Глава 7. Незнакомая Россия

Глава 7. Незнакомая Россия

Все здесь способно вызвать удивление путешественника.

Ч. Дарвин

ЗНАКОМАЯ НЕЗНАКОМКА

Боюсь, что у читателя может возникнуть иллюзия легкой узнаваемости страны, государства и общества Московии XVII века — много, уж много очень похожих реалий, способных вызвать то умиление, то горькое покачивание головой: так-так… столько лет прошло, а с того еще времени, за сколько лет, не переменилось ничего! Сходство отдельных сторон жизни и правда может оказаться поразительным, и это вызывает иллюзию «знакомости». Но в том-то и дело, что резких отличий несравненно больше и очень часто в тех сферах, где современный человек вовсе не ждет никакого «подвоха».

Один из любимых приемов фантастов — отправить современного россиянина в некое прошлое — отдаленное или не очень. Главное — отправить, и пусть он там познает на практике, в личном общении, реалии иной эпохи. Не будем давать волю фантазии, заставляя читателя или выдуманного героя разгуливать по улицам Москвы XVII столетия, но попробуем оценить с позиций современного человека эту Россию… Россию, которой не стало триста лет назад, после петровского разорения.

Маловероятно, чтобы современный россиянин почувствовал себя как дома в Московии XVII века. Слишком отличаются от привычных и ландшафты страны, и образ жизни народа, и обычаи, и нравы, и даже язык. Да, и язык!

Мы привыкли считать, что в XVII веке в Московии говорили на русском языке. Так-то оно так, но это представление нуждается по крайней мере в конкретизации — что имеется в виду под русским языком: ведь ни читать, ни писать, ни даже говорить на русском языке XVII века без специальной подготовки мы бы не смогли.

Начать с того, что русский язык XVII века нам все же придется учить: потому что и словарный запас, и грамматика сильно изменились. Не надо считать это «чисто русским» явлением — современные британцы не могут читать в подлиннике Шекспира. Приобщение к жемчужине британской литературы уже не первый век требует перевода на современный английский. Как бы ни восхищались испанцы сочинениями Сервантеса, как бы ни гордились, что у них, наследников великого Рима, уже в те времена была великая литература, а читать в подлиннике они этого писателя не смогут.

И даже овладев разговорным языком — выучив его как иностранный, мы говорили бы с довольно сильным акцентом (а московит XVII века говорил бы с акцентом на современном русском языке). Ведь что такое акцент? Это неумение произносить звуки чужого языка. Человек выучивает, скажем, английский язык, и в общем-то, вполне может на нем объясняться, его понимают. Но простейшие слова «mother» или «father» он произносит так, что все окружающие сразу видят в нем иностранца. Потому что в русском языке нет звука, который передается буквами «th». Рано или поздно россиянин научится произносить этот звук «правильно», почти как природный британец, но для этого ему потребуется немало времени — гораздо больше, чем выучить слова «mother» и «father». Сначала из его гортани будут вырываться вообще непотребные звуки, что-то вроде «мава» и «фава». Но даже очень долго после того, как он научится воспроизводить такой звук, а окружающие (в России) начнут восхищаться его произношением, британцы будут слышать акцент.

Точно так же и мы слышим иностранца даже тогда, когда он-то считает, что все в полном порядке. Стоит заволноваться эстонцу, который получил образование в Москве и ученую степень в Петербурге, и исчезает разница между «п» и «б» в его речи. А общение с грузинами, с которыми вы по-русски обсуждаете профессиональные проблемы, становится еще приятнее и увлекательнее из-за их гортанно-певучего «кавказского» акцента, при том, что они живут в России много лет, их знание грамматики по меньшей степени не хуже, а словарный запас, пожалуй, и побольше моего.

За три века в русском языке исчезло несколько букв — ижица, фита, ер, i, юз большой и юз малый, юз большой йотированный, юз малый йотированный. Ижица, скорее всего, передавала вполне современный звук «и», фита — звук «ф», но в словах греческого происхождения. Но тогда, получается, в русском языке XVII века было несколько звуков «и» — потому что была и такая вот буква — «i» и «ї» с двумя точками сверху — как в современном украинском языке, где и правда существуют до сих пор несколько звуков «и». И несколько звуков «е».

А буквы «ер большой» и «ер малый» передавали два редуцированных звука, о которых вообще нельзя определенно сказать, какими они были.

Даже слова, которые как будто не изменились, произносились порой несколько по-другому. Например, в словах «книжного» происхождения — Господи, благо, благословить, благодать, благодарить, богатый — звук «г» произносился примерно так, как он произносится в современном украинском (ученые называют это «произношение фрикативного „г“»). Очень возможно, это следствие влияния ученых киевских монахов-малороссов.

В современном же русском языке есть буквы, отсутствовавшие в XVII веке: я, ю, ё, ы.

Исчезновение или появление всех этих букв из алфавита доказывает ровно одно — изменился сам язык. В нем появились звуки, которых не было раньше, а другие звуки исчезли. Сменилась же чуть ли не треть алфавита без малого.

Кроме того, всякий образованный человек в Московии просто не может не владеть церковнославянским языком. С точки зрения людей XVII века, русский язык — это «простая мова», примитивный, мужицкий язык. Нормы этого языка еще толком не устоялись, грамматика неопределенная, и часто слово пишется в нем так, как слышится, как удобно.

Церковнославянский же считается совершенным языком, имеющим строгие, ненарушаемые правила. Это — священный язык, и некоторые договариваются даже до того, что на церковнославянском языке не может быть произнесена ложь. Все «высокое», тем более все священное должно быть выражено именно на церковнославянском. На этот язык переходят собеседники, как только речь заходит о важном — о государственных делах, проблемах Церкви или о привезенных из Малороссии и Польши книгах.

