Святая земля глазами русских паломников

Святая земля глазами русских паломников

Палестина описана, переписана, но не дописана, но это не значит, что каждый может сказать о ней свое слово.

Неизвестный знаток Святой земли* К выражению "Москва – Третий Рим" мы уже привыкли. Со времен старца Филофея, жившего в XVI в., об этом писали множество раз. В XVII в. к этой формуле плотно прилепилась другая: "Россия – новый Израиль". Л.Н. Толстой в романе "Война и мир" довольно точно описал состояние российского общества во время Отечественной войны 1812 г. Героиня романа Наташа Ростова присутствует на службе в домовой церкви графа Разумовского, неожиданно старый священник, опустившись на колени, вопреки канону начинает читать только что составленную Синодом молитву о спасении России от вражеского нашествия: "Господи Боже сил, Боже спасения нашего! …Се враг смущаяи землю Твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се люди беззаконнии собрашася, еже погубити достояние Твое, разорити честный Иерусалим Твой, возлюбленную Твою Россию… Владыко Господи! Услышь нас молящихся Тебе: укрепи силою Твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду Его и кротость, воздаждь ему по благости Его, ею же хранит ны, Твой возлюбленный Израиль… подаждь Ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа"1.

В этой молитве несложно уловить связь с прошлым, влияние ветхозаветной лексики и ветхозаветных примеров, на которых в основном и зиждется обращение к народу.

Россия приравнивается к Израилю, Москва – к Иерусалиму. На слушающих молитва производит подавляющее впечатление. Наташа переживает каждое слово – о победе Моисея, Гедеона и Давида, о разорении Иерусалима, все трогает ее сердце. Речь священника, вероятно, была необходима Толстому для того, чтобы передать душевное состояние народа.

***

* Из кн.: Елисеев А.В. По белу-свету. СПб., 1894. С. 312.

***

Лесть авторов патриотических писем, приходивших в то время Александру I, превышала все пределы. В письме членов Синода, приложенном к посылке образа преподобного святого угодника Сергия и читанном в петербургских гостиных, говорилось: "Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего"2. Рассуждая о труднообъяснимых поворотах истории, Толстой удивлялся тому, что крестовые походы прекратились именно тогда, когда была поставлена ясная, разумная и святая цель: освобождение Иерусалима3.

В.О. Ключевский так иронизировал по поводу православного благочестия: "В одной былине древнерусский богатырь, собираясь под старость в Иерусалим, чтобы пристойно завершить свои неблаговидные подвиги, говорит:

Смолоду было много бито, граблено,

А теперь пора душу спасти"14.

Кажется, эта мысль близка и атаману Кудеяру Н.А. Некрасова. Свое "исправление" главарь шайки начал с двойного убийства, в том числе женщины, в духе Стеньки Разина: "Голову снес полюбовнице и есаула засек". Но даже паломничество в Иерусалим не дает Кудеяру отпущения грехов – лишь новым убийством дано ему избавление. Любопытная мораль и, конечно, не случайная…

Прежде чем приступить к обозначенной мной теме, хочу остановиться на психологическом аспекте посещения Святой земли. Для христианина прибыть в Палестину значит внутренне подготовиться к встрече со страной, где прошла земная жизнь Иисуса – другими словами, предстать перед Богом.

Обычный маршрут паломника:

1. Киево-Печерская Лавра;

2. Почаевская Лавра;

3. Константинополь;

4. Афон, Мителена, Смирна, Эфес, о-ва Хиос, Патмос, Родос, Кипр; Бейрут, Триполи, Яффа, Иерусалим и далее по Святой земле.

Н.В. Гоголь, долго не решавшийся на паломничество, писал А.О. Смирновой 20 февраля (4 марта) 1846 г. из Рима: "Теперь же ехать в Обетованную Землю не могу по многим причинам, а главное, что не готов – не в том смысле, чтобы смел думать, будто могу быть когда-то готовым к такой поездке, да и какой человек может так приготовиться?"5. В итоговом письме В.А. Жуковскому, который просил у него изображений Палестины для использования в поэме "Вечный жид", Гоголь печально констатировал, что ему невероятно трудно передать свои впечатления. Какие дополнительные краски можно еще представить? Все давно пересказано, перерисовано со всеми малейшими подробностями. "Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, – и при всем том я не стал лучше, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное". Н.В. Гоголь увидел абсолютно опустошенную страну, в то время как в древности это был цветущий сад: "Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид Иудеи с ее однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбугрившегося моря? Все это, верно, было живописно во времена Спасителя, когда вся Иудея была садом и каждый еврей сидел под тенью им насажденного древа…" Странная теплота закоренелого скептика. В конце письма Гоголь вернулся к теме духовного посещения Святой земли. Собственно, для чего Жуковский просит рассказать о Палестине? Он хотел оживить рассказ об Агасфере деталями, но, чтобы проникнуться духом Евангелия, совсем не надо было ехать так далеко. "Друг, – вопрошал Гоголь, – сообразил ли ты, чего просишь, прося от меня картин и впечатлений для той повести, которая должна быть вместе и внутренней историей твоей собственной души? Нет, все эти святые места уже должны быть в твоей душе.

Соверши же, помолясь жаркой молитвой, это внутреннее путешествие, – и все святые окрестности восстанут пред тобою в том свете и колорите, в каком они должны восстать. Какую великолепную окрестность поднимает вокруг всякое слово в Евангелии! Как беден перед этим неизмеримым кругозором, открывающимся живой душе, тот узкий кругозор, который обозревается мертвыми очами ученого человека" (курсив мой. – С. Д)6. Кажется, что Николай Васильевич сожалел о своем путешествии в Палестину. И это почувствовал его корреспондент, который решился ответить Гоголю лишь год спустя. Романтику было тяжело отвечать разочарованному человеку.

