«Россия в осаде»
«Россия в осаде»
Сталинские тезы брошюры «Фальсификаторы истории» нашли наглядное продолжение в трактовке Г. Городецким предвоенного курса советской внешней политики. Содержание раздела его книги «Россия в осаде» (с. 45–47), где это преподносится наиболее выпукло, отчетливо перекликается с третьей главой брошюры «Изоляция Советского Союза. Советско-немецкий пакт о ненападении»{887}.[69]
Ставшие доступными для исследователей материалы архивного фонда Сталина в Российском Государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) подтвердили, что он был одновременно заказчиком, соавтором и редактором «Фальсификаторов истории». Его рукой внесены вставки, наиболее показательная из которых — оправдывающая заключение пакта с Гитлером враждебностью стран демократического Запада{888}.
Как известно, брошюра эта была подготовлена в противовес западной публикации архивных документов германского МИДа под названием «Нацистско-советские отношения, 1939–1941», чтобы опровергнуть вытекавшее из этих документов заключение о том, что пакт о ненападении между Германией и СССР имел антизападную направленность{889}. О правдивости брошюры можно судить по тому факту, что в ней нет и намека на подписанный одновременно с пактом секретный дополнительный протокол, раскрывающий подоплеку советско-германской договоренности. (Г. Городецкий по- своему обходит этот неприемлемый для его исторического построения момент, но об этом чуть позже.). Недаром после смерти Сталина мало кто из советских историков решался ссылаться на «Фальсификаторов истории». Г. Городецкий, наоборот, воспользовался сталинскими наработками, забыв об обещании сказать нечто свежее о политике «кремлевского горца».
Отсюда положения «Мифа “Ледокола”» о строго оборонительном характере внешней политики Советского Союза, когда даже призывы к революционной войне «имели исключительно оборонительное звучание» (с. 15, 25, 95), об угрозе, исходившей для Советского Союза от всех без исключения капиталистических государств (с. 46–47), о том, что, заключив пакт с Гитлером, «Сталин сделал выбор в пользу меньшего из двух зол» (с. 61) и т.д. и т.п. Все это прикрывается абсолютно ничем не обоснованным посылом, что восстановление всей правды о Второй мировой войне, включая раскрытие далеко не однозначной роли предвоенной сталинской внешней политики, якобы ведет к обелению германского нацизма и его агрессии.
Как же доказываются (и доказываются ли) старые как мир положения из «Фальсификаторов истории»? Или — скажем по-иному: почему Г. Городецкий, в отличие от «других историков», исходит из того, что «советская политика ни в коей мере не определялась экспансионистскими соображениями» (с. 46)? Почему он отказывает сталинскому Советскому Союзу в праве на активную, наступательную антикапиталистическую политику?
В упомянутом разделе «Россия в осаде» читаем: «Ясная и последовательная, с небольшими тактическими отклонениями, [советская] политика строилась на осознании потенциальной опасности, исходящей от всего капиталистического мира, будь то фашистская Германия или западные демократии. Стремясь в отношениях с державами к балансу, столь чуждому для марксисткой теории, отвергающей идею поддержки одной капиталистической державы против другой, Сталин стремился защитить российскую революцию». Вначале сотрудничая с Веймарской Германией, а с приходом к власти Гитлера — через коллективную безопасность (с. 46–47. Курсив мой. — В.Н.)