В своей «Русской грамматике» (1696) немецкий ученый В. Лудольф сообщает: «Чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем больше славянских выражений (в смысле церковнославянских. — А. Б.) примешивает он к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи».

Конечно, если «все люди, окончившие школы… на Руси, говорили на „древнеболгарском“ (церковнославянском) языке», то вовсе не обязательно знали его низы общества — те 99 % населения Московии, которые «гимназиев не кончали». В лучшем случае могли вставить несколько слов, ухваченных в церкви, вырванных из речи образованных людей.

Но и тут, при попытке имитировать речь этих людей, нас подстерегают свои трудности. Дело в том, что в каждой из областей Московии царит свой говор или говорок. Исключения — новые территории на юге и на востоке страны, где свои говорки попросту не успели сложиться (напомню еще раз, что юг — вовсе не исконная русская территория, а предмет споров между христианским и мусульманским миром и земля почти ненаселенная).

Но и на севере, и в центре страны, и на ее западе говорят на совершенно особых диалектах, и очень часто эти диалекты так расходятся, что уже и непонятно — не особые ли это языки?

Жутковатая и очень полезная нам для понимания языковых проблем история… В 1741 году Елизавета, дочь Петра I, ссылает и заточает свергнутую ею Анну Леопольдовну и ее мужа, Людвига Брауншвейгского, в заточение. Уже коронованного императора Ивана-Иоганна VI (ему не исполнилось и года) отделяют от семьи, и мать и отец никогда его больше не увидят.

Остальную семью содержат в крепости под Архангельском, в полутемном подвале, изолировав от всего внешнего мира, — ведь это семья законного императора! Очень опасные типы…

В заточении у супругов рождается несколько детей… Учить этих детей, возможных претендентов на престол, немецкому языку запрещено. Грамоте — тем более запрещено. Дети учат русский язык от солдат, охраняющих их, а отец (Анна Леопольдовна вскоре умирает) тайно учит их немецкой грамоте по оставленному у него молитвеннику. Вскоре умирает и он, так и не увидев солнечного света в отведенном ему подземелье.

Елизавета, восходя на престол, поклялась «не казнить смертию» ни одного человека, если ее переворот окончится удачно, и клятву сдержала. Екатерина, восходя на престол, перешагнула и через труп мужа, и через очень многие требования морали и элементарных приличий.

При ней погибает Иван VI, и до сих пор неизвестно, не стояла ли за его гибелью сама Екатерина.

Новая царица рада избавиться от членов брауншвейгской династии, и она принимает предложение датской королевы Юлианы, родственницы Анны Леопольдовны: отпустить этих несчастных в Данию. Отпускают, правда, заставив отречься от русского престола и взяв с датской королевы клятву — эти люди не будут проживать ни в Копенгагене, ни вообще в больших городах, а их общение с датским дворянством будет как можно сильнее сокращено…

Не маленькой Дании тягаться с могучей Российской империей; условия Екатерины принимаются, братья и сестры несчастного императора, давно уже взрослые люди, получают разрешение выехать в Данию. И вот тут-то оказывается, что разговаривать с окружающими они не могут! Не только датского языка, но и немецкого они не знают — этому языку их было запрещено учить. Говорить по-русски, через переводчика? Но и русские переводчики НЕ ПОНИМАЮТ детей несчастной Анны Леопольдовны.

Сами-то эти бедняги искренне убеждены, что разговаривают по-русски, но учили-то их языку солдаты и унтер-офицеры, набранные из архангельских деревень и мелких городков. Эти люди общались на наречии, которое принято считать диалектом русского языка… И этот диалект так отличается от литературного русского языка, что общаться между собой люди, владеющие этим «диалектом» и русским языком, неспособны…

Напомню, что русский человек вполне может разговаривать с украинцем или сербом, который ни слова не знает по-русски: хотя бы общий смысл сказанного понятен. Автор лично присутствовал на докладе, который читал этнический серб на сербском языке, а слушали его русские ученые… Было вполне понятно практически все сказанное, и после доклада завязалась оживленная дискуссия на двух языках. Значит, в XVIII веке два «диалекта» русского языка различались между собой значительно больше, чем в наше время различаются русский и сербский языки.

Ну, и как же, на каком языке будет общаться наш предполагаемый «посланник в прошлое»?

Существует, конечно, этот самый «русский литературный язык», отдаленный предок русского литературного языка. Он, конечно, распространен только на части Московии, но все же на части довольно значительной, и уж конечно, в Москве и ее окрестностях. Это не просто «местный диалект», победивший остальные из-за того, что Москва подавила остальные княжества и стала столицей Руси.

В Москве, где сталкивались выходцы из разных частей страны, возникла особая форма устной разговорной речи, в которой сглаживались местные различия в языке.

Такая форма языка со времен Древней Эллады носит название «койне» («койне» — общий). Этим термином называют такую разновидность языка, которая служит для общения людей, говорящих на разных диалектах или даже на разных языках.

Койне служил средством общения для выходцев из разных греческих полисов; ведь в каждом из полисов был свои диалект древнегреческого, и необходим был койне для общения друг с другом. Койне учили иноземцы по мере того, как эллинские моряки создавали систему морской торговли, и всякий, кто хотел торговать, должен был научиться общению с греками. И эллин — выходец из любого полиса тоже говорил на койне с персом, египтянином, сирийцем и жителем Кипра.