Возможно, Жуковский чувствовал неверие Гоголя, он писал ему 1(13) февраля 1851 г.:

"…На твое письмо о Палестине совсем не отвечал; оно чрезвычайно оригинально и интересно, хотя в нем одно, так сказать, негативное изображение того, что ты видел в земле обетованной. Но все придет в свой порядок в воспоминании. То, что не далось в настоящем, может сторицею даться в прошедшем. И со временем твои воспоминания о святой земле будут для тебя живее твоего там присутствия"7. К сожалению, надежды Жуковского не оправдались: Гоголь не нашел примирения с самим собой на этой земле и скоро сошел в могилу.

Я очень почитаю писателя, историка и публициста Даниила Лукича Мордовцева (1830-1905) за искреннюю любовь к еврейскому народу, но не только за это. Потомок старинного казацкого рода, он знал истинную цену "шановой Украины". Он описал страшные еврейские погромы, учиненные малороссами; он один из немногих, кто не опустился до того, чтобы объяснять социальные причины невероятной жестокости хмельнитчины и колиевщины.

Мордовцев не упустил ни единого случая, чтобы не сказать доброго слова о еврейском народе и не подчеркнуть злобу и ненависть к нему малороссийского люда.

Вот удивительный пример.

Мордовцев отправился в Святую землю морем. На корабле среди множества разноликих пассажиров он увидел группу сефардийских евреев, описав свое впечатление следующим образом: «…самая палуба вся вповалку завалена арабами, турками, сирийцами, друзами, маронитами, сирийскими, палестинскими и иерусалимскими евреями, не похожими на наших (преследуемых свирепыми хохлами) (курсив мой. – С.

Д.), хотя и выдающими ту же неизменную, характерную, как бы застывшую историческую типичность, против которой так же бессилен "полет времен", как против вековечных пирамид, быть может – да и по всей вероятности – сооруженных этими же самыми вековечными сынами Израиля во времена "египетского рабства"»8.

Курсивом я выделил пассаж, отнюдь не обязательный в описании палубного человеческого Вавилона. Но Мордовцеву он необходим. Ему важно подчеркнуть греховность того, кто покусился на жизнь Божьего народа, вызывая на себя безусловный гнев Всевышнего.

Берег Суэцкого канала вызывал в памяти Даниила Лукича ассоциацию с переходом древними евреями Черного моря: «…перед моими глазами песчаная равнина есть именно та, по которой когда-то "посуху пешествовал Израиль", уходивший из Египта…

Из-за этой ровной, песчаной косы так, кажется, и видишь, как робкие, но умные евреи, с свойственною им умною храбростью, ошибочно и несправедливо называемою трусостью, а вернее, благоразумной осторожностью, как эти умнейшие из всех исторических людей – "люди Божий", преотлично улепетывают по этой вот ровной, песчаной косе, улепетывают во все иерусалимские лопатки от глупых, то есть храбрых, хотя и честных и поэтических ефиопов – "фараонитского воинства", и как седой, с длинною раздвоенною бородой, гениальнейший и даровитейший из историков всего мира – историк, поэт, законодатель, а вдобавок и гениальнейший полководец бен-Мойше, подняв свой камышевый – непременно камышевый – жезл, сделанный из того нильского тростника, в котором его, маленького гениального Мойше, когда-то нашла в корзине прелестная дочь Фараона, из тростника… как седой, гениальный Мойше, махнув этим тростниковым жезлом в самый момент прилива моря, призывает его волны на храбрых, но глупых фараонов, и топит их с конями и колесницами… в том… "Чермне море"…

Да, тут, вот именно там, за песчаною равниною море потопило "фараонитское воинство", гнавшееся за "народом Божиим", ведомым пророком и вождем Моисеем…»9.

Нетрудно понять, каких глупых фараонов имел в виду писатель. Конечно, Д.Л.

Мордовцев – российский патриот. Ему приятно вспоминать победу империи над турками в последней войне (1876-1877). Он рад слышать, что "два царевича" – сыны "старого царя" на двух фрегатах прибыли в Святую землю, но самая главная мечта – въехать на русской тройке в Иерусалим! Волшебная мечта, но мечта: "Сегодня мне кажется, что Палестина становится русскою землею: везде слышу русскую речь". И даже природа Палестины напомнила ему южную Русь и стихи автора "Ветки Палестины" М.Ю. Лермонтова: "Когда волнуется желтеющая нива…" А еще Мордовцеву представлялись нелепыми капризы москвичей и петербуржцев называть свои окрестности Поклонными горами и даже Новым Иерусалимом10. Это и понятно – Святая Земля одна.

Другому путешественнику, добравшемуся из Синайской пустыни в "русское место" в Хевроне, приобретенное незабвенным архимандритом Антонином Капустиным, показалось, что он добрался до родины: "С той самой минуты, как я вкусил хлеба под сенью тысячелетнего дуба Авраамова, я считал себя уже на русской земле…"11 Александр Васильевич Елисеев (1858-1895), врач, антрополог, этнограф, побывал в Палестине в 1884 г.; по поручению Палестинского общества посетил в 1886 г. Малую Азию с целью исследовать путь из России в Святую землю. (Небезынтересен отмеченный Елисеевым факт, что совсем недавно русских паломников арабы в Хевроне избивали палками. С 80-х годов XIX в. ситуация улучшилась, но доступ в гробницу патриархов стал свободен для всех без исключения лишь после Шестидневной войны.) Елисеев обратил внимание на кучку евреев, стенавших и молящихся с внешней стороны Маарат Хамахпела. Внутрь ни евреев, ни христиан фанатические мусульмане не допускали. Наш путешественник туда, конечно же, не попал. Правда, и австрийскому эрцгерцогу Рудольфу, несмотря на приказ султана и многочисленный конвой, это тоже не удалось. Елисееву, не имевшему воинского прикрытия, пришлось бежать из негостеприимного города… Кроме того, арабы пытались его ограбить, угрожая оружием. Разбой – старейшее ремесло арабов12.

