4. На XV съезде ВКП(б)

4. На XV съезде ВКП(б)

2 декабря 1927 г. открылся XV съезд ВКП(б). Х. Г. Раковский не был избран его делегатом, но, как и некоторые другие деятели оппозиции, был допущен на съезд с совещательным голосом «согласно постановлению ЦК», как было указано в списке делегатов.[1072]

После отчетного доклада, с которым выступил встреченный, естественно, горячими аплодисментами Сталин, первому слово в прениях было предоставлено генеральному секретарю ЦК КП(б)У Л. М. Кагановичу, посвятившему целый раздел речи «раскольнической работе оппозиции на Украине». Особое негодование оратора вызвало то, что на собрании 5 ноября в Харькове Раковский апеллировал к иностранным делегациям. Каганович представил дело таким образом, будто Раковский стремился «разладить» лучшую часть харьковского пролетариата, но получил решительный отпор на заводах. «Из Харькова Раковский вылетел очень быстро». Прокомментировав пребывание Раковского в Днепропетровске и Запорожье, этот сталинский подпевала заявил: «В Донбасс он побоялся ехать, потому что там, у шахтеров, дело коротко».[1073]

Деятели оппозиции были поставлены на съезде в такое положение, что не имели возможности подготовиться к аргументированной полемике с докладом Сталина, так как не могли даже толком его прослушать – акцент и плохая дикция Сталина привели к тому, что на слух доклад почти невозможно было воспринять.

Поэтому Х. Г. Раковский, Н. И. Муралов, И. Т. Смилга, Л. Б. Каменев, Г. Е. Евдокимов и И. П. Бакаев обратились в президиум с письменной просьбой о предоставлении им стенограммы доклада. В связи с этим они просили отсрочить их выступления. Это элементарное пожелание было встречено с деланым гневным возмущением и отвергнуто. Выступивший с сообщением по этому вопросу А. И. Рыков не избежал соблазна уязвить оппонентов: «Я им сообщил (в качестве председателя заседания. – Авт.), что хотя они и получили совещательный голос, но никакого привилегированного дворянского положения в составе съезда нашего не имеют». Эти слова были встречены возгласами одобрения.[1074]

3 декабря большая группа оппозиционеров (121 человек), включая Раковского, представила съезду заявление, разъяснявшее их позицию. Заявление фиксировало внимание на трех главных моментах. Во-первых, подчеркивалось отсутствие программных разногласий с партией. «Указывая на существование и рост термидорианских опасностей в стране и на недостаточный отпор им, мы никогда не считали и не считаем, что наша партия или ее ЦК стали термидорианскими». Во-вторых, указывалось, что партии нечего скрывать от беспартийной массы. «Осведомление беспартийных о внутрипартийных делах должно вестись с объективным изложением существующих в партии точек зрения, как было при Ленине». Наконец, подписавшие заявляли, что, не отказываясь от своих взглядов, они в целях единства прекращают фракционную борьбу, категорически отвергая путь второй партии, и настаивали на возвращении в партию исключенных и освобождении арестованных за оппозиционную деятельность.[1075]

Х. Г. Раковский выступил на пятом заседании съезда, 5 декабря. Он успел остановиться только на вопросах международного положения СССР. Начал он с повторения заявления оппозиции на июльско-августовском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) о том, что перед лицом внешнего врага ее деятели будут безусловно и безоговорочно защищать СССР под руководством существовавших органов партии и Коминтерна. В то же время, отмечая, что область международных отношений требует максимального единства партии, что внешний враг – самый опасный враг партии и пролетарской диктатуры, Раковский указал на необходимость трезво и честно анализировать недосмотры, промахи, ошибки руководства во всех областях, в том числе в области внешней политики. Отвергнув предъявленные ему обвинения, будто на антисоветские провокации империалистических государств в Китае, Великобритании, во Франции он призывал ответить войной (саму таковую мысль он именовал идиотской), Раковский все же явно сгустил краски в оценке международного положения СССР.

