о возведении его на трон. Мало того, что Вильгельм не имел прочной опоры в Англии и попадал в зависимость от финансово-землевладельческой верхушки, он не мог похвастать родовитостью Стюартов, происходивших от Меровингов (недаром уже в XX в. выскочки Виндзоры/Саксен-Кобурги, чьи династические права в любой момент могут быть поставлены под сомнение из-за «генов Виктории», т. е. ее де-факто незаконнорожденности[88], женили принца Чарлза на нелюбезной им Диане — ее отец был десятым, т. е. пра-пра-пра и т. д., потомком Карла I Стюарта). Вильгельм составил коалицию, в которую вошли Голландия, Пруссия, Ганновер и Гессен-Кассель и которую поддержал голландский и еврейский капитал, не говоря о части английского[89]. Результат — «Славная революция» и воцарение оранской династии.