А вот впечатление от молящихся евреев генерала, историка, председателя Военно-исторического общества Дмитрия Антоновича Скалона (1840-1919): "Была пятница, и я вспомнил, что в этот вечер евреи собираются у стены Соломонова храма. Мы взяли проводника и пошли шагать по неровным, извилистым и гористым улицам. В иных местах, где приходилось проходить под сводами, при быстро наступающей темноте, нам казалось, что мы идем длинными тоннелями. Но вдруг, совершенно неожиданно мы остановились…

Пред нами возвышалась громадная стена, сложенная из монолитов и обросшая в скважинах между кладкой пучками растений, висящих как клочья гигантской бороды; снизу стена была освещена красноватым пламенем от лампад и свеч молившейся толпы евреев, сверху вся посеребрена голубовато-белыми лучами луны. Я хорошо знал прекрасную картину Молитва евреев Поль-де-Роша, но тем не менее был поражен действительностью. У основания стены евреи в меховых шапках и длинных с широкими рукавами кафтанах восточного покроя, под предводительством раввина, усердно молились, почти с ожесточением покачиваясь, потрясая рукавами кафтанов, головой и жалко взывая на различные голоса. Сколько противоречий в этой картине!.. По-видимому, забитый, ничтожный, разбросанный по лицу всей земли народ, вспоминая о минувшем могуществе и величии, жалобно взывает у стен своего прежняго храма, а в действительности, разойдясь по всем странам света, этот же, с виду угнетенный, народ захватил в свою власть капитал и в сущности стал неизмеримо могучее своих предков"13. Потрясающая, в духе и Достоевского, "Нового времени" и "Протоколов Сионских мудрецов", картина – ни убавить, ни прибавить…

Григорий Ефимович Новых (1864-1916) – фигура скандальная и достаточно изученная.

Останавливаюсь лишь на одном факте его земного бытия, именно земного, ибо как фантом он продолжает "существовать" в исторических трудах, беллетристике, театре, кино, на телевидении… Факт этот – путешествие в Святую землю – я ограничиваю рамками описаний его современников, приблизительно в то же время побывавших в Иерусалиме.

Для начала немаловажный вопрос, кем был Распутин? Православным или принадлежал к какой-нибудь секте? Чаще всего указывают на хлыстов. Так, известный антрепренер и артист Л.М. Леонидов, описывая свою встречу со "старцем" (в скобках заметим, что "старец" умер 52 лет от роду), не преминул заметить, что он в первый и единственный раз в жизни очутился лицом к лицу с "демонами и хлыстами", доканавшими империю14. Самому крупному специалисту по расколу Владимиру Бонч-Бруевичу (будущему большевику) обер-прокурор канцелярии Святейшего Синода поручил выяснить, к какой секте принадлежит Распутин. У Бонч-Бруевича сложилось убеждение, что Распутин ни к какой из сект не принадлежит, имел о них весьма поверхностное представление, равно как, впрочем, и о православии15. Кое-кто из заинтересованных лиц утверждал, что расследование Бонч-Бруевич провел недобросовестно, якобы с "партийных" позиций, это маловероятно.

Скорее всего, весьма скромно образованный, но от природы не глупый крестьянин был православным, не очень-то разбиравшимся в догматах ортодоксии. Тот же Леонидов, кроме природного ума Распутина, отметил его хитрость, склонность к "театральности" и невероятную приспособляемость к любым ситуациям.

Связь Распутина с хлыстовцами иногда пытаются доказать его гиперсексуальностью, но вряд ли это так. В рассказах Леонидова и литератора Вл. Крымова о сексуальности Распутина и философа В. В. Розанова много общего, но нет ничего присущего сектантским радениям16.

Свою принадлежность православию Распутин декларировал в оставленных им записках.

Наблюдая за католической Пасхой в Иерусалиме, он волей-неволей сравнил ее с православной. В данном случае в искренность Григория Ефимовича легко поверить: "Вот еще большое событие – Пасха католиков в Иерусалиме. Я был очевидцем и сравнивал их Пасху с нашей – у них неделей раньше она была. Что же сказать про их пасху? У нас все, даже не православные, радуются, в лицах играет свет и видно, что все твари веселятся, а у них и в самом храме никакой отрады нет, точно кто умер и нет оживленья: выходят, а видно, что в них нет в душе Пасхи, как у избранников, а будни. Какое же может быть сравнение с Пасхой Православия, совсем это другое!" И далее: "Ой, мы счастливые православные. Никакую веру нельзя сравнить с православной! У других есть ловкость – даже торгуют святыней, а видно, что у них нет ни в чем отрады; вот обман, когда даже в Пасхе служат и то лица мрачные, поэтому и доказывать можно смело, что если душа не рада, то и лицо не светло – вообще мрак, а у православных, когда зазвонят и идешь в храм, то и ногами Пасху хвалишь, даже вещи и те в очах светлеют!".