Языки, которые складывались в историческом центре Франции, Испании, Польши и Московии, тоже складывались как свои местные койне. Овладеть такой формой языка очень выигрышно, но есть опасность — не все поймут «московскую речь» и на Севере (мы только что убедились — не понимают!), и на Западе страны. Везде, где существуют свои собственные диалекты, свои речевые традиции.

То есть, конечно же, везде есть люди, вынужденные знать русский койне, — купцы, служилые люди, большаки обеспеченных семей, участвующие в самоуправлении. Но чем дальше в «глубинку», тем таких людей меньше, и есть риск в один прекрасный момент оказаться «без языка», как в совсем чужой стране.

Пока что мы говорили только о самом простом владении языком: о возможности на нем говорить, и только. Научиться говорить на русском языке XVII века так, чтобы не вызывать насмешки, будет непросто. Уж конечно, никакие шпионские штучки с попыткой выдать себя за русского никак не пройдут — с первой фразы все поймут, что вы иноземец.

Но будем считать, это мелочи… А вот как вы будете писать?

Возьмем даже чисто технический аспект — бумага, перья, чернила, промокашка. Как вы, дорогой читатель, собираетесь писать гусиным пером? Как им вообще пишут?

Вот по улице гуляет ничего не подозревающий гусь… Хватаем его, стискиваем шею, чтоб не щипался… Откуда надо рвать перья?! Большинство моих знакомых почему-то уверены, что из хвоста — там-де перья длиннее всего. Хвостовые перья действительно использовать можно, но за века и поколения установлено: это не лучший вариант; лучший — это маховые перья из крыльев.

Теперь надо сделать надрез, чтобы получилась узкая-узкая щелочка, в которую и будут собираться чернила из чернильницы. Да! Перед тем, как делать надрез, не забудьте очистить перо от жира. Гусиный жир — отличное средство от ожогов и чудесное кулинарное снадобье, но этот гусиный жир вам вряд ли так уж пригодится на пере, на бумаге и на написанном тексте. Надо взять мелкого-мелкого песочка; чтобы отобрать нужный по размерам, его просеивают сквозь мельчайшее сито. Потом этот песок нагревают на печи, и в «сильно теплый», почти горячий песок суют на несколько минут кончики вырванных из гуся перьев. Опыт показывает, что это идеальный способ удалить весь жир с кончика пера полностью. Но, конечно же, необходимо знать все это не теоретически, как я здесь понаписал, а на практике: и как выдернуть перо, не сминая его и не испортив (и к тому же не искалечив и не напугав до полусмерти самого гуся — он еще пригодится, хотя бы уже для выдергивания других перьев). И как нагревать песок до нужной температуры (какая именно нужна?!). И сколько именно времени держать в песке кончики перьев. И как острым ножом сделать необходимую тоненькую-тоненькую щелочку.

Чернила? Будем считать, что нам их не нужно готовить самим… хотя вообще-то очень многие люди в те времена сами готовили чернила — не хотели доверять покупному, базарному товару. Сами кидали в воду дубовые желуди и железные гвозди, ждали, пока выделится густая черная жидкость, которой можно писать. Опять же необходимо знать, сколько именно и чего кидать в какое количество воды — именно от этого зависит, насколько жидкими получатся чернила…

Но будем считать, что нас устраивает качество «базарного товара» и что чернила мы купили. Итак, как же мы будем писать? Бумага XVII века — это особая тема. Листы бумаги — пористой, серой, даже на вид очень скверной, по размерам примерно таковы же, как применяются и сегодня. А вот качество… Готовят эту бумагу не очень «аппетитным» способом — из старых тряпок. Замачивают в баке старое тряпье и ждут, помешивая время от времени, пока не образуется однородная масса. Эту массу выливают на специальный лист вроде противня с таким расчетом, чтобы толщина слоя не превышала толщины будущих листов бумаги.

Опять же надо знать, сколько тряпок бросать и на какое количество воды, надо уметь расположить металлический лист так, чтобы зловонная масса разлилась по нему равномерно… Ну ладно — будем считать, что кто-то уже проделал все это и уже разрезал бумагу на листы стандартного размера (хотя многие пишущие люди в XVII веке тоже делают себе бумагу сами, не доверяя торговцам). Ну и как мы будем писать?

Современный человек привык писать шариковой ручкой — что удобно, но не очень эстетично: шариковая ручка оставляет везде одинаковый, ровный след… А вот еще автора сих строк в начале 1960-х годов учили в школе писать чернилами, макая в чернильницу, правда, не гусиное, а железное, но перо с узкой щелкой, в которой держится жидкость. Был даже специальный предмет — чистописание, и на уроках чистописания учили, с какой силой и как глубоко надо погружать перо в чернила, как вести перо по бумаге, чтобы получались ясные и красивые изображения букв. Да, и красивые тоже! Все буквы прописывались линиями разной толщины — от паутинной до жирной, с плавными переходами. Перед учеником клались образцы того, как в идеале должно было все это писаться… и мы старательно писали, писали, писали… но с очень разным результатом. Лично у меня этот самый результат был нулевой.

А образованный человек XVII века, естественно, должен был уметь писать красиво. Там, где пишут пером или кистью, чистописание становится своего рода одним из искусств. Неслучайно же в Китае, в Японии искусство каллиграфии, умение изящно выписывать иероглифы, считалось точно таким же искусством, как живопись. В этих странах образцы каллиграфии, созданные известными художниками — Ци Байши или Цзян Шилунем, до сих пор выставляются таким же образом, как их же картины.

В русских книгах XVII века красиво писать тоже считалось необходимо. Буквы, особенно заглавные, в начале строки, украшались завитушками, декоративными узорами, а новую строку даже начинали тушью другого цвета — красной (отсюда и само понятие — «красная строка». Впрочем, с исчезновением реалии постепенно гаснет, исчезает и память о ней. Двадцать лет назад слова «красная строка» употреблялись также часто, как и «новая строка»; теперь «новая строка» я слышу несравненно чаще).

