Ломоносов

Ломоносов

Послепетровская эпоха с ее неустойчивым внутренним положением России, частой сменой властителей и «случайных» людей не могла положительно повлиять на складывание отечественных образовательных институтов, которым необходимо было твердое покровительство со стороны государства. Тем самым, вопрос о месте высшего образования в русском обществе по-прежнему оставался открытым, а без дополнительного стимулирования интерес к нему падал[207].

Это доказывает и заметное снижение посещаемости русскими студентами немецких университетов, характерное для двух десятилетий после смерти Петра I. С 1726 по 1744 гг. из России в Германию уехал учиться 51 человек, из которых всего 15 носили русские фамилии. С начала 1730-х до середины 1740-х гг. среди студентов были почти исключительно выходцы из семей иностранцев, приглашенных на русскую службу Петром, которые, естественно, сохраняли европейские традиции и желали дать своим детям университетское образование, а потому посылали их учиться в Германию. Интересно, что внося в университетские матрикулы место своего рождения, русские немцы, выезжавшие в 1730-х гг., почти всегда указывали Москву, а с начала 1740-х гг. с тем же постоянством Санкт-Петербург: оценивая обычный возраст студентов в 18–20 лет, здесь можно увидеть прямое указание на перенос именно на рубеже 1710—1720-х гг. центра государственной службы в северную столицу.

В послепетровские десятилетия появляются новые университетские города, посещавшиеся выходцами из России — это Иена, Росток, Франкфурт-на-Одере, Тюбинген, Киль. Однако их выбор не отражал каких-либо заметных университетских предпочтений общества, но скорее всего был связан с теми землями, где имели корни семьи русских немцев. Исключение, пожалуй, представлял собой только университет г. Киля — столицы Голштинии, с которой у России устанавливаются длительные связи, благодаря браку старшей дочери Петра I Анны с герцогом Голштинским и последующему приглашению оттуда ее сына, великого князя Петра Федоровича (будущего Петра III) в качестве наследника российского трона. Именно после этого события, и вероятно не случайно, в Кильский университет за 1742–1744 гг. поступают сразу семь петербургских немцев, а с 1745 г. здесь появляются и представители русских фамилий, которые по службе будут связаны с двором наследника (о чем подробнее ниже).

На этом не слишком обнадеживающем для перспектив обучения русских студентов в Германии фоне особенно заметен отъезд в 1736 г., т. е. в середине царствования Анны Иоанновны, трех воспитанников Академии наук, среди которых был Михаил Васильевич Ломоносов, в Марбургский университет. Именно это студенческое путешествие, многократно описанное в популярных книгах и даже нашедшее отражение в художественном фильме, обычно определяет для неспециалиста облик русского студента в Германии XVIII века. Поэтому необходимо сразу подчеркнуть, какие характерные особенности имела эта поездка по сравнению с другими, и в какой степени ее можно рассматривать как типичную для русско-немецких университетских связей.

Значение командировки М. В. Ломоносова, Д. И. Виноградова и Г. У. Райзера для своего времени прежде всего состояло в том, что первый раз студенты из России были посланы в немецкий университет по инициативе конкретного российского учреждения, в данном случае Петербургской академии наук, желавшей подготовить специалистов по геологии и минералогии. Однако перед тем, как получить такое специальное образование (достигавшееся, заметим, не в университетах, а в горных школах), этим студентам необходима была общенаучная подготовка, и именно для этого был выбран Марбургский университет.

Важно помнить и то, что это была первая поездка русских студентов в Марбург, где ни до, ни после Ломоносова и его спутников практически не было россиян (см. Введение). Выбор Академии наук остановился на этом университете не в силу какого-либо особого качества образования в нем, да и географически Марбург был расположен относительно России дальше многих других немецких университетских городов, где уже побывали русские студенты. На самом деле, командировка трех студентов именно в Марбург определялась единственным обстоятельством: пребыванием там на профессорской кафедре с 1723 г. Христиана Вольфа.

Благодаря огромному авторитету Вольфа в научном мире, а также его интенсивным связям с Россией (где он был избран почетным членом Академии наук и получал ежегодную пенсию в 250 рублей), в Академии сочли, что он не откажется от поручения руководить учебой выходцев из России, и оказались правы. В течение всего времени пребывания в Марбурге троих русских студентов Вольф не только выступал в роли их главного наставника, но и заботливо опекал их, пользуясь своим авторитетом в университете, вызволял из многих неприятностей, а впоследствии, взял на себя посредничество в выплате их долгов. Заботу Вольфа о русских студентах, как мы увидим ниже, трудно переоценить, и в этом смысле командировка в Марбург выделялась среди остальных, поскольку, хотя и в других университетах XVIII в. у русских студентов были профессора, занимавшиеся их опекой (А. Г. Франке, И. Д. Шёпфлин, Г. Гейнзиус, А. Л. Шлёцер и др.), но даже среди них вклад Вольфа явился, пожалуй, наиболее весомым, так что звание питомцев Вольфа и Ломоносов, и Виноградов заслужили в самом буквальном смысле.