Образ, радующийся вещи, бесподобен. Но и вывод, сделанный в пользу православия, однозначен: "наша религия лучшая": "Я не берусь судить, а только рассуждаю и сравниваю… как я видел во святом Граде служили Пасху у Гроба, а премудрости глубину не берусь судить! Я чувствовал, как у нас ликуют православные, какая у нас величина счастья, и хотелось бы, чтобы нашу веру не унижали, а она без весны цветет над праведниками, для примера указать можно на отца Иоанна Кронштадтского и сколько у нас Светил – тысяча мужей Божиих!" Распутин восхищается Вифлеемским храмом Рождества Христова, в котором много "наций" имеют свои престолы, но для "русских паломников – одни неудобства"17. Пожалуй, Григорий Ефимович эти "неудобства" и отсутствие "русскости" в святых местах несколько преувеличивает. Даже в Святая Святых – на Голгофе, под престолом, где серебряный круг обрамляет отверстие, в которое был водружен Крест Христовый, прямо над этим кругом висит икона Спасителя в терновом венце и узах с двумя славянскими надписями, сверху: "Аще веруеши, узриши славу Божию", снизу: "Веруем, Господи и благодарим Тя". Это пожертвование из России. Текст Евангелия. (Недавно эту икону поместили в серебряный оклад.) Над церковью Сорока Мучеников, которая находится рядом с Храмом Гроба Господня, где покоятся кости всех патриархов Иерусалима, возвышается воздвигнутая еще крестоносцами колокольня. И хотя она пострадала во время землетрясения в XVI в., по утверждению знатоков, нет на Святой земле лучшего звона, чем звон ее колоколов. Почти все они русского происхождения.

Главный колокол был подарен купцом Каверзиным. Отлиты колокола в Москве; в Патриаршем дворе стоит поверженный колокол, отлитый в Москве на заводе купца Самгина.

Религиозный настрой вынуждал Распутина забыть о "разных монастырских интригах", но вывод, к которому он пришел в конце паломничества, безрадостен: "Зло и зависть до сих пор в нас, между большим и более великим, и интрига царствует в короне, а правда, как былинка в осеннюю ночь, ожидает восхода солнца, как солнце взойдет, то и правду найдут!" А.В. Елисеев именно у Гроба Господня наблюдал глубокую рознь, существующую между христианскими конфессиями, вражду и профанацию святыни. И еще хуже – общее небрежение к чистоте и благолепию этого святейшего места на земле, где пилигримы не могут отрешиться от всего земного даже в пылу религиозного экстаза18. Отсюда мой интерес к распутинскому описанию Святой земли, ибо я почти не располагаю никакими другими свидетельствами представителей низших слоев общества. Правда, мне могут возразить, что распутинские записи подправлены рукой профессионала. Да, но в очень незначительной степени – просто снята малограмотность письма. Вряд ли больше. Образность речи Распутина, отмеченная великим множеством мемуаристов, подтверждает мое мнение; язык его записок красочен и афористичен, вот, например, эпиграф к одной из глав: "Святые места – опыт жизни и кладезь мудрости"; или о море: "Безо всякого усилия утешает море" и "Море пространно, а ум еще более пространен" (С. 15, 18).

Распутин посетил Иерусалим в 1911 г. Тогда, по некоторым данным, здесь проживало 100 тыс. человек, в том числе 65 тыс. евреев, т. е. абсолютное большинство. 18 тыс. представляли христиан всех конфессий. Как ни странно, но мусульман было всего 17 тыс., причем в их число, кажется, входил турецкий гарнизон. (Эти цифры вполне могут служить дополнительным аргументом в споре о Сионе.) Христиан – православных и католиков – насчитывалось по 7,5 тыс., армян и протестантов – по 1,5 тыс. 60% еврейского населения составляли ашкеназы (в основном выходцы из России), 35% – сефарды; 5% приходилось на долю экзотических общин Йемена и Бухары. Кстати сказать, современный источник указывает, что выходцы из Марокко в сефардское население не входили. Путеводитель Карла Бедекера за 1912 г. определяет общее число жителей города в 70 тыс. человек, из коих евреев 45 тыс., мусульман около 10 тыс., а христиан 15 тыс. Среди христиан доминируют ортодоксы – около 7 тыс. Католиков, или, как тогда говорили, латинян, около 4 тыс.

Остальные распределены между другими конфессиями. Другой современник, известный в будущем историк И.Л. Клаузнер, писал, что к 1913 г. население Иерусалима достигло 90 тыс. человек, из них 60 тыс. – евреи, 13 тыс. – мусульмане19. Он же отметил, что после прокладки железной дороги еврейское население города за пять лет удвоилось! Разница цифр в статистике налицо, что, вероятно, обусловлено неразберихой, царившей в Турецкой империи в последние годы ее существования. Но в любом случае (по разным данным) евреи составляли почти 65% населения города, в котором их проживание строго регламентировалось.

Большинство живших в Иерусалиме евреев являлись гражданами Российской империи, что вызывало протесты крайне правых. Посетивший Иерусалим корреспондент "Нового времени" (в свойственной этому журналу манере) писал по поводу выселения из Святого града Реуф-пашой русских евреев: "…в Палестину не стали пускать русских евреев, снабженных нашими паспортами. Я помню, какой гвалт поднялся в Европе, когда одного английского еврея выслали из Петербурга на основании закона, запрещающего жить евреям в столице долее известного срока; здесь без всякого закона губернатор своей властью сотни лиц русских подданных не пускает на турецкую территорию, хотя их паспорта визированы турецкими консулами… Неужели мы не можем заставить уважать права русских подданных, будь они евреи, армяне или татары. Нарушение же прав русского подданного затрагивает наше достоинство…"20 Пилигримы вплоть до конца XIX в. пользовались гужевым транспортом, шедшим из Яффы в Иерусалим, что было небезопасно. Приходилось нанимать стражников и из-за жары выезжать рано утром:

Пред рассветом, пустыней

Я несусь на коне

Богомольцем к святыне,

С детства родственной мне.

Шейх с летучим отрядом –

Мой дозор боевой;

Впереди, сзади, рядом

Вьется пестрый их рой.

Недоверчивы взгляды

Озирают вокруг:

Хищный враг из засады

Не нагрянет ли вдруг?