В самом деле, Сталину не откажешь в определенности его предвоенной внешней политики, поистине «ясной и последовательной», но — в проведении экспансионистского, классово-имперского курса. Да, ему были одинаково чужды и «агрессивные державы», и «так называемые демократические государства» (пользуясь определениями из «Краткого курса истории ВКП(б)», повторенными в докладе Сталина на партийном съезде в марте 1939 года). Вот почему упоминаемая автором марксистская теория, которая видела в «межимпериалистических противоречиях» причину мировых войн, исключала длительную ориентацию на какую-либо из формировавшихся с середины 1930-х годов враждующих группировок — нацистско-фашистско-милитаристского блока Германии, Италии иЯпонии и государств демократического Запада — Англии и Франции, за которыми маячили США. В попеременном участии Советского Союза в ходе мировой войны на стороне обеих капиталистических коалиций Г. Городецкий, видимо, и видит проявление «стремления в отношениях с державами к балансу». Но советские руководители усматривали в таком «балансировании» проявление «мудрой сталинской внешней политики», благодаря которой, по их словам, удалось как в предвоенные, так и военные годы «правильно использовать противоречия внутри лагеря империализма» (Г.М. Маленков){890}.[70]
Проводимое автором «Мифа “Ледокола”» разграничение международных отношений — мировой капитализм против революционной России — не мешает ему, вопреки логике, отрицать наличие классовых мотивов в политике сталинского руководства. Отмежевываясь от «других историков», он считает излишним, как уже говорилось, заниматься поисками глубинных, в том числе классовых, причин советско-германского конфликта. Но в чем же состоит задача историка, как не в том, чтобы всесторонне исследовать круг вопросов избранной темы? Разумеется, и ее контекст, охватывающий и «теоретические основы», и «идеологические корни» политики государств, решившихся на войну друг с другом. И можно ли квалифицированно судить о советской внешней политике, отвлекаясь от вполне определенных доктринерских основ этой политики, обусловленных коммунистической идеологией, а тем более — игнорируя тоталитарную сущность советской системы? Можно ли вообще представить себе работу, в которой методология изучения прошлого свободна от тех или иных общих рамок такого изучения, раскрывающих замысел работы? Г. Городецкий своими пристрастиями подтверждает — нет, таких работ не бывает.
Суть, так сказать, концепции Г. Городецкого в том, что в преддверии мировой войны враждебное капиталистическое окружение от слов перешло к делу, поставив Советский Союз не просто в положение «международной изоляции» (как у Сталина), а — в положение страны, подвергшейся «осаде» со стороны многочисленных внешних врагов. И нацистской Германии, и западных демократических государств. Дело, оказывается, было еще хуже, чем это представлялось Сталину. Ныне историк «исправляет» политика.
Но было ли положение СССР столь безнадежным, безвыходным, как это хочет представить Г. Городецкий, смело развивающий версию «Фальсификаторов истории»? А если, как он советует (правда, другим, но не себе) «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня» (с. 12)?
Сталину ситуация виделась из Кремля отнюдь не столь безрадостной. В сентябре 1938 года через газету «Правда» он публично объявил, что «вторая империалистическая война на деле уже началась», а в марте 1939 года на партийном съезде подтвердил: «новая империалистическая война стала фактом», но она «не стала еще всеобщей, мировой»{891}. Излишне говорить, что в «Мифе Ледокола”» этих сталинских определений, столь важных для уяснения мотивов предвоенной советской политики, читатель не найдет. В противном случае пришлось бы согласиться, что ситуация «второй империалистической войны» исключала изоляцию, а тем более «осаду» Советского Союза, дав Сталину — наконец- то! — возможность сполна воспользоваться так называемыми межимпериалистическими противоречиями.
Все же Г. Городецкий, противореча самому себе, признает, что такое принципиальное изменение в международном положении Советского Союза имело место. Но в его изложении произошло это случайным образом — опосредствовано, вопреки намерениям Сталина. Произовило из-за недальновидности (чтобы не сказать, глупости) английского премьера Н. Чемберлена, предоставившего в конце марта 1939 года гарантии безопасности Польше, которая стала следующей мишенью Гитлера после оккупации Чехословакии. Английские гарантии, пишет он, «вызвали непредвиденный драматический переворот в международных отношениях… с его непосредственными и трагическими последствиями» (с. 51. Курсив мой. — В.Н.). Не захват Чехословакии в прямое на рушение Мюнхенского соглашения, а английские гарантии Польше привели к трагедии: стали «первым залпом второй мировой войны», изменив «одним ударом» всю международную ситуацию (там же).
Вот ход его удивительных умозаключений.
Своими гарантиями Польше «Англия фактически бросала вызов Германии, тем самым полностью отказываясь от ключевой роли в равновесии сил в Европе» (с. 51–52). Что и вынудило нацистов «добиваться нейтрализации Советского Союза», в поддержке которого нуждалась и сама Англия (с. 52). «Таким образом, без всяких тайных замыслов Советский Союз стал основой равновесия сил в Европе» (там же). То есть, не провал западной политики умиротворения и приближение всеобщего вооруженного конфликта на Европейском континенте вынудили обе враждующие капиталистические коалиции обратить свои взоры в сторону Москвы в поисках ее поддержки, а жалкие потуги Н. Чемберлена. Вот так в нагнетании международной напряженности фюрера нацистской Германии, взявшего на прицел Польшу, опередил глава английского правительства!
