Форум участников конференции. ПОЧЕМУ ТЕМА РЕФОРМ АЛЕКСАНДРА II НЕ ВОСТРЕБОВАНА СЕЙЧАС НАУЧНЫМ СООБЩЕСТВОМ И МАЛО (ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЮБИЛЕЯ) ВОСТРЕБОВАНА ОБЩЕСТВОМ?

Форум участников конференции.

ПОЧЕМУ ТЕМА РЕФОРМ АЛЕКСАНДРА II НЕ ВОСТРЕБОВАНА СЕЙЧАС НАУЧНЫМ СООБЩЕСТВОМ И МАЛО (ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЮБИЛЕЯ) ВОСТРЕБОВАНА ОБЩЕСТВОМ?

Марина Витухновская-Кауппала

Я часто задумываюсь: почему историческая память народа России так несправедлива? Почему царь, осуществивший величайшие реформы, освободивший от рабского состояния более 20 миллионов человек, так мало привлекает к себе симпатии населения страны? Читая лекции, работая над исследованиями, я часто сверяюсь с данными социологов, в частности — об исторических предпочтениях россиян. Вот некоторые из результатов — тех, что касаются памяти об Александре II.

По данным Левада-центра за 2008 г. (вопрос звучал так: «Назовите самых выдающихся людей всех времен и народов»), Александр II даже не вошел в число первых 25. Его опередили не только Ленин, Сталин и Путин, но даже Брежнев, Есенин и, что совершенно за гранью моего разумения, Гитлер (см.: http://www.levada.ru/ press/2008090104.html). В том же году подобное исследование, но касательно деятелей только российской истории, проводил Фонд общественного мнения (ФОМ). Вот результат: Александр II оказался в аккурат на 25 месте («иностранцы» Наполеон, Эйнштейн и Гитлер, опередившие царя-освободителя в левадовском списке, здесь сошли с дистанции) (http://bd.fom.ru/rcport/map/istd2).

Мне кажется, что такое отношение к Александру II связано с тем, что на протяжении длительного времени по разным причинам так называемая историческая политика (т. е. политика построения исторической памяти) не нуждалась в его образе. Как показали в своем докладе Н.Н. Родигипа и М.А. Коркина, уже во времена Николая II фигура Александра II была практически выведена за скобки официальной идеологии, поскольку власть раздражал любой намек на реформы и тем более на либерализацию общества. Советская школа, воспитавшая основную часть нынешнего населения России, стояла на том, что Александр провел реформы вынужденно, под давлением революционной ситуации (см. доклад В.В. Ведерникова), а кроме того, освободил крестьян почти без земли. Вообще же советская идеологическая схема строилась в том числе и на отрицании идей либерализма, насмешливо-высокомерном отношении к либеральной идее и ее носителям (достаточно вспомнить ходульно-карикатурные фигуры кадетов — членов Временного правительства из фильмов об Октябрьской революции).

Короткий период перестройки и ранних 1990-х гг. не успел сформировать устойчивого представления о русском XIX в., так как историческая политика этого времени была нацелена прежде всего на отрицание советской истории. Хорошо об этом сказал в одном из выступлений член правления общества «Мемориал» Александр Даниэль: главный пафос либеральных политиков начала 1990-х состоял в том, чтобы как можно скорее забыть о советском прошлом и «не поворачиваясь идти вперед к товарищу Столыпину или к Петру I». Знаменательно, что вакантное в российской исторической памяти место реформатора занял с тех пор (и занимает по сей день) отнюдь не Александр II или, скажем, Сергей Витте, а олицетворение концепции консервативного реформаторства Петр Столыпин (образ, идеализированный в произведениях А. Солженицына и поныне крайне востребованный).

Наконец, за последние 20 лет в России сконструирована новая официальная историческая память. В историческом прошлом России подчеркиваются имперская и антизападная компонента, роль православия как цементирующего нацию института, чуждость и вредность либеральной мысли и соответствующих институтов. Как может такого рода историческая память соотноситься с памятью о реформах Александра II, таких, например, как создание земского самоуправления и суда присяжных или введение выборности университетского правления? Великие реформы вели к демократизации общественного сознания, они создали целый класс свободно и критически мыслящих людей. Как это может сочетаться с нынешним внедрением в умы представления о либеральных институтах как о «говорильне», а об оппозиции как о заведомо ущербных неудачниках, занятых исключительно самопиаром?