П.А. Вяземский. "Палестина" (1850?) Под давлением европейских правительств турки вынуждены были на всем пути от Яффы до Иерусалима установить в 1860 г. восемнадцать сторожевых башен, так как дорога стала опасной, особенно для пеших пилигримов. Деньги (500 золотых) на это пожертвовала какая-то благодетельная англичанка. Впрочем, многое зависело от местной администрации. Деятельный паша 60-х годов приказал проложить дорогу для колесного транспорта и завел дилижансы, но в начале 70-х годов сменивший его паша счел это излишней роскошью, продал дилижансы, а дорогу запустил21.

Тогда здесь бесчинствовал разбойник, ютившийся в гнезде Абу-Гош, ныне знакомом израильтянам как место ежегодного музыкального фестиваля литургической музыки.

По-гречески

Абу-Гош называется Кириа?іарим, легко определяются ивритские корни. Сейчас неподалеку от Абу-Гош находится кибуц Кирья Анавим. Вообще эти окрестности – пристанище разбойников. Так, расположенный рядом Латрун – место, где родился один из двух, а именно добрый разбойник, распятый рядом с Иисусом на кресте и уверовавший в Него22.

Особо опасным слыло место в теснине вади Али (вероятно, у нынешнего Шаара-Гай) – место, как писал Елисеев, "облитое кровью многих путников, не дошедших до Иерусалима"23. Ему вторит славянофил, писатель, переводчик, путешественник, редактор "Варшавского дневника" и автор "Путеводителя по Иерусалиму и его окрестностям" (СПб., 1863) Николай Васильевич Берг (1823-1884), рассказывая, что у арабов были излюбленные места для нападения на несчастных и безоружных путников, в частности место крещения на Иордане Иисуса Христа. "По ту сторону реки находилось вполне разбойничье село Эль-Коран"24. Не спасала от арабских убийц нанимаемая стража, так называемые башибузуки, о чем повествует тот же Берг.

Самое страшное преступление в Палестине было совершено в ночь с 14 на 15 января 1909 г., когда арабами-грабителями был зверски убит один из самых деятельных подвижников на Святой земле, друг и соратник архимандрита Антонина Капустина отец Парфений (в миру Пармен Тимофеевич Нарциссов, ветеран русско-турецкой войны 1877-1878 гг. – служил братом милосердия при Рязанском обществе Красного Креста, в 1879 г. прибыл в Палестину). За свои "неусыпные труды" на Елеоне отец Парфений был возведен в сан игумена. Жил в маленькой келейке. Следствие, как водится, ни к чему не привело. Это не единственное преступление, совершенное в это время. За четыре дня до гибели отца Парфения в Бет-Сахуре, близ Вифлеема, арабы отрезали голову местному пономарю и убили русскую женщину, проживавшую в его доме в качестве прислуги. Как отмечал современник, ночные и дневные разбои стали повседневным бытом25.

Тот же Петр Андреевич Вяземский в стихотворении "Дорогою" (1858?) выражал надежду на то, что "затейливый" XIX век будет способен перебрасывать паломников из "Петербурга в Яффу" "по телеграфу" и, "вскочив как Ариэль", на коврике-самолете лететь за тридевять земель. Все сбылось. Но успехи техники не гарантируют путешественникам полной безопасности и в наши дни. Вяземский в своем путевом дневнике сетовал на тяжесть путешествия из Рамле в Иерусалим. Путь, который ныне преодолевается за 30 минут, занимал тогда (в середине XIX в.) семь или десять часов. После столь утомительного путешествия, констатировал князь, не было сил радоваться встрече с Иерусалимом. Постоялые дворы при монастырях по совету князя были построены позднее, равно как в Рамле спустя два десятилетия был построен странноприимный дом, называемый Москов-хан, расположен он возле самой большой мечети города. Это обширное помещение давало приют сотням русских паломников, в основном идущих в Святой град пешком. "При выезде из ущелья, – писал А.В. Елисеев, – стояла небольшая гостиница, принадлежавшая еврею. Здесь обязательно останавливаются на отдых люди и караваны"26.

Впрочем, путешествие из Яффы в Иерусалим не всем паломникам казалось трудным, даже если они добирались до места не семь или девять, а двенадцать часов!

Известный историк своего родного Пермского края, член Палестинского общества и автор многочисленных трудов о Святой земле Дмитрий Дмитриевич Смышляев (1828-1893) не без грусти отметил, что большинство странствующих по Палестине русских паломников склонны к бродяжничеству и тунеядству27.

Стараниями многих лиц с 1 марта по 14 апреля 1860 г. был организован сбор денег на нужды православных паломников в Палестину – 270 тыс. рублей. В списке жертвователей я нашел отца известного шахматного мастера Ивана Степановича Шумова – Степана Матвеевича Шумова и еще две "шахматные" фамилии – князя Кушелева-Безбородко и графа Сабурова. Деньги жертвовали не только православные, но и католики (помещик Людвиг Петкевич), лютеране (купец 1-й гильдии Густав Адельсон) и даже (дважды) "инородцы Балаганского округа Аларского ведомства", внесшие лепту в 2 рубля 75 копеек(!), а также представители Знаменской инородной управы. Возможно, под анонимной рубрикой "разные лица" скрывались и евреи, вроде жителей г. Речица и вполне легального барона Г.Е. Гинцбурга, который пожертвовал 50 рублей на "славянское дело"28.

Лет за двадцать до создания Императорского Палестинского общества среди русского населения глубинки возникла легенда о "миллионе", который пожертвовал царь на паломников в Иерусалим. «Эта легенда гнала из самых отдаленных уголков империи серый люд, самого страшного обломова – обломова в армяке… поставщика строителей империи, вроде Ермака или разбойника Степана Разина. Волны самых разнообразных "туристов и туристок" хлынули… в Иерусалим, хлынули без денег, в надежде разживиться на месте». Шествие этого воинства по России мне несколько напоминает один из средневековых крестовых походов. Дорога в России понятная, но в беспокойной Палестине убийства происходили каждый год, но и это не останавливало пилигримов.