По ходу этих рассуждений следуют (чтобы окончательно запутать читателя?) ритуальные нападки на В. Суворова (хотя было обещано более не возвращаться к его персоне) за осуждение пакта Сталина с Гитлером в преддверии их совместного нападения на Польшу. Забыв в очередной раз о своем призыве видеть события «именно такими, какими они были», Г. Городецкий отвергает критику советско-германского пакта, остерегаясь, однако, оспаривать анализ В. Суворовым фактов и документов. Во всем он винит Холодную войну, стимулировавшую, по его словам, возрождение «мифов» 1920-х годов, которые «основывались на упрощенном понимании событий, приведших к заключению пакта» (с. 52). Дело было, следовательно, не в стратегии враждующих государств, а в событиях, происходивших, по Г. Городецкому, вопреки политике европейских лидеров. Кто на самом деле проявляет «упрощенное понимание событий», пусть судит читатель.
Выходит, истинная причина и советско-германского пакта, и вообще возникновения войны в Европе — в антигерманском демарше Англии. Не следовало ей гарантиями Польше отказываться от роли третейской судьи в делах континента, так как это и сблизило гитлеровскую Германию и сталинский Советский Союз. Да, нетривиальный подход к истории, не хватает разве что поговорки «англичанка гадит»…
А что если читатель поинтересуется, так ли обстояло дело, как это рисует Г. Городецкий, заостряя внимание на зловещей роли английских гарантий, и обратится к уже известным историческим материалам?
А. Тойнби, современник описываемых событий и, пожалуй, наиболее известный британский историк XX века, согласен с тем, что тогда, в первый весенний месяц 1939 года, Европа вступила в самый пик сползания во всеобщую войну. В предисловии к соответствующему тому многотомного «Обозрения международных дел в 1939–1946 гг.», главным редактором которого он был, Тойнби писал, что, со многих точек зрения, Вторая мировая война фактически началась с оккупации Чехословакии 15 марта нацистской Германией и лишь формально — с ее нападения на Польшу 1 сентября. Март 1939 года стал переломным для международных отношений, но не из-за английских гарантий, а по причине насилия нацистов над Чехословакией{892}.
А что говорят давно опубликованные официальные советские документы (которыми пренебрег Г. Городецкий) о том, как в Кремле оценивали ситуацию на Европейском континенте после предоставления английских гарантий Польше в ответ на нацистскую агрессию? Почувствовали ли на себе Сталин со товарищи «трагические последствия» гарантий? По этим документам легко установить, что «действительные события» развивались не так, как описано в «Мифе “Ледокола”».
По мнению сталинского руководства, «наиболее серьезные события, в корне ухудшившие положение в Европе», были связаны с действиями нацистской Германии и ее фактической союзницы фашистской Италии. Таковыми событиями, угрожавшими многим странам, оно считало расторжение Гитлером, использовавшим в качестве повода предоставление Польше английских гарантий, англо-германского морского соглашения от 18 июня 1935 года и декларации о дружбе и ненападении между Германией и Польшей от 26 января 1934 года, а также объявление о предстоящем заключении военно-политического союза между Германией и Италией. Наконец, говорилось в цитируемом советском документе (передовая правительственной газеты «Известия» от 11 мая 1939 года, написанная Сталиным), на этой почве «возникли переговоры между Англией и Францией, с одной стороны, и СССР, с другой, об организации эффективного фронта мира против агрессии»{893}.[71]
Так когда же сказались «трагические последствия» английских гарантий Польше — после их предоставления или десятилетия спустя, когда писался «Миф “Ледокола”»? Или одно из «трагических последствий» гарантий Польше в политикодипломатическом возвышении Сталина? И это плод «бесконечных поисков новой информации и материалов» (с. 4)?!