У писарей, дьяков и подьячих вырабатывали даже стандартный почерк, чтобы легче было прочитать. Но читать эти тексты XVII века — все равно сущее наказание. Мало того, что язык полузнакомый и все время натыкаешься на не существующие в современном алфавите, почти незнакомые буквы. Так еще в те времена не делали пробелов между словами и применяли кучу всевозможных сокращений.

Писали и читали в те времена чаще всего стоя возле специальной конторки. На конторке стоял пенал с перьями, лежал остро отточенный нож — делать прорези в перьях. Тут же — чернильница; тут же, на чистой тряпочке, — кучка мелкого песку. В этом песке сушат перья, им же и промокают написанное, высыпая щепотки на текст.

Тут же и толстая свеча в подсвечнике — в домах полутемно, читать и писать без освещения можно только в яркий, солнечный день. А в пасмурный придется потратиться еще и на свечу, даже в середине дня, задолго до сумерек…

Непривычна и форма книги. Есть и настоящие книги, такой же формы, как и в наши дни: с красивым деревянным и кожаным переплетом, который чаще всего запирается. Есть книги, которые запираются на замок, и ключ хранится только у хозяина. А между досками переплета — исписанные страницы, которые надо перелистывать, как и в современных книгах. Только вот нумерации страниц в книгах нет и нет устоявшегося стандартного размера у книг. То они большие, то маленькие, и полка с книгами имеет совсем не такой аккуратный вид, как в наши дни.

А есть ведь еще и свитки… Очень часто исписанные листы подклеиваются снизу к исписанным ранее, по 5, по 10 и даже по 20 листов. Свиток туго сворачивают, и дьяки даже носят на боку специальные пеналы для свитков. При том, что «писцовые книги» есть во всех приказах — ведь форма книги удобнее, чем свиток, свитки употребляются для записи царских указов, постановлений приказного начальства, приказов военачальников — для всех текстов, которые будут не только читать, но и слушать. Ведь больше 99 % мужского населения страны неграмотно, женское неграмотно практически поголовно, и узнать о постановлениях начальства люди могут только из выкриков глашатаев.

Наверное, это было очень красочное, торжественное зрелище: целая процессия дьяков и подьячих, которые поднимаются на Лобное место для оглашения царского указа. На каждом из «государевых людей» кафтан, шапка, штаны, кушак, рубаха разного и притом яркого цвета. На боку, прицепленные к кушаку, чернильница, наглухо заткнутая плотно притертой пробкой, пенал с запасными перьями, второй пенал со свитками — оглашаемыми текстами. За голенищем — остро отточенный нож: не против супостатов, а опять же для сугубо мирных целей — в первую очередь для подрезания перьев.

У писцов и подьячих перья торчат еще и за ухом — если надо будет что-то записать, чтобы не было далеко лезть. По этой детали, торчащему за ухом перу, можно уверенно судить о ранге «приказного» — те, кто чином повыше, перьев за ухом не носят. В прекрасном романе Ч. П. Сноу «Коридоры власти» (само название стало нарицательным) описывается, что опытный человек сразу же отличал «простого клерка» от джентльмена-начальника: у клерка из нагрудного кармана должна торчать ручка — вдруг придется что-то записать. А у джентльмена там никак не может быть ручки, там торчит уголок белоснежного носового платка — ведь джентльмен сам не записывает, он позовет того, кто должен записать все необходимое.

…Так и на Руси XVII века сразу ясен был ранг того, кто шествует оглашать царскую волю, разворачивать свиток и «орать во всю Ивановскую».

Свитки хранили на полках, в хранилищах. Менее важные — без пеналов, но вообще-то старались прикрыть даже их. А уж важные документы — обязательно в пеналах, потому что во всех хранилищах непременно водились мыши. Клей, которым склеивались листы, делался из кости, вываривался из коровьих жил и для мышей, как видно, представлял немалую ценность. Мыши рукописи грызли, и от них свитки надо было спасать.

В пеналы с каким-то «делом» могли складывать все доносы, доклады и «пыточные речи» по этому делу. Складывали как есть, с бурыми пятнами крови и с записями типа: «А после встряски бормотнул невнятно, костями хрустел да затих», или «под кнутом орала „ох деточки мои“, потом задергалась и стихла». XVII век, простота нравов; жестокость, которую никто и не думает прятать.

Это совершенно подлинная история, когда студентка, проходящая практику в архиве, с диким криком отбросила свиток, а сама упала в обморок: из развернутого ею свитка вывалился коричневый, скрюченный, сухой и страшный человеческий палец. Это оказалось дело двух подравшихся на посту стрельцов. Подрались они, и первый второму откусил нос. Нет, это я не шучу! Я вполне серьезно рассказываю историю, тоже ведь характеризующую нравы. Итак, один другому откусил нос. А другой первому тогда оторвал палец, причем большой палец на правой руке.

Следователи «ругмя ругали» обоих, напирая на то, что дураки-стрельцы теперь «в службу стали негожи» и нанесли тем самым ущерб казне и царю. Но как ни ругай, а пальцы и носы от ругани приказных как-то не отрастают, и стрельцов отправили на окраины страны, в дальние гарнизоны — пусть дослуживают как есть, без носа и без пальца. А в свиток с делом аккуратно вложили «вещественные доказательства» — откушенный нос и оторванный палец.

Я так подробно рассказал о языке и письме, так сказать, о средствах коммуникации, потому что на этом примере особенно видно — на Руси XVII века мы оказались бы иноземцами… а то и инопланетянами.