Рассказывают о некоем отставном сибирском солдате Михееве, который умудрился, имея в кармане всего-навсего 9 рублей, "задаром" посетить Святую землю и испросить у тамошнего русского священника причитающуюся ему сумму из "царского миллиона", т. е. развязать государеву мошну29. Этот рассказ Н.В. Берга достоин пера Лескова, а ответ священника солдату подобен ответу шолом-алейхемовского горе-миллионера. Берг, по несложному подсчету, знал 28 языков и был человеком имперским; его восхищало стихийное движение русских странников в Иерусалим: "…они составляют для нее (России) политическую точку споров в том краю". Кажется, замечание Берга, автора "Записок об осаде Севастополя" и "Записок о польских заговорах и восстаниях с 1831 по 1863 г.", актуально – русская речь, слышимая в Палестине, для него слаще меда30. Берг рассказал о том, что известно и по другим источникам, например, как аборигены вполне освоили язык российских паломников, которые, естественно, никакого другого языка не знали и которые даже наладили производство кваса, о чем сообщала вывеска на "Давидовой улице" под аркой древних ворот… Он явно гордился тем, что Иерусалим и Вифлеем заговорили по-русски:

«Я лежал и вслушивался в этот русский бабий говор. Он так приятен и оригинален в "Мидбар-Егуде!"»31.

Берг сомневался, что лишь религиозный экстаз двигал толпами русских паломников:

"Что же подымает и уносит так далеко этих матушек, эти зипуны и тулупы? Откуда такой странный, невероятный зуд путешествия? Обыкновенно принято объяснять это религией. Действительно, религия играет тут некоторую роль. Иные точно отправляются движимые чисто религиозным чувством, но это самая незначительная часть. Для главной же массы поклонников, религия только личина и больше ничего…

Он просто пошел себе гулять, смотреть чужие земли, ничего не делать… Первый ухорь земного шара" (курсив мой. – С. Д.)32. Иначе говоря, движет этим людом дух бродяжничества, не раз описанный Гиляровским и Горьким и многими другими.

Что же касается прокладки в Святую землю железной дороги, то еще П.А. Вяземский по этому поводу писал следующее: "Не желаю, чтобы устроена была тут железная дорога и можно прокатиться в Иерусалим легко и свободно, как в Павловский воксал…"33 Но с мнением князя не посчитались, и в 1893 г. была построена железнодорожная ветка, соединяющая Яффу и Иерусалим, который, следовательно, был уже связан железной дорогой с Александрией, Каиром, Бейрутом, Дамаском и Стамбулом. (Ветку Бейрут-Багдад франко-бельгийская компания проложила в 1894 г.). Число пилигримов в 10-е годы XX в. достигало 20 тыс. человек в год. Вероятно, статистика учитывала лишь европейских туристов. Мы привыкли к цветам европейских вагонов:

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели.

А. Блок. "На железной дороге" (1810) Вагоны железнодорожной ветки Иерусалим-Александрия были белыми. Ежедневно два поезда – в 7 часов утра и в 2 часа 30 минут пополудни – отправлялись из Яффы в Иерусалим и соответственно дважды – в 7 часов 40 минут утра и в 1 час 30 минут пополудни – из Иерусалима в Яффу. Дорога занимала 3 часа 35 минут. В Палестине было всего два класса вагонов, первый и второй. Дотошный Карл Бедекер в своем "Путеводителе" указывает, что второй класс соответствует третьему классу европейских стандартов, и ехать им не рекомендует. Стоимость второго класса – 20 турецких пиастров, первого – почти в три раза дороже. (Кстати сказать, на плане Палестины в Путеводителе Святой город назван по-арабски Эль-Кудс – написано крупным шрифтом, а мелким италиком снизу – Jerusalem!34. Вряд ли кто из русских паломников знал в 1912 г. – год издания Путеводителя – арабское название Вечного города.

Вернемся, однако, к путешествию Гр. Распутина, которое он начал в марте 1911 г.

Современник писал, он уехал "отмаливать свои какие-то тяжкие грехи". Можно предположить, что одновременно с Распутиным в Палестину отправился религиозный писатель отец Павел Иванович Кусмарцев. Возможно, они познакомились во время путешествия. Как бы то ни было, но в конце 1911 г. вышла в свет брошюра Кусмарцева о пребывании на Святой земле. Не исключено, что, будучи спутниками в длительном путешествии, они если не подружились (ибо "старец" был слишком одиозной фигурой), то в любом случае обменивались впечатлениями. Длинное название брошюры Кусмарцева имеет вклинение "Мысли и чувства паломника в Святой земле…" Он же автор книг, посвященных паломничеству, начиная от Киево-Печерской лавры, путешествия по Черному морю, греческим островам вплоть до Иерусалима.

Этим же путем прошел Распутин.

Первая часть путевых заметок Распутина увидела свет в 1915 г. в Петрограде под названием "Мои мысли и размышления. Краткое описание путешествия по святым местам и вызванные им размышления по религиозным вопросам" с анонимным предисловием.

Предисловие наполнено приметами времени. Недавно ушел из жизни великий писатель.

Как не противопоставить крестьянина и графа, пожелавшего быть крестьянином! "На пространстве небольшой книжки у Распутина все сведено к одному, точно в фокусе собирающем все его помышления, началу: к началу кротости и смирения. В нем нет элемента непротивления злу и опрощения до конца, до безразличия, но горят ярким светом начала примирения и самоуглубления, которое делает человека радостным, не бегущим от жизни, а возвращающим его к жизни".