Приходится признать, что, поскольку время Великих реформ не соответствует магистральному направлению нынешней исторической политики, оно не привлекает внимания и как материал ни для произведений искусства, ни для медиа. Ни о царе-освободителе, ни о его времени не снимаются фильмы, которые могли бы сильно повысить его «рейтинг», не пишутся популярные книги (посмотрите, какое разнообразие книг о Сталине или об адмирале Колчаке на полках книжных магазинов!). Нет заказа на то, чтобы Александр II стал медиаперсоной, а раз так, нет инструментов, которые могли бы способствовать внедрению его образа в общественное сознание.

Наконец, приходится с сожалением отметить и некоторую дегуманизицию современного российского общества, и значительную утрату россиянами традиции семейной и местной памяти. Мне кажется, именно поэтому людей так мало волнуют не только освобожденные 150 лет назад крестьяне, но и загубленное Сталиным 80 лет назад население. Незнание, помноженное на равнодушие, — вот та почва, в которую можно внедрить любую конструкцию исторической памяти, из каких бы ложных посылов она ни исходила. Живя в Финляндии, я неоднократно отмечала, сколь отчетливо помнят потомки финских красных и белых периода Гражданской войны своих дедов и прадедов, их судьбу и их позицию в страшном конфликте, расколовшем страну. Совсем по-другому это выглядит в России. Приведу в качестве примера поразивший меня совсем недавно факт. Режиссер Андрей Смирнов снимал фильм «Жила-была одна баба», посвященный Тамбовскому восстанию, в Тамбовской области. Он спрашивал местных жителей (внуков восставших!) о тех событиях. Они не знали почти ничего! Единственный факт, известный этим людям, это расстрел местного председателя сельсовета «контрреволюционерами-антоновцами». Всё! И это — через 90 лет после событий. Можно ли удивляться тому, что память об Александре II так слабо теплится в душах и умах праправнуков освобожденных им крестьян!

Владимир Лапин

Как известно, в советской историографии внимание исследователей сосредоточивалось на «процессах» и «событиях», а люди — их участники — рассматривались исключительно как массы и деятели: государственные, военные, деятели науки и культуры, революционного и общественного движения. При этом круг лиц, стоявших «по ту сторону баррикад», был крайне ограничен, можно сказать — дозирован. Тексты большинства исторических трудов, написанных в 1930–1980-е гг., отличаются «безлюдьем», серьезные психологические характеристики в них крайне редки, влияние личных жизненных стратегий деятеля учитывается редко или крайне однобоко. Александр II оказался вне «разрешенного круга». В постсоветский период в первую очередь внимание историков привлекали фигуры, требовавшие своеобразной «реабилитации», — Павел I, Петр III, Николай I, Александр III, Николай II. Существовавший довольно туманный образ (и при этом не карикатурный) Александра II такого не требовал. Когда же в историографии наметилось оживление интереса к государственным деятелям прошлого как к живым людям, царь-освободитель оказался в тени своих Великих реформ. Иногда создается впечатление, что исследователей смущает несоответствие масштабов преобразований и преобразователя.

Александр Шевырев

Безразличие исторической памяти к Александру II и его эпохе объясняется, на мой взгляд, особенностями историографического наследия. Советская историография была отнюдь не индифферентна к эпохе Великих реформ, но при этом она совершенно не замечала самого Александра II. Разумеется, интерес к личности монархов искусственно сдерживался по идеологическим соображениям. Из династии Романовых серьезно заниматься можно было только Петром I в силу очевидной прогрессивности его деяний. Все остальные монархи были, по сути дела, под запретом. Но кое-какие работы просачивались сквозь цензурные решетки. Была работа Н.Я. Эйдельмана о Павле, монография П.А. Зайончковского об Александре III, поверхностные, где-то даже пасквильные, книги Н.П. Ерошкина и М.К. Касвинова о Николае II, но об Александре II не было ничего.