Но случайно ли, как утверждает Г. Городецкий, Сталин оказался в роли третьей силы в назревшем общеевропейском конфликте? В чем тогда был смысл постоянно провозглашаемой сталинским руководством особой линии в международных делах — линии вне- и надкоалиционной, сепаратной, которую оно считало вполне самодостаточной? Разве не в том, чтобы воспользоваться «второй империалистической войной» и ее ожидаемыми социальными последствиями по-своему — в интересах классово-имперских? Западные союзники-«империалисты», вспоминал В.М. Молотов (воспользуемся еще раз его откровением), рассчитывали на ослабление Советского Союза в мировой войне. Но: «Тут-то они просчитались. Вот тут-то они не были марксистами, а мы ими были. Когда от них пол-Европы отошло, они очнулись. Вот тут Черчилль оказался, конечно, в очень глупом положении»{894}.
Тем не менее, автор «Мифа “Ледокола”» настаивает на том, что ему сопутствовал успех — «в особенности в последовательном анализе сталинской политики этих лет»{895}.
Но я бы не сказал, что в его книге уделяется должное внимание словам и делам как самого Сталина, так и его приближенных. Собственный же критерий автора — «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня» — не применяется там, где он более всего уместен. Мягко говоря, недооценены документы Коммунистической партии, материалы ее центральных органов — газеты «Правда» и журнала «Большевик». Между тем, именно анализ партийных материалов позволяет прийти к заключению, что Сталин и его окружение рассматривали классовые мотивы как подоснову своей международной политики. Как можно без таких материалов судить о взглядах и деятельности высшего советского руководства, непонятно.
Из сталинских документов я бы обратил внимание читателя (израильского историка это вряд ли заинтересует) на «Краткий курс истории ВКП(б)», увидевший свет в сентябре-октябре 1938 года. Сталин гордился этой книгой как своим трудом, в котором движение истории зависит исключительно от непримиримой борьбы идей. Партийные кадры, считали в Кремле в связи с выходом этой книги, «могли свободно ориентироваться во внутренней и международной обстановке» только при условии их политико-идеологической подготовки{896}.
Существенно и другое. Г. Городецкий, отстаивая право сталинского руководства на защиту «российской революции» от внешних врагов, попросту повторяет версию «Фальсификаторов истории» о тождественности ситуации революционного 1917 года и кануна Второй мировой войны. В сталинской правке, внесенной в текст брошюры, так объясняется решение заключить пакт с нацистской Германией: «Как в 1918 году ввиду враждебной политики западных держав Советский Союз оказался вынужденным заключить Брестский мир с немцами, так и теперь, в 1939 году, через 20 лет после Брестского мира, Советский Союз оказался вынужденным заключить пакт с немцами ввиду той же враждебной политики Англии и Франции»{897}. Но оправдан ли подход, сопоставляющий внешнеполитические акции большевистских руководителей, разделенные двумя десятилетиями? Ответ содержится в отвергаемых Г. Городецким работах «других историков», которые пришли к выводу, с одной стороны, о переоценке Сталиным вероятности образования антисоветского фронта капиталистических государств, а с другой — о недооценке им опасности фашизма. В самом деле, возникшую в 1930-е годы глобальную угрозу фашизма Сталин и его окружение рассматривали не с общедемократических, а с классовых позиций. В фашизме они усматривали, прежде всего, «признак слабости капитализма» (Сталин), считали фашизм проявлением так называемого общего кризиса капитализма и, таким образом, еще более приближающим гибель мировой системы капитализма.
Стоит подчеркнуть, что в вопросе о целенаправленности политики СССР перед мировой войной позиции большинства авторов, и не только отечественных, практически совпадают. Д.М. Проэктор, много и плодотворно изучавший историю мировой войны, объясняет решение Сталина пойти на «беспринципное и пагубное» соглашение с Гитлером его стратегической целью: воспользоваться ослаблением врагов в межимпериалистической войне{898}. В свою очередь член- корреспондент Российской академии наук А.Н. Сахаров вполне определенно — как «четкую» — характеризует линию предвоенной дипломатии Сталина. Линию на то, чтобы «сработать на столкновение своих потенциальных соперников в Европе, а в дальней перспективе войти в войну с целью не только закрепления уже достигнутых геополитических преимуществ, но и осуществить революционную экспансию»{899}. А вот мнение израильского военного историка Ури Мильштейна: «Для Сталина стратегическое значение пакта состояло в том, что он создавал ось Москва — Берлин, разрешавшую рейху — вначале — захватить Западную Европу, но затем позволившую уничтожение немецких товарищей по пакту и — в качестве третьего шага — подчинение всего мира большевизму»{900}.