Далее анонимный автор предисловия усматривает в "Мыслях и размышлениях" попытки философского обобщения, полагая таковым, например, предсказание неминуемого и скорого единения церквей. Между прочим, за единение ратовал и покойный граф Толстой (Суратская кофейня). "Я вот убедился в том, что платье у турок такое же, как у христиан и у евреев. Можно ожидать исполнения слова Божьего над людьми, что будет единая церковь, невзирая на кажущиеся различия одежды. Сначала уничтожить это различие, а потом и на веру перейдет", – писал Распутин35.

Все паломники стремились прежде всего увидеть стены Иерусалима и побывать у Гроба Господня. Переживания у всех схожие: радость и умиление. У одних это выражалось в восклицаниях, молитвах, в преклонении колен или падении на землю; у других – в трепетном молчании. А. В. Елисеев, прибывший в Иерусалим по Хевронской дороге, описал восхитивший его неземной красоты пейзаж.

У некоторых первое чувство – оценить град Давидов, который насчитывает сорок веков, вспомнить прочитанное об осадах Тита и крестоносцев. И тогда на сцене появляется древний иудей – храбрец из храбрецов: "Осада Иерусалима Титом Веспасианом в 68 году по Р.Х., – писал генерал Д.А. Скалон, – самая славная осада по той упорной защите, которою встретило римлян иудейское племя. В Иерусалиме сосредоточились тогда остатки евреев в защиту своей самостоятельности и пали геройскою смертью под неотразимыми ударами римлян, после борьбы славной, почти беспримерной по упорству… Нельзя не удивляться героизму евреев, полных величия в минуты предсмертных содроганий своего погибавшего царства"36. Я не без трепета и страха перечитал эти строки, и у меня возникали уместные (или неуместные) ассоциации…

А.В. Елисеев вошел в Старый город через Яффские ворота. Он позитивист, посему его коробит профанация: "Несколько еврейских лавочек, содержимых русскими евреями и торгующих русскими товарами, а также ряд немецких мастерских, расположенных на пути до ворот, неприятно резали мой глаз, так что я поспешил скорее миновать их". В городе его поразил страшный смрад – это восточный город со всеми прелестями традиционного быта, мало чем отличающийся от других городов Востока. (Замечу в скобках, что, войдя в 1971 г. впервые в стены Иерусалима, я также был поражен смрадом и зловонием. Лишь спустя несколько лет городской голова Иерусалима Тедди Колек привел канализацию в порядок и замостил кривые улочки камнем, превратив их в удобный и тогда безопасный променад. Впрочем, в церкви Гроба Господня общественный туалет до сих пор в жутком состоянии, но это не вина евреев, а постоянные межконфессионные дрязги.) И опять в красочной и пестрой толпе доминируют евреи, с длинными пейсами и в лисьих шапках, снующие туда-сюда, несмотря на удушающую жару. Далее, за воротами, доктор Елисеев увидел здания гостиницы и банка – все резало слух и глаз: перебранка погонщиков, жадные взоры лавочников, наживающихся на пилигримах, и, слово из песни не выкинешь, "масса грязных евреев"37. У Гроба Господня его внимание привлекла русская вывеска "Белая харчевня". И вновь лучшие чувства доктора оскорблены: "Все окружающее эту великую святыню до того сильно профанирует религиозное чувство, что как бы ни сильно было оно у посетителя, оно неминуемо должно ослабеть". С первых же шагов на Святой земле сердце неутомимого путешественника, преисполненное благоговением и трепетом, было уязвлено и смущено. Ясно, что, употребив десятки раз слово "профанация", он имел в виду его древнее значение: оскорбление святыни, ее опошление или даже осквернение. Доктор Елисеев многое предвидел и все же не смог сохранить в своем сердце крупицы того, что хотел донести до ступеней святилища, он даже не дает описания Гроба, отсылая читателя к другой книге. Он пишет, что из Кувуклии, часовенки, вмещающей самую большую святыню христианского мира, он вышел негодующий и потрясенный опять же профанацией величайшей святыни, противоречащей всем его представлением. Максимум, что он чувствовал, – это интеллигентское приятие увиденного, на уровне помещения какого-нибудь музея. От себя добавлю, что это было не так уж плохо: важного туриста сопровождали два каваса*, консул и два греческих монаха, дававших ему пояснения. Он обошел всю церковь, поднялся на Голгофу, спустился в грот Обретения Христа и т. д., слушал и смотрел, не понимая, что делается в его душе, не ощущая душевного трепета, заставлявшего безмолвствовать ум. Да, это не описание тех двенадцати паломничеств в Святую землю в допетровский период и даже не посещение Палестины Авраамом Норовым… К чести Александра Васильевича Елисеева нужно сказать, что он не делал разницы между конфессиями: все служители культа, за малым исключением, не соответствовали, по его мнению, месту, будь то муллы с неприятными жадными физиономиями или по цензурным соображениям им не названные стяжатели-греки.

Повторю, православных в Иерусалиме жило столько же, сколько католиков, или немного больше. Художник Василий Верещагин заметил, что сии арабы христиане лишь по названию: за мзду они охотно переходят из одной религии в другую. Это же подтвердил ему палестинский патриарх Никодим, не постеснявшийся сказать русскому эмиссару: "Денег мало, дайте больше денег, через десять лет я всю Палестину обращу в православие"38.

Здесь уместно сослаться на частное письмо крупного ученого ориенталиста и славяноведа, в будущем академика Украинской Академии наук Агафангела Ефимовича Крымского (1871-1942). Два с половиной года (1896-1898) он провел на Ближнем Востоке, в основном в Бейруте. 16 (28) апреля 1898 г. он писал в Киев брату о посещении Кувуклии. Первое, что от него потребовал служащий монах, так это мзды.