ОДЕЖДА

Но так же непривычны и все остальные стороны московитского быта. Вроде бы уж одежда понятна — она почти такая же, как у нас сейчас. Но только «вроде бы». Рубашка? Но это слово употребляется в основном для обозначения мужской рубашки, у которой есть застежки — завязки или пуговицы. Длинная, до бедер, рубашка, которую надевают через голову, — это «сорочка», как и женская рубашка до пят. Сорочки красивые, украшены вышивкой, разноцветные.

Куртка? Но человек XVII века скажет, что это зипун, а слово «куртка» ему как-то и не очень понятно… Да и надевается зипун в основном под кафтан, и сравнить его можно скорее с жилетом, нежели с пиджаком.

Кофта?! Но это слово пришло из тюркского мира и означало исключительно мужское одеяние. Женская кофта — плотно облегающая тело, без рукавов или с короткими рукавами — это душегрея.

Точно так же и шаровары — это чисто мужская одежда, и пройдет очень много времени, пока дамы на Руси, выходя в лес или в поле, станут надевать ее под юбки — для тепла и для защиты от комаров и от веток.

Штаны? Это слово обозначает верхнюю нарядную одежду, очень часто красиво расшитую мехом, утепленную. А не вообще всякие «штаны», как сегодня.

Из глубин памяти всплывает уж точно древнерусское слово «порты»… но прошли времена, когда это слово обозначало вообще всякую одежду. Теперь это — нижнее белье, причем исключительно мужское. Женщины не носят ничего подобного.

Сарафан?! (Еще одно спасительное слово). Но и тут неувязка… До XVII века сарафаном называлась вовсе не женская, а мужская распашная одежда, которая застегивалась спереди. Только в XVII столетии сарафан становится исключительно женской одеждой.

Дома женщины ходят в одеяниях, которые нам показались бы очень знакомыми — мы теперь их называем халатами. Но тюркское, татарское слово «халат» и тогда, и вплоть до XIX века относилось только к мужскому халату, который не застегивается спереди на пуговицы, а запахивается и завязывается пояском. Женская одежда — это летник. Много позже на Русь придет французское слово «капот», а его, ныне полузабытое, вытеснит «халат». Но произойдет это, когда на женскую одежду перенесут это тюркское слово. Ведь если мужчины ходят дома в халате (или накидывают его поверх рубашки и штанов), то почему его нельзя применить к женской одежде, в которой тоже ходят дома?

Еще одно нововведение XVII века — юбка. Вот она точно такая же, как в наше время. Но носят юбку по большей части в городах, и шьют ее из парадных торжественных тканей: ведь юбка — одежда преимущественно «для выхода».

Вот еще знакомое слово — «кафтан». Его человек XVII века понял бы сразу, но наверняка попросил бы уточнить, какой именно кафтан вы имели в виду: русский? Турский (то есть турецкий)? Венгерский? Польский?

Турский кафтан шился свободным, с длинными рукавами, застегивался только у шеи.

Русский кафтан кроился «в талию», и сзади образовывались фалды, почти как у фрака.

Венгерский и польский различались покроем рукавов, нашивками и украшениями.

В прохладную погоду и мужчины, и женщины надевали однорядку — шилась она без подкладки, «в один ряд», откуда и название. Широкая распашная одежда с откидными рукавами и с проймами для рук имела специальные отверстия для рук у пройм. Получалось, что носить однорядку можно и с рукавами, и без рукавов — удобно, особенно в континентальном климате, где погода очень часто неустойчива.

Если однорядка шилась с широким отложным воротником — это уже охабень — чисто мужская одежда.

Зимой носили шубы, но если у простолюдинов шубы были чаще всего овчинные, то люди побогаче старались сделать себе шубу лисью или волчью, а бояре «строили» себе и домочадцам такие шубы из соболей или куниц, что стоили они «великие тыщи рублей». Эти шубы, стоившие целое состояние, обязательно упоминались в приданом богатой невесты и переходили от мамы к дочке и от бабушки к внучке.

Вот ферязь — длинную, расширяющуюся книзу, украшенную дорогим мехом, вышивкой, драгоценными камнями ферязь носила только знать.

К тому же все ткани XVII столетия просто исключительно грубы: просто потому, что такова выработка, таков инструмент. «Кадашевское полотно», превосходившее голландское, ничем не лучше современной льняной ткани. Любят такую ткань не все — для них эти ткани «кусаются». А то полотно — домашней «кустарной» выработки, из которого шили сорочки, портки, сарафаны и летники, нам бы показалось ненамного лучше мешковины. Хотя дело, конечно, еще и в привычке…

На голову надевали шапку, причем в каждой волости шапки были разных форм, разного покроя и цвета. Опытный человек по одному только виду шапки сразу определял, откуда родом крестьянин или посадский человек. Шапки носили и летом, и зимой. Меховую шапку называли малахаем (слово татарское) или треухом; их покрой ничем не отличается от современного.

Зажиточные люди носили чаще всего колпаки, а в прохладную погоду — мурманки (или мормолки, мурмонки) — высокие шапки на меху, с расширяющейся книзу тульей.

Знать щеголяла в горлатных шапках — высокие, сделанные из меха, они расширялись кверху и выглядели необычно и торжественно.

На ногах крестьянина, как правило, были лапти, у горожанина — такие же знакомые нам сапоги… Непривычно то, что сапоги эти делали разноцветными — желтыми, красными, зелеными, вовсе не считая их чисто рабочей, скучной обувью. Такой обувью были бахилы — сапоги без каблука, которые крестьянин обувал осенью и весной, когда в распутицу надо было вести полевые работы. Носков не было — их заменяли портянки, обмотки.

