Путешествие в Выборг и на Иматру

Путешествие в Выборг и на Иматру

15 августа по ст. ст. 1783 г. мы покинули Петербург, чтобы осмотреть Выборгский водопад. Мы проехали по Финляндии с в[остока] на з[апад] 140 верст до Выборга. Отсюда мы отправились к водопаду, расположенному в 60 в[ерстах] на север. Таким образом, этот водопад, достойный внимания любознательных людей, находится в 200 верстах от Петербурга на широте, по очень приблизительным подсчетам, двумя градусами отличной [от петербургской]. Местность от Петербурга до Выборга идет вверх до середины пути, а затем понижается. Эту первую половину составляют несколько обширных равнин, слегка возвышающихся одна над другой. Изредка их пересекают русла немногочисленных ручьев. Там же видны несколько холмов и весьма многочисленные озера. Из большинства [этих озер], как можно заметить, не вытекают какие-либо потоки, несущие их воды к морю, что без труда объясняется составом здешней почвы.

Наклон первой половины пути – с запада на восток. Вторая половина, которая спускается к Выборгу с востока на запад, более неровная, и чем дальше продвигаешься вперед, тем более изрезанной выглядит поверхность земли. Сам город окружают обширные равнины, низменные и болотистые; они, похоже, служат основанием для холмов, крутые склоны которых вздымаются по всему их контуру. Поднимаясь по Карельской дороге от Выборга к водопаду, можно встретить еще много озер. Почва исчерчена множеством речушек, струящихся, иногда весьма живописно, среди лугов, покрывающих равнины этой части страны. Холмы, возвышающиеся здесь над равнинами, столь же высоки и круты, как и возле Выборга, но более многочисленны. В целом пересеченная нами местность походит на резервуар, стекавшая в который вода сохранилась лишь на самом дне, где образовала озера. Остальную часть резервуара составляют равнины, расположенные на разных уровнях. Такой характер [ландшафта] столь бросается в глаза, что даже человек, мало знающий о теориях физиков относительно прежнего строения земли, оказавшись в местности между Выборгом и водопадом, без труда определит, что здесь находилось раньше. Не консультируясь ни с физиком, ни с натуралистом, не углубляясь в анналы истории или географии, он скажет, что здесь был залив, а здесь – опасная теснина, там – остров, чуть дальше – перешеек, а та цепь скал образовывала берег. Тут море было глубоким, а там мореплавателю-варягу угрожали песчаная отмель или риф. И это первое впечатление подтверждается всем тем, о чем мы скажем далее.

Как только первое тепло высвобождает землю из ее ледяного панциря и природа начинает оживать, финны выходят на поля. Они спят теперь лишь считанные часы и работают напролет долгими днями, которые в этом климате отделены один от другого ночами бледными и короткими. Зимой финн работает мало, как будто всю свою силу его руки получают от солнца и могут действовать, только когда это светило их согревает. Уходит оно, и долгие ночи погружают в оцепенение и человека, и всю природу. Эти люди слывут флегматичными, добрыми, робкими и легко управляемыми. Их достоинства и недостатки порождаются их слабостью, но зато им чуждо любое коварство. Они остерегаются чужаков и проявляют недоверчивость даже в кругу семьи. Их дома малы, неряшливы, разбросаны на широком пространстве и напоминают скорее большие сундуки. Только родственники возводят свои лачуги в одном месте. Но и по отношению друг к другу они столь недоверчивы, что каждый имеет тайник, куда прячет свои рубища и деньги от собственной матери, брата и даже жены. Все они лютеране и столь набожны, что готовы идти даже за 30 верст, чтобы получить благословение или прослушать проповедь, которая всегда читается на их родном языке.

Заболоченную местность, обычно покрытую лесом и кустарником, делают пригодной для земледелия следующим образом. В первый год через весь намеченный для культивации участок прокапывают большой канал, от которого во всех направлениях поле прорезают маленькие канавки. Если выполнить эту работу мешает лед, кое-где не тающий целый год, то срубается несколько деревьев, чтобы открыть почву для лучей летнего солнца. Каналы необходимы для стока воды. Осушенная таким образом земля немного проседает и теряет в объеме за счет таяния находящегося внутри нее льда. В результате подобного оседания почвы ко второму году обнажаются корни деревьев, что существенно облегчает второй этап работы, который состоит в вырубке этих деревьев. Их части, пригодные для обработки, отделяются, а остальное мелко рубится и равномерно разбрасывается по участку, где и остается до третьего года. Когда древесина выглядит достаточно просохшей, ее предают огню. Таким образом получают пепел, который вносят в почву, дабы ее существенно удобрить. В июле производят сев и на следующий год собирают урожай, столь обильный, что, как уверяли меня, он доходит даже до сам-20 (grain vingt). В течение последующих пятнадцати лет, а иногда и больше возделанные подобным образом земли используются без перерыва, а десять первых лет и без удобрения, хотя на разных полях этот порядок может и варьироваться. Правда, в последние годы урожай не столь обилен, как в первые.

Эти заболоченные земли, которые при небольших затратах труда можно сделать столь плодородными, расположены у подножия каменистых холмов, остающихся из-за нехватки рук невозделанными.

Сеют здесь пшеницу и рожь, которые вызревают, несмотря на суровость климата. Примечательно, что молодые всходы на протяжении зимы сопротивляются морозу, каковой нередко бывает сильнее, чем -30°. Слой снега толщиною в несколько аршин служит единственным укрытием и барьером, который природа противопоставляет столь суровым холодам, дабы сохранить нежную зелень и населяющих ее многочисленных насекомых – зачаток той жизни, которая с первыми лучами весеннего солнца начинает развиваться по мере того, как постепенно прогревающийся воздух истачивает ледяной покров. И тогда все меняется среди этих гигантских скал, одни из которых, расколотые и разбросанные во все стороны, похожи на руины города, а другие, превращающиеся в песок, напоминают пепелище огромного пожара. Среди этих безжизненных картин дряхлеющей планеты можно видеть несколько привилегированных мест, которые природа украсила зеленью. Домашние животные покидают мрачные зимние жилища и, резвясь, отправляются в поля, на свободу, к свежей и благоуханной пище. Финн оставляет свою печку, дабы засеять новые поля и побывать на тех, которые, пережив долгую зиму, спешат щегольнуть плодородием и сторицей вернуть богатство, доверенное им рукою пахаря, получающего обильное воздаяние за свои прежние труды. Но такое изобилие встречается редко, лишь в немногих местах. В остальных же разрозненные, скудные и чахлые всходы погибают задолго до вызревания, не успев войти в рост, и предстают перед взором печального земледельца столь же безжизненными, как и окружающий их сухой, мерзлый песок.

Среди холмов можно порою встретить водные потоки, которые вытекают из верхних озер и стремительно бегут вниз по скалам, вгрызаясь в них, прорезая или буравя их, а затем, умерив свой порыв, впадают в многочисленные озера или тихо журчат, струясь по равнине. Пастух достает рожок (torvi) и показывает, что способен к такой музыке, на которую пастушка откликается танцем. Так даже в Финляндии, где в природе столь мало жизни, случаются мгновения радости и счастья.

В Петербурге людей привлекают к тому, чтобы колоть гранит для мощения дорог. Это – операция долгая и дорогостоящая, поскольку требует много древесины, в которой эта столица стала испытывать недостаток. Можно с меньшими расходами возить из Финляндии гравий, образующийся в результате разрушения гранита и в изобилии встречающийся во многих местах.

Я обнаружил большое сходство между обитающими в природе растениями и животными и их отличие от животных и растений, выращенных человеком в неволе. Растения, за которыми никто не ухаживает и которые живут в дикой природе под прямым воздействием солнца, воздуха и почвы, здоровы и красивы. От мощного ствола стремятся ввысь крепкие ветви с ярко-зеленой листвой, покрывающиеся то цветами самой изящной формы, то сменяющими их обильными плодами, сочными и вкусными.

Те же самые растения, перенесенные в места нашего обитания и даже непосредственно в наши жилища, где наши слабые глаза предпочитают видеть лишь вечные сумерки, где воздух, сдерживаемый тысячью преград, практически не циркулирует, – те же самые растения чахнут и вянут от забот человека. Длинный и тощий стебель покрывается белым пухом – симптом нездоровья – и гнется под весом немногочисленных листочков, узких и бледных. Появившиеся на обвислых ветвях несколько бесформенных цветков, без цвета и запаха, нередко опадают, не успев раскрыться, и не оставляют после себя ничего, кроме печальной и бесплодной пустоты.

(Последний фрагмент этой рукописи, к сожалению, не читается из-за плохой сохранности текста.)

* * *

Я не буду отдельно останавливаться на поездке Ж. Ромма и П.А. Строганова к Белому морю в 1784 г., описание которой доступно для широкой публики в прекрасном переводе К.И. Раткевич, уже мною неоднократно цитировавшемся. Эта же исследовательница опубликовала и подробный рассказ Ж. Ромма об их с П. Строгановым поездке в Крым (1786 г.)[506], что позволяет мне не останавливаться здесь на обстоятельствах самого путешествия, а подробнее коснуться предшествующих ему событий и возможной подоплеки данной поездки, требующих отдельного комментария.

Обстоятельства, в которых принималось решение о поездке Ромма и его ученика в Крым, излагаются примерно одинаково во всех работах, посвященных истории «необычного союза». Вот что об этом рассказывает великий князь Николай Михайлович:

С 1784 года мать Ромма усиленно начинает просить сына приехать ее повидать; она жаловалась на свои недуги и умоляла Жильбера доставить ей удовольствие еще раз обнять его. Ромм долго крепился, но в следующем 1785 году просил разрешения у графа Александра Сергеевича поехать с Попо за границу. Граф отказал под предлогом, что императрица противится дать свое согласие на поездку. Ромм обиделся. Произошла размолвка, тем более что барону Григорию Александровичу Строганову и Демишелю были выданы заграничные паспорта. Тогда Ромм в своей досаде переехал к графу де Сегюру, где находился при посольстве его приятель де ла Колиньер. Размолвка угрожала затянуться, но А.С. Строганов обратился к содействию Сегюра и де ла Колиньера, и им удалось уговорить упрямого француза остаться еще на год с тем, чтобы совершить большое путешествие по Малороссии и в Крыму. Ромм согласился[507].

До великого князя эту же версию событий дал М. де Виссак, после него – А. Галанте-Гарроне[508], правда, никто из них, к сожалению, не привел источников, положенных в ее основу.

Действительно ли инициатива поездки Ромма и его ученика на Украину и в Крым принадлежала графу А.С. Строганову, как можно понять из данного описания? Пытаясь выяснить, как именно принималось это решение, я нашел лишь один документ, ретроспективно освещающий весь эпизод, – письмо Ромма А.С. Строганову, отправленное из Киева в начале марта 1786 г., накануне отъезда в Крым. Его текст заставляет несколько иначе расставить акценты в происшедшем. Ромм пишет: «В момент злополучного кризиса, вызвавшего разлад и непонимание между нами, я имел честь сказать вам, что не могу больше продолжать воспитание вашего сына в Петербурге, и предложил провести год в южных провинциях империи»[509].

Выходит, что идею поездки на юг выдвинул все-таки Ромм. И сделал это тогда, когда проживал во французском представительстве, воспользовавшись гостеприимством своих друзей-дипломатов – графа Сегюра и шевалье де ла Колиньера. Не они ли и посоветовали ему этот маршрут путешествия? Ведь если у самого Ромма не было, по крайней мере судя по имеющимся у нас источникам, оснований для предпочтения именно этого направления, то французским дипломатам тогда было просто необходимо знать, что происходит на юге России.

В Европе разгорался политический кризис. Император Иосиф II выступил с предложением обменять свои владения в Нидерландах на Баварию, чему резко воспротивилась Пруссия. Запахло войной. Россия, союзник Австрии, тоже начала военные приготовления, но очень скоро французы заподозрили, что кризис в Германии служит для Екатерины II лишь прикрытием, а настоящая ее цель – под шумок произвести переброску войск на юг и подготовить новый разгром Турции, традиционно входившей в сферу влияния Франции. В дипломатической корреспонденции между Версалем и французским посольством в Петербурге весной и летом 1785 г. эта тема стала доминирующей. Министерство требовало точных сведений, способных подтвердить или опровергнуть подобные опасения, Сегюр в ответ жаловался на недостаток информации, поступавшей из Причерноморья. «Несомненно, что Россия держит свои лучшие войска на юге, – сообщал он в депеше от 1 апреля 1785 г. – …Предпринятые правительством меры предосторожности и недостаточное развитие торговли и связи между различными частями империи лишают нас возможности получить точную информацию о планируемых или предпринимаемых действиях в удаленных от столицы провинциях»[510]. О том же речь шла и в депеше Сегюра от 16 апреля: «Трудно судить по происходящим сейчас военным приготовлениям о том, когда императрица сможет приступить к осуществлению своего грандиозного плана, поскольку на юге все приготовления уже завершены: там нет недостатка ни в войсках, ни в артиллерии; тем более легко ошибиться относительно передвижений, предпринимаемых для того, чтобы их объединить, поскольку большую часть времени, пока полк находится на марше, о его местонахождении в Военную коллегию не сообщается. Генералы, которые должны командовать войсками, узнают об этом лишь накануне отъезда»[511]. Впрочем, и в последующие месяцы сюжет не потерял актуальности. Постоянное ожидание русского броска на юг оставалось кошмаром французской дипломатии до самого начала русско-турецкой войны 1787–1791 гг. Учитывая подобные обстоятельства, нельзя не задаться вопросом: а не принял ли Ромм свое решение о поездке на юг по согласованию с Сегюром и Колиньером, которые так нуждались в информации из этого региона?

Сопоставление переписки Ромма с Колиньером и с А.С. Строгановым подтверждает такое предположение. В процитированном выше пассаже великий князь Николай Михайлович опередил события, утверждая, что Ромм покинул Петербург, имея договоренность со старшим Строгановым о путешествии в Крым. В действительности Ромм впервые сообщил графу о намерении совершить такую поездку лишь в письме из Киева от 19 октября 1785 г.:

Господин граф, мы видели здесь г-на Салтыкова Сергея Николаевича, который сможет передать Вам новости о Вашем сыне. Он нам рассказывал о Таврии как о волшебной стране. То, что я о ней узнал, вызвало у меня горячее желание совершить туда путешествие, если только Вы, как и я, сочтете, что подобная поездка в благоприятное время года может быть сколько-нибудь полезной для Попо[512].

Разрешение А.С. Строганова пришло в начале 1786 г.: Павел поблагодарил за него отца в письме от 1 февраля[513]. Колиньер же знал о задуманной Роммом поездке в Крым еще за полгода (!) до того, как разрешение на нее было получено, и даже за месяц до того, как оно было запрошено. В письме Ромму от 25 сентября 1785 г. шевалье сообщал о скором возвращении в Крым ученого-натуралиста К.И. Габлица и выражал уверенность, что Ромм его там, конечно же, встретит[514]. Иначе говоря, посещение Крыма Ромм наметил еще задолго до того, как запросил у графа Строганова формальное на то согласие, и Колиньер с самого начала знал об этом маршруте.

Учитывая все сказанное, уже не покажется удивительным, что в путевых записках Ромма не раз встречаются указания на посещение им российских воинских частей, расквартированных в Крыму, причем каждый раз отмечается общая численность их личного состава и число заболевших; тщательно фиксируются количество и класс военных кораблей на стапелях Херсона и в порту Севастополя[515]. Едва ли столь дотошный интерес к подобному предмету можно объяснить обычной любознательностью.

10 мая 1786 г. Ромм и младший Строганов вернулись в Киев. Оттуда они 23 мая отбыли в Петербург, о чем, уже на подъезде к столице, Ромм сообщил графу Строганову письмом из Луги от 10 июня 1786 г.[516] В середине июня путешественники прибыли в Петербург, и уже 15 июня в Коллегии иностранных дел было открыто досье «О даче паспорта уволенному в чужие края лейб-кирасирскаго полку карнету графу Строганову с находящимися при Нем»[517].

В Петербурге Ромм поделился с Колиньером своими крымскими наблюдениями, которые нашли отражение в подробном мемуаре «Заметки о нынешнем состоянии Крыма», написанном шевалье и отправленном во Францию 15 октября 1786 г.[518] В этом относительно небольшом, но чрезвычайно насыщенном информацией сочинении были изложены подробные сведения о географии, природных ресурсах, демографии, экономическом потенциале, административном устройстве Таврической области, освещались отношения татарского населения с русскими властями, оценивались перспективы торговли в регионе. К «Заметкам» прилагались диспозиция российских войск в Крыму и статистические данные о народонаселении области. Никогда не бывавший на юге России Колиньер использовал, как он сам признает, при написании мемуара разные источники информации, в частности сведения, полученные от уже упоминавшегося выше натуралиста К.И. Габлица, но не только от него одного. Из текста документа следует, что при его составлении шевалье пользовался услугами как минимум еще одного лица, не названного им по имени. Рассказывая о том, как во время молитвы татары испускают тяжкие стоны, Колиньер сослался на свидетельство некоего «просвещенного и беспристрастного путешественника», а когда писал о добываемой в Крыму жирной глине, упомянул «одного натуралиста», который ее исследовал и «несколько месяцев тому назад» сообщил, что обнаружил у нее свойства английской сукновальной глины[519]. Несомненно, что ни в том, ни в другом случае речь не шла о К.И. Габлице, на которого автор мемуара ссылался совершенно открыто. Скорее всего, оба раза шевалье имел в виду Ж. Ромма, в путевом дневнике которого нашли отражение оба упомянутых Колиньером сюжета: при посещении мечети стоны молящихся действительно произвели на Ромма сильное впечатление, а свойства глины «кил» не могли не обратить на себя внимание этого любителя минералогии[520]. Весьма вероятно, что и диспозицией русских войск в Крыму Колиньер был обязан ему же, ведь другой его источник информации о Тавриде – К.И. Габлиц – к тому времени уже больше года находился в Петербурге и едва ли был в курсе новейшего расположения русской армии на юге, тогда как Ромм, только что вернувшийся оттуда, такие сведения, о чем свидетельствует его путевой дневник, целенаправленно собирал. Иначе говоря, поездка в Крым, похоже, стала для Ромма успешным финалом его шпионской миссии в России.

Когда Колиньер закончил работу над указанным мемуаром и отправил его в Версаль министру Верженну, Ромм уже находился за границей. Сразу же по возвращении Павла Строганова и его гувернера в Петербург была начата процедура оформления необходимых документов для их выезда за рубеж, начало которой положило официальное обращение второго члена Коллегии иностранных дел, а фактически министра иностранных дел России графа А.А. Безбородко к главноначальствующему этой коллегии, вице-канцлеру графу И.А. Остерману:

Милостивой государь мой граф Иван Андреевич,

Ея императорское величество всемилостивейше уволив лейб-кирасирскаго полку карнета Графа Павла Строганова для продолжения наук в чужие краи на четыре года, высочайше повелевать изволила сообщить вашему сиятельству о снабдении Графа Строганова надлежащим от коллегии иностранных дел паспортом.

Пребываю впрочем с совершенным почтением

Вашего сиятельства всепокорный слуга

Граф А. Безбородко.

В Царском Селе

Июня 15^го 1786^го [521].

Помимо процедуры выдачи паспорта П.А. Строганову был произведен ряд формальностей и в отношении сопровождавших его лиц: наведены справки о том, не предъявлял ли кто претензий правового характера к «учителю Его французу Рому» и «камердинеру швейцарцу Клеману»[522], выписаны вольные на сопровождавших молодого графа за рубеж крепостных людей А.Н. Воронихина и А.Ф. Мясникова[523]. По оформлении всех этих документов высочайшее разрешение на отъезд было дано:

1786^го

Данный текст является ознакомительным фрагментом.