Затем появился другой монах, и вскоре их разговор перешел в перебранку. Каждый тащил деньги с тарелки к себе, и они громко ругались по-гречески; разумеется, Крымский понимал, о чем они говорят. Пришедшая богомолка узнала бранящихся, сказав, что они братья и что она неплохо провела с ними время в Уозевитском монастыре. Когда Крымский отходил от Гроба, его проводник-негр, говоривший по-русски, обратил внимание на то, что ученый как-то подозрительно нюхает воздух, и объяснил ему, что здесь, в церкви, отхожее место, и повел его это место посмотреть. Грязь и вонь. Эти слова Крымский повторяет много раз. Весь Храм представляется ему образчиком нищеты, грязи и художественной безвкусицы. Все впечатления Крымского согласуются со свидетельствами других паломников39. Кроме того, Храм, по словам ученого, является местом массового заражения людей кожными заболеваниями: «Место, где был поставлен подлинный "животворящий" крест Иисуса, все входящие целуют. Я это принужден был исполнить, но со страхом», так как у одной его знакомой губы после "прикладывания" к святыне "попрыщили"! О том, что на Голгофе между католиками и православными происходят постоянные стычки, писал еще генерал Д. Скалон, Крымский это подтверждает. По свидетельству Скалона, службы в Храме Гроба Господня происходят по ночам, люди запираются на ночь, отчего во многих местах храма "невыносимый воздух". Что же касается "баталий" между конфессиями, то Скалон приводит дату "знаменитого сражения", происходившего в 1846 г. между греками и латинянами, говоря проще – драка, многие ее участники были смертельно ранены кадилами и подсвечниками… Еще генерал сообщает, что истинное место захоронения Готфрида и его брата Болдуина греки от католиков скрывают, ибо могилы первых иерусалимских королей напоминают о правах латинян40.

***

* Кавас – полицейский, а также стражник при аккредитованных в Турецкой империи посольствах и консульствах. – Примеч. ред.

***

Писатель Д.Л. Мордовцев в предвкушении встречи со Святым градом, подобно тысячам и тысячам паломников до него, прочитал сотни книг и, по его словам, топографию Иерусалима знал лучше, чем топографию Москвы или Саратова. Для него вечный город – это средоточие Вселенной, ее "сердце, которое колотится в груди тысяч и миллионов". В отличие от других христиан Мордовцев не отдает предпочтение ни Ветхому завету, ни Новому. Ему интересно все – от камня Авраама и пращи Давида до стана Готфрида Бульонского. Все его волновало, все наполняло душу какою-то горечью от сознания исторического всеразрушения и бессмертия. Из путешественников прошлого ему ближе всех Шатобриан. Ведь верно, что пустыня, окружающая Иерусалим, "до сих пор дышит величием Иеговы и ужасами смерти" (Шатобриан).

Мордовцев вынес из осмотра города скорбное, удручающее чувство. Поначалу кажется, что оно обусловлено несоответствием действительности прошлому. Но нет!

Мордовцева угнетает время: "Я видел кругом смерть во всех ее оттенках, если можно так выразиться – полную историческую смерть, которая кладет свою разрушительную руку на все, даже как бы на самое бессмертие"41. Естественно, что в этот момент он вспомнил слова Спасителя относительно обреченности Святого града (Лк., 19:41-44).

Когда Даниил Лукич шел по Крестному пути, то вспомнил своего предшественника Андрея Николаевича Муравьева (1806-1874), посетившего Палестину в 1830 г. и с негодованием писавшего, что "искупленные Им не должны бы дерзать преступною стопою беспечно попирать священные следы Его страсти (муки)". Муравьев приводит перечень "лишних людей" на этом скорбном пути, включая себя грешного, разъезжавшего на осле от станции к станции (места остановок Иисуса на Крестном пути). В этом списке "лишних" есть и еврей. Миникомментарий по этому поводу Мордовцева: "Ныне презренный, порабощенный еврей малодушно идет по сему поприщу, где его преступные предки призвали ему на главу ту священную кровь, которою некогда оно дымилось… Робко идет он, как бы по острию меча, заглядывая украдкою на открывающийся сквозь арки зданий зеленый луг древнего Соломонова храма, вечный предмет его тщетных слез и желаний". И далее: "Ну чем же виноват этот бедный еврей?" Впрочем, познакомившись с хозяином иерусалимского отеля гером Горнштейном, писатель сразу признал в нем прямого потомка тех горланов (так писали тогда слово горлопан), которые в неведении своем усердно кричали: "Распни, распни его! кровь его на нас и на чадах наших". Кроме того, сей гер Горнштейн оказался земляком из Одессы. Мордовцев добавляет, что и хозяйка отеля "Royal" в Каире m-me Roland тоже из Одессы, и иронизирует по поводу весьма специфических воспоминаний бывшего одессита о России: во-первых, он помнил, что русские любят чай, а во-вторых, изрядное число слов, а именно "купить, продать, дорого, дешево, счет, золото и т. п.", но дело свое Горнштейн знает, подает чай и даже mit Milch, т. е. с молоком от одной из иерусалимских коров и с маслом, как полагал Даниил Лукич, из одной из тех коз или овец, которых купали в "Овечьей купели", ибо масло оказалось необыкновенно нежного вкуса, "какое-то невиданное"…42 Другой путешественник, побывавший в Святой земле раньше, отсылает туристов за помощью к владельцу иерусалимской лавки еврею Шпитлеру, который всегда поможет найти надежного проводника из новообращенных христиан и снабдит полезными советами, столь необходимыми путешествующему по Палестине. Однако предупреждает, что самый грязный квартал – "…еврейский, на юго-востоке, на склоне Сионской горы, в древней Тиропеонской долине. Это темная и зловонная клоака, обитаемая евреями, живущими в домах, сбитых из грязи". Правда, владелец самой сносной гостиницы в Яффе English Hotel тоже еврей по фамилии Блатнер43.

По мере продвижения по Via dolorosa Д.Л. Мордовцева обуревали смешанные чувства: