Семейный быт

Семейный быт

Семейный быт наших предков вытекал всецело из родовых понятий, по которым родоначальник-домовладыка являлся в доме единственным властным лицом, господарем, которому должны все остальные младшие члены рода или семьи беспрекословно повиноваться, потому что он – глава дома, он блюдет честь его от всякой порухи; его одного величают полным именем с отчеством на «вич» (напр., Иван Семенович). Если есть у него младший брат, то называется уже неполным отчеством без окончания «вич» (напр., Петр Семенов); остальные дети, племянники, возрастные – полным именем, без отчества, а младших и слуг – кличут уменьшительными. Жена считалась тоже подчиненным членом в семье. Домовладыка, по родовым понятиям, должен был зорко следить, чтобы никакой беды и порухи роду и дому его не было; чтобы в доме ничего не творилось «на посмех людям». Для этого приходилось особенно усилить надзор над «малоосмысленными» или более слабыми членами семьи – над женою и детьми.

До татарского ига русская женщина еще пользовалась некоторой свободой; но с XIII в. образованность, которая начала было развиваться на Руси, понижается, грубость нравов усиливается, и мало-помалу входит в обычай у бояр и зажиточных людей затворничество женщины.

Взгляд на женщину был в старину очень низменный; за нею не признавалось ни значительных умственных способностей, ни глубоких чувств; она во всем стояла, по убеждению наших предков, гораздо ниже мужчины, а в некоторых отношениях считалась существом даже вредным. Такой взгляд сложился у русских под византийским влиянием. В Византии во времена крайнего нравственного упадка многие ревнители благочестия пришли к печальной мысли, что в мирской жизни и в семейном быту трудно не погрязнуть в грехах и пороках; что спасти душу можно только вдали от общества, за монастырской стеной или в пустыни. Монашество и отшельничество в те времена очень усиливаются; на женщин, привлекавших людей к семейной жизни, стали смотреть враждебно, как на помеху к спасению: женская красота приравнивалась к дьявольскому искушению. Припоминали библейский рассказ о грехопадении первых людей, где Ева является как бы орудием дьявола, причиною греха и потери рая. Нравственный упадок византийского общества в Средние века ярче сказывался на женщине, чем на мужчине, потому что к женской нравственности всегда относились строже, чем к мужской. И вот многие ревнители благочестия слабую женщину, иногда беззащитную жертву порока, стали выставлять главной виновницей его. Русские книжные люди, черпавшие все свои знания и мудрость из византийских источников, вполне проникались мыслями и воззрениями их, составляли по образцу их сочинения или прямо переводили с греческого, и таким путем византийские взгляды на женщину распространялись между русскими…

Надо заметить, что не только в Византии, но и в Западной Европе в Средние века взгляд книжных людей на женщину был крайне невысокий. На одном соборе даже был не шутя поставлен на разрешение духовных отцов вопрос: «Человек ли женщина?» В Средние века многие книжные люди, ослепленные суеверием, считали женщин особенно склонными к чародейству и сношению с нечистой силой и беспощадно жгли целые тысячи обвиненных в этом так называемых «ведьм» и «колдуний». Даже и гораздо позже, в XVI и в XVII вв., на Западе являлись сочинения, не признающие за женщиной человеческого достоинства.

Мудрено ли, что и русские, особенно же люди высшего слоя и зажиточные, из книг или бесед с монахами и книжными людьми набирались таких взглядов, что «ум женский не тверд, аки храм не покровен; мудрость женская, аки оплот неокопан, до ветру стоит; ветер повеет и оплот порушится»; «от жены начало греху… много бесу помощи в женах». Обзаведясь семьей, русский благочестивый человек хотел, по крайней мере, в доме своем завести некоторое подобие монастырской жизни и, подобно игумену, заботящемуся о спасении всей братии, брал на себя труд хранить чистоту душевную всех домочадцев, – особенно же должен был позаботиться о жене и взрослых дочерях, помня, что «ум женский малосмыслен и шаток», что «в женах много помощи бесу». Как же было предохранить их от грехов, спасти от мирских соблазнов? Самым простым способом, до которого не трудно додуматься даже и нехитрому уму, – было отделить их от внешнего мира, запереть их по возможности так, чтобы никакие мирские соблазны не проникли к ним, а чтобы сами не искали греха, наложить на них грозу, следуя наставлению: «яко коня держать уздою, так и жену води угрозою». Таким образом легко мог явиться обычай затворничества женщин и обычай учить жену уму-разуму, спасать ее страхом.