Таковы суждения «других историков», следующих принципу «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня». Адекватность их суждений историческим реалиям подтверждается свидетельствами современников. В своих воспоминаниях писатель К.М. Симонов делился мыслями, рожденными советско-германским пактом: до неизбежной схватки с фашизмом «будет долго идти война между Германией, Францией и Англией, и уже где-то потом, в финале, столкнемся с фашизмом мы. Такой ход нашим размышлениям придал пакт»{901}.
Г. Городецкий (впрочем, как и другие критики «Ледокола») игнорирует факты и документы, характеризующие глубинный сталинский замысел: воспользоваться агрессией нацистской Германии против Англии и Франции, чтобы добиться их взаимного ослабления. Тем более что в этой идее, верно схваченной В. Суворовым — использовать Германию, революционную ли, нацистскую ли, как таран против капитализма в Европе, — нет ничего нового. Напомним, что стратегия Коминтерна, согласованная с Кремлем, строилась на том, чтобы инициировать пролетарскую революцию в Германии и тем самым пробить решающую брешь в системе капитализма{902}.
С приходом Гитлера к власти в Германии цель распространения социализма (в его советской модели) на Европу не претерпела значительных изменений. Основным способом для достижения этой цели оставалась все та же Германия, теперь уже нацистская, что сулило новые возможности. Ибо нацистское движение, считал Сталин, было естественной реакцией на несправедливости Версаля. Такой Германией, следовательно, удастся манипулировать. Иначе трудно расценивать эйфорию, охватившую Сталина после подписания советско-германского пакта о ненападении: «Ну, кто кого обманет? Мы обманем Гитлера!»{903}.
Пользуясь обстановкой «второй империалистической войны», Кремль активизировал давние экспансионистские планы. Интересно, как бы Г. Городецкий прокомментировал откровения члена президиума и секретариата Исполкома Коминтерна Д.З. Мануильского, которого называли «рукой Сталина» в этой международной коммунистической организации. Еще не началась мировая война, а судьба Польши, по его мнению, уже была предрешена. Выступая в закрытой аудитории, он прогнозировал: «Если бы вместо СССР была бы старая царская Россия, мы могли бы сказать, что в случае конфликта, по существу, произошел бы новый раздел Польши». Но и от России советской Польша не ждет ничего хорошего: «боится, что если она свяжет свою судьбу с нами, то из этого выйдет социализм на ее территории (смех)»{904}.
Напомним: под этим же классовым углом зрения — как расширение сферы социализма — оправдывал В.М. Молотов советские захваты в Восточной Европе во исполнение советско-германской договоренности по секретному протоколу, приложенному к пакту о ненападении{905}.
Надо полагать, что Г. Городецкий в курсе оценок советской внешней политики, зафиксированных в документах своего времени. По утверждению критика В. Суворова, он изучил, помимо архивных документов, «также широкий круг опубликованных документальных материалов» (с. 27). Но он предпочитает не останавливаться на них, не опирается на них для анализа описываемых событий. Налицо — в который раз — фактический отказ от продекларированного им же принципа видеть события прошлого «именно такими, какими они были» и «не судить о них с позиций сегодняшнего дня».
Другими словами, если исходить из заинтересованности Советского Союза в том, чтобы его многочисленные капиталистические враги «лучше разодрались» (Сталин — см. ниже), то вслед за подрывом позиций классово чуждых крупнейших государств Европы, следовало, разумеется, воспользоваться этим в своих целях. Только у Г. Городецкого эти цели сугубо оборонительные, а у В. Суворова и «других историков» — экспансионистские, классово-имперские. Различия между ними — в реконструкции хода событий в соответствии с разными представлениями о критериях объективности.
Так кто же следует логике исследовательского поиска — В. Суворов и «другие историки» или Г. Городецкий, если все исходят из установки, что руководители Советского Союза считали себя окруженными врагами? Тот, кто анализирует предвоенную сталинскую внешнюю политику с ее стратегией воспользоваться «империалистическими противоречиями» в стане врагов социализма, чтобы, столкнув их друг с другом, прорвать «враждебное капиталистическое окружение» и получить другие преимущества? Или тот, кто, не заботясь о должной интерпретации «действительных событий», желает прослыть первооткрывателем более чем сомнительной исторической истины в духе сталинских «Фальсификаторов истории»?