Реформы же были предметом достаточно серьезного изучения в советской историографии. Марксистская концепция, которая лежала в ее основе, была телеологична, представляя историю как движение к одной цели. А поскольку Великие реформы подвигали страну на путь капитализма, то в конечном счете они приближали страну, а вместе с ней и весь мир к этой цели. Практически все из Великих реформ достаточно обширно были отражены в литературе, в которой отмечались как буржуазная прогрессивность преобразований, так и их феодальная ограниченность. Но при этом Александра II в них не было совсем. Писать о нем осуждающе, как, скажем, о Николае I или Николае II, было бы не совсем справедливо, говорить же о нем хорошо, как о прогрессивном деятеле, как о человеке, который совершил великий акт освобождения, не вполне соответствовало классовому подходу, поэтому был избран такой компромиссный вариант: не говорить о нем вообще ничего.

Когда наступила современная эпоха, то началась переоценка личностей и деяний многих монархов. Историки и публицисты взялись реабилитировать Николая II, Александра III, Николая I, Павла I, Петра III, т. е. тех, чья репутация в советское время была однозначно негативной. А Александр II в реабилитации не нуждался, потому что его раньше как бы и не было. Достижением современной историографии стало простое человеческое внимание к его личности, к его сильным чувствам, к его трагической гибели.

Реформы же как раз нуждались в переосмыслении. Достаточно хорошо изученные с фактической стороны, они требовали новой интерпретации — уже вне рамок марксистской концепции. Однако телеологическая парадигма в исторической науке и в еще большей степени в историческом сознании сохраняется. Реформы, так или иначе, ставятся в соотношение с важнейшими поворотными вехами в большем или меньшем отдалении: с 1 марта 1881 г., с 1905 г., с Февральской революцией. Пересмотр в общественном сознании последнего события, признание за пим трагического, а по триумфального значения с неизбежностью требует подобного пересмотра и в отношении Великих реформ. Однако признать их трагической ошибкой пока не удается.

Амбивалентность восприятия Великих реформ блестяще отразила программа хора «Валаам», посвященная 150-летнему юбилею крестьянской реформы и 130-летней годовщине смерти Александра II. Она начиналась пафосным чтением Манифеста 19 февраля 1861 г. — гуманистического акта освобождения народа, а заканчивалась не менее пафосным возвещением Манифеста 29 апреля 1881 г. — трагического акта отрицания всего, что было совершено Александром II.

Сергей Любичанковский

На мой взгляд, реформы Александра II сегодня не находятся на периферии общественного внимания, хотя и в его фокус они, видимо, также не попадают. Дело в том, что обывателям присуще свойство искать в прошлом аналогии, причем аналогии упрощенные. Сегодня, в начале второго десятилетия XXI в., очевидной является востребованность в России опыта реформаторского курса не Александра II, а Александра III, не столько либерального, сколько консервативного поворота, связанного с укреплением государственности. Это, конечно, не значит, что Великие реформы подвергнуты сегодня какой-то общественной обструкции. Как раз наоборот, крестьянская, судебная и военная реформы 1860–1870-х гг. соотносятся в сознании миллионов наших граждан с бесспорными достижениями империи, способствовавшими ее выходу из кризиса и укреплению. Однако в современном обществе есть также понимание того, что даже ради самых благих целей нельзя было допустить торговли собственными территориями (продажа Аляски), приватизации стратегических объектов инфраструктуры (железные дороги), частичной утраты общественного порядка (террор, восстания окраин и пр.) и, я бы сказал, идеологического раскола социума.

Если ранее, в позднее советское время, большинство интеллигенции, устав от навязшей в зубах государственнической риторики и перестав видеть в ней смысл (который, видимо, все же присутствовал), готово было ради «перемен», которых «требуют наши сердца», гипотетически поступиться частью этих ценностей, ссылаясь, как правило, на временный характер таких уступок, то и опыт преобразования России Николая Палкина в почти что либеральный (так утверждали многочисленные публицисты и кое-кто из историков периода перестройки) режим Александра II казался главным историческим прецедентом для «новой России». Теперь, после всего пережитого и еще переживаемого, наше общество в массе своей настолько устало от либеральной (пусть даже часто — псевдолиберальной) демагогии последних двадцати пяти лет, под прикрытием которой происходили и экономические преступления, и развал государственности, и торговля национальными интересами, и разгул национализма, что любая ссылка на тот опыт подвергается сомнению, иногда даже вопреки здравому смыслу и известным фактам — и это вполне естественно. Иными словами, дискредитация либерально-реформаторской идеи в новейшей России, объективно имеющая место быть, отодвигает на задний план общественного сознания и весь тот исторический опыт, который ассоциируется с либеральным реформаторством.

Повторюсь, это не значит, что Великие реформы подверглись какому-то забвению. Так могут рассматривать современные процессы переоценки прошлого одни лишь ультрарадикальные либералы, для которых либерализм Александра II является единственно возможной базой оценки его деятельности. Таковых меньшинство, хотя иногда кажется, что «подавляющее меньшинство». Все же сегодня Александр II гораздо чаще трактуется не как либерал, а именно как. государственник (успехи в Средней Азии, отмена унизительного Парижского мира в части «нейтрализации» Черного моря), укрепивший армию и флот (военные реформы Милютина и вел. кн. Константина) и стремившийся к восстановлению справедливости (отмена крепостного права, введение суда присяжных и др.). В этом смысле Александр II принадлежит теперь столь же «коммунистам», сколь и «демократам».

Если же говорить о научной общественности, то в современной науке Великие реформы, признаваясь очевидным и закономерным шагом России вперед, вместе с тем оцениваются неоднозначно как с точки зрения их успешности, так и с точки зрения эффективности реализации задуманного. Фактически поставленный в более раннее время в историографии вопрос о так называемой половинчатости реформ и их влиянии на приближение революции и краха империи остался актуален и сегодня, хотя и формулируется в несколько иной терминологии. И одно только это позволяет понять, почему в научном сообществе реформы 1860–1870-х гг. не рассматриваются в качестве какого-то эталона, тем более эталона либеральных реформ.

В заключение хотел бы отметить, что одна из возможных перспектив более глубокого понимания эпохи Александра II, судя по представленным на нашей конференции докладам, лежит в плоскости изучения «человеческого измерения» реформаторского курса. В самом деле, уже давно было известно, что реформаторы того периода не представляли собой какой-либо единой общности, и их внутренние противоречия, зачастую не принципиальные, а просто карьерно-конъюнктурные, напрямую влияли на успех того или иного мероприятия. Сегодня же, как мне показалось, достаточно отчетливо было выявлено, что в целом ряде случаев и сам император, с которым мы обычно связывали функцию определителя стратегии преобразования страны, был на самом деле всего лишь «ведомым». В связи с этим представляется актуальным проведение работы по созданию определенной классификации реформаторов изучаемой эпохи с точки зрения выполняемой ими на реформаторском поле роли: условно говоря, это могли быть «стратеги глобального (общероссийского) уровня», «стратеги в конкретных отраслях», «идейные исполнители», «технические исполнители» и т. д. Думаю, вторая половина XIX в. все же не породила политика, аккумулировавшего в себе большинство этих ролей сразу, как это было, например, в эпоху Петра I. И это накладывало существенный отпечаток на характер, скорость и прочие характеристики реформ. Мне кажется, выявив конкретно-историческую структуру представленного в политической элите того времени баланса таких «ролей», мы сможем лучше понять реальные механизмы воплощения реформаторского курса в жизнь и придания ему определенной цельности, чего Александр II, безусловно, достиг. Такое исследование не будет, видимо, связано с идеологическими оценками Великих реформ как «либеральных» или «государственнических», при этом оно лучше раскроет путь реформаторов во власть, что может способствовать усилению интереса современного, во многом аполитичного, но при этом весьма сильно ориентированного на личный успех общества к изучаемой нами эпохе.

Олег Абакумов

Выбор поводов и фигур для властных юбилейных торжеств сугубо конъюнктурный. Это своеобразный посыл власти народу и одновременно способ погреться в лучах славы. Так, один политик вспоминает о юбилее крестьянской реформы, чтобы проинформировать подданных, что демократ именно он и что глобальные бла-бла реформы не за горами. Другой политик мнит себя Столыпиным и декларирует, что он — государственник, патриот, твердой рукой вершащий порядок и защищающий Россию.