Вот что было бы нам хорошо знакомо, хотя и показалось бы однообразным — это прически. Косы у женщин; одна коса — девичья. Наутро после брачной ночи заплетали две «бабьи» косы. У мужчин — короткая стрижка «в скобку», «в кружок». И здесь XVII век принес свои новшества — раньше волосы на Руси носили длинные, подстригая чуть выше плеч.

Но в целом облик московита, его одежда не произвели бы на нас впечатление чего-то родного и знакомого. Даже детали туалета, о которых мы вроде «что-то слышали», — это знакомые незнакомцы. И в целом совершенно другая страна. Народ, одетый непривычно и странно.

ДРУГИЕ СТОРОНЫ БЫТА

И в доме почти все показалось бы нам незнакомым. Крестьянская изба, не разделенная на разные комнаты, в которой основное место занимает русская печь, нам бы уж точно не показалась ни особо знакомой, ни так уж сильно привлекательной. Глядя на это, в общем-то, небольшое пространство (даже богатой северной избы), всегда удивляешься — да как же они все тут помещались?! Несколько супружеских пар, принадлежащих к разным поколениям, куча ребятишек и подростков обоего пола, старики… И все эти десятки людей — на сорока, от силы 50–60 квадратных метрах?! А ведь помещались, помещались…

У туристов, впервые посещающих музеи под открытым небом, где хранятся памятники деревянного зодчества (они есть в Суздале, под Новгородом), обязательно возникает вопрос: что, отдельных комнат ни у кого вообще не было?! Нет, ни у кого не было. И… это… у супружеских пар не было?! Не было. А как же… А вот так. А дети?!

Но в том-то и дело, что никого в те простенькие времена особенно не волновало — видят дети чьи-то половые действия (в том числе и половые действия родителей) или не видят. Даже лучше, чтобы видели и учились. Дети и учились, и не только на примере всевозможных животных, домашних и диких, но и на примере своих ближайших родственников.

В традиционной русской избе веками топили «по-черному» — то есть без дымохода. Дым во время протопки выходил в двери, а сажу после протопки сметали веничками из крылышек кур или диких куриных — рябчиков, тетеревов, глухарей. Топить по-черному выгодно и удобно в том смысле, что при этом расходуется примерно втрое меньше дров — сплошная экономия!

В XV веке только самые верхи общества строили дымоходы. В XVI веке по-белому топят в основном в городах, и то лишь у верхушки населения. Теперь же, в XVII веке, практически все горожане и очень многие сельские жители заводят печи с трубами — по-видимому, их не смущает необходимость тратить больше дров. «Тратить больше дров» в бытовой практике означает необходимость чаще ездить в лес, совершать больше трудовых усилий или тратить больше денег, оплачивая труд других. И люди на это идут, что говорит об очень серьезных изменениях в общественном сознании.

Но и в XVII веке не так уж мало крестьянских изб топится по-черному, сохраняя эту старую традицию.

Разделенные на комнаты разного назначения, большие по площади дома богатых горожан уже больше похожи на то, что мы сами привыкли называть «домом», но и в них почти нет знакомой нам мебели.

То есть стол и скамейка — это родные, что называется, предметы. Хуже то, что в доме почти ничего другого нет… Не только шведской стенки или удобного современного кресла; не только нет дивана, на котором можно было бы свернуться и подремать после обеда — изобретение этих обычнейших предметов таится в дали не познанных еще времен.

Но и шкафы, шифоньеры, трюмо, кровати, письменные столы, стулья — всех этих элементарнейших, повседневно необходимых вещей нет в доме русского человека. Встретить их можно разве что в доме человека, близкого ко двору и привезшего их из зарубежных западных стран (скажем, у боярина Артамона Сергеевича Матвеева). Ну и в домах «немцев» на слободе Кукуй, конечно.

И любые «тряпки», и дорогие вещи, и запасы, и книги — все это складывают в сундуки. Спят на лавках, на тех самых, на которых сидят днем. К тому же в домах темновато — окна в них маленькие, и стоит набежать на солнце тучке, как становится совсем пасмурно.

Вообще в доме как-то очень уж мало вещей, и они неудобные, грубые. Мы привыкли к вещам, соразмерным для нас, — маленьким и удобным. Привыкли, что поломавшиеся вещи легко и просто заменить. По современным представлениям, все эти сундуки и скамейки добротны, надежны, прочны, но очень уж грубы и примитивны.

К тому же окна не открываются, нет форточек. И летом, когда в доме прохладно, и зимой, в натопленном доме, попросту говоря, душно. По-видимому, привычные московиты вовсе не испытывают от этого особых страданий, но с тем же успехом могу сказать — и в современной… ну, почти что в современной России, еще в 1970–1980-е годы, по крайней мере некоторые сельские жители закупоривали на ночь свои дома так, что городской, привычный к форточкам человек в них попросту начинал задыхаться.

Не раз в различных экспедициях автору этих строк доводилось сталкиваться с ситуацией, когда «экспедишники» дружно вопили хозяину дома: мол, давайте наконец откроем окно! А хозяин качает головой и укоризненно говорит что-то типа: «Сквозник же…» А его супруга смотрит на бедных городских с выражением сочувствия и ужаса, как на рафинированных самоубийц. Причем только что эти милые люди сидели на лавочке и без всякого вреда для себя вдыхали свежий вечерний воздух, напоенный запахом цветущих растений, сохнущего сена и влаги. Но стоит им отправиться спать — и тут же появляется железная необходимость любой ценой отгородить себя от струй свежего воздуха, совершенно непостижимая и неприятная для городского «экспедишника».

Такую же точно ситуацию описывает Джеральд Даррелл в своей книге «Земля шорохов», где аргентинцы ложатся спать в горной хижине, только «тщательно прикрыв окно и двери, чтобы смертоносное дыхание ночи не проникло внутрь (между прочим, всю предшествующую ночь эти аргентинцы проспали на воздухе без всякого вреда для себя)».

Так вот, для современного россиянина… по крайней мере для абсолютного большинства россиян, невозможность проветрить помещение была бы неприятной и даже попросту мучительной.

Как и обилие насекомых, особенно тараканов. «Искаться» — это обычнейшее занятие для сельских жителей еще в начале XX века. И что такое «искаться», вы знаете? А это вот что: один или одна ложится на колени головой к другу (подруге), а та перебирает волосы, выцепляя там насекомых, в первую очередь вшей. Выглядит не очень «аппетитно», согласен, но таких малоприятных деталей довольно много в жизни людей того времени. Искались ведь не только на Руси. В Европе этот обычай тоже бытовал все Средневековье, а уничтожила его урбанизация быта. Начиная с XVII–XVIII веков слишком много людей в Британии, Скандинавии, Голландии, Северной Франции начали жить в проветриваемых домах, мыться чаще, чем раз в неделю, следить за чистотой белья и получили представление о пользе мытья рук и чистки зубов.

До этого во всех аграрно-традиционных обществах очень много всего «неаппетитного». Описание, скажем, традиционного дома скандинавского крестьянина способно вызвать попросту тошноту, в том числе у современных шведов и норвежцев. Было в этом доме почти всегда холодно (экономили древесину для протопки) и сильно пахло несвежей мочой — в моче стирали, и потому в земляном полу делалось углубление, в которое мочились все домочадцы; так сказать, не покидая жилья, впрок запасали необходимое в хозяйстве.

А обычай молодых мам высасывать сопли из носа младенцев исчез совсем недавно; в Британии он отмечался в эпоху наполеоновских войн (как яркий признак некультурности батраков, мелких фермеров и прочих малообразованных слоев населения); в Германии он описывался в конце XIX века, а в России зафиксирован последний раз еще в 1920-е годы, уже перед коллективизацией.

В качестве навязчивого штампа из книги в книгу воспроизводится одно и то же, достаточно забавное утверждение: мол, на Руси жили чистоплотнее! «У них в Европе» и бань-то не было, жили грязнулями, а у нас что ни неделя, то в баню ходили!

Вообще-то представления о гадких европейцах, погрязших в свинстве, пожалуй, все-таки нуждаются в разъяснении. Примерно до конца XIV века «банные» традиции Руси и остальной Европы почти ничем не различаются. А вот века с XV в Европе начинается самый настоящий экологический кризис: густые леса, еще в XII–XIII веках покрывавшие большую часть Франции, Италии и Британии, исчезают. То есть обеднение природы началось там и раньше — уже в V веке, на самом рубеже Средневековья и античного времени, в Галлии (будущей Франции) исчезает зубр, дикий тур, чуть позже — и дикая лошадь-тарпан. В X веке зубры исчезают и в Британии, а в XII столетии в Ирландии истребляют удивительное и прекрасное животное — большерогого оленя. Этот удивительный зверь с рогами-лопатами в размахе до четырех метров у крупных самцов — близкий родственник лани, но размерами превышал лося. Его и называли «ирландский лось»: быстро бегать он не мог, мешали колоссальные рога, и во всей Европе он исчез еще в доисторические времена. В Ирландии на колоссальных доисторических зверей охотились до XII века, а потом перестали их встречать.

На востоке Германии, в Польше и в XIII, и даже в XV веке еще много и зубров, и туров, и тарпанов, но западные области Германии, по Рейну, к XV веку тоже оказываются в зоне экологической катастрофы.

Нет лесов! А того, что есть, катастрофически не хватает на всех. Тогда и появляются классические сказки про дровосеков (очень почтенная профессия, между прочим!) и про «бедных людей», которые собирают хворост в лесу. Много ли смогут принести сушняка вдовы и сироты, да еще в местах, где у них полно конкурентов?! А вот получается, что многие «неполные семьи» без главного кормильца так зарабатывают на жизнь, потому что топливо стоит несоразмерно дорого.

Теперь и Робину Гуду, и отрядам восставших французских крестьян будет уже некуда прятаться, это вам не XIII век! Владельцы лесных угодий потирают руки, а в законодательство вносятся все новые статьи, все строже карающие за порубку чужого или общественного леса. Доходит дело до того, что свалить чужое дерево становится опаснее, чем совершить предумышленное убийство.

Даже приготовление пищи для большинства населения превращается в нешуточную проблему. Малоимущие слои населения, то есть основная масса тех, кто живет в Западной Европе, вынуждены перейти на пищу, которая или не требует вообще приготовления на огне, или требует самой малости — солонина, хлеб с маслом, лук, чеснок, всевозможные похлебки-«затирухи», сыр, копчености, сушености, соленое и маринованное.

Проблемы с отоплением жилья вызывают к жизни целую отрасль промышленности — добычу каменного угля. Ведь зима в Британии и Северной Франции короткая, но «самая настоящая» — с устойчивыми морозами, ледяными ветрами, нешуточными снегопадами. Совсем не топить просто невозможно,

В этот период, века до XVII, в основных европейских странах и правда начинают мыться очень мало, и причина этого — вовсе не патологическая нечистоплотность европейцев и не присущая им порочность, а элементарное отсутствие топлива для бани. То есть люди хорошо обеспеченные — верхушка города, богатые дворяне, они по-прежнему знай себе ходят в бани и даже усовершенствуют римский обычай — принимают ванны из специально нагретой воды. Но основная масса народа волей-неволей ограничивается плесканием в воде, когда позволяет погода, и самым простым умыванием «портрета» и рук в холодное время года — на большее у них нет средств.