Он подверг критике высказывания из отчетного доклада Сталина, оговорившись, впрочем, что цитирует лишь схваченное на слух, ибо «плохие акустические условия не позволили услышать целиком». Оратор счел, что ЦК партии недооценивает политику международной буржуазии, направленную на полную изоляцию СССР, что в докладе Сталина проявился излишний оптимизм, основанный на росте симпатий к СССР мирового пролетариата. Будучи трезвым политиком, Раковский предупреждал: «Тот факт, что пролетариат Англии никак не реагировал на разрыв дипломатических отношений с СССР, происшедший по инициативе английского правительства, должен нас предостеречь от выводов о слишком значительном революционизировании европейских масс». Полагая, что СССР никогда не был под таким идейным обстрелом, как в данное время, и приведя в подтверждение этого цитаты из зарубежных периодических изданий, бывший дипломат все же явно и существенно преувеличил степень военной опасности, угрожавшей СССР в тот период.[1076]

Х. Г. Раковскому понадобились невероятное самообладание, сдержанность и сосредоточенность, чтобы выступить с трибуны съезда, ибо уже после первых его слов заработала сталинская клака. Со всех сторон раздавались грубые и оскорбительные выкрики, свидетельствовавшие о том, какая тяжелая, едва ли не террористическая атмосфера уже сложилась не только в стране, но и внутри правившей ВКП(б). Раковского непрерывно прерывали. В стенограмме названы вначале фамилии «отличившихся»: Мануильский, Каганович, Постышев, Рютин, Лядов, Кон, Ворошилов, Бухарин, Скрыпник, Рудзутак, Голощекин, Сольц, С. Косиор. «Он думает, что здесь Женева», – бросил Каганович. «Будет вам капут», – воскликнул Постышев. «Наглая ложь», – не устыдился воскликнуть бывший товарищ по работе в Украине Скрыпник. Хитрый Сталин, однако, отмалчивался, создавая видимость общепартийного гнева, отнюдь не диктуемого им с высоты олимпа.

Затем реплики слились в общий негодующий хор, в котором совершенно невозможно было разобрать, кому каждая из них принадлежит. В стенограмме значится: «Голоса». Кричали: «Контрреволюционное выступление», «Троцкий послал Раковского использовать трибуну съезда», «Кончай, довольно», «Не мешайте нам работать», «Вы несчастные изменники», «Долой меньшевиков с трибуны» и т. п.

Когда же Христиан Георгиевич попытался перейти к внутрипартийным делам, истерия стала особенно злобной. Кричали: «Пускай идет к меньшевикам», «Съезд требует убрать его отсюда», «Долой, долой».[1077] Под этот аккомпанемент председатель заявил, что время Раковского истекло, хотя регламент был нарушен отнюдь не им, а хулиганскими выкриками клакеров. Просьбу Раковского продлить выступление председатель демонстративно поставил на голосование, и съезд, разумеется, ее отверг.

В «Дневнике съезда», который ежедневно публиковался в центральной и местной прессе, выступление Раковского было искажено. Раковский якобы повторил «свои старые заявления», будто «на враждебные против нас выступления в Шанхае и Лондоне» следовало ответить войной.[1078] Правда, через два дня в печати появился текст его речи,[1079] но преподнесен он был в обрамлении бичующих выступлений других ораторов – сталинистов.

Это было последнее выступление Х. Г. Раковского на партийном или советском форуме.

Первым после Раковского говорил заместитель председателя Совнаркома СССР Я. Э. Рудзутак, посвятивший почти всю речь выступлению своего предшественника. Обилие эмоций при почти полном отсутствии логической и фактической полемики привели к тому, что анализ Раковского был обозван «полным неверием в солидарность рабочего класса», и применительно к нему были приведены слова Маркса о том, что можно не быть мелким лавочником, чтобы защищать интересы мелкой буржуазии.[1080]

В свою очередь секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) А. А. Андреев пренебрежительно заявил, что выступление Раковского не заслуживает того, чтобы на него серьезно отвечать.[1081] Нарком внешней и внутренней торговли А. И. Микоян, которому хотя бы по долгу службы надлежало взвесить оценки Раковского, вообще заявил нелепость, то ли не услышав, то ли не поняв его речи, а скорее всего просто выслуживаясь перед «хозяином»: «Выступал здесь Раковский и пытался утверждать, будто мировая буржуазия за линию Центрального Комитета».[1082] Не очень далеко ушло и несколько более спокойное выступление председателя Совнаркома СССР А. И. Рыкова: «Тов. Раковский приходит на съезд и рассказывает обо всем, кроме того, что партию интересует в отношении оппозиции».[1083]