В каждом достаточном доме часть хором отделялась для женщин обыкновенно в отдаленной от входа части здания (куда входила светлица и терем). Хотя со двора в эту половину был вход, но ключ от него, по свидетельству одного иноземного писателя, хозяин держал у себя, так что в женские покои можно было пройти только чрез его комнату. Из мужчин не пускали туда никого, не исключая и домашних. Двор за женскими комнатами (обыкновенно сад) огораживался таким высоким тыном, что разве только птица могла перелететь чрез него. В этом месте жена и дочери хозяина и прогуливались… Если же случалось боярыне или боярышням ехать, например, на богомолье в большой праздник, то выезжали, как сказано выше, в колымагах, закрытых со всех сторон, исключая боковые дверцы с окошечками, чрез которые женщины могли смотреть на улицу; но их разглядеть никто не мог; можно было только мельком увидеть их, когда они садились или выходили из колымаг. В церквах для знатных женщин и девиц были особые места, обыкновенно на хорах, где трудно было их увидеть.

На женщину, как сказано уже, смотрели как на существо слабое, малосмысленное и притом склонное ко всему дурному. Не другом, не товарищем мужа была жена в старину, а рабою, или, в лучшем случае, умственным и нравственным недоростком, нуждающимся в постоянной опеке и руководительстве. Добрая, т. е. хорошая жена, по понятиям того времени, должна была во всем руководиться указанием мужа, на все спрашивать его позволения, как распределить дневные занятия, как принимать гостей, даже о чем говорить с ними… Жить и действовать своим умом жене не полагалось. Даже если бы умная от природы женщина при случае высказала свои соображения, то это уже было бы, по старинному взгляду, нарушением женской скромности, высокоумием и также не понравилось бы нашим предкам, как нам, например, не нравится умничанье ребенка… Главными добродетелями жены считались, по учению книжников, покорливость, молчаливость и трудолюбие: «Жена добра любит страду (работу) и воздержание от всякого зла. Жена добра – трудолюбива и молчалива»; в поучении жене говорится: «Ты мужа имей во всем честна и бойся его и во всем честь воздавай ему и повиновение… Достоит женам повиноватися мужам своим… послушливым быти, понеже послушным Бог подает честь и славу, а непослушным горькую муку… Добрая жена и покорлива – венец мужу своему есть». В таких изречениях книжные люди старались представить образец доброй жены. Всякий хороший домовладыка обязан был учить ее уму-разуму словом, а если слово не действовало, то «страхом пользовать», то есть наказывать, причем пускалась обыкновенно в дело плетка, как советовал Домострой.

А. П. Рябушкин. «Русские женщины XVII в. в церкви». 1899 г.