В то же время, типичными были трудности (прежде всего, нехватка денег), с которыми столкнулись русские студенты в Марбурге, и которые развивались по тому же сценарию, что и во время описанной выше командировки в Кёнигсберг. Главным источником беспокойства была сама студенческая среда Марбурга, которая по своему разгульному образу жизни ничем не отличалась от других малых немецких университетов XVII–XVIII вв., резко контрастируя при этом с тем, что русские студенты потом встретят в «элитных» университетах второй половины XVIII в. вроде Страсбурга и Гёттингена. Ничем замечательным не выделялся и общий уровень преподавания в Марбурге, заслуживший законные нарекания россиян. С другой стороны, в научной сфере всё это искупалось вкладом Вольфа, который был подлинной душой Марбургского университета в эти годы, что одновременно и объясняло, почему позднее, после отъезда Вольфа из Марбурга, состоявшегося вскоре после окончания там учебы Ломоносова, поездки русских студентов туда больше не продолжались.

X. Вольф, также как и А. Г. Франке и Г. В. Лейбниц, принадлежал к плеяде немецких ученых-просветителей, готовых приложить немало усилий ради будущего развития русской науки и образования. Первый раз на Вольфа как на важного для России партнера в этой области указал Петру I еще Лейбниц во время встречи в Бад Пирмонте в 1716 г. Уже в самом начале переписки Вольфа с Россией состоялось его приглашение на русскую службу в качестве советника Петра I «в математике и физике», которое ученый вежливо отклонил [208] С 1722 г. Вольф являлся важнейшим корреспондентом в ходе обсуждения подготовки к открытию Петербургской академии наук. Петр хотел видеть знаменитого немецкого ученого в роли вице-президента Академии, а посредником на переговорах выступал Л. Л. Блюментрост — бывший ученик Вольфа. Однако даже в тяжелое для философа время, когда обострились его отношения с теологами в Галле, и Вольф в конце концов вынужден был покинуть Пруссию, он все равно не решился переехать в Петербург. Дело в том, что Вольф ощущал себя прежде всего университетским профессором, и его философские построения нельзя воспринимать отдельно от той студенческой аудитории, к которой он обращался: в Петербурге же, как, вероятно, понимал ученый, у него не было бы такого количества заинтересованных слушателей и возможностей для активного преподавания, к которым он привык в Германии. Кроме того, не до конца был уверен Вольф и в добром расположении русских властей, особенно церковных, опасаясь и здесь происков со стороны пиетистов[209].

Но и вне России Вольф принес ей огромную пользу, особенно в 1724–1725 гг., непосредственно при формировании корпуса петербургских академиков. Целью Вольфа было придать Академии наук такой состав и научную организацию, которая не уступала бы ведущим ученым обществам Европы, приспособив ее, однако, к деятельности в России[210]. Поэтому он, во-первых, в своих письмах Блюментросту делал предложения по устройству и содержанию работы Академии и, во-вторых, выдвигал имена ученых, подходивших на роль ее членов по своим научным заслугам и соответствующим предметным областям знаний. Кандидатуры Вольфа покрывали всю университетскую Германию, что свидетельствовало об огромной широте его связей в ученом мире. Найдя требуемых людей, Вольф часто сам старался убедить их принять приглашение и переселиться в Петербург. Именно через его посредничество в Россию приехали физики братья Даниил и Николай Бернулли (за которыми затем последовал Леонард Эйлер), а также ученик Вольфа, философ Бильфингер, математик Герман, анатом Дювернуа[211].

По советам Вольфа в первоначальной научной структуре Академии широко были представлены естественные науки, понимаемые им в неразрывной связи с физикой: механика, геометрия, химия, анатомия и астрономия [212]. Из этого ряда вытекает, что Вольф представлял себе Академию в русле ее Парижского прообраза, т. е. как ученое общество, ведущее естественнонаучные исследования, и только позднее по желанию Петра к ним были добавлены история и риторика.

В то же время Вольф в письмах высказывал сомнения в целесообразности такого развития науки в России, которое бы начиналось с основания Академии. Предпочтительнее ему казалось сперва открыть университет, который «полезнее для страны». Как видим, Вольфа не только и не столько волновал вопрос о развитии наук как таковых в Петербурге, что было бы естественно для европейского ученого, сколько о том, чтобы эти науки приносили ощутимые плоды для России, и, таким образом, вопрос о «государственной пользе» при основании Петербургской академии наук оставался главным. По мнению Вольфа, университеты в этом смысле превосходят академии, поскольку первые занимаются просвещением всей страны, а последние являются лишь учреждениями для немногих ученых. Однако если в стране окрепнет университет, то «через несколько лет» следует ожидать расцвета и Академии наук[213].

Развивая свои мысли о необходимости укрепления высшего образования в России, Вольф еще в 1720-е гг. высказывал желание обучать в Галле преподавателей для России и даже написать учебные книги по математике, предназначенные для лекций в Петербурге. Поэтому предложение по обучению трех русских студентов, с которым к нему обратились из Петербурга в 1736 г., было, можно сказать, отчасти вызвано его собственной инициативой.

Изначальным толчком к решению отправить академических студентов на учебу в Германию выступила переписка президента Академии наук барона И. А. Корфа с известным химиком и минералогом И. Генкелем из горной школы во Фрейберге (Саксония). На просьбу Корфа найти для России «искусного и сведущего в горном деле химика», Генкель предложил сам обучить такого в случае присылки к нему из России учеников. Корф принял эту идею, и по запросу Академии наук Кабинет императрицы Анны Иоанновны согласился выделить на оплату обучения и содержания учеников сверхштатную сумму в размере 1200 рублей в год. Однако вскоре выяснилось, что одно только запрашиваемое Генкелем жалование равнялось этой сумме, тогда как об увеличении выплат из казны уже не могло быть и речи. В Академии начали искать способ, как сэкономить на чрезмерно дорогом обучении во Фрейберге, и именно тогда родилась мысль обратиться к X. Вольфу. 13 июня 1736 г. глава академической канцелярии И. Д. Шумахер составил определение, согласно которому вместо Фрейберга троих студентов должны были сперва отправить в Марбург, чтобы «там в металлургии и в прочих науках положить основание и продолжать оные под смотрением профессора Вольфа, к которому о том писать особливо, дабы он их по той инструкции, какая им дана будет, таким порядком содержал, чтобы они по прошествии двух лет в состоянии были… во Фрейберг и в другие горные места — во Францию, Голландию и Англию ездить для получения там большей способности к практике»[214].

К этому моменту академическим начальством уже были отобраны для путешествия три кандидата — сын горного советника (чин в Берг-коллегии) Викентия Райзера Густав Ульрих Райзер, «попович из Суздаля» Дмитрий Иванович Виноградов и сын «дворцовой волости крестьянина» Михаил Васильевич Ломоносов (последние двое незадолго до этого были переведены в Петербург из Московской академии). Среди всех троих Ломоносов был старшим (ему уже исполнилось двадцать четыре, хотя по ведомости учеников Академии наук значилось на два года меньше), а младшим — Виноградов, которому по той же ведомости было шестнадцать лет. Подбирали подходящих учеников по знанию латыни и немецкого языка, а также с «понятливостью и острым умом, так что смогут управлять сами собою и уметь обращать на все внимание и к такому делу (обучению химии и металлургии) охоту и способности имеют»[215]. Из всех этих качеств Ломоносову и Виноградову не хватало познаний в немецком языке, но в ожидании отъезда они усиленно занимались им в Петербурге. На содержание каждого из будущих студентов было решено выделить триста рублей в год, сохраняя таким образом еще триста рублей из общей суммы на будущие поездки по Европе. Перед отъездом все студенты подписали инструкцию, составленную Корфом и Шумахером, которая должна была регламентировать их обучение. Впрочем, как показало будущее, инструкция все же была не достаточно четкой: так, в ней в общем смысле говорилось о необходимости «к получению желаемого намерения ничего не оставлять, что до химической науки и горных дел касается, а при том учиться и естественной истории, физике, геометрии, тригонометрии, механике, гидравлике и гидротехнике», а также языкам немецкому, французскому и латыни, «чтоб ими свободно говорить и писать могли». Все конкретные детали обучения возлагались на X. Вольфа, у которого студенты должны были «объявленным наукам учиться и требовать от него во всех случаях совета, а к нему о том уже писано»[216].

Под последним президент Академии наук имел в виду официальные рекомендательные письма, которые к Вольфу везли русские студенты. Однако о том, что Вольф заранее, уже в начале осени 1736 г., узнал о посылаемых к нему учениках, свидетельствует частное письмо к философу, написанное 30 августа академиком Г. Крафтом, в котором тот особо среди «троих прекрасных молодых людей» рекомендовал Г. У. Райзера как своего слушателя, имеющего «необыкновенную любовь и рвение к наукам, в особенности математическим»[217].

Маршрут, выбранный в Академии для путешествия Ломоносова и его спутников в Марбург, существенно отличался от предшествовавших студенческих поездок тем, что большую часть пути они должны были проделать по морю, в Любек, повторяя тем самым (конечно, по совпадению) путь первых посланцев Бориса Годунова в Германию. В стороне оставались Пруссия и Саксония с их богатыми университетами, а трое студентов, не заезжая ни в один из прежде посещавшихся россиянами университетских городов, из Любека должны были следовать прямо в Марбург. Правда, ожидание отплытия (как это уже было во время отправки первой партии кёнигсбергских студентов при Петре I) затянулось до осени, когда на Балтийском море часты штормы. Плавание поэтому длилось медленно, с 23 сентября до 16 октября, и даже у привычного к морю Ломоносова вызывало потом неприятные воспоминания: спустя много лет он писал, как из-за задержки денег на flopoiy они «в осень глухую на море едва не потонули»[218].

3 ноября ст. ст. / 14 ноября н. ст. студенты прибыли в Марбург. Вручив рекомендательные письма Вольфу, они уже через три дня, 17 ноября 1736 г., были внесены в матрикулы Марбургского университета как «петербургские руссы» (Russi Peterburgenses) [219].

Переписка Вольфа с президентом Петербургской академии наук Корфом, а также отчеты, которые студенты должны были посылать каждые полгода, дают подробное представление о ходе и результатах их учебы. На первых порах Вольф предоставил студентам значительную свободу в выборе курсов и преподавателей, которая, однако, сразу же обернулась неудачей. Студенты вскоре по прибытии в Марбург договорились с одним из докторов университета Конради за 120 талеров вести с ними занятия по химии, Collegium Chemiae theoretico-practicum на латинском языке со всеми «надлежащими к тому экспериментами», однако уже через три недели вынуждены были отказаться от услуг Конради, который «не только не исполнил, но и не мог исполнить обещанного». Через три года, подавая просьбу руководству университета о возможности пользоваться в Марбурге химической лабораторией, Ломоносов замечал: «Я не доверяю больше лаборантам, в особенности тем, кто слишком много хвалит себя, в чем я к собственному же своему убытку научился. Так г. доктор Конради обещал мне и моим землякам, читать Collegium Chemicum по руководству Шталя, тогда как он не в состоянии был в нем правильно истолковать ни одного параграфа и плохо понимал латинский язык»[220]. Как видим, подготовка Ломоносова, Виноградова и Райзера по латыни, полученная первыми двумя еще в стенах Московской академии, по уровню превосходила знания самонадеянного марбургского «лаборанта».

Дальнейшее обучение развивалось так, что личное участие в нем Вольфа постоянно увеличивалось. По его личной рекомендации с января 1737 г. русские студенты начали посещать публичные университетские лекции по химии, читавшиеся профессором Ю. Г. Дуйзингом на медицинском факультете. Сам же Вольф читал им разделы механики по собственному руководству, кроме того Ломоносов и Виноградов брали уроки немецкого, французского языков и рисования у частных учителей. 12 июня 1737 г. Вольф с удовлетворением мог сообщить в Петербург, что студенты «упражнялись в первых основаниях арифметики и геометрии, а также показали усердие в изучении немецкого языка и начали уже говорить по-немецки и довольно хорошо понимают то, о чем идет речь»[221].

В письме от 12 июня Вольф также говорил о желании его учеников перейти к естественной истории и спрашивал более подробных указаний, как им лучше приступить к этому предмету. Результатом запроса стал приход из Петербурга новой инструкции от 30 августа 1737 г., где из всей натуральной истории студентам было велено больше всего обратить внимание на минералогию, Rerum minerale, «как надлежить узнавать и отличать друг от друга все роды камней, руд и проч., что находят в земле из естественных тел». Студентам рекомендовали не только читать руководства, но и практически заниматься «в саду, лесу или поле», уметь различать травы, «что может доставить им удовольствие и пользу во время путешествий, которые им, возможно, придется после своего возвращения совершать по горным заводам России и Сибири», и даже изучать животных, «ибо через созерцание самих вещей они получат более ясное о них понятие, чем то, которое может дать самый хороший рисунок или самое тщательное описание»[222].

В соответствии с такой практической установкой обучения в следующем семестре 1737 г. Вольф построил и собственное преподавание: он читал русским студентам механику и физику, причем особенно подробно проходил с ними «то, что необходимо для знания машин». 15 сентября 1737 г. в письме Корфу Вольф объяснял свое мнение, что «сообразно с поставленной целью они должны заниматься не изучением тонких теорий, а того, что будет им впредь полезно для знания горных машин, после чего таким же образом последует гидростатика, аэрометрия и гидравлика». Вольф также намерен был преподавать им «введение в маркшейдерское искусство, с тем чтобы при изучении горного дела на практике на это потребовалось бы меньше времени»[223]. К этому же письму была приложена краткая почтительная записка Ломоносова к Корфу на немецком языке, которую он написал в качестве отчета о своих занятиях, добавив к нему рисунок, подтверждавший его успехи в рисовании.

Коллегии Вольфа проходили у него на дому: Ломоносов позже вспоминал, давая для Академии наук отзыв о профессоре Виттенбергского университета Г. Ф. Бермане, что вместе с ним «с год времени за одним столом был у Вольфа и учился у него немецкому языку и математике»[224]. В перечне предметов первого года обучения, однако, отсутствуют философские дисциплины, что вряд ли правильно отражало картину формировавшихся научных интересов русских студентов. Хотя Вольф и писал в письмах в Петербург, что не считает нужным для них изучение «тонких теорий», но чем больше студенты погружались в изучение природы, физические и химические теории, тем больше им требовались общие знания о мироздании, которые (как обсуждалось в главе i) в немецкой науке впервые в систематическом виде изложила философия Вольфа. Само общение русских учеников с ученым не могло не пробудить их интереса к этой сфере, тем более, что лекции Вольфа в университете, которые он читал помимо домашних коллегий, охватывали широкий круг предметов и легко могли привлечь пытливый ум Ломоносова и его спутников.

Так, в летнем семестре 1737 г. Вольф читал на философском факультете лекции по нравственной философии, астрономии, военной и гражданской архитектуре, а также курс «естественного и народного права» по Г. Гроцию; в следующем зимнем семестре 1737–1738 гг., помимо продолжения права, нравственной философии и астрономии, он вел алгебру. В летнем семестре 1738 г. Вольф начал курсы метафизики, экспериментальной физики, чистой и прикладной математики, а также географии и хронологии, которые продолжал в зимнем семестре 1738–1739 гг.[225] Учившийся тогда в Марбурге будущий профессор Гёттингенского университета, известный немецкий правовед И. С. Пюттер описывал эти лекции Вольфа так: «Его изложение было необычайно понятно и поучительно. Он не читал по тетрадке, и не диктовал или декламировал, но говорил совершенно свободно и с естественной непринужденностью». Иные студенты стремились копировать каждое выражение, каждое слово Вольфа, так что в конспектах появлялись даже записи вроде: «Здесь господин советник засмеялся»; для Пюттера же эти лекции были свидетельством того, что словесное объяснение лучше мертвой, пусть даже хорошо написанной книги[226].

О том, что круг обучения русских студентов постепенно расширялся за счет новых предметов, преподававшихся Вольфом, свидетельствует отчеты Ломоносова, Виноградова и Райзера за 1738 г. 25 марта они сообщали в Академию наук, что окончив механику и лекции по химии у Дуйзинга, начали курсы «догматической физики и логики» у Вольфа; в соответствии же с инструкцией по изучению естественной истории, они хотели приобрести книги на пасхальной ярмарке. Из очередных рапортов, поданных осенью 1738 г., видно, что студенты продолжали следовать преподаванию Вольфа: в зимнем семестре 1738–1739 гг. они продолжали посещать его занятия по метафизике, приступили к экспериментальной физике и чистой математике. Лекции по химии на медицинском факультете в 1738 г. не читались, и студенты должны были довольствоваться повторением по учебным книгам. Кроме того, с осени 1738 г. все трое отказались от уроков французского языка. Ломоносов еще продолжал заниматься рисованием, но уроки танцев и фехтования, которые студенты посещали еще с середины 1737 г., после грозного распоряжения из Петербурга о необходимости экономить средства, пришлось прекратить[227].

Еще более детально о характере занятий русских студентов в Марбурге говорит список купленных ими книг, которые по требованию академических властей они должны были представить осенью 1738 г. Помимо обязательных для них руководств по химии и металлургии, здесь были все основные философские и физико-математические сочинения Вольфа, а среди книг Ломоносова особенно много было произведений немецких, французских и латинских писателей, в том числе стихов, что говорило о пробудившемся в нем уже в Марбурге интересе к стихосложению. К своему отчету от 15 октября 1738 г. Ломоносов, чтобы показать успехи во французском языке, приложил стихотворный перевод оды Фенелона, весьма близкий к оригиналу и написанный правильным хореем; тогда же он штудировал статьи немецкого теоретика литературы И. Готтшеда, хотя прямых свидетельств посещения Ломоносовым университетских лекций по риторике и поэтике не сохранилось[228].

13 января 1739 г. в очередном письме Корфу Вольф сообщал, что в целом доволен успехами своих учеников. Ломоносова он еще ранее характеризовал как наделенного «самой толковой головой среди них», который «может многому научиться, к чему показывает огромное стремление» (помимо представляемых в письмах Ломосоновым доказательств его владения языками, в Марбурге им были написаны две диссертации по физике, посланные в Петербург). Столь же одобрительно отзывался Вольф и об успехах Райзера, также подготовившего под его руководством диссертацию. Самым неприлежным в глазах Вольфа выглядел Виноградов: тот все обещал, но так и не мог представить своих учебных работ, «любил праздность и беспорядочную жизнь», а главное, постоянно участвовал в драках и дуэлях, угрожавших ему тюремным заключением и едва не стоивших жизни[229].

Это последнее указание Вольфа на образ жизни русских студентов в Марбурге, сведения о котором достигли и Академии наук, переводит нас на иные проблемы. Если университетская учеба Ломоносова и его спутников, подходя в концу, вызывала благоприятные отзывы и приносила свои плоды, то поведение студентов по многим обстоятельствам было резко противоположно тому, чего от них ждали в Петербурге.

Понять это противоречие можно через призму определенного социального конфликта, который мы уже наблюдали в Кёнигсберге во время пребывания там группы подъячих — выходцев из бедных дворянских и недворянских семей. Оказавшись в университетском Марбурге Ломоносов и его спутники, также как и их предшественники в эпоху Петра I, должны были пройти через «испытание академической свободой». Для Ломоносова и Виноградова оно было тем тяжелее, что впервые за время их учебы, начавшейся еще в стенах Московской академии, они оказались предоставлены самим себе и жили свободно, без ежедневного надзора со стороны наставников.

Выходцы из непривилегированных сословий русского общества, они вдруг стали членами студенческой корпорации, которая по своим жизненным запросам стремилась тягаться с немецким дворянством: студенты тогда носили камзолы из бархата, парики, кружевные рубашки, шелковые чулки и башмаки с пряжками. Обязательным атрибутом студента была шпага (за ее отсутствие даже полагался штраф), а отсюда вытекали их возможности завязывать уличные дуэли по любому, самому незначительному поводу. И, конечно, такое подражание дворянству, нарочитый студенческий разгул обходился очень дорого, особенно для русских студентов, получавших единовременно на руки крупные суммы их ежегодного содержания и не способных противостоять искушению сразу их потратить. «Они как будто еще не знают, — писал Вольф, — как надлежит обращаться с деньгами и вести порядочное хозяйство, да и не помышляют о том, чем это в конце концов для них обернется»[230].

Обернулось это (как и в Кёнигсберге) огромными долгами, поскольку русские студенты быстро обнаружили прелесть неизведанного ими в России способа жизни в кредит. И здесь, для лучшего понимания ситуации, нужно сделать небольшое отступление о финансовом положении Марбурга.

Как уже говорилось, экономическая жизнь малого немецкого университетского города в значительной степени определялась обслуживанием студентов. В этом смысле Марбург начала XVIII века обладал достаточно бедным и, следовательно, дешевым университетом. В 1727 г., когда он должен был праздновать свой 200-летний юбилей, совпавший с 50-летием восшествия на престол правящего ландграфа Гессен-Кассельского, университет сразу же заявил, что его истощенная казна не сможет финансировать торжества, значение которых превосходило рамки одного Марбурга, и дал понять, что надеется на помощь ландграфа. Университетские власти не обманулись: на юбилей была выделена значительная по тем временам сумма почти в четыре с половиной тысячи рейхсталеров. С помощью этих дотаций была осуществлена перестройка и обновление некоторых университетских зданий, организован сам праздник, частью которого являлся грандиозный пир в ратуше, состоявший из двух частей: на верхнем этаже за семью пиршественными столами заседали почетные гости и профессорский корпус, играли трубы и литавры, а внизу «угощались господа студенты». И хотя во время последнего угощения были перебиты все окна, столы, стулья, бутылки и стаканы, ущерб от чего был оценен в 200 талеров, но, по мнению университетского хрониста, все прошло «без единого беспорядка или малейшего несчастья»[231].

Размах юбилея Марбургского университета 1727 г. был символом наступления для него лучших дней. Деньги ландграфа, потраченные университетом, в конечном счете влились в экономику города. В 30-е гг. XVIII в., не без прямого влияния приезда сюда Вольфа, посещаемость университета возросла, что одновременно означало и улучшение финансового положения города, и, соответственно, вздорожание цен. Профессор медицинского факультета Дуйзинг, учивший Ломоносова, жаловался, что на его глазах сумма, необходимая для ежегодного содержания студента, увеличилась вдвое; другие отмечали, что оплата университетским учителям за частные занятия (Collegia privata) выросла так, что тоже почти в два раза превосходила аналогичную плату за занятия в Лейпциге [232]. И тем не менее, приезжавшие в Марбург в эти годы студенты из разных концов Германии и даже из-за ее границ вынуждены были мириться с такими затратами; при этом они привозили с собой все новые деньги и, следовательно, поощряли дальнейший рост цен. Количество «иностранцев», т. е. студентов не из Гессена, поступавших в Марбургский университет в 1730-е гг., колебалось от 100 до 120 человек в год (абсолютный максимум был достигнут в юбилейном 1727 году, когда их было 174), а среди них около тридцати представляло т. н. «дальние страны», например, Швейцарию или Венгрию. К последней группе, разумеется, относились и русские студенты[233].

К такому новому финансовому положению Марбурга 1730-х гг. добавилась и еще одна черта: там, где возникали значительные денежные потоки, немедленно расцветало ростовщичество. Ростовщики охотно давали деньги студентам, особенно нуждавшихся в них иностранцам, но при этом устанавливали огромные проценты. Уже в 1735 г. это вызвало указ ландграфа Гессен-Кассельского, направленный в защиту студентов и против ростовщичества: «Мы с прискорбием узнали, что многие из иностранцев и здешних граждан, учащихся в Марбургском университете, берут взаймы большие суммы деньгами или товаром, и часто случается, что подобные займы приводят студентов к окончательному разорению и к дебошам, а через то и университет наш может приобрести дурную славу. Поэтому повелеваем, чтобы ни один купец, ни портной, ни парикмахер, ни виноторговец, ни пивовар, ни содержатель кофейни и бильярда, не давал студентам в долг более как на пять гульденов. Всем же ростовщикам, которые берут в залог книги, платье, белье, и тем делают большой вред студентам, строго запрещается принимать подобные залоги. В противном случае, не будет действительна ни одна просьба о взыскании долга; заложенные вещи будут бесплатно возвращены прежним владельцам, а заимодавец подвергнется наказанию»[234]. Однако на практике этот указ не действовал (ландграфу пришлось поэтому его еще раз повторить в 1746 г.), а кредиты студентам раздавались прежним порядком, ярким примером чему и оказалась ситуация с русскими студентами.

Теперь становится понятно, почему они так быстро попали в долговую петлю. Ростовщики и торговцы, знакомясь с представителями далекой России и открывая им кредит, были рады возможности извлечь из этого лишнюю выгоду. «Русская царица богата, и может заплатить даже вдвое больше», — заметил как-то во время пребывания Ломоносова во Фрейбурге химик Генкель, выражая безусловно расхожее представление немцев о России. А еще до отправки в Германию отец одного из студентов Викентий Райзер в письме в Академию предупреждал: «Как водится в маленьких провинциальных городках, всяк старается взять с приезжих, сколько может, но если кто умеет с ними рядиться, то они охотно довольствуются тем, что им дают»[235]. Увы, проницательность Райзера пропала втуне: русские студенты, очевидно, не скоро освоили немецкое умение торговаться.

Описание долга Ломоносова, составленное им самим в январе 1739 г., показывает, что только двум марбургским ростовщикам он был должен 340 талеров — сумму, которая превышала его ежегодное содержание, высылаемое из Петербурга. При этом непосредственные нужды — платье, квартира, дрова — требовали гораздо меньших трат, поэтому просматривавший долговые обязательства Вольф долго удивлялся, куда были израсходованы деньги. Так, квартира, которую занимал Ломоносов вместе с Виноградовым в центре города на Barf?isserstra?e и которая принадлежала Екатерине-Елизавете Цильх, вдове старосты реформатской церкви пивовара Генриха Цильха, стоила ему 20 талеров в год, а Виноградову — 28 талеров (очевидно, Виноградов жил на втором этаже дома, а Ломоносов — выше него). Небольшими были и расходы Ломоносова на еду. Уже упомянутый нами марбургский студент И. Пюттер жил в доме напротив Ломоносова и каждый день наблюдал, как тот ел свой завтрак, «состоявший из нескольких селедок и доброй порции пива»[236]. Обедали все трое русских в доме у Вольфа, что обходилось каждому по одному талеру в неделю и еще полталера за ужин, а с 1738 г., когда уже обозначились финансовые трудности студентов, Вольф перестал брать с них регулярную плату за свой стол, вычитая ее в совокупности из следующей приходящей суммы денег. За слушание своих лекций он с них вообще ничего не требовал.

Между тем, ростовщики не брали с русских студентов залогов, зная, что те находятся под опекой самого авторитетного из университетских профессоров. И если в течение первых полутора лет Вольф стремился держаться в стороне от долговых обязательств своих подопечных («Я не мог уведомиться о количестве сделанных ими долгов, так как иначе у меня не было бы отбоя от их кредиторов», — писал он 17 августа 1738 г.[237]), то в конце того же года, наконец, потребовал от них полного отчета. Предчувствуя трудности, Вольф еще с осени 1738 г. выдавал им по талеру в неделю, «чтобы уберечь их от новых долгов». Однако вскрывшаяся сумма поразила профессора: общий долг студентов на январь 1739 г. составил 1371 рейхсталер, причем, как потом выяснилось, это была далеко не полная сумма. Весной 1739 г. к Вольфу действительно потянулись кредиторы русских студентов с новыми счетами. Особенно его возмущал Виноградов, за которым числились долги, о которых тот и не помнил, поскольку «одалживает у всякого, кто только ему верит, а на своих кредиторов, когда они ему напоминают о долгах, нападает со шпагой». В августе 1739 г., т. е. уже после отъезда студентов, их долг, с которым все еще должен был разбираться Вольф, достиг фантастической суммы в 1936 талеров, из которых на долю Ломоносова приходилось 613, Виноградова — 899, а Райзера — 414 талеров.

«Причина их долгов только теперь открывается с полной ясностью, — писал Вольф 1 августа 1739 г. — Они слишком предавались разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу. Покуда они еще сами были здесь, всякий боялся сказать хотя бы слово, ибо своими угрозами они держали всех в страхе. Отъезд их избавил меня от многих забот»[238]. Действительно, русские студенты легко сходились с немецкими товарищами (так, Пюттер упоминал о своей дружбе с Ломоносовым, хотя был намного младше его и пробыл одновременно с ним в Марбурге всего чуть больше года), увлекаясь в студенческую среду с ее пирушками и уличными схватками. О последнем свидетельствует дело из университетского суда по поводу драки Ломоносова со студентом Розенталем, произошедшей осенью 1737 г. Суд приговорил Ломоносова как зачинщика к заключению в карцер, от которого впрочем он был освобожден благодаря тому, что Вольф заплатил за него университету три талера «выкупа»[239]. Интересно, что воспоминание об этом мы достаточно неожиданно находим у самого Ломоносова в проекте об основании Московского университета, написанном в 1754 г. В приложении к проекту Ломоносов составил предварительный штат университета, в котором, в частности, в качестве источника дополнительных доходов были предусмотрены поступления от проштрафившихся студентов, «ибо и в европейских университетах знатные и богатые студенты откупаются от темницы, за каждые сутки заплатив по три талера»[240]. Как видно, эти сведения Ломоносов знал не понаслышке, а изведал на собственном опыте.

Но куда больше хлопот, чем Ломоносов, доставлял Вольфу Виноградов, постоянно участвовавший в разных «историях», из которых профессору приходилось его вызволять, часто пользуясь помощью своего друга — университетского проректора. Однако в 1739 г. Вольф сам был избран проректором, т. е. фактически возглавил университетскую корпорацию (поскольку почетная должность Rector Magnificentissimus была возложена на одну из особ гессенского правящего дома), и в этой ситуации счел для себя невозможным больше заступаться за русских перед университетом, «потому что прочими студентами это будет истолковано как пристрастие». Терпению ученого пришел конец: в январе 1739 г. прозвучала его ненавязчивая, но твердая просьба отослать русских студентов из Марбурга. «Лучше всего было бы, если бы они оставили университет и поступили к химику, где бы они не имели таких вольностей, которых в университете у них нельзя отнять», — писал Вольф. При этом Виноградова он советовал отозвать прямо в Петербург[241].

Итак, по мнению Вольфа, русские студенты не выдержали испытания «академической свободой», хотя и показали успехи в учебе. О последних свидетельствовали благоприятные аттестаты, которые они получили перед своим отъездом в июле 1739 г. от профессора химии Дуйзинга и от самого Вольфа[242]. Однако накануне уже назначенной даты отправления из Марбурга едва не возникли новые трудности. Вольфу пришлось все-таки выручать Виноградова из его «околичностей с разными студентами, что могло задержать отъезд, да и Ломоносов тоже выкинул проделку, от которой мало было проку, и что тоже могло привести к задержке». Профессор, по-видимому, намекал на неожиданно открывшиеся семейные обстоятельства великого русского ученого: Елизавета Христина Цильх, младшая дочь хозяйки дома, в котором жил Ломоносов, ждала от него ребенка, который родился в Марбурге уже после отъезда отца, в ноябре 1739 г. Семейные узы Ломоносова тогда еще не были скреплены законным браком, да и как студент, он не имел права жениться, так что это дело, если бы его вовремя не замял Вольф, должно было поступить на рассмотрение университетского суда. Брак Ломоносова с Елизаветой Христиной был заключен только 6 июня 1740 г. в реформатской церкви Марбурга, а под новый 1742 год там же родился его сын, крещенный Иваном и скончавшийся в возрасте одного месяца[243]. Интересна деталь записи в церковной книге: Ломоносов назвался здесь кандидатом медицины, какового звания университет ему, судя по сохранившимся документам, не присваивал; тем самым ему, видимо, хотелось подчеркнуть законченный характер своего обучения в университете и специализацию по химии, входившую в состав медицинского факультета.

Итак, 20 июля 1739 г. русские студенты покинули Марбург, направляясь во Фрейберг на попечение химика И. Ф. Генкеля. Вольф провожал своих учеников до городских ворот и, согласно предусмотрительной инструкции Академии, вручил им деньги на дорогу не раньше чем увидел, что они сели в карету. Расставание с учителем, которого русские студенты на протяжении двух с половиной лет видели почти ежедневно, было трогательным: казалось, они искренне сокрушались о том, что доставили ему столько бед, а Ломоносов «от горя и слез не мог промолвить ни слова».

Об окончании учебы Ломоносова и его спутников в Германии здесь упомянем лишь кратко. Условия жизни и быт Фрейберга в Саксонии, несмотря на наличие здесь «Берг-академии», резко отличались от университетского Марбурга простотой и суровостью. Стесненные финансовые обстоятельства, в которые с самого начала студенты были поставлены по указаниям из Петербурга, приводили к конфликтам. Все деньги получал их учитель Генкель, выдавая им на руки скудную сумму, а затем и вовсе отказавшись платить им. Разразившийся скандал привел к уходу Ломоносова из Фрейберга и его последующим скитаниям по Германии, по окончании которых он более полугода, с осени 1740 до конца весны 1741 г., снова прожил в Марбурге, ожидая разрешения вернуться на родину.

Именно в это время Марбург покинул Христиан Вольф. В начале декабря 1740 г. проходили его проводы в Галле, в которых Ломоносов без сомнения принимал участие. Но даже из Галле немецкий просветитель продолжал помогать своему ученику: именно Вольф оттуда переслал ему вексель из Академии наук, предоставлявший средства на обратную дорогу, и даже поручился за Ломоносова по очередному, не столь большому как раньше долгу, оставшемуся в Марбурге. 8 июня 1741 г. Ломоносов прибыл в Петербург, а его товарищи, продолжая учебу у Генкеля, еще почти три года «не могли для долгов в отечество возвратиться»[244]. Разрешение денежных трудностей произошло только тогда, когда финансирование оставшихся во Фрейберге Виноградова и Райзера, благодаря хлопотам отца последнего, перешло от Академии наук к Берг-коллегии.

Оценивая в целом итоги первой командировки русских студентов из Академии наук в Германию, отметим, что, несмотря на все высказанные трудности, она имела несомненный успех. Имена двоих из трех посланных студентов оказались вписаны в историю русской науки. Для гениального Ломоносова Марбург был очень важной школой, окончательно сформировавшей его научное мировоззрение, открывшей перед ним через вольфианскую философию новую рационалистическую картину мира, основанную на математике и естествознании, которой он, хотя и расходясь с Вольфом по многим конкретным вопросам, будет следовать в своей ученой деятельности. Теплые же личные отношения с учителем Ломоносов сохранит до конца жизни: последнее письмо Вольфа, в котором тот радовался, что его ученик «великую честь принес своему народу», было послано из Галле 6 августа 1753 г. — за год до смерти философа[245]. Кроме того, именно во время учебы в Марбургском университете определились литературные интересы Ломоносова, и он увлекся литературой немецкого классицизма, главным авторитетом в которой для него явился ученик Вольфа И. Готтшед.

Д. И. Виноградов, после того, как в Марбурге так бурно пронеслась его студенческая юность, усердно учился у Генкеля, посещал горные шахты, составил коллекцию руд и, вернувшись в Россию, прославился как создатель русского фарфора, возглавивший Императорскую порцелиновую (фарфоровую) мануфактуру[246]. Лишь о научной деятельности Г. У. Райзера нам ничего не известно: по словам Ломоносова, советник И. Д. Шумахер приглашал его в Академию наук, обещая должность профессора химии, но Райзер, уже почувствовав на своей судьбе прелести академического управления, или, как его называли, «шумахерщины», наотрез отказался[247].

Заметим также, что именно «шумахерщина» показала еще одну черту, препятствовавшую нормальному ходу обучения русских студентов за государственный счет: деньги, выделявшиеся на командировку, часто, как и в случае с Ломоносовым, посылались за границу не целиком, а тратились в России на посторонние нужды. В этом смысле Академия наук, дела которой управлялись Шумахером, показала свою недобросовестность, уже с самых первых месяцев командировки начав растрачивать отпускаемую из Сената на содержание студентов сумму, а во Фрейберг не присылая и половины (что потом явилось одним из пунктов обвинения Шумахера, когда тот оказался под судом). Возможно, эти и другие обстоятельства на некоторое время задержали продолжение командировок учеников Петербургской академии наук. Они, однако, продолжились в 1750-е гг., и также, как и первая поездка Ломоносова, принесли большую пользу русской науке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.