Заместитель председателя ВСНХ И. И. Радченко малограмотно или недобросовестно попытался использовать сугубо личный момент для компрометации неугодного: «Я был с Раковским 6 месяцев в Лондоне и знаю, каким он был джентльменом там. А в Харьков он приехал в потрепанном пальтишке, в помятой фуражке, чтобы походить не на дипломата, а на демократа. Остановился он на окраине, далеко, верст за 7 от центральных улиц. Но это ему совершенно не помогло. Вы знаете, как его встретили и как проводили. А здесь, перед XV партийным съездом, т. Раковский выступил как атлет, разделся, снял пиджак, почти в одной рубашке бросился в борьбу против XV съезда, против партии, против рабочего класса. Что Раковский сказал? Мне не стоит этого повторять, скажу только, что такую недопустимую возмутительную речь недопустимо говорить перед хозяином партии, XV партсъездом».[1084]

Лишь отдельные ораторы, солидаризуясь с бездоказательными обвинениями по адресу Х. Г. Раковского, все же по крайней мере формально вели себя чуть достойнее, высоко оценивая хотя бы его личность, правда только обращаясь в прошлое. Но и такого рода признания преследовали явно грязные цели. Примером несмыкаемой внутренней противоречивости может служить речь С. М. Кирова: «Я понимаю тов. Раковского. Человек он испытанный, в высшей степени воспитанный, достаточно опытный, но он, выйдя на эту трибуну, начал рассказывать о таких вещах, о которых мы до некоторой степени осведомлены. Как он начал речь? “Товарищи, – сказал он, – земля имеет форму шара (смех), на этом шаре мы занимаем одну шестую часть, а наши противники – пять шестых частей, подумайте, во сколько раз противник нас превосходит”. Раковский, если не ошибаюсь, знает не только западные, но и восточные языки, и он должен был знать, что эту шестую часть мира ни в коей степени просто арифметически с пятью шестыми нельзя сопоставлять. В том-то и секрет, глубокоуважаемый дипломат, что мы – шестая часть, против нас – пять шестых – пока что мы побеждаем».[1085] Как видим, признание личностных заслуг было у Кирова фальшивым, служило лишь для того, чтобы в еще большей степени опорочить Раковского.

М. П. Томский, председатель ВЦСПС, столь же презрительно отозвавшись о речи Раковского, счел все же своим долгом напомнить, что тот был талантливым оратором партии, человеком с колоссальным политическим опытом, умом и являлся вдумчивым политиком.[1086]

Довольно любопытную речь произнес московский делегат Михайловский. Касаясь того, что деятелей оппозиции встречают криком и свистом на собраниях, он привел выдержку из письма, полученного из Харькова, о том, что «на пленуме горсовета освистали Раковского – того самого Раковского, которого мы в прошлый его приезд внесли на руках на третий этаж и поставили на стол, так как другого места не было – все было забито массой людей». Оратор отрицал, что свистунов подготовил Каганович, но сам контекст речи был таков, что чувствовалась не только подспудная уверенность, что дело обстояло именно так, но и сохранившаяся внутренняя симпатия к Раковскому.[1087]

Речь Раковского, хотя она и была произнесена лишь частично, сильно задела генсека.[1088] Не случайно целый раздел заключительного слова, причем первый раздел, он посвятил тому, что, видимо, полагал полемикой с этим оппозиционным оратором. Однако слова Сталина отличались от выступлений других ораторов, бичевавших Раковского, как и прочих оппозиционеров, только большей степенью хамства, грубости и самоуверенной бездоказательности, но отнюдь не содержали полемического зерна, были рассчитаны на самые низменные чувства уже верноподданной ему аудитории. Как ни неприятно цитировать его, сделать это придется, чтобы убедить читателя в сказанном. «Всем известно, что Раковский наглупил на Московской конференции по вопросу о войне, – разглагольствовал вождь. – Сюда пришел и взял слово, видимо, для того, чтобы поправить глупость. А вышло еще глупее. (Смех.) Я думаю, что выгоднее было бы для Раковского помолчать о внешней политике». И далее: «Раковский утверждает, что оппозиция является левым сектором нашей партии. Это курам на смех, товарищи. Такое заявление делается, очевидно, для самоутешения политических банкротов. Доказано, что оппозиция есть меньшевистское крыло в нашей партии, что оппозиция скатилась к меньшевизму, что оппозиция превратилась объективно в оружие для буржуазных элементов… Раковский, очевидно, окончательно запутался и спутал правое с левым. Помните гоголевского Селифана: “Эй, ты, черноногая… Не знает, где право, где лево!..” Раковский заявляет далее, что оппозиция сигнализирует нам об опасностях, о трудностях, о “гибели” нашей страны. Вот уж действительно “сигнализаторы”, спасающие партию от “гибели”, когда сами гибнут и действительно нуждаются в спасении! Сами еле на ногах стоят, а лезут спасать других! Не смешно ли это, товарищи? (Смех.)»[1089]

Сравнение приведенного опуса с другими выступлениями Сталина против оппозиции показывает, что эта речь была особенно озлобленной и раздраженной и в то же время, в отличие от других, где были хотя бы некоторые элементы примитивной логики, характерна полным отсутствием возражений по существу, содержала лишь кликушеские вопли. Содержание речи свидетельствовало, что судьба Х. Г. Раковского, правда пока лишь политическая судьба, была предрешена.

Политическая расправа с Раковским была выгодна Сталину еще и потому, что с лета 1927 г. он настойчиво подчеркивал реальность войны капиталистических государств против СССР. Версия о неизбежности войны служила ему средством против оппозиции. Фиктивная угроза внешнего врага издавна использовалась бесчестными правителями как удобное средство для укрепления внутренней власти. Сталин был верным продолжателем такой тактики. «Оппозиция жаждет войны… оппозиция ждет не дождется тех трудностей, которые наступят во время войны для того, чтобы использовать эти трудности в интересах своей фракции. Разве нужно еще доказывать, что люди, раскалывающие Коминтерн и нашу партию, в момент угрозы войны становятся на путь измены революции», – заявил Сталин 1 августа 1927 г.[1090] Такого рода демагогия была тем более эффективной, что и сами оппозиционеры, и Раковский далеко не в последнюю очередь твердили о военной опасности, о неизбежности нападения империалистических государств на СССР и т. п.

Развязанная на съезде идейно-политическая расправа с оппозицией заставила Х. Г. Раковского, в отличие от других оппозиционных деятелей, склонявшихся к капитуляции, лишь утвердиться в правильности своих критических суждений.

10 декабря он совместно с Н. И. Мураловым обратился к съезду с новым письменным заявлением (к нему присоединился также К. Б. Радек). Подтверждая прекращение фракционной работы, Раковский и Муралов настаивали на соблюдении демократических принципов в партии. Они писали: «В то же время мы считаем, что наши взгляды, изложенные в платформе и тезисах, каждый из нас в рамках устава может защищать перед партией. Отказ от защиты своих взглядов в партии политически равносилен отказу от самих взглядов. Такой отказ был бы для нас обязателен, если бы мы убедились в их неправильности, то есть их несоответствии программе ВКП или их маловажности с точки зрения судеб партии и диктатуры пролетариата. В противном случае отказ от защиты своих взглядов явился бы на деле отказом от выполнения своего элементарного долга по отношению к партии и рабочему классу. Мы не сомневаемся, что наши единомышленники, в том числе исключенные из партии, докажут свою верность партии Ленина и не колебнутся в деле ограждения единства, как необходимого условия диктатуры пролетариата. Мы твердо верим, что партия найдет пути снова вернуть в свои ряды исключенных и освободить арестованных за оппозиционную деятельность».[1091]

Этот документ был свидетельством мужества, смелости и принципиальности Х. Г. Раковского.

Показателем этих качеств был и новый документ – заявление от 18 декабря, подписанное, кроме него, И. Т. Смилгой, Н. И. Мураловым и К. Б. Радеком и оглашенное на съезде Смилгой в тот же день. Это заявление было связано с предложением об исключении оппозиционных деятелей из ВКП(б), внесенным Г. К. Орджоникидзе и поддержанным выступавшими делегатами. «Исключение из партии лишает нас партийных прав, но не может освободить нас от тех обязанностей, которые приняты каждым из нас при вступлении в ряды Коммунистической партии. Исключенные из ее рядов, мы остаемся, как и раньше, верными программе нашей партии, ее традициям, ее знамени. Мы будем работать над укреплением Коммунистической партии, ее влияния на рабочий класс». Авторы заявления вновь категорически отвергали приписываемое им намерение создать вторую партию и антисоветскую тенденцию борьбы, характеристику их взглядов как меньшевистских, указывая в то же время на необходимость внутрипартийной реформы.

Логично и обоснованно звучала мысль, что пугало «троцкизма» носит фальшивый характер, неприменимо для характеристики оппозиции, представляет собой попытку «произвольно связать величайшие вопросы нашей эпохи с давно минувшими дореволюционными разногласиями, к которым большинство из нас не было причастно». А в связи с этим подчеркивалось, что оппозиционные деятели полностью и целиком стоят на позициях большевизма.

Констатируя усиление расправы в партии с инакомыслящими, которая выражалась в исключении из нее свыше 1 тыс. оппозиционеров и предстоявшем исключении новых тысяч, Раковский и его товарищи обеспокоенно заявляли, что делается это в условиях, когда партия берет на вооружение именно те лозунги, за которые вела борьбу оппозиция, – ограничения кулачества, борьбы против бюрократизма, сокращения рабочего дня рабочих и служащих. Нельзя с успехом осуществить эти лозунги, говорилось в заявлении, отсекая от партии тех, которые добивались в продолжение последних лет отпора растущим силам кулака, настойчиво выступали против бюрократических извращений и ставили в очередь дня более быстрое улучшение положения рабочих».

При условии сохранения прежнего партийного режима предрекались новые расщепления в партии и новые исключения, хотя авторы документа еще вряд ли могли предположить возможность прямой физической расправы, истребления оппозиционных деятелей, рядовых участников оппозиции и «уклонов», да и массы верных сталинистов, той расправы, что началась менее чем через десять лет. «Верные учению Маркса и Ленина, кровно связанные с ВКП и Коминтерном, мы отвечаем на наше исключение из ВКП твердым решением впредь бороться беззаветно под старым большевистским знаменем за торжество мировой революции, за единство коммунистических партий, как авангарда пролетариата, за защиту завоеваний Октябрьской революции, за коммунизм, за ВКП и Коминтерн» – этими словами завершалось заявление.[1092]

Как и следовало ожидать, оглашение документа, целиком проникнутого коммунистическим догматизмом и фанатизмом, вызвало лишь новую волну бешенства сталинской группы. В «Дневнике съезда» заявление было названо «наглым» и сказано было, что съезд «с возмущением отверг обсуждение этой гнуснейшей декларации политических двурушников».[1093]

Совершенно иным было поведение некоторых других оппозиционных деятелей. Уже после решения об исключении из ВКП(б) 75 оппозиционеров (в их числе был, естественно, Х. Г. Раковский), принятом 18 декабря,[1094] на следующий день было оглашено заявление 23 оппозиционеров, включая Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева, Г. Н. Евдокимова, И. П. Бакаева, М. М. Лашевича, датированное предыдущим числом. Они декларировали свое полное идейное и организационное «разоружение», осуждали свои прежние взгляды и действия, обязывались защищать все партийные решения и просили возвратить их в партию.[1095] Этот поступок Троцкий назвал «чудовищным вероломством».[1096]

Вопреки ожиданиям участников этой группы было принято решение их документ не рассматривать, а предложить подавать заявления в индивидуальном порядке с принятием решения спустя шесть месяцев при условии, если поведение будет соответствовать обязательствам, сами заявления будут отвечать требованиям съезда и исходить из полного отказа от оппозиционных документов.[1097]

Так, буквально на следующий день после исключения оппозиционных деятелей из ВКП(б) оппозиция раскололась. Значительная ее часть капитулировала перед сталинской группой. По поводу капитуляции Зиновьева и Каменева Троцкий писал через два месяца, что в ней «есть по крайней мере тот плюс, что мнимые величины выходят из игры, надо думать, выходят навсегда».[1098]

Х. Г. Раковский оказался в той небольшой группе, которая сохранила достоинство, верность своим взглядам и решимость продолжать их отстаивать, используя доступные способы, но не переходя той грани, которая была сформулирована в заявлении от 18 декабря, то есть оставаясь на позициях коммунистической партийности.