В тех домах, где домоводство предоставлялось хозяйке, дела ей было много. Припомним, что у богатых и даже достаточных людей хозяйство в старину было большое и сложное: двор таких хозяев представлял как бы помещичью усадьбу: тут были и скотный, и птичий дворы, был огород и фруктовый сад; число слуг нередко в доме превышало сотню: тут были повара, поварихи, портные, швеи, сапожники, плотники и др. Хорошая хозяйка должна была за всеми досмотреть, – распределить работу между женской прислугой, чтобы никто не сидел сложа руки и не гулял спустя рукава; показать, что и как сделать; присмотреть, чтобы все, что приказано, было исполнено; чтобы не переводилось понапрасну хозяйское добро; позаботиться, чтобы все слуги были сыты, одеты и довольны; чтобы не выходило между ними споров и неприятностей; чтобы всем в доме было хорошо. Исполнить все это было нелегкою задачей, и женщина, которая выполняла ее, действительно заслуживала большой похвалы. О такой жене-хозяйке говорится в Домострое, что она для мужа «дороже камня многоценного», что она – «венец мужу своему». Но домоводство далеко не всегда предоставлялось женщине: у более богатых и знатных людей были на то ключники и дворецкие, а жене приходилось наблюдать лишь за рукодельницами и самой, если хотела, заниматься вышиванием. Одежды вышивались золотом, унизывались жемчугом и драгоценными камнями – это требовало большого искусства, и работы было тут немало; но все-таки однообразие ее, отсутствие сколько-нибудь разумного труда, общества и развлечений, крайняя пустота теремной жизни налагали свою печать на знатную русскую женщину. Занимаясь пустой болтовней с сенными девушками, слушая сплетни их и нехитрые шутки и прибаутки разных домашних дур, шутих да россказни приживалок, она вконец пустела, ум ее мельчал, и она действительно обращалась в «малоосмысленное» существо – в умственного недоростка, нуждающегося почти на каждом шагу в указаниях и наказаниях мужа. Бывало и худшее. Иногда женщина, томимая скукой и пустотой теремной жизни, увлекалась всякими сплетнями, дрязгами и проделками, ум ее направлялся на разные уловки, чтобы провести нелюбимого мужа, посеять вражду между родичами его. Тут и плетка не помогала: страх наказания, не соединенный с любовью и уважением к наказующему, не исправляет человека, а озлобляет. Притом хитрость «малосмысленного существа» нередко торжествовала над суровостью домовладыки. Разные сплетницы под видом торговок да богомолок проникали в терема и много содействовали домашнему разладу. Таким образом теремная жизнь отупляла женщину и развращала ее; «злая жена» являлась действительно «терновым венцом для своего мужа», и слова разных книг, где говорилось о злонравных женах, как будто оправдывались на деле. «Да горе, горе мужу, если обрящет он жену льстивую, лукавую, крадливую, злоязычную, колдунью, еретицу, медведицу, львицу, змию, скорпию, василиску, аспиду. Горе, горе тому мужу!» – так восклицает отец в одной беседе с сыном о злонравных женах. Он истощает, кажется, весь свой запас страшных слов, чтобы обрисовать сыну самыми черными красками злонравную жену и отбить у него охоту к женитьбе. Таким образом, заключение в тереме и пользование «страхом» вели именно к тому злу, с каким думали бороться этими средствами.

Конечно, встречались семьи, где под влиянием христианского благочестия исполнялись лучшие советы Домостроя и в семье были мир и лад, дом был как чаша полная, жилось всем хорошо, и хозяева не только заботились о своих детях, воспитывая их в духе благочестия, да о своих домочадцах, но принимали на свое попечение и чужих сирот и, как говорится, ставили их на ноги, выводили в люди; но такие семьи были исключениями. В конце XVII в. у некоторых передовых людей даже заводились иноземные обычаи, и женщина не отчуждалась от общества мужчин, не скрывалась от взоров посторонних людей; но большинство смотрело на это как на отступничество от благочестия, как на ересь своего рода. Гораздо чаще встречались семьи, где все в доме, начиная с жены, трепетали пред суровым домовладыкой, всегда готовым на жестокую расправу. Случалось, что озлобленные жены, доведенные до отчания, доходили до преступления, – отравой изводили своих мужей, и случалось это, вероятно, не очень редко: недаром в Уложении определяется страшное наказание таким преступницам – закапывать живьем в землю. Для жены, не любимой мужем своим, единственным законным способом избавиться от его жестокости было уйти в монастырь, и то с его согласия… Бывали и такие случаи, что слабым мужьям приходилось искать защиты от сварливых и буйных жен…

Незавидно было и положение царицы: она принуждена была еще более, чем боярыни, скрываться в тереме от людских очей; дела ей было очень мало, и вся жизнь ее была подчинена строгой и тяжелой обрядности. Отправляясь на богомолье, царицы и царевны совершали свои поездки по большей части ночью, а если случались выходы днем, то делалось это по определенному чину, причем по обе стороны их несли суконные полы, чтобы скрыть их от взоров посторонних людей. Особенно печально было положение царевен: они должны были жить во дворце как пустынницы, в посте и молитве. Выйти замуж за подданных считалось для них унизительным, а за иностранных принцев – мешало разноверие.