«Холодный и грязный» период в жизни Европы окончился с развитием капитализма, ростом добычи угля, появлением посадок леса. Но от него многое осталось в культуре основных европейских народов — хотя бы установка на питание такими видами пищи, которые не требуют долгого приготовления, устойчивая привычка беречь дрова, горячую воду. Особенно многое изменилось в Британии, где достаточно холодно, а «топливный кризис XV века» сказался с очень большой силой.

В СССР над британскими традициями жить в очень плохо отапливаемых домах, воспитывать детей в умении переносить холод было принято смеяться, как над дурацкими выдумками и попытками вырастить побольше колониальных полковников. А особенно весело смеялась советская пресса над британцами, которые моются и моют посуду не в струе воды, а в замкнутой емкости (в Британии даже продаются специальные затычки — затыкать слив раковины и в ванной, и в кухне). Это все считалось проявлениями то ли ущербности европейцев, то ли «родовыми пятнами капитализма». Корни же — все в тех же событиях далекого XV века.

А с XVII века «холодный и грязный» период кончается, и никаких принципиальных различий в «уровне чистоплотности» найти при всем желании невозможно. К началу же XIX века преимущество оказывается на стороне Европы — мыло там гораздо больше распространено, чем в России…

Что же до Московии… Чистая правда — в Московии регулярно ходили в баню, это точно. Полагалось ходить в баню раз в неделю, что и осуществлялось. Более интересный вопрос: а как мылись в перерыве между банями? Так сказать, с субботы и до следующей субботы?

Ответ способен огорчить человека, приписавшего предкам больше достоинств, чем надо, и привести в полную ярость «патриота» образца чтецов «сокола Жириновского». Потому что ответ этот — нерегулярно, а то и попросту никак. Трогательная картинка — девушка, которая умывается из ручейка по раннему утру, на заре. Из мультфильма в мультфильм, из экранизированной сказки в сказку переходит этот милый образ… Только вот сразу вопрос: а как умываться людям постарше? Тем, кому не очень хочется наклоняться и плескать себе ладошкой в «портрет»? Что, если погода в этот день плохая? И вообще — как умывается та же девушка 7 месяцев в году, с октября по апрель? Не говоря о том, что до ручейка от дома может оказаться довольно далеко идти и каждый день, пожалуй, не находишься.

Стоит задать себе эти «непатриотичные» вопросы, и быстро выясняется — в Московии отсутствует культурная норма, предписывающая умываться каждый день. Грубо говоря, вне банных дней можно было мыться, а можно было и не мыться. Некоторые чистили зубы… а большинство — нет, не чистили.

Стало классикой зубоскалить по поводу грязных дам в рыцарских замках. «…Прекрасные дамы (бань не было)», — меланхолически отмечает В. Иванов. Но ведь и в Московии не было традиции ни умываться, ни мыть уши, шею или под мышками, не говоря о том, чтобы (тысяча извинений!) подмываться. Ну что поделать, если не было такой традиции, и вполне можно сопроводить любую романтическую историю соответствующими комментариями. В конце концов, почему снабжать такими комментариями «Айвенго» Вальтера Скотта можно, а сочинения все того же Валентина Иванова — категорически нельзя?! Это дискриминация!

О МОСКОВИТСКОЙ ЕДЕ

Впрочем, давайте о чем-то более веселом! Например, о еде…

Дело в том, что в Московии нам была бы так же непривычна и еда.

С одной стороны, очень много еды, которая или вообще исчезла, или превратилась в редчайший деликатес, во что-то такое, чем лакомятся богачи, и то далеко не каждый день.

Вряд ли кто-нибудь в наши дни попробует, например, «можжевелового рябчика», то есть рябчика, который выкормился на чистых можжевеловых пустошах (в наше время этого ландшафта больше нет). Вряд ли кто-нибудь сможет отрезать кусок от хвоста осетра длиной 5 метров — нет больше таких осетров — ни в России, ни во всем остальном мире. И стерляди из Москвы-реки тоже поесть не удастся, потому что ни в Москве-реке, ни в Оке, ни в других притоках Волги давным-давно нет ни стерляди, ни другой красной рыбы. Я уже не задаю вопроса, когда последний раз читатель ел мясо зубра или даже обычнейшего благородного оленя — тут уж все и всем предельно ясно.

В XVII же веке красная рыба, дичь, включая зубрятину, или красная икра — достаточно обычная часть трапезы, в том числе и самых малообеспеченных людей.

Но одновременно еда XVII века — простая и грубая, и деликатесы XVII века сводятся к кремам на взбитых сливках с сахаром или к жареным лебедям (то есть опять же — не к тому, что вкусно приготовлено и долго и сложно готовилось, а к тому, что трудно достать и что не у всех есть). Вкусное — это редкое, а не что надо готовить долго и любовно.

Повседневная же еда (не только низов общества) убийственно однообразна и превосходно описана в двух народных поговорках: «Щи да каша — еда наша» и «Надоел, как пареная репа».

Каждую еду надо готовить долго, это непростой процесс — каждый раз колоть дрова, топить печь, носить воду. Поэтому едят реже, чем сейчас, и классический совет диетологов XX века — есть поменьше и почаще — не очень понятен людям той эпохи, да и попросту невыполним. Им, совершенно независимо от вкусов и желаний, приходится есть редко, но «зато» очень помногу. Сколько дадут, столько съедать!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.