XV съезд, который, по словам Троцкого, стал всесоюзным совещанием сталинской фракции и был важным этапом на пути превращения ВКП(б) в своего рода священный союз совокупного начальства, своими решениями взял курс на «переконструирование» нэпа, где основными идеями были: развертывание производственной кооперации в деревне, расширение плановых начал, более активное наступление на капиталистические элементы. Основное содержание этих идей было во многом заимствовано из документов оппозиции и выступлений ее лидеров, что, в свою очередь, означало еще большее искажение реального содержания установок оппозиции, ибо группа Сталина не только не могла признать факта такого заимствования (это означало бы ее политическое самоубийство), но всячески стремилась убедить партийную массу в недоказуемом – в меньшевистском характере «троцкистской» оппозиции. В то же время такое заимствование, использование краденых лозунгов, ставило в весьма сложное положение саму оппозицию, ибо она лишалась важных идейных опор, которые и без того являлись самым слабым звеном в аргументационном арсенале борцов против сталинской группы.

К этому надо добавить еще одно, весьма важное, на наш взгляд, обстоятельство, в полной мере относившееся к Х. Г. Раковскому, а возможно, даже связанное с ним более существенно, чем с теми оппозиционными деятелями, которые в меньшей степени имели касательство к Гражданской войне и к практическому проведению политики военного коммунизма. Революционная романтика Гражданской войны порождала романтическую идеологию, составными частями которой были воспевание мужества и силы, абсолютизация классового подхода, незыблемая верность идее в такой степени, что происходило отчуждение личности, передоверение своего разума и своей совести высшей силе, воплощавшейся в воле партии, которая «всегда была права». Эту идею повторял Л. Д. Троцкий, а в 1928 г. в совершенно обнаженной форме воспроизвел Г. Л. Пятаков, который в разговоре с известным в прошлом меньшевиком Н. Валентиновым во время встречи в Париже заявил: «Я буду считать черным то, что считал и что могло мне казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с нею».[1099] А отсюда был лишь один шаг к суждению о том, что для служения великой и благородной цели хороши все средства. Возникала особая, «пролетарская» мораль, о которой у В. И. Ленина читаем: «Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата».[1100]

Если у Ленина идея «пролетарской морали» еще сочеталась в какой-то степени с призывами к освоению общечеловеческой культуры, хотя по существу противоречила им, то в массовой пропаганде, в которой в годы Гражданской войны и после нее активное участие принимал Х. Г. Раковский, она претворялась в самый отъявленный, бездумный фанатизм. В предельно яркой, саркастической форме это было выражено у Эдуарда Багрицкого: «Если он скажет “Солги!” – солги, если он скажет “Убей!” – убей».

Иначе говоря, цель не только оправдывала теперь неправые, преступные средства, но эти средства сами превращались в цель. Тоталитарная идеология и тоталитарная практика вели к естественному, неизбежному результату. Гуманистический принцип – высокие цели должны определять гуманные средства их достижения, а не оправдывать удобные средства – большевизму был чужд. Так рождалась сталинщина, сконцентрированная в сознании партийных функционеров и значительной части партийной массы, которую оставалось перевести в плоскость практических дел массового кровавого террора. Сознание большинства членов партии было подчинено «романтической идеологии» в годы Гражданской войны, сохранилось во время нэпа при оценке последнего лишь как «временного отступления», а не программы на длительный, трудно обозримый период. Те же коммунисты, которые выступали против таковой идеологии, в той или иной степени сами были подвержены ей, что делало их выступления непоследовательными, противоречивыми, и при полной искренности этих людей, к которым относился Раковский, сталинцам не трудно было обвинить их во всех смертных грехах, даже в двурушничестве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.