Об уме женщин мало заботились, даже обучать их грамоте не считалось нужным: немудрено, что в мелочных заботах о нарядах, в пересудах и пустой болтовне с теремной прислугой глохли умственные способности женщины. «Московского государства женский пол, – говорит Котошихин, – грамоте не ученые, и не обычай тому есть, а породным разумом простоваты, и на отговоры несмышлены и стыдливы». Это было, вероятно, одной из причин, почему царицы и царевны не присутствовали при приеме и угощении иностранных послов: они могли только из потаенного места смотреть на торжество. Государыни иноземного происхождения (София Фоминична, Елена Глинская) не чуждались иностранцев: они могли и в разговоре с ними вполне поддержать свое достоинство.

Женщина в мирской жизни должна была быть женой – в этом признавалось ее прямое назначение. На дочь смотрели тоже как на будущую жену: «Вскормить, вспоить и замуж выдать в добром здоровье» – вот как определялась задача родителей по отношению к дочери. Со дня рождения дочери Домострой советует родителям уже понемногу заботиться о «наделке», т. е. о приданом. Для девушки, не вышедшей замуж, как бы не было места в миру, – ей оставалось уйти из него, т. е. поступить в монастырь. На вдову, особенно бездетную, смотрели как на сироту: она нередко также удалялась в монастырь, а не то одевалась в «смирную» вдовью одежду в знак своего сиротства, в знак того, что в мире она уже не имеет того значения, как мужняя жена, но вместе с тем, конечно, она имела больше самостоятельности, особенно «матерая» вдова, т. е. та, которая была матерью, имела несовершеннолетних сыновей, опека над которыми лежала на ней.

А. П. Рябушкин. «Семья купца в XVII в.». 1896 г.

При указанном взгляде на девушку понятно, что родители в старину старались во что бы то ни стало выдать дочерей замуж, причем свахи и сваты были важными пособниками; старались подыскать жениха, чтобы был равен по породе, «в одну версту», как говорилось тогда, с невестой, чтобы роду ее не было никакой «порухи». Когда через свах родители невесты и жениха получали необходимые сведения, то отцы сходились и обстоятельно договаривались о деле, главным образом о приданом. О согласии на браку жениха и невесты не спрашивали: они не могли не желать того, чего желали их отцы; притом надо заметить, что женили молодых людей обыкновенно в очень юные годы, когда родители имели основание смотреть на них как на ребят малосмысленных. Жених и невеста не могли даже и видеться до самого брачного обряда, а получали сведения друг о друге от свах. Случались нередко и обманы: вместо одной дочери показывали свахе другую, более красивую, а не то выставляли служанку вместо уродливой дочки. «Нигде нет такого обманства на девки, – говорит Котошихин, – как в Московском государстве». Понятно, какая участь ждала девушку, обманом выданную замуж; расчет родителей, что авось стерпится – слюбится, не всегда сбывался…

Такие были порядки в боярском быту. У людей менее знатных и небогатых настоящего затворничества женщины не было и все отношения были проще, хотя и тут родовые понятия о том, что отец семьи есть полновластный домовладыка, волю которого беспрекословно исполнять должны были все, т. е. жена, дети и все домочадцы, у которых своей воли не должно быть, господствовали во всей силе. Этот взгляд проникал и всю народную жизнь.

Положение женщины-простолюдинки было очень тяжело; таким почти оно остается в большинстве случаев и до сих пор [до конца XIX в.]. Глубокой грустью проникнуты свадебные и семейные песни, которые издавна вылились, конечно, из сердца женщины. Хотя в XVII в. уже не было обычая «умыкать», т. е. насильственно уводить, невест; не было и продажи их, на что указывается в иных свадебных песнях, но все-таки брак был делом родителей, все-таки жених и невеста являлись часто при этом людьми подневольными. По-прежнему девушке приходилось менять при замужестве известное привычное житье-бытье в отцовском доме на неведомое – в мужнином, а неизвестное всегда кажется страшным. «Уж как чужая-то сторонушка, – говорится в одной песне, – горем вся испосеяна, она слезами поливана, печалью огорожена». Да и как не представлять этой чужой сторонушки, т. е. мужниного дома, чем-то страшным, когда муж ищет в жене прежде всего «вековечной работницы, свекру-батюшке покорливой, свекрови-матушке послушливой, деверьям-братьям услужливой»? Трудно всем угодить!.. А как не сможешь «в чужих людях жить умеючи, держать голову поклонную, ретиво сердце покорное», тогда примутся учить уму-разуму и свекор-батюшка, и свекровь-матушка, а не то и муж. «Ах, вечор меня больно свекор бил, а свекровь ходя похваляется», – поется в одной песне, а в другой рисуется мрачными красками положение жены у лютого мужа. Мать два года не видела дочки, которую отдала «далече замуж», на третье лето едет ее навестить – и не узнает ее. «Что это за баба, за старуха? Где твое девалося белое тело? Где твой девался алый румянец?» – спрашивает она у дочки. «Белое тело, – отвечает та, – на шелковой плетке, алый румянец – на правой на ручке: плеткой ударит – тела убавит, в щеку ударит – румянцу не станет».