С Александром II нынешним политикам состязаться как-то неловко. Ведь тогда появится понимание, что все глобальные нацпроекты всего лишь плохо видимые, но затратные нанореформы, структуры демократического общества все более приобретают черты имитационной демократии, судебная система пребывает в «дореформенном» состоянии с его назойливой административной опекой, а параллели с личной жизнью императора вообще политически неуместны.

Александр II не искал популярности, а осуществлял серьезные, коренные, в чем-то опережающие его время реформы. Его практические шаги породили недовольство как справа, так и слева. Социальная нетерпимость, слабость институтов гражданского общества, не сумевших обеспечить диалог с властью, предопределили трагическую развязку.

Относительно тезиса о «невостребованности» научным сообществом темы Великих реформ скажу, что, на мой взгляд, это не так, и наша конференция тому подтверждение. Это впечатление, видимо, результат общего кризиса, в котором пребывает модернизированная наука. К счастью, она не только жива, но и, глядя на результаты работы вашего университета, молодеет.

Юлия Сафронова

Мне кажется, что императору Александру II не везло — как при жизни, так и в последующей исторической памяти народа. В середине 1850-х, во время экономической разрухи и переживаемого позора проигранной Крымской войны, на фигуре только что взошедшего на престол правителя сфокусировались все прекраснодушные мечтания российского общества о грядущем золотом веке, который наступит по единому мановению царственной руки. Ирония ситуации заключалась в том, что изменения, последовательно претворявшиеся в жизнь монархом и его окружением, не способны были ни мгновенно создать новый порядок, ни хотя бы заменить произвол законом. Пережитки старого и недостатки нового, соединяясь, порождали общее недовольство, разрешение которого тщетно надеялись обрести в каждой следующей реформе. За двадцать шесть лет правления это ожидание вылилось в недовольство и раздражение, усугубившиеся революционным террором. Именно цареубийство 1 марта 1881 г., па мой взгляд, является причиной, почему Александр III так настойчиво стремился порвать с предыдущим царствованием и предать забвению реформы, бывшие его символом.

Не последнюю роль в посмертной судьбе Александра II в исторической памяти сыграли его личные качества, вернее, отсутствие каких-то выдающихся, запоминающихся черт: он не был тираном, как Иван Грозный, не брил собственноручно бороды и не спасал тонущих моряков в ледяной воде, как Петр I. Единственным «скандалом» в биографии царя-освободителя, кроме морганатического брака (примечательно, что именно про этот эпизод из жизни монарха снят фильм «Роман императора»), не забывшимся со временем, была только его трагическая смерть. В 1934 г., когда после убийства С.М. Кирова забвению были преданы народовольцы, Александр II отчасти разделил их участь: говорить и писать о нем, не упоминая обстоятельств смерти, было невозможно. Последующая «реабилитация» народовольческого сюжета в историографии интереса к жертве «Народной воли» не спровоцировала.

Сегодня, за пределами юбилейных славословий, Александр II остается столь же малозаметным и малоинтересным. Он не способен конкурировать с другими российскими монархами, поскольку не обладает будоражащими воображение эпизодами биографии или чертами характера, а место главной психологической загадки на русском троне прочно занято «северным сфинксом» — Александром I.