Чем грубее среда, тем более в ней сказывается стремление у сильных поработить себе и принизить слабых: понятно отсюда, что участь женщин в простом быту не могла быть красна. «Вековечная работница» крестьянка, трудясь весь век свой, большей частью у печи, у колыбели да у корыта, не привыкла широко раскидывать умом, – поотстала она и от мужа в сметливости. «У бабы волос долог, да ум короток», – говорит он, а отсюда следует, что ей не должно жить своим умом и надо повиноваться во всем своему владыке-мужу, а он обязан держать ее в страхе. «Бей бабу, что молотом, – сделаешь золотом» – говорит пословица. Свыкается с этим и женщина: «Бьет муж, значит, любит, хочет ума-разума придать», – утешается она. Но случается, что муж и без пути бьет ее – с хмелю или так, хочет волюшку свою померить, силушкой своей потешиться, тут порой не стерпеть, и жалоба вырвется: «В девках сижено – горе мыкано; замуж выдано – вдвое прибыло». Но не всегда же так тяжело жилось простолюдинке: здравый смысл и природная доброта русского человека брали нередко верх над грубостью и суровостью; умеет он и ценить хорошую жену. «Добрую жену взять, – говорит он, – ни скуки, ни горя не знать».

Обряд, как сказано уже, проникал всю жизнь русского человека и вне дома, и в семье. Все семейные события – родины, крестины, именины, сватовство, свадьба, похороны – сопровождались пирами и связаны были со множеством иногда сложных и мелочных обрядов. Остановимся на некоторых более любопытных.

При рождении детей у зажиточных людей устраивался пир; гости должны были дарить мать деньгами. Новорожденных старались поскорее окрестить, чаще всего на восьмой день по рождении; имя по большей части давали того святого, память которого чтилась в день крестин. В XVI и XVII вв. еще держался обычай у русских, кроме христианского имени, давать и различные прозвища, которые употреблялись даже и в деловых бумагах и нередко переходили в фамилию потомков: например, Первый, Смирный, Красный, Третьяк, Шестак, Дружина, Неупокой, Козел и т. п. Любопытно, что иногда бывало по три имени у человека: прозвище и два крестильных, – одно явное, а другое тайное, известное только духовному отцу, самым близким людям да тому, кто его носил. Этот странный обычай вызван был суеверным страхом, будто бы, зная имя человека, лихие люди или враги его легче могут испортить его чародейством, так что только во время похорон знакомые узнавали, что настоящее имя покойного, например, Иван, а не Петр, как привыкли его звать. Крестины тоже сопровождались пиром.

День именин считался важнее дня рождения. Именинник или именинница с утра рассылали близким и знакомым именинные пироги; чем знатнее было лицо, тем больше был и пирог. Гости, приглашенные к столу, подносили именинникам подарки: духовные лица благословляли образами, миряне дарили материи, кубки, деньги и т. п. Царь в день своих именин собственноручно раздавал пироги своим приближенным по окончании обедни; царица делала то же у себя на свои именины. Царям и царицам также подносили дорогие подарки не только бояре, но и все торговые люди.

Самые сложные и затейливые обряды были – свадебные. Здесь надо различать три главные действия: сватовство, сговор и самое бракосочетание.

Сватовство, как известно, было делом родителей. Женились русские очень рано: бывали случаи, что жениху было 12–13 лет, а невесте несколько менее. Понятно, что браки таких детей устраивали их родители. Только в том случае, когда жених был уже зрелых лет или вступал во второй брак, он имел возможность располагать собой. Сватовство могло начаться как со стороны родителей жениха, так и родителей невесты; посылались обыкновенно сначала сваты или свахи, и когда уже после переговоров оказывалось, что родители невесты не прочь ее выдать за того, за кого сватают, то свахи просили позволения посмотреть невесту. Согласие на это по большей части давалось, и обыкновенно какая-нибудь родственница жениха или даже мать ехала смотрительницей, как называли ее. Показ невесты производился довольно торжественно. Невеста, богато разряженная, сидела за занавесом; занавес отдергивался, и она являлась во всей своей красе. Смотрительница заговаривала с нею, стараясь дознаться, не глупа ли она, не косноязычна ли и проч. На таких смотринах и случалось, что показывали не ту, кого следовало. Жених по большей части не мог видеть сам невесты до самого венчания, после которого только и мог открыться обман. На обман можно было жаловаться, и если по розыску оказывалось, что жалоба справедлива, то брак расторгался и виновные наказывались. Но дело до этого доходило очень редко; чаще жених и его родные покорялись судьбе, не желая заводить хлопотливой и неверной тяжбы, и хуже всего приходилось тогда, конечно, нелюбимой жене. Более самостоятельные, т. е. возрастные, женихи настойчиво добивались иногда, чтобы им самим позволено было видеть невесту; родители ее, если дорожили женихом, соглашались… Но и это не всегда спасало от обмана: жених, раз увидав свою невесту, не видел ее уже до самого венчания, и потому подмен был возможен.

К. Е. Маковский. «Под венец». 1884 г.

После смотра невесты происходил сговор в доме родителей ее; они принимали с большим почетом гостей, т. е. родителей жениха, его самого и родичей их, били им челом, сажали на почетные места. Несколько времени все молчали, глядя друг на друга, так требовало приличие. Затем женихов отец или старейший родственник издалека заводил речь, которую кончал сообщением, что они приехали для доброго дела, а родители невесты заявляли, что они рады такому приезду.

Тогда составлялась рядная запись (уговор), где главным образом дело шло о приданом и назначался срок свадьбы и подробно прописывалось все, что должно было идти в приданое. Вещи, назначенные в приданое, и деньги присылались в дом новобрачных обыкновенно после свадьбы; но бывали случаи, что недоверчивые родители жениха требовали, чтобы приданое было доставлено накануне, – держались пословицы: «Денежки на стол, девушку за стол». В записях, составленных подьячим, обыкновенно все прописывалось подробно и назначалась для верности неустойка, или понятное. Любопытно, что иногда в договоре прибавлялось условие, чтобы муж не бил своей жены. Таким образом, благодаря родительской любви к дочери, вносилось некоторое смягчение в семейную жизнь. Невесты при сговоре не было, но после него одна из родственниц от имени ее приносила подарки жениху. После сговора отказаться от брака было уже очень трудно: это значило нанести большое оскорбление противной стороне.

Обряды, сопровождавшие самую свадьбу, очень сложные и мелочные, сохранились во многом и до сих пор в простом быту, а также в купеческих семьях, живущих по старине: обряды эти знаменовали вступление жениха и невесты в иную жизнь, как бы возведение их в новое достоинство; некоторые из обрядов были, вероятно, заимствованы от старинных обычаев, соблюдавшихся при возведении князей в их сан: жених и невеста даже величались «князем» и «княгинею». Все действия свадебных чинов (тысяцкого, посаженых отца и матери, если не было родных; дружек, свах, ясельничего, или конюшего) направлены были к тому, чтобы привлечь Божие благословение и благодать на брачующихся, оборонить их от всякого лиха: было, между прочим, верование, что колдуны и колдуньи могут внести порчу и нагнать злых духов в тот дом, где рядят свадьбу… Когда невесту снаряжали к венцу, то на нее надевали самое лучшее платье и как можно больше драгоценных украшений; при расплетании косы девицы пели обычные свадебные песни. При выходе из церкви сваха осыпала новобрачных льняным и конопляным семенем, желая им счастья и обилия. Накануне свадьбы, в день ее, затем на второй день и на третий устраивались пиры у родителей невесты и жениха. Гости обыкновенно дарили разные ценные вещи новобрачным, а те, по обычаю, должны были потом одаривать гостей вещами той же ценности.