Владимир Ведерников

В истории Великих реформ особое место занимает период 1856–1859 гг., когда подготовка преобразований объединила в единое целое западников и славянофилов, представителей правительственных кругов и общественности. Это время, когда М.Н. Катков и великая княгиня Елена Павловна, М.П. Погодин и Н.Г. Чернышевский, Ю.Ф. Самарин и К.Д. Кавелин составляют одну команду. Не мифическая «революционная ситуация», а отсутствие ее позволило подготовить и осуществить освобождение крепостных, разработать взаимосвязанный комплекс экономических, социальных, политических, культурных преобразований. Но в 1859 г. положение меняется. Единый лагерь реформаторов распался. Из него выделилось радикальное крыло, представленное в России Н.Г. Чернышевским. Кстати, думаю, вовсе не случайно действие романа И.С. Тургенева «Отцы и дети», книги о расколе русского общества, происходит именно в 1859 г. В советской историографии долгое время именно революционная составляющая рассматривалась как главный двигатель реформы. Это, конечно, не так. Но несомненно и другое: Чернышевский входил в число деятелей эпохи, хотя не только консервативные, но и многие либеральные деятели эпохи Великих реформ рассматривали автора романа «Что делать?» исключительно в негативном контексте. Напомню очень яркую и очень пристрастную оценку Б.Н. Чичерина, данную им на рубеже XX столетия: «Многие доселе причисляют Добролюбова, Чернышевского и К? к деятелям эпохи преобразований. Их можно считать деятелями разве только наподобие мух, которые гадят на картину великого художника» (Чичерин Б.Н. Россия накануне XX столетия. Берлин, 1900. С. 24–25). Вполне закономерно, что в истории изучения общественной мысли России сейчас наблюдается явный перекос в сторону исследования консерватизма и либерализма, которые в советской историографии изучались очень пристрастно. Но революционная (или в случае с Чернышевским скорее радикальная) традиция тоже заслуживает внимания. При этом литературное наследие русских радикалов нуждается в новом прочтении и переоценке. То, что раньше считалось проявлением «либеральных колебаний» А.И. Герцена (его обращения к императору, работа «К старому товарищу»), свидетельствует скорее о мучительном осознании противоречий эпохи. А прокламация «К барским крестьянам» (думаю, она все же вышла из-под пера Н.Г. Чернышевского) призывает не столько к черному переделу, сколько к борьбе за радикальную политическую реформу.

Пека Кауппала

Я хотел бы сконцентрироваться исключительно на том, как обстоит дело в Финляндии, т. е. на том, как и почему исследуют (или не исследуют) и комментируют (или не комментируют) реформы Александра II в Суоми.

В отношении Великих реформ следует помнить, что они не касались Финляндии, где было свое законодательство. И те главные вопросы, которые были призваны разрешить Великие реформы, перед Финляндией не стояли. Например, в Финляндии никогда не существовало крепостное право и, таким образом, освобождать крестьян было не нужно. В Финляндии действительно почти не исследуются Великие реформы, так как они не являются частью отечественной истории. История России XIX в. в той ее части, которая не связана с историей Финляндии, в наши дни не особенно привлекает внимание общества, и даже внимание историков. И остается открытым вопрос: существует ли какая-то особая причина для того, чтобы ситуация выглядела по-другому?

Если же говорить о реформах Александра II в Финляндии, о которых в этом сборнике упоминается в статье М. А. Витухновской-Кауппала, можно сказать, что представление об этих реформах как ученых, так и общества однозначно позитивное. Я лично не помню ни одного случая за всю мою жизнь, чтобы какой-либо финляндский деятель или просто гражданин осуждал бы их или принципиально критиковал. Даже с присвоением финскому языку статуса второго государственного наряду со шведским, которое тогда было принято негативно большой частью шведского населения, в настоящее время шведы совершенно примирились. Возможно также, что отсутствие значительных споров и разногласий в Финляндии по отношению к этим реформам стало причиной того, что их не исследовали так основательно, как они того бы заслуживали. Финляндские материалы, конечно, изучены основательно, но на стадию подготовки этих реформ в России пока не обращалось достаточного внимания.

Причины этого обстоятельства вряд ли лежат в политической плоскости. Скорее всего, причины можно найти в том, что использование материалов российских архивов значительно более трудоемко, чем работа в финских архивах, и знание русского языка у экспертов по истории Финляндии в XIX в. совершенно недостаточное. Для исследования остальных периодов истории Финляндии действительно нет крайней необходимости знать русский язык, и поэтому до сих пор историки не смогли привыкнуть к тому, что для изучения истории всего Великого княжества в XIX в. это является непременным условием.

Определенную роль в этом сыграла и старая традиция так называемого конституционализма, в соответствии с которой подчеркивалась автономность Финляндии или даже ее отдельность от России в XIX в. Она, конечно, не могла дать никакого особенного импульса для того, чтобы исследователи с энтузиазмом вгрызались в изучение финляндской политики российских императоров в свете российских архивных материалов. Правда, Национальный архив Финляндии сейчас выполняет большую программу по микрофильмированию архивных материалов из русских архивов, касающихся Финляндии. Будущее покажет, станет ли эта работа толчком для значительного прорыва в исследовании реформ Александра II в Финляндии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.