Новоселье в старину тоже считалось немаловажным событием и сопровождалось различными обрядами. Вступая в новопостроенное жилье, хозяин звал священника освящать дом и созывал родных и знакомых;

гости являлись обязательно с хлебом и солью. Этим выражалось пожелание обилия и благополучия; сверх того, наши предки, как известно, верили, что хлебом-солью прогоняется злой дух… Люди суеверные, не чуждавшиеся колдовства, приносили на новоселье черную кошку и черного петуха, а также растворенную квашню. Место для постройки нового жилья надо было выбирать тоже умеючи: обыкновенно гадали, – клали, например, на землю кусок дубовой коры; на четвертый день смотрели, что под ней: если паук или муравей, то значит, место лихое, а если червяки, то – доброе и ставить на нем дом безопасно. Гадали еще и другим способом: из-под пазухи роняли на землю три хлеба: если они все или два из них лягут на землю кверху верхней коркой – добрый знак, а наоборот – плохо… После новосельного пиршества каждый из гостей должен был что-нибудь дарить хозяевам. Этим выражалось пожелание, чтобы к хозяевам в дом шло всякое добро и был бы он как чаша полная…

Переселяясь на вечное новоселье, т. е. расставаясь с жизнью, русский человек полагал обязанностью своею совершать добрые дела, это называлось «строить душу», и потому умирать в полной памяти среди семьи считалось Божьею благодатью. Умирающий составлял духовное завещание, распределял имущество, причем богоугодными делами считались раздача милостыни, назначение вкладов в монастыри и церкви и особенно освобождение рабов [холопов]. Случалось, что господин пред смертью не только отпускал своих холопов на волю, но наделял их деньгами. Было верование, что в будущей жизни человека будут судить по делам, на которых постигнет его смертный час. Вокруг умирающего собирались его семья и домочадцы; ему подавали иконы, и он каждого благословлял особой иконой. При этом всегда находился священник, духовный отец умирающего. Многие пред смертью постригались в монахи или принимали схиму… Лишь только человек умирал, на окно ставили, по старинному обычаю, возникшему еще в языческие времена, чашу со святой водой и миску с кашей – на омовение и на питание души. Затем собирались родные и знакомые, и, по обычаю, начинался плач и причитания: начинала обыкновенно жена покойника; в причитаниях она выражала свою любовь к покойному и горе. «Ах ты милый мой, ненаглядный мой! – говорила она, рыдая. – Закатилось ты, солнышко мое ясное! Зачем ты меня покинул? На кого меня, сироту, оставил?» и т. д. В таком же роде были причитания и других родственниц. Летом хоронили очень скоро, большею частью в течение двадцати четырех часов… Гроб обыкновенно не везли, а несли на руках. Нередко случалось, что нанимались плакальщицы, которые шли впереди и по сторонам гроба и громко вопили и причитали о доброте, о заслугах покойного, о скорби родных и близких. На краю могилы происходило прощанье с покойником; крышка с гроба поднималась, и все подходили и прикладывались; причем плакальщицы своими причитаниями заглушали вопли жены и родственниц. Затем священник полагал в руки мертвого отпустительную грамоту. Когда гроб опускали, все прикладывались к иконам и ели кутью. Могилы родителей и предков были святынею для русского народа, и кладбища считались местом святым; похоронить здесь самоубийцу было тяжким прегрешением, которое, по верованию наших предков, могло навлечь Божью кару на весь край: бездождие, падеж скота, мор и т. п.

В течение сорока дней по смерти совершалось поминовение по умершему; у людей семейных Псалтырь читалась и в доме, где умер покойник, и на могиле его, где устраивалось крытое место для чтеца – монаха или дьячка. Жена, дети, родичи покойного носили смирное (траурное) платье, черное или синее, притом худое, изодранное: одеваться в это время опрятно и прилично родичам покойного значило выказать неуважение